Михаил Кабан-Петров

1966 – родился в с. Решёты, Новосибирской области.
1983-90 – учеба в Новоалтайском художественном училище.
1984-87 – служба в ВМФ СССР.
1996 – окончил МГАХИ им. В. И. Сурикова.
Мастерская станковой живописи В. М. Сидорова.
Член профессионально-творческого Союза художников России.
Работы находятся в частных коллекциях
России, Словакии, Германии, США, Англии, Мальты и т. д.
С 1996 г. живет и работает в г. Костерево, Владимирской обл.

Проза Михаила в ФИНБАНЕ — Том 2

Живопись Михаила в ФИНБАНЕ
Фотоработы Михаила в ФИНБАНЕ 

facebook

Сегодня приснился отец (господи, как же долго ты мне не снился…!), − приехал на черной «Волге» на Ватутина (номер дома теперь не помню), где должны были собраться мы все. Двор был явно московским, хотя Ватутина в Новосибирске. Меня нисколько не удивляла черная «Волга», в том смысле, что у нас ее никогда не было, были «Жигули» (копейка) и под конец своей 59-летней жизни отец мечтал о «Ниве», мне просто казалась, что чего-то я забыл про прежнюю жизнь. Думал, обратно поедем (в Решёты), непременно попрошу отца дать мне сесть за руль. Спросил у него: «Она что, в гараже все это время стояла»? Отец сказал, что да. Спросил еще пятиступка или четырехступка? Отец сказал, что четырех и, что на спидометре до 160-ти. Двор, по-московски, был заставлен машинами, я стал объяснять отцу, что нужно развернуться и проехать туда, указал куда, затем направо, потом под арку, а там я встречу, там должны быть места. Пока объяснял, изучал отца, хотел рассмотреть какой он… Он был другой, светлый и спокойный. Он развернулся и поехал в указанном направлении, я же, сокращая, пошел через двор наискосок в сторону предполагаемой арки. Почему я не сел вместе с ним в «Волгу»…?! Я заблудился в московском дворике, я не мог найти арку…

цинк

… Чуть козла вчера к себе не привез…!
Никогда не заезжал в эту деревушку, всегда краем, минуя кладбище, шумящее над собой кладбищенской рощей вверх по пригорку, за ним, на пригорке, сразу поворачивал налево и ехал дальше, а тут вдруг решил заехать, свернул направо. Единственная улочка − теперь уже с пригорка − стала спускаться вниз. Серый кот, оказавшись в самом ее начале на дороге, не ушел, не шмыгнул в сторону, а как бы всем собою осел, вжался в накатанную твердь, на некоторое время пропал из видимости, остался где-то внизу по правому борту, потом нарисовался в «заднем» зеркале, − никуда не спешил… В самом же низу улочки, там, где собственно и закончилась недолгая деревушка, дорогу мне стала переходить женщина…, − Господи, опять в моем «рассказе» дорогу переходит женщина, опять мне тыкать в засохшие на моей палитре краски, чтоб хоть какими-то заскорузлыми цветами ее окрасить…, − к счастью для меня она несла ведро (зацепа!), да и вообще сельская женщина, переходящая дорогу без ведра, бессодержательна, безлика и даже ничтожно-пуста, − не тапочки же ее описывать, в каких переходят дорогу все-все сельские женщины, во всех деревнях, всей моей жутко-громадной Родины. В общем, когда я с ней поравнялся − дорогу она (с пустым или нет) уже перешла. Обернулась. Я тоже притормозил, сказал «здрасте!», спросил, возможно ли проехать или пройти дальше (дальше, было видно, уличная дорога переходила в заросшие высокой травой колеи). Женщина ответила на приветствие и поинтересовалась – куда это мне «дальше»?! Сказал, что хочу пройти «вон в то поле» (которое и приманило меня своей выпуклостью еще издалека, еще на подъезде к деревушке). Она сказала, что пешком пройду, что мост там будет, приподняла вдруг ведро, показала, − в ведре огурцы, десятка два, сказала − «у соседки собрала, укатила в свою Москву, Таня, говорит, все, что соберешь, все твое!». Короче, «Тане» не досталось, конечно, малявинских от меня красок, но все же кой-как раскрашенная с непустым − «все твое» − ведром она пошла к себе, я пешком в поле. В поле долго не задержался, − оно иссохло, потрескалось, тощими хвостиками торчала давно проклюнувшаяся кукуруза (в рост не пошла, дождей нет), вспугнул стайку диких голубей, две мышки под ногами шмыгнули в трещины (так показалось, что в трещины), какой-то особый вид с поля не открылся, в общем, не оказалось там особенного большого объема воздуха, за которым идешь в поле. Подумалось о неурожаях и недородах прошлого, о которых в русской литературе так одинаково, как под кальку, жаловались плутоватые литературные приказчики-управляющие, и одновременно о «благости» глобализации – голодными не останемся, кукурузу на золотые унитазы обменям. Еще в поле вдруг подумалось – может «Таня» обобрала свою московскую соседку, натырила огурцов, а тут вдруг я…!!! Вернулся, сел в машину, развернулся и медленно покатил обратно, теперь уже по улочке в горку. Молодые козочки выскочили на дорогу слева, почти под колеса, чуть пробежали впереди и снова сбежали влево, и туда, куда они сбежали, то есть оттуда-куда вышла на дорогу старая коза и не спеша пошла впереди меня прямо по центру улицы, болтая и мешая задним ногам отвисшим бледно-розовым выменем. Тут же из калитки слева вышли два странных мужика, − вышли из своей калитка, как из своей случайной жизни, − оба вроде как моложавы, но уже с напрасными лицами, у обоих длинные волосы, собранные на обоих затылках в хвосты. Один хвостатый крикнул козе – «Зинка, а ну домой…!!!». Подумалось про Мережковского − хоть раз в жизни он назвал свою стройноногую остроумицу Зинкой?! Следом за мужиками из калитки вышел целый большой козел, видимо, старый…, я притормозил (Зинка все равно не давала ехать), спросил – «а козла как зовут?». Хвостатый мужик, который кричал Зинке, сказал – «Борька, наш козел!», но тут же пояснил, что он не козел, то есть козел, но не совсем, кастрированный…, и уже как бы лихо – «забирай себе!». «Хм…, − (подумал я, представив козла-Борьку пасущегося в моем дворике под мастерской и иногда громыхающего своими рогами о железную, запирающую мой дворик с севера, стенку чужого гаража), − на что мне, − сказал, − тем более нЕкозел?!». «На мясо, − сказал все тот же мужик, − ты посмотри, какой козел!!!». Борька нЕкозел, на самом деле очень внушительный, рогастый, серо-черно-коричневый (Зинка грязно-белая), совершеннейший на вид козел, подошел к моей машине и в упор, конкретно по-козлиному, показалось даже с ненавистью, желто уставился на мою дверь. Ощутив слишком рядом его козлиные рога, во мне дрогнула человеческая храбрость, мозг выдал картинку – Борька со всего своего козлячего понимания справедливости лупит рогами в мою белую дверь, я жму на газ, бью бампером Зинку в зад, дальше начинается кино с участием мужиков и, возможно, с участием женщины с ведром (на дороге валяются растоптанные огурцы)…! Все тот же, один из мужиков, видимо, предугадав возможность непредсказуемого кинА, или зная Борькин характер, оттащил его в сторону и сказал уже с безразличием – «бери, чё…, мясо же…!». Наверное, моя глупо улыбающаяся физиономия, которую я так и увидел со стороны его глазами, показалась ему омерзительно вегетарианской. Тут Зинка сошла с дороги, я тронулся с места и покатил в свою без-козлячую, офигенно ненапрасную жизнь.
P.S. – на снимке не один из вчерашних мужиков, да и не козел на снимке, а коза, и снимок сам сделан аж в августе 2006-го, просто вспомнился и я его нашел, к тексту как бы, и мужика этого, так спокойно отпозировавшего с козой, я не знал и знаю, но зачем-то его жизнь расшифрованными пикселями засвидетельствована мне этим снимком.

цинк

Второй день непривычная, прям, тишина. Не случилось ли…!? Недели три под окнами дыркал и поднимал пыль сосед (молодой алкоголик) — толкал впереди себя, держа за руль, дыр-дыр-дыр допотопную мотоциклетку — туда-сюда по дороге, пытаясь оживить, и на короткие мгновения дрындулетка его оживала – взрывалась адским ревом, и тогда он запрыгивал на нее сверху и чуть ли ни всем собою накручивался на ручку газа. И я даже привык, даже не замечал уже и к окну не подходил, и матерок если и слетал, то не стукался об стекло, а сразу опадал вниз на подоконник, как потухшая бабочка. А тут вдруг сверчка или кузнечика услышал и насторожился — и вчера было так же, тихо. В общем, второй день тишина, дрындулет соседский под старой березищей, растущей почти из его-соседского подъезда, самого же не видно. Вчера же ночью меня разбудили до жути странные бухи, такие низкочастотные и будто из-под самой земли. И, видимо, я проснулся от первого же буха, ибо проснулся – как вздрогнул, как в смятении, не понимая еще ни себя, ни темноты вокруг. Бух…, через интервал снова бух, и так через интервалы снова и снова. И я почти вскочил, и почти подбежал (без одного тапочка) к окну, а, подбежав, не отдернул (убоялся предстать, как на экране, перед страшным-вдруг), а слегка раздвинул шторы и всмотрелся в ближнюю ночь. Под самыми окнами по дороге шел сосед, нес на плече здоровенную железную трубу, примерно двухсотку, и время от времени, со всего размаху − с плеча − лупил ею (передним ее концом) в дорогу!!! Несет, несет и – бух с плеча в дорогу, снова на плечо и потом метра через два снова − бух в дорогу, и так до самого своего дома. Может он землю какую из нее так выбивал, не знаю, но картина, учитывая ночь, и впрямь подземная, магическая, и я досмотрел ее, покуда хватило наискось окна.

цинк

ПЛЮШЕВАЯ ПОСТ-ПОВЕСТЬ

Просыпаюсь вдруг-ночью едва ли не с криком имени местной бабки одной, два года как пристававшей − зазывавшей в гости, всякий раз встречая меня на улице, которой имя неделей тому мучительно пытался вспомнить, ибо отсутствие ее, неучтенное еще улицей, что называется, бросилось вдруг…
Память штука избирательная − до поры хранит одно в открытом доступе, другое скрытыми файлами. Я не знаю, в какие свои закуты она упрятала плюшевую жизнь моего плюшевого мишки, любимой в детстве игрушки. Помню его, небольшого − величиной в пять-шесть детских ладошек, лишь эпизодом в самом последнем миллиметре дошкольного детства. Одной ноги у него поначалу не было. Мама моя, видимо, приметив, особую к нему привязанность, из небольшого кусочка материи, походившей на плюш, свернула тугой рулончик и, прихватив его нитками вдоль по краю, пришила искусственную мишке ногу. Хорошо это помню. «Последний» раз в своей памяти вижу его сквозь окно еще старого дома − лежащего на дровах под дождем безнадежно мокрого, наверное, там, где я его забыл, и это уже граница между дошколой и школой. К мокрому мокрое…, − зимой в дом однажды вносилось другое мокрое, завернутое в какую-то дерюжку (надо погуглить – что это?!), покрытое мокрой слипшейся шерстью, живое существо. Существо помещали в свободный угол кухни, за ночь оно подсыхало и превращалось в круглоглазого, хлопающего мохнатыми, как шмели, ресницами, пахнущего подсохшей молочной шерстью младенца-телка. Через день или полтора он уже умел стоять на ногах. Привязанный за шею мягкой веревкой он пучил из угла свои доверчивые глаза и смешно шевелил ушами. За неделю до этого дом наполнялся ожиданием, передававшимся даже нам, детям, − вот-вот должна была отелиться наша корова Апрелька. Озабоченные родители то и дело, даже ночью, ходили в пригон «посмотреть» (пригоном по-нашему назывался хлев, то есть отдельное строение для скота). Корова Апрелька, конечно же, вспомнилась первой из-за прелести своего апрельского имени, а так через наше хозяйство прошли в разные времена (не помню только в какой последовательности), съев не по одному стогу сена, еще две коровы − Январка и Марта. В общем, отец вносил в дом мокрое существо. И в новый дом, в который мы перешли с началом моей школы, он тоже первые, примерно, года три вносил зимой коровьего младенца, пока не построил новый теплый пригон. В новом доме его тоже помещали в большой нашей кухне и всегда под лестницу, ведущую на второй этаж. Обаяшку-младенца поили молоком из бутылки с надетой на нее большой, из прочной резины, соской. Родители иногда давали подержать бутылку, это было неописуемо − чувствовать, как теленок, чмокая, будто пытается ее заглотить и смотреть, как с его телячьих губ белыми нитками стекает молоко. Но еще больше нравилось с ним обниматься, − невозможно было пройти мимо, чтоб не ухватить дурашку за шею и не прильнуть ухом к его уху, засунув при этом большой палец ему в мягкозубый рот и замерев от всасывающей палец чмокающей щекотки, отдающей через него до самого плеча! Никакой живописью не передать!
Безногим мишка, скорее всего, перешел ко мне по наследству от старше-братова детства. От старшего брата мне вообще много чего переходило, от осенней куртки и вьетнамских кед, до пинка из-за шторы, за которой он, пропустив меня, таился (не помню, затаивался ли я за той же шторой, когда стал подрастать младший брат…), или до скверного стишка, который почему-то сам собою мгновенно запоминался весь целиком, или даже до вселенского масштаба тайного знания – откуда на самом деле берутся дети, коим он, не придумав ничего лучшего, огорошил меня перед самой моей школой, перед самым моим первым классом, − объяснил, что я вовсе не из сугроба, а он тем более не из капустной грядки! Не умея поместить «вселенский масштаб» в себя одного, я тут же помчал его к своим дружкам. Сейчас мне видится − мчусь по нашему проулку, не касаясь ногами земли! На ржавый гвоздь в луже того же проулка я наступлю годом позже (смастерю самодельные костыли). Не помню, сразу ли уверовали в истинность доставленного откровения мои дружки, но уже через день или два, разъедаемый все тем же знанием, я, оторвав от какой-то тряпочки совсем малюсенький кусочек, свернув его так же, как и когда-то мама, в махонький рулончик и так же прихватив нитками вдоль по краешку, пришил своему мишке пиписку, и мы уже вместе бросился на поиски подходящей для него невесты! Это оказалось непростым делом. Невесты отыскивались все какие-то увечные из пластмассы − без рук или ног, или того и другого сразу, единственным достоинством которых только и были что мохнатые, как у теленка, ресницы да такие же кругло-доверчивые из-под них глаза. Наконец нашли куклу цельную всю, без бровей, правда, и ресниц – резиновую, с кнопкой-свистулькой на спине, и резина была серая и потрескавшаяся. Но делать было нечего, мы торопились. Реакция взрослых, наткнись они на мишку с новой конечностью, могла быть непредсказуемой. Отец, я уверен, расхохотался бы, хватаясь за забор для устойчивости, а вот мама и родная тетя, которые учителя…, если бы и посмеялись, то только в своей учительской. В общем, мишку с резиновой женщиной, долго не мешкая, мы уложили в, не помню из чего устроенную, постель. Мишку, разумеется, положили сверху на резиновую, несколько раз укладывая его поудобнее и прижимая сверху, от чего резиновая несколько раз неуверенно пискала… Чем-то накрыли, типа одеялом, притихли, стали на них смотреть. И смотрели так молча минут пять. К вечеру мишка стал отцом, − у него и у его писклявой невпопад подруги появились деточки, назначенные для того − маленький, из оранжевой пластмассы, пупырчатый ёжик и два маленьких, из белой пластмассы, зайчика. Тем же вечером я совершил над мишкой нехорошее – разлучил его с пипиской, которую, отпоров, не выбросил, а спрятал в пустой спичечный коробок, коробок сунул в ржавую консервную банку, банку за дрова. Мне не по душе было, что судьбу моего живого из плюша мишки мы связали с мертво-резиновой, безбровой куклой. Поиски более подходящей для него возлюбленной продолжились. Но, что произошло с его судьбой дальше, я не помню, «последним» помню его мокрым на дровах, … за дровами предполагаю консервную банку. В последние же пять зим, когда удается своим маршрутом навестить Клязьму-реку, часто навещаю другого мишку, большого, но будто бы все того же, будто бы росшего все это время в глубинах моей памяти и, сменив там плюш на ложную искусственную шерсть, неожиданно пять зим тому материализовавшегося, сидящего теперь под дубом – ни разу за обретенные зимы неуснувшего − смотрящего неподвижно в пейзаж, в одну и ту же его точку − на дальнюю ольху (я прицеливался…). Иногда, подойдя, запихиваю большой палец в его мягко-тряпошную, молчащую насыревшей добротой пасть и заглядываю ему в растерянные, как у старого издумавшегося Толстого, искусственные глаза. Стою так некоторое время − слушаю свою память вглубь.
Я не знаю в точности, как живут теперь мои дружки, какие думают они мысли, наверное, такие же, как и я, свои, вчерашние и позавчерашние.
Дрожь пробегает… − от выстрела-вдруг!
Охотник за Клязьмой зверушку в прицел…
Сойка кричит…,
потом не кричит…
…………………………….
цинк

«АВТОПРИБОР»

Времечко что ли такое, что ли я такой древне-старый… – напрягаюсь без повода!
В прошлую пятницу побывал на приеме у глазного в одной из клиник старо-древнего города Владимира. Он-глазной, когда я к нему вошел, после дежурных вопросов и таких же процедур пригласил меня в отдельную «мрачную» комнатку, посадил там на стул в темноте и указал направление, в котором мне нужно было смотреть в этой темноте, а сам извлек (показалось из кармана) махонькую пластмассовую пластиночку, формой и размером напоминающую деревянную палочку от мороженного, только со светящимся красным глазком на одном конце, и стал эту пластиночку этим глазком поочередно приставлять то к одному моему зрачку, то к другому, а своим же глазом прилип к обратной стороне глазка и через мои, поочередно, зрачки заглядывал куда-то прямо аж в меня, при этом своим лбом он касался моего, но это еще мягко сказано, он просто бодал меня….!!! Я на стуле, а он стоя, нагнувшись и прилипнув своей головой к моей, совершал этой своей головой вращательно-бодливые движения…, и я, растерянный в нынешнем времени человек, подумал – а вдруг кто войдет…, вдруг что подумает…, он ведь подумает чёрти-чё!!! «Сидите смирненько» – сказал доктор, когда я дрогнул, когда подумал…
Вот, почему я подумал чёрти-чё, телевизор, что ли, во всем виноват, так я и не смотрю его последнее время, разве что «уральские самолепы» по «Культуре»!? А ведь я и еще потом подумал. Я подумал, что эту процедуру он, должно быть, очень любит, когда в его «мрачной» комнатке на стул присаживаются хорошенькие женщинки, да я наперед уверен, что он злоупотребляет этой проце-дуркой, при этом всегда вкрадчиво шепчет «сидите смирненько»!

А вообще, я хотел не об этом. Хотя и не знаю о чем точно.
Но текст, зараза, сам выведет…
Клинику в городе Владимире со странным названием «Автоприбор» мне посоветовала одна добрая знакомая. Я полез в интернет и сразу же наткнулся на главный сайт этой клиники, действительно «Автоприбор»! На фото сайта все очень даже «зер» и очень даже «ок», – и улыбчивый персонал, и распираемые счастьем пациенты (подсадные – переодетые из персонала), и на одной фотографии даже малюсенький, но бассейн…, словом – полный «упакой»! Позвонил в регистратуру и сказал, что мне край как нужно к глазному. «К офтальмологу» – поправили меня из трубки и сказали – «в пятницу, в три часа дня». На мои просьбы перенести на раньше сказали, что все уже расписано и добавили – «прием стоит 800 рублей». В своей голове я подумал – раз к «офтальмологу» и раз «800», и раз у меня не спросили места жительства, значит контора платная и по всей видимости серьезная, и в трубку я согласился. Вообще название клиники «Автоприбор» явно относилось к владимирскому одноименному заводу (если не ошибаюсь, простенькая «приборная доска» в моей машине является изделием именно этого завода) и потому в моем воображении рисовалось ну не совсем здание из пластика и стекла, но хотя бы из по-советски белого кирпича, с новыми пластиковыми окнами и возведенным заново «парадным крыльцом», с никелированными перилами и направляющими для инвалидных колясок. Но, когда по навигатору до цели оставалось 400 метров и я пристально высматривал нечто похожее, ничего подобного не обнаруживалось и в помине, лишь упорно на меня надвигалось приземисто-двухэтажное, по виду ранней советской постройки, здание бледно-зеленого цвета. А, когда навигаторный «Дима» именно у этого здания сказал «все, кабздец, глуши мотор – пошли лечиться!», я вообще растерялся! Я остановился и полминуты озирался по сторонам, надеясь, что «Дима» и сам здесь впервой и вот-вот извинится, скажет, что он задумался и ушел нечаянно с маршрута и сейчас меня выведет, я даже обругал его, не сдержавшись. Но «Дима» затаился, обидевшись, а казенная табличка над «парадным входом», который больше напоминал пожарный выход, подтверждала безысходность точности моего прибытия.
По ступенькам и держась за блестящие никелированные перила я не поднялся, ни того ни другого не было, просто почти с земли открыл дверь и вошел. И вошел я… – о, узнаю тебя, родной совок!!! Набор простой: на полу линолеум – замытый и старый, двери… не вру – почти все еще те, крашено-деревянные, панели стен тоже выкрашены масляной краской, нет – акриловой поверх масляной, местами, естественно, облупившейся и потертой. В регистратуре оказалось лишь два окошка, но народу к счастью никого. Глянул в первое… – казенная женщина сидит и пишет, не поднимая головы махнула ручкой, авторучкой вправо, в правом окошке у меня попросили паспорт и 800 рублей денег. Минут через пять вернули только паспорт, потом дали еще две медицинские бумажки (одну с чеком), рукой изгибнули до самого – на второй этаж – кабинета, то есть сказали номер и показали как найти, и сказали, что передо мною парнишка еще будет. Поднимаюсь по лестнице на второй этаж и не перестаю сомневаться – туда ли я приехал?! Иду уже по коридору второго этажа – тот же линолеум, те же панели и двери те же – почти все крашено-деревянные. Над всеми дверями, из конца в конец коридора, толстым волосатым пучком протянулись не укрытые в короб и испачканные побелкой разнокалиберные провода. Местами от пучка сиротливо вниз отделялись одиночные проводки и уходили в стену через просверленные дырочки. Иду, смотрю на циферки на дверях и жажду прочесть слово «бассейн», но вместо этого на одной из них читаю черную букву «М»… Дочитав букву «М» до конца, из любопытства заглядываю… – вдруг клиника только-только начинает свое коммерческое существование и ремонт в ней решили начать с сортиров (как и должно бы). Когда мы купили квартиру, первое, что я сделал – я разгромил полностью ванную и туалет и начал ремонт именно с них. Зря это я себе напомнил, время идет, время так, собака, летит, что мне уже неоднократно намекалось, что пора бы и новый ремонт…….. Короче, заглянул, и фиг там, все тот же родной совок… – кабинки обшиты сто раз крашенной ДСПэшкой, а в средней, которую открыл наугад, унитаз без сидушки! Но справедливости ради скажу – было вымыто и на раковине мыло лежало…!
Вышел.
Нашел свой кабинет, сел на скамью. Напротив, на другой скамье, обещанный парнишка. Я записан на три, а уже без пятнадцати. Спросил, было, у него на какое время он, точнее я лишь два раза позвал его «молодой человек, молодой человек», холодея оттого, что уже вынужден к младшим так обращаться, но от младшего в ответ никакой реакции. Поневоле стал присматриваться. Парнишка какой-то странный. Видно, что высокий, телом весь тощий и лицо тоже тощее с более чем выступающим вперед острым подбородком, отчего не выступающий славяно-угро-нос казался вдавленным. Головой он как бы мотал вверх-вниз – то опускал ее в больничные бумажки, то поднимал и смотрел на цифру на двери кабинета. Что-то в этом было ненормальное. Правда, когда по коридору процокала в белом халате милосердная женщина, он обернулся и длинно посмотрел ей вслед, как нормальный, то есть как я (я тоже длинно…).
Наконец, дверь открылась, вышел пациент мужского пола в том возрасте, который определяется, как безвозраст, и медленно побрел…, то ли вправо то ли влево – уже не помню. Парнишка вскочил во весь свой длинно-беспокойный рост, но тут же согнулся в три погибели и в этой трехпогибели подошел к двери, приоткрыл ее чуть, просунулся на пол-лица и как бы уже за дверью спросил им разрешения войти…, просочился весь оставшийся, вошел.
Я остался один. Я и серая, вместо парнишки, на стене напротив табличка, напоминающая надгробную, а умность на ней написанная и обрамленная вензелями смахивала на эпитафию, было написано – «жизнь это то что люди больше всего стремятся сохранить и меньше всего берегут». Запятая перед «что» отсутствовала – то ли кем-то вытерта, то ли так и было написано, ниже указано, что сия мудрость принадлежит Лабрюйеру (надо погуглить беса, а то на слух его имя совсем не подразумевает интеллект, а больше собачью породу). В левом дальнем конце коридора, как и в прошлом году, как дежавю (тогда я с мамой приехал в это же время только в свою поликлинику), в контражур к окну одинокий силуэт уборщицы домывающей шваброй пол, на полу такой же одинокий, чуть размытый силуэт ее отражения, в правом конце коридора тоже в контражур и тоже как дежавю, и вообще – как во всех поликлиниках моей продолжительной Родины, на подоконнике окна, запирающего пустынную перспективу коридора, в вечном горшке вечный и толстый цветок-баобаб. Никогда не понимал «милосердной любви» к таким вот толстым в конце коридора цветкам. Двойной, как альт, силуэт уборщицы домыл пол и исчез. Я остался совсем один, один в туннеле-коридоре. Сижу весь такой – как из чужой книжки – один во всем мире, и, чтоб не думать, где у тоннеля вход а, где выход, или как Пастернак пережил «Чевенгур» Платонова (наверняка читал машинописный вариант), смотрю на свои тоже одинокие в бахилах ботинки и пытаюсь сосредоточиться на сейчас, а, сосредоточившись, начинаю думать про сейчас, а думаю я так… – наверное, доктор окажется староват, бородат, лысоват и пенсионероват, наверное, его голову будет покрывать обязательный белый колпак (и чтоб лысину, и чтоб теплее…), только не высокий, а приплюснутый, вбок от глаза (почти на ухо) будет сдвинут кругло-зеркальный отражатель с дырочкой в центре и ржавчиной по краям, напоминающий спутниковую тарелку (игрушечную)…, отражатель, раз уж он отражатель, будет отражать на стену бледный зайчик…, усталый и никуда не спешащий доктор будет долго что-то писать авторучкой в своих бумагах, его голова с отражателем и колпаком будет подрагивать, на стене будет робко попрыгивать зайчик, я, замерев, буду сидеть на стуле возле, следить за игрой зайчика и понемногу успокаиваться… – все пройдет, пройдет зима, пройдут метели и оттепели, настанет лето – все уляжется и устаканится, да и на ремонт я решусь… – «на что…?» …, не ремонт на что (на какие деньги), а на что я жалуюсь, безразлично спросит усталый доктор…, не выслушав и начала моей «жалобы», натянет на свой глаз свой зеркальный отражатель, приблизится ко мне в упор и задышит – «жить еще не устали…, смерти боитесь?!!», … я, я не знаю, что я отвечу, я еще не придумал, пока просто напишу, что пожму плечами, «по глазам вижу – устали…, да и мешки вон какие, днями, поди, пьете а по ночам злобой тлеете – умом обугливаетесь…, вот видите, жить устали, а смерти боитесь, а говорите…», я не мог еще ничего сказать, я до сих пор еще не придумал, что мне написать, что я мог бы ему ответить…, «но не томитесь» – продолжит, – «все боятся, даже твари которые, даже микробы…, а все эти ваши туманности типа «не надо бояться смерти ни в семнадцать лет ни в семьдесят» – всё это чушь слепошарая!», я по-прежнему промолчу, но про себя подумаю – если бы я пришел к дантисту, то написал бы «чушь зубодырая», «но вы еще сравнительно…. (пауза)…, конечно, не молоды уже, но и не стары, пацанствуете еще…(снова пауза),… хотя один хрен, всем туда рано или поздно, а там темнота, там тьма, там ничто, там не то что воздуха нет, там даже вакуума нет… – ничто, понимаете, а они дураки крылья ангелам рисовали!!!», «э-э-э-э-э……» – наконец, скажу я…, он злобно сверкнет отражателем, уткнется снова в свои бумаги, забыв сдвинуть на ухо отражатель, и зло и в упор в них прорычит – «и не скорбите так по всем человекам… (колыхнется бумажка его дыханьем), не стоят они того (еще раз колыхнется), да и не по уму вашему козе баян, народ только смешите, лучше картины понятные пишите, а то тоже мне чевенгур-писатель – всё на лыжах да на лыжах…, ребенок малый и тот лучше нарисует, …. твою мать – китайцы, говном что ли заправляют!!!!»… (последнее, разумеется, относилось не ко мне а именно к китайцам и к их говну, ибо в дальний угол кабинета, брякнув об стол, отлетела пластмассовая авторучка, которую я, обидевшись за дураков и чевенгур-писателя, своей «чевенгурской» волей отшвырнул туда его гневной рукой, и, в которой, тоже по моей «чевенгурской…», в момент загустели чернила), «но позвольте…» – нальюсь храбростью, «и позволять тут нечего» – перебьет, – «ну ослепнете, ну на ощупь женщин любить будете, ну какая в том разница, вам… в том разница!», «что значит вам?!» – накалюсь еще больше и пожалею, что во рту у меня нет давешней жвачки, которую я чуть не проглотил, когда матюгнулся в машине на «Диму», – мне страшно захочется залепить ею дырку в его отражателе……….
«Мъ»…, «Къ»…, «Съ»… – прерывает мои коридорно-пустые мысли доносящееся из-за двери, – «Фъ»…, «Щиь»…….. Все буквы произносились тупо, как бы с твердым знаком, а «Щ» была произнесена как бы через «и» и с мягким знаком, тонко и быстро – «Щиь»…! Судя по всему парнишка и правда ни того. «Вы-ы…, на какое время?» – не сразу понимаю вопрос. Рядом с моими в бахилах – в бахилах женские. Поднимаю глаза… – женщина. Надо мной стоит женщина с вздыблено-вечной, как мой дуба на Клязьме, укладкой и таким же – на всю оставшуюся жизнь – макияжем. Мысленно записываю ее в учительши, в учительши-завучши (как-то летом я сидел в машине у закрытого переезда и наблюдал, как через переезд, сбоку от шлагбаума, проезжала на велосипеде «Екатерина-вторая», одна местная учительша, которая носит пышную, точь-в-точь как у великой императрицы, прическу и которую дети называют «Ватой», она крутила педали а ее голову от моросившего дождика укрывал серый и завязанный узелками полиэтиленовый мусорный мешок…). Отвечаю. Удивляется, по времени уже как бы ее очередь. Пожимаю плечами. Снова смотрю на свои в бахилах…, и на ее тоже. Нет ничего нелепее, чем ноги в бахилах, особенно женские. Подмывает спросить у «учительши» – та ли это поликлиника, которую я рассматривал на сайте!? Но как-то это не совсем…, да и боюсь догадается, что я записал ее в «учительши» и скажет – «по чем я знаю, что вы там рассматривали»!
Наконец и юноша беспокойный вышел и покондыбал по коридору (кажется вправо).
Стучусь, вхожу.
– «Добрый…», – «добрый…»!
Усаживает сначала на стул перед собой, на стул в светлой комнатке. Комнатка такая же совковая-родная, как и коридор, как и лестница, как и все другое, и какая-то она очень-очень голая, очень пустая. Доктор оказался без ТВ-тарелки и колпака на голове, и вообще оказался молодым, совсем молодым, пацаном – в борзых с нашивками джинсах из-под бела-халата. Сразу же вспомнился борзый мент, давным-давно тормознувший меня за превышение (я тогда мчался к Дионисию в Ферапонтово по вологодской земле), до пояса он был в ментовской форме, ниже в спортивных штанах и кроссовках (все жрать тогда хотели!). Доктор взял у меня медицинскую бумажку и попросил еще ту, которая с чеком – посмотреть «сколько денег в ней прописали», и, которую я скомкал комочком и спрятал в карман, посчитав ненужной. Расправил, протянул. Доктор еще два раза разгладил ее на столе своей ладонью, посмотрел, записал и начались дежурные вопросы про «даль» и про «близь». Я сказал, что в даль вижу еще хорошо, что даже звездочку, прилипшую к предпоследней звезде на рукояти ковша Медведицы, еще вижу, и, что в Плеядах тоже еще могу все пересчитать, а вот градус на бутылке водки без очков уже давно не вижу…! Доктор сказал, что в звездах он не специалист, что на водке градус вообще никогда не смотрит (зачем!) и стал спрашивать конкретнее. И я ему конкретнее ответил. Я сказал, что зрение за последние полтора ощутимо село, а левый глаз так вообще веткой сухой «выбил», хуже правого теперь видит, но не сказал, что ветка из-под топора – рубил и отлетела, а соврал, что на лыжах – с горы в куст вербы врезался (хотя и такое было, только куст тогда уже распушился и мягко принял меня в свои объятия, я потом еще изо рта нежно-пушистые шарики выплевывал)! «Ага» – сказал доктор, и сказал, что на лыжах давненько не стоял. Я сразу заподозрил в нем лыжника и подумал, что дальше он начнет расспрашивать про лыжные мази, по крайней мере мне этого захотелось, но он не стал расспрашивать про мази (наверное, не лыжник), а стал отрабатывать свои проценты от тех «800», стал меня проверять. Я – то, сидя уже на другом стуле, попеременно закрывал глаза ладонью (картонной закрывалки почему-то не оказалось) и вслед за его указкой называл буквы – «эМ», «эФ», «Ка», то на том же стуле пояснял через какую линзу видится резче, а через какую хуже, то лежал на кушетке с закапанными глазами и плакал обо всех вас. А вот уже после моих всечеловечьих слез в светлой комнатке доктор и затащил меня в ту свою другую – «мрачную» комнатку, в которой я и подумал про него чёрти-чё, когда он полез ко мне «бодаться» (кто ж их нынче молодых разберет)! Да я и сейчас, вспоминая, думаю чёрти-чё (комплексы дурацкие)!

А, когда мы с молодым доктором снова, вернувшись в светлую комнатку, сидели за столом, он писал а я возле, из-за его головы в окне, в ближней дали, неожиданно сфокусировался характерный, но странный для города Владимира, силуэт армянской церкви. «Да, да» – подтвердил доктор, – «грузины…, они и живут здесь диаспорой». Доктор дописал и сообщил мне бодро почти по-приятельски, что теперь мне придется чаще проверяться, что травма, хоть и от вербы-куста (поверил), просто так не пройдет, про очки, естественно, какие – тоже посоветовал. Короче – и не утешил и не опечалил.
И я у него и не спросил – есть ли в этой клинике бассейн?!

ссылка

Наклоняюсь-срываю-чувствую горячие в стеблях соки и горячую в своих жилах кровь, вскипающую в висках.
Жара-парилово.
Мальчик Сёма в шортиках возле велосипеда − наблюдает. Он, было, ринулся за мной к ромашкам, но тут же вскрикнул и отскочил обратно − укололся какой-то травинкой. Я невольно подумал о змее и всмотрелся в траву возле Сёмы, а потом по инерции и в траву вокруг своих босых, в сланцах, ног.
– Пойдём, пойдём! – поманил к себе.
− Не-е-еть! − замахал руками Сёма.
– Тогда мошек отгоняй.
– Кыщь-кыщь! – еще сильнее замахал Сёма.
Слепень сел мне на руку, которой я срывал ромашки, и тут же прижёг ее точкой. Я не сразу его убил, а вспомнил детскую забаву − увеличительное стекло, с помощью которого, подкравшись к чужой и разомлевшей на солнце спине, наводили на нее жгучую точку и «кусали оводом»…

Ромашечки горяченькие…

Несколько секунд возле дома бабушки мальчика Сёмы думал – в какую сторону поехать?! Все стороны тыщу раз и за двадцать с чем-то лет давно изъезжены. Может, подумал, в поле…, или в другое поле…, а, может, ни в это и ни в другое, а в то, которое между…!?

Цепь равномерно журчала, спицы переднего колеса серебрились, эмитируя ложную прохладу городских фонтанов, − в нашем городке нет ни одного, но жара всегда так же вдруг, как и ожёг слепня…, проплыли последние два дома и частный сектор закончился, асфальт ещё прежде, − само собою началось ближнее от бабушки Сёмы поле, раскаленное, как лепёшка со сковороды Екатерины Гречко.
− Сёма, видишь, поле…, все это поле! – сказал, указывая и как бы обводя правой рукой знойную ширь (даже над головой крутанул).
− Ви, поле…! – повторил Сёма из-за спины («ви…» − «видишь»).
Из чахлого одинокого куста, мимо которого…, пересохло застрекотала сорока, вылетела какая-то вся спёкшаяся и полетела в жаркое небо. Посмотрел ей вслед, подумал о Григории Сороке: наверное, жара его особенно душила, ведь она, как и всё остальное в барской округе, принадлежала, казалось, тоже барину…! Вслух сказал:
− Видишь, птица полетела, это птица сорока!
В голове еще толпились образы, созданные тончайшей душой, и, конечно же, изумительный автопортрет…
– Пти-ца… − повторил-отозвался Сёма и запнулся. В прошлый раз реку Клязьму он повторил-назвал то ли «Клямзой», то ли «Климзой», я еще рассмеялся от сходства с «клизмой», Сёма тоже тогда неожиданно и коротко хохотнул, очевидно, повторяя мой смех!
Сорока… не птица… повесился…
− Это та сорока, − сказал я Сёме, − которая «белобока»…, «сорока-белобока»!!!
− Бо-ка…!? – сказал (как бы спросил) Сёма.
− Да, «бока, бока»!
В протоколе о смерти было написано: «… От чего Сорока лишил себя жизни, никто ничего не знает, и полагают по приключившейся безумной задумчивости от пьянства. Поведения покойный был тихого и скромного…».

Если бы мне пришлось сейчас писать этюд, то, наверное, это поле я написал бы оранжево-зелёным, а небо зелёно-оранжевым…, сороку красной, а ромашки, как есть, горячими!

Горячие ромашки мы воткнули с Сёмой в банку с холодной водой и поставили на бабушкин стол.
− Ба-н-ка!? – сказал-спросил Сёма.

Когда он заснул и спал уже с добрые полчаса, я вынул из банки одну остывшую ромашку и провел её тёплыми лепестками по его щеке…
Сёма сморщился, как взрослый!
Я с минуту потом наблюдал, как взрослая скорбь распрямлялась на его лице…

ссылка

Я не пишу

Сумерки сгущались …….…
… (где-то уже читал)…
Выходила из пены озера – пена вокруг нее кипела, камыши расступались…
Нет, не так…
− сгущались…, я выходил из озера, а она пьяно-нездешняя, вдруг-неожиданная только-только в него входила – вносила свои нездешние объемы, и объемы были стянуты двумя кружевными, бело-мерцающими тряпицами, прозванными в народе нижним бельем и могущими в любую секунду стрельнуть пуговкой или треснуть швом и опасть в воды озера, и воды эти буром бурлили возле ее кругло-кустодиевских колен, и камыши сам-де расступались, и доменным жаром меня обдало – каким бушевал в ней пожар-алкоголь!

«Привет!» − сказала …………

Сказала – не посмотрела, сказала – как кинула…, рухнула рядом атомной лодкой – грязью со дна обдала, тяжело заворочалась, волны захлюпались – камышами шарахнулись, наконец – поплыла…
Тяжкие руки бросала – ладонями шлепала, головой болтала − чмокала воду ушами, глубинные бомбы ногами рвала.

«Приве-е-т!»… – остолбенел ей в след ………..…
За ближней оградой – приезжий галдеж, шашлычный дымок свивается-стелется. На всякий случай не стал спешить одеваться, мало ли – галдежные могут и не успеть!
Неровные удары-шлепки − то бухающие, то шлепающие – медленно удалялись за камышами, потом медленно-медленно повернули назад…
Быстро переменил мокрые на сухие, то есть переменил по эту сторону камышей – на траве, пока она по ту – пятернями своими рыбу глушила.

Сумерки неотвратимо густели.
В блистюльках моего велосипеда дрожал сирота-месяц.
В руке сырым комочком дрожали мокрые-отжатые.
В комочек сворачивалась душа.

Снова-опять камыши расступались…
Выходила из пены озера − пена ее не остудила!

«Дай закурить!» – вышла, огнем опалила…
… (вода с нее стекала и скапывала) …
Полным идиотом…, черт, не курю я…, чувствую себя, когда женщина, женщина у меня закурить!!!

Услыхав нелепицу о моем не-курении, чистоганом выдохнула – «блядь-чё-за-непру-у-уха-сёдня!» – и ее качнуло назад. Я руки вперед выбросил, галантно так выбросил, с мокрыми-отжатыми в одной выбросил, даже сказал – «мадам, мадам…», но она устоялась ногами, как бы сделала на месте «раз-два» и тут же иксообразно рубанула одной и другой руками воздух перед собой, не попав по моим…, очевидно, помыслив ехидну и жлобство с моей стороны. Вода с нее по-прежнему стекала и скапывала, мокрая химка свивалась каракулем. Еще рубанула воздух два раза, но так, будто приставучее насекомое ей жить не давало, которого не было, и мимо меня в «сгущались сумерки» простонала – «ху-ё-ё-во-мне-бля-я-дь!», и ее качнуло теперь вперед…, и, не умея еще раз устояться, вперед она и пошла – на сизый шашлычный дымок. В сумерках незагорелые ее объемы казались известково-гипсовыми, они колыхались цельными формами. Через пять секунд колыхнулись сумерки – во мгле прорычало «хочу-у-мужчи-и-ну»! «Хочу мужчину» – это измена тексту робким автором, на самом деле сумерки колыхнулись двумя глаголами, и второй глагол был глагол конкретный и начинался с буквы…, впрочем, все нормальные знают с каких букв начинаются глаголы конкретные. Совсем-совсем идиотом почувствовал себя автор! Хоть бери и закуривай, то есть записывай! Перед оградой она остановилась, снова сделала на месте раз-два и опять рубанула воздух перед собой − сумерки колыхнулись возлеоградной уже густотой, но неразборчиво, дымно-туманно. Сладкий шашлычный дымок крался-курчавился.

О, колдовское озеро!
О, люди, орлы и куропатки!
О, что-то там еще…!
О, мой − покрытый росою − железный велосипед!!!

Как нормальный мужской автор, пусть и робкий, пусть и некурящий, пусть и с железным велосипедом, я на секунду все же осмелел – представил другое развитие событий в режиме онлайн… – у меня оказались сигареты…!!!!!!
Вот так вот вдруг и оказались…(нашел-подобрал)!!!
И я, рохля перед женщинами, но честный перед государством, конечно же, не смог их утаить…, и спустя, после двух-трех её затяжек, с ног до головы был сканирован анти-человечьим взглядом…, душа-тоска трепыхнулась заячьим хвостиком…, сирота-месяц затаился в блистюльках моего велосипеда…

Далее по сценарию − красную дугу в воздухе чертит отброшенный окурок, звякнув, шмякается на траву мой покрытый росою железный велосипед, в том же воздухе повисают никчемные литературные вторичности типа «отдайте велосипед» и «пустите, мне же больно…», после которых следует непродолжительная рычащая возня на траве с моим, не встречающим сочувствия, сопротивлением…
… … …
гипсовые объемы раскачивают сумерки…
… … …
сирота-месяц маятником в разные стороны…
… … …
новогодней гирляндой сверкают блистюльки моего велосипеда…
… … …
«ВЕРЮ!» – глумится из-под земли Станиславский…
… … …

Через некоторое спустя (спустя-спустя) – камера наезжает…
– на истерзанной траве в полном одиночестве лежит тлеющий окурок,
сизый дымок курчавится-стелется,
кадр медленно смещается вслед за дымком…
– мокрые-отжатые (лежат)…, − блистюльки велосипеда (бледнея, гаснут)…, − печально-остывший взгляд, взгляд начитавшегося на всю жизнь человека (смотрит)…,
− смотрю в камеру, то есть в небо…,
а всегда, когда я лежу на траве и печально смотрю в небо, пусть и сумеречное, пусть и в камеру, я всегда вспоминаю Аустерлиц…
− «все обман»……,
и единственное, что меня раздражает − это искусственный дым, зажмуренный глаз оператора и звук работающей камеры …………………..

Июль 2016

С А В Л

Влачусь следом. Знал его прежде, давно-давно. Старик… Каждый вдох иссушает рот, жара адская! Влачусь под зонтом − большим-художническим, неимоверно тяжелым. Зонт большой, но тень почему-то заканчивается уже у моих колен, их печет солнцем. Как он терпит жару! Рубаха на плечах не имеет рисунка, выцвела до белизны, лысина землисто-коричневая с сухой, как на барабане, кожей, вокруг седые прядки. Противно пищат колесики сумки-тележки, тащит за собой, из-под колесиков противная сухая пыль. Тащит, пылит и разговаривает. Разговаривает не сам с собой, а обращается к кому-то конкретному на верх, но со стороны – будто заговаривается. Бомж-натурщик, позировал когда-то в Суриковском, но только усохший и сильно состарившийся, тогда лысины не было и волосы были густые и русые, седина лишь в бороде…, это он, но теперь он Савл! Я знаю, что Савл и знаю, что прежде бомж-натурщик. И мне кажется Савл меня позабыл, хоть и предлагал когда-то свой угол в Вязниках. Я не могу увидеть того, к кому он обращается – зонт ни с места, ни вправо ни влево, ни вверх ни вниз, как прирос, даже коленки не могу им прикрыть, обуглятся, а мази нет, только лыжная (в жару!), и он большой этот зонт – из-за него не выглянуть и не увидеть… Старик говорит и говорит наверх. Идем по раскаленному, оставленному под пары, бескрайнему полю, но не рыхлому, а гладкому, черному и с трещинами, будто по суздальскому чернозему, спекшемуся и полопавшемуся, идем. Смотрю на его ссохшуюся лысину и думаю – догадался бы, что ли, дождя попросить!
Над полем марево, дрожат миражи, сил больше нет – вот-вот оставят.
………………………………
Сон имел точную прописку – радиопередачу, шла накануне фоном (что-то про ранних христиан), я собирался на Север, из пяти лыжных палочек мастрячил две, с крыши срывалось ухало, по подоконнику долбили капли, оттепель поедала февраль. Вот только, почему натурщик?!

Его звали Евгением Петровичем, у него имелся свой угол в Вязниках, который он предлагал мне (насовсем), сам же неизвестно, как и где, бомжевал по столице. Даже не бомжевал, а пилигримствовал. На мой как-то вопрос – почему сам не в Вязниках, сказал – «тоска мне там»! Несколько раз приходил к нам в комнату (в общагу), деньги отдавал, и всегда с шампанским, проходил – не разувался, извинялся за это, это и понятно было (без носок), дочка кривлялась – куклу не давала, дедушкой называла, выпивали шампанское, уходил…, стул им пах…,
Жив ли?!
Едва ли…

Несколько раз проезжал мимо В-Я-З-Н-И-К-И − больших у дороги букв, но ни разу не свернул, много раз на карте смотрел, томился…, там бугры, как в Гороховце, высоченные и Клязьма чудит – неимоверно петляет, образует местный знаменитый «венец».
Вернусь и как-нибудь съезжу после снегов, посмотрю.
А пока на Север −
с двумя «новыми» палками ………………..…

ссылка

.
СЕВЕРНЫЙ ДНЕВНИК
(Немята)

Два или три деревянных догнивающих дома и деревянная часовенка, за которой, как и за другими часовнями Кенозера, следит «парк» – вот все, что осталось от деревни с красивым названием Немята. Если верить дядь Вите, раньше в Немяте было около десяти дворов (семнадцать – подсказывает бог-интернет). То есть от Немяты осталось одно ее название. Рано или поздно то же самое произойдет почти со всеми деревнями, рассыпавшимися по берегам Кенозера, останутся лишь пустые черные дома и часовенки, которые так же для туристского глаза будет содержать «парк», да редкие, на новый лад, дачи, и скорее всего возникнут, для тех же самых туристов (для нас то есть), компактные туристические комплексы, которые в народе именуются «рашей-деревяшей». Исход начался давно, люди давно ринулись в города. Деревня умирает вообще, а русский Север умирает еще и как уникальная цивилизация. И, может быть, как цивилизация он уже умер, телевизор всех уровнял, теперь же стремительно исчезает его неповторимая внешняя сторона – в буквальном смысле заповедная деревянная Русь.

Запомнилась одна дорога на севере Вологодчины, на которую с главной, сокращая путь, повернул нас навигатор. Все дорожные знаки почему-то были выцветшими до белизны и потому те из них, которые обозначали перекрестки, читались буквально, как черные кресты, а справа и слева оставались классические вологодские деревни, красиво расставленные по холмам, по виду вымершие, или почти вымершие……

В скобы дверей немятинской часовни была вставлена палочка, почти щепа.
Вынули, открыли дверь и медленно вошли. Пустота квадратного пространства. Ниши-пустоты от икон, потолок плоский, видимо, упрощенно-перестроенный («небеса» из некоторых северных церквей мы видели два года назад в Каргопольском музее), на полу редкий птичий помет да солнечный зайчик. По лесенке поднялись на колоколенку. На всю ширь и во всю даль снега. Левее от Вершинино, вдали на пригорке, деревня Карпово, в которой в предыдущие разы мы уже побывали (я дважды) и в которую снова пойду.

ссылка

.
СЕВЕРНЫЙ ДНЕВНИК
(Сашка Акопов мой друг)

Никогда я и не был горьким пьяницей… (хорошее, однако, начало для повести!), но просыпаться с шумами под коркой на Севре как-то не совсем, как-то совестливо, что ли! Правильно говорится – нечего на зеркало пенять, не надо было привозить на Север свой день рождения!
Но так совпало. Вот и проснулся с шумами. То есть проснулся не в том смысле, что глаза открыл, а в том, что сначала внутри себя проснулся, то есть внутри своей головы. Я даже там, внутри головы, андеграундный концерт досмотрел, – там Анна Каренина и Настасья Филипповна (две мои подружки, женщины еще те – известные, которые всегда тут как тут, чуть я выпью…) исполняли что-то вроде дуэта на ударных инструментах…, первая стучала деревянной балалайкой в железный рельс, вторая долбила обухом топора в медный чайник!!! И лишь, когда топор в руке Настасьи Филипповны нерешительно замер а в другой руке испугано задрожала гнутая от чайника ручка с вырванными клепками (расплющенный чайник громыхнул куда-то под мою кровать), а в руках Анны Карениной вдруг распахнулась и полыхнула красными мехами голубая гармошка Алексея Тряпицына (раздолбанная балалайка с вспученными струнами горсткой валялась у ее ног (…в ее руке лишь горстка балалайки…)), которая (гармошка) вечером распахивалась и спахивалась именно в руках Алексея…, я, как граф-дуб, собрал всю свою волю в разум и решил прекратить эту повесть, открыл глаза и мышкин-князем посмотрел направо. Справа, на соседней койке, с закрытыми глазами к потолку – счастливое из-под одеяла лицо Сашки Акопова! Я тут же выбросил из головы своих подружек и хотел уже, было, продолжить утреннюю повесть исключительно про Сашку, хотел написать его за водой к проруби идти (за ночь намело и тропинку топтать надо), даже хотел написать свой тулуп ему на плечи, который не купил, или сугроб с крыши ему на голову съехать (для просвежения), когда он дверь откроет, и даже северным сиянием полыхнуть над его тропинкой к проруби хотел, но вместо этого сказал – «Сашка, давай с этой поездки именоваться друзьями, а не приятелями»! Сашка повернул свое с закрытыми в мою сторону, растянул его улыбкой, от чего снова стал красивше всех нас, чуть потомил мгновение и сказал – «а мы давно друзья, целый вечер и ночь уже, вчера как после бани обнялись и выпили за это, так и до конца теперь»!

Тут проснулись и другие пацаны. Мы все попереобнялись (или, как это правильней по-русски!?), напились чаю с местным хрустящим из северной печи хлебом и местной от северной коровы сметаной, пристегнулись к лыжам и пошли в деревню Немяту.

ссылка 

.
.
Вышел из-за угла,
вчера,
спустя 70…
Я на крыльце стоял, – площадка у меня под козырьком такая на открытой лестнице, перед входом в мастерскую (уровень второго этажа), с кружкой чая…, хотел на солнышко да на скворцов пощуриться. Солнышко тучей заступиша (…уже ты за холмом…), скворцов не было, ворона была, одна, на верхушке липы покачивалась, даже не взглянула – снялась и замахала под тучу напротив… Из-за угла, внизу, он появился, на меня сразу стал смотреть. Он с этим – в меня – взглядом уже оттуда, из-за угла, вышел, будто еще там знал, что я уже здесь… Смотрел-смотрел в меня, не останавливался – кондыбал по тропинке, от угла влево. Кондыбал – не совсем верно, если откинуть краткое превосходство возраста, которое мучительно в ином сравнении, то он просто влачил себя – еле ноги переставлял, ветку опавшую не переступил – собою-ходом сдвинул…
Смотрел-смотрел, еле переставлял… и спросил вдруг:
– А дет-сад где…, нету?!
– Н-е-т-у. – машинально, как бы по буквам, ответил.
Смотрел-смотрел, переставлял… и снова:
– Я здесь был назад 70 лет…, нету теперь ничего…, и столовую вон… (отвернул взгляд) сломали…
Медленно уходил…, из кадра влево…, я его досматривал…, – на ногах обувки серо-войлочные, на голове шапка-ушанка (кажется, цигейковая), в руках на весу – палка-жердь, обмотанная с одного конца мешковиной, одет в линялую, но когда-то пеструю куртку, на спине крупно и еще читаемо «КОНТИНЕНТ»…
Местные ребята (мужики), иногда у меня бывающие, поначалу все показывали, где и в каком углу их койки стояли, в каком горшки в ряд и откуда бородатая воспиталка-дед-Мороз мешок с подарками вносила…

.

Рождественское

(памяти бабы Вали)

Дом бабы Вали различал всегда издалека, еще снизу, с полевой дороги, по которой обычно приходил в эту нежилую деревню. Дом вовсе не какой-то особенный, чтоб издалека, просто с осени 15-го знаю, что это ее дом. Тогда, в 15-м, когда я впервые шел меж полей по заросшему проселку в Карельскую Слободку, она с бугра меня сканировала, приложив руку козырьком, потом боком-боком, тыча палкой в траву, как курочка клювом, стала приближаться (я уже взошел на бугор и нажимал на кнопку фотоаппарата), − поздоровались, разговорились, познакомились. Потом, всякий раз приходя в Карельскую Слободку, старался прихватить для нее гостинцев – разноцветную пачку какого-нибудь чая (который при заваривании тоже должен бы получаться каким-то цветным, какой сроду бы не купил себе, но какой по моим понятиям должен нравиться пожилым, особенно в качестве гостинца) и каких-нибудь сладостей. Бывая зимой в Карельской на лыжах (дорог зимой к деревне нет, зимой в ней ни души) и проходя мимо дома бабы Вали, всегда остановлюсь и посмотрю на него весь целиком, целиком с фасада и замерший изнутри, как на чужое, но очень знакомое лицо. Осенью 18-го, когда я повез в Карельскую Слободку Катю Гречко − посмотреть на это укромное чудо − деревню-пейзаж-храмы − и, доехав до самой деревни, по случайной безалаберности посадил на брюхо машину (лоханулся короче), баба Валя тогда оказалась единственным человеком во всей деревне и дала мне аж целых две лопаты. Прошлым летом, побывав в Карельской Слободке с Олегом, человеком из Петербурга, и особо не поговорив с бабой Валей, вернувшись к себе, на следующий вечер я снова помчался в Карельскую расспросить бабу Валю о ее жизни. И мы присели в тот вечер с ней на скамью под ее окнами, и баба Валя много чего мне рассказала. В этом году в Карельской побывал в конце марта, когда в деревне еще никого не было, лишь, как оберег, по-прежнему стояла на полу открытого всем ветрам храма икона Божьей матери с младенцем, достаточно большая, с большими утратами, да гортанные два ворона (он и она) уже правили свое многолетнее гнездо над единственной сохранившейся фреской. И вот теперь, после марта, побывал в Карельской Слободке два дня назад.
Бабы Вали больше нет (умерла в мае). Икону взяли на реставрацию.

Ниже, кому интересно, Рассказ бабы Вали из прошлогоднего «суздальского дневника» (отдельно публиковал в прошлом году).
……………………………………………………………………………………………………

БАБА ВАЛЯ

Всю ночь почему-то мерещился список мужских фамилий на небольшой белой табличке, в ладно и уютно устроенном месте на взгорке. Сентиментален стал…, случайно или сознательно бывая в каких-нибудь доживающих деревнях и натыкаясь на обелиски, молчащие именами однажды покинувших не по своей воле родные места сельчан и никогда больше в них не вернувшихся, не могу спокойно пройти мимо − сжимает… Мерещилось, будто список с небольшой белой основы переносился на большую черную, из какого-то искусственного материала, имитирующего дорогой камень. Проснулся…, в не моей комнате уже различимо, уже понятно – где пол и где потолок, то есть без опаски, что пойдешь по стене, можно свесить ноги именно на пол. Из угла тикало неспящее время. Встал и двинулся на слух (не свое пространство всегда загадка). Отыскал, Время оказалось ненастоящим − не мои часы показывали чуть ли не позавчерашний день. Двинулся в сторону не моей кухни (там, знаю, Время беспокоит со стены), проходя, замер у черно-белых клавиш, сразу же понял, что сегодня непременно вернусь в Карельскую Слободку и порасспрошу бабу Валю…, почему-то испытал мгновенный приступ восторга, рука даже дернулась ткнуть в клавиши не моего фортепиано, люблю чем-нибудь шумнуть, когда нормальные все спят и моль в дому царицей, − кофемолкой, например, взгуднуть на весь дом.

Ближе к обеду, за Лакинском, уперся в пробку, хотел посмотреть ее длину… и ё-ма-ё − телефон забыл!!! Пятнадцать минут ощущал конкретный дискомфорт. Мысли даже полезли скверно-дурацкие, типа иду проселком сквозь поля к Карельской Слободке, сердце в предпоследний раз стукается изнутри о грудную клетку, падаю в траву, в момент падения по петрово-водкински отмечаю нехилый крен планеты, мягко лежу, жду последнего удара-стука (будто задерживаю его, как дыхание под водой), и нет у меня возможности набрать номер и сказать «все, дальше без меня…»!

До Карельской Слободки четыре километра без телефона прошел как налегке, легче на целый его вес, вместо его веса вес гостинцев для бабы Вали.

Бабу Валю увидел еще издали, что-то несла от дома к кирпичному сооружению, одновременно амбару и гаражу (внук Олег построил).
Ближе стало понятно – носила вязанки лука.
− Баба Валя, здравствуйте, принимайте гостинцы!
− Ой, здравствуй милый, ты опять пришел?! – смеется.
Позавчера, когда я затащил сюда петербуржца Олега и так же, увидев издали бабу Валю, подошел и поздоровался, она сказала: «Ой, а я тебя снова не узнала!». «Снова» − это прошлой осенью, когда я затащил сюда талантливую Гречко показать ей дивный ландшафт, в котором упрятала себя «бабывалина» деревенька, чтоб талантливая что-нибудь порисовала, да, зазевавшись, слетел с колеи и посадил на брюхо машину, и единственным на всю деревню тогда человеком оказалась баба Валя, которая, прежде чем дать мне лопату, раз двадцать спросила, откуда я знаю ее по имени? Познакомились же мы с нею в 15-м году, когда я впервые осенним вечером из приближающейся в полях точки превратился в непонятного незнакомца и предстал на горе именно перед ней. Она, завидев меня с горы и приложив руку козырьком ко лбу, пыталась издали угадать во мне кого-то. И мы тогда разговорились, и тогда баба Валя на мой вопрос необычном названии ее деревни одарила фразой, которая достойна мрамора, сказала: «Ты не сейчас пришел, ты летом приходи, живет тут у нас один политик, он все про нас знает»!
− Баба Валя, − спрашиваю (перенесли лук и сидим на скамье под ее домом), − политик умер точно, осенью, кажется, говорили?
− Умер, умер, у него в голове что-то случилось, он как бы спотыкаться в словах стал…!
Задаю другие вопросы, она отвечает.
− Да я здешняя, и родилась тут и тут всю жизнь прожила.
− С 28-го года я.
− 7 января, прямо на Рождество. Раньше-то роддомов не было, мамка меня в печи рожала. Раньше у нас в печах рожали. Протопят русскую печь, чтоб несильно, соломки туда настелят и там рожают. Мы и мылись в печках. В печи грелись, а обмываться в хлев бегали. Во, как было!
− Фамилия? Крюкова я, Валентина Матвеевна.
− Нет, детей не было, замужем не была.
− Племянник-то ?! − (спросил про «внука» Олега). Так той брата сын.
− Не взял меня никто, у меня лицо порченное сделалось, я его морозом поморозила. Корма тогда на лошадях возили, вот щека и подмерзла, а я взяла да варежкой ее потерла, да растерла, заразу какую-то притерла, и мучилась потом лицом 15 лет, никакие врачи не помогали, всю молодость промучилась.

− В этом доме, да, всю жизнь, с мамой вдвоем жили.
− Колхоз-то?! А как же, был колхоз − «Победа».
− Нет, деньгами не платили, трудоднями все считали. Это в 58-м уже, кода совхоз стал, тогда и деньгами стали. При колхозе мяса мы почти не ели, свиней не держали − мало было хлеба, не прокормить, молока было много, коров держали. А вот, когда совхозы стали, тогда и мясо мы поели, держать свиней все стали.
− Смолоду-то я на лошадях все работала, меня, как мужика использовали, была крепкая и сила во мне была. А при совхозах на тракторе.
− Да, трактористкой, это после уже в скотницы перешла. А потом еще и в свинарнике, вон там, сразу за мостом, вон, где кусты, два свинарника были, завод «Точмаш» построил, там работала.
− Не знаю кто, но все до кирпичика разобрали. И там еще две фермы большие совхозные стояли, тоже ничего не осталось.
− Зема?! Теткой мне приходилась, отец говорил, что цыганского она племени. А в церкви ее Зинаидой величали.
− Анин-то? Анин он… (не помню, кем приходился бабе Вале Анин, не успел записать, рукой показала, где жил).
− Развалюха-то? – (спросил про завалившийся внутрь себя остаток небольшого домика, возвышающийся гнилой грудой между ее домом и племянниковым амбаром). Это два деда, два брата тут жили. По отцу родственники.
− У одного да, два сына было, второй без детей. Потом они в этом дому вдвоем и жили.
− Нет, косили не здесь, а вдоль кустов. Сначала совхоз откосится, потом уже мы вдоль кустов и овражков, а здесь у речки коровы паслись, трава тут всегда была хорошая.
− Стожки! А как же, стояли кругом.
− Школа была, даже две. Одна вон там при церквах стояла, а другая у том конце.
− До 4-го класса. Потом ходили за 7 километров в Зернёво.
− Да, каждый день туда и обратно. Нас много туда ходило, со всех деревень.
− Илларий?! Зимой тогда умер, да. Его трактором гусеничным тащили. Снега было много, вот к трактору лист железа и привязали и до самого кладбища на железе его и тянули.
− В гробу, конечно в гробу!
− Зимой-то? У племянника, да, во Владимире живу.
− В середине апреля меня сюда привозит. Первой в деревню приезжаю и последней из деревни в ноябре уезжаю.
− Батюшка-то?! Всегда летом приезжает и службу проводит. И нынче должен был, но дожди помешали. Во вторую церкву пойдешь, увидишь там все застелено.
− Нет, не из Гавриловского, гаврливского-то убрали, он, сказывали, матушку из дома с детьми на снег выгнал, она не выдержала и пожаловалась, его в другое место и услали!
− Из братьев нет, никто не воевал, молодые еще были, отца только нашего взяли.
− Нет, не вернулся, там остался…

На обратном пути снова подхожу к «списку». Точно, вот он, 18-й, «Крюков Матвей Петрович, 1903 г.р.».

Над Карельской Слободкой и всей округой творилось нечто невероятное, одни небеса сменяли другие, то чернющие тучи, то вдруг бирюзовые разрывы. Воздушный океан смещал свою массу с севера и тугим своим днищем тер ландшафт − мурашками «бежал» по позвонкам. Давно опустевший пейзаж действовал на зрачки магически. На проселочной колее, то и дело, невесомые миражные промельки − мыши полевки. Рука сама собой сорвала пшеничный колос, стал растирать на ладони. Никогда не делал этого прежде, хотя и вырос в селе, которое тоже окружали гигантские пшеничные поля. Растирал, как это делали в кино, якобы положительные персонажи из народа. Незрелые мягкие зерна легко отшелушились, так же, как в кино, поднес ладонь ко рту и губами вобрал зерна…

P.S. — деревня Карельская Слободка ныне нежилая, оживает лишь на лето — дачниками.

(30 июля. Костерёво, мастерская)

ссылка