Александр Сафонов — на Трех вокзалах. Том 2
Александр Сафонов
(Сашка Бор)
03.10.1974 — 16.06.2018
Боже, Боже, как мне надоело каждый день вот так мирно умирать! Боже, как я устал от всего вашего мира! Однажды я получил письмо, оно стало основанием всей моей следующей жизни. Написала мне его Наташа З., стоял 81 год. Она написала мне: «я тебя люблю, встретимся у аптеки?»
С тех пор прошло много, множество лет. Но я так ее и жду у этой дебильной аптеки. Дурак я.
Ещё в ФИНБАНЕ:
«Топос»
На Трех вокзалах — Том 1
Дурацкие стихи
Это последнее Сашино в фб. 15 июня 2018 Написал и умер.
Боже, Боже, как мне надоело каждый день вот так мирно умирать! Боже, как я устал от всего вашего мира! Однажды я получил письмо, оно стало основанием всей моей следующей жизни. Написала мне его Наташа З., стоял 81 год. Она написала мне: «я тебя люблю, встретимся у аптеки?»
С тех пор прошло много, множество лет. Но я так ее и жду у этой дебильной аптеки. Дурак я.
Ещё в ФИНБАНЕ:
«Топос»
На Трех вокзалах — Том 2
Дурацкие стихи
Это последнее Сашино в фб. 15 июня 2018 Написал и умер.
картина: Дмитрий Иконников
.
В конце концов тараканы Мишу чем-то сильно расстроили, не знаю, чай его испоганили или весь сахар съели, он обозлился, пошёл в хозяйственный магазин и купил ядовитый мелок. Купил и написал на стене в своей комнате огромными буквами: «На ложь, на подлость, на обман — на всё способен таракан!». И знаете что? Тараканы ползли по обыкновению по этой самой стене по своим буднишным делам, доходили до этой надписи, читали её внимательно и падали замертво! Вот тогда я и решил, что стану писателем. Сила слова, мда….
.
фото: *1996-й, кажется, год*
Я и моя первая жена Евгения. Из архива фотографа-скупердяя Руслана Сухушина (ankel_ru). Публикуется с его разрешения. Плёнка 22 года пролежала в мошне у Руслана глубоко в кладовке, заваленная всяким скарбом, поэтому чутка засветилась.
PS: Я — это который с беломором, пивом и в старом, времен войны, летном кожаном плаще, который удачно нашелся на одной хорошей помойке.
######################
*и в шесть утра идут до магазина/ и там сидят все пьяницы районны/ а в небесах — небесная дрезина/ в ней до открытия небесныя вороны/все нахер спять*
Я встал сегодня в шесть утра и вспомнил вдруг, как в 96-м году на ж/д вокзале в Белгороде встретилась нам вдруг с моими тогдашними попутчиками стайка молоденьких монахинь. Они как летние стрекозы порхали и зависали над строгой сухой игуменьей-старухой, а та, непрерывно поправляя игуменский наперсный крест, отдавала этим дурочкам короткие, сухие и резкие команды, как в старой нацистской Германии: «Нет!», «Сядь!», «Никогда!», «Уйди!» и, конечно, «Не благословляется!»
А мы ехали из Крыма стопом: нас на всё мало-мальски ценное кинул один деятель Андрюша, так что деваться было некуда, и ничего у нас не было. Поэтому мы пошли на сознательное воровство и когда пешком переходили Российско-Украинскую границу в Казачьей Лопани, то сорвали в чужом огороде большой сырой кабачок. А что с ним делать? Вот так мы и сидели, добравшись до города, в белгородском вокзале в углу и ели этот сырой кабачок по кругу, сняв верхнюю шкуру и посыпая его для изыска растолченным между большим и указательным пальцами бульонным кубиком «галина бланка» — он у нас последний оставался.
А монахини-девочки в углу напротив, сидя на своих рюкзачках, дружно помолившись, ели эти свои монастырские пирожки с зеленым луком и с грибами, вареную картошку, пролитую подсолнечным маслом-маслом, и усыпанную порванными руками укропом и петрушкой, запечённую рыбку-карасиков ели, ломали руками монастырский хлеб и горя не знали. А мы в своем углу хрустели сырым кабачком со звуком — как по снегу зимой так ходят: «хрумк-хрумк, хрумк-хрумк».
Тут объявляют какую-то местную электричку, монахини повскакивали тотчас — ихнюю же на пути подали! И на выход — юрк! — побежали, лёгкие такие, как птички. И последней только игуменья-старуха в дверях «выход к пригородным поездам» задержалась на секундочку, обернулась посмотреть: ничего эти её стрекозы не забыли ли, повела взглядом напоследок по залу пассажирских ожиданий и наткнулась вдруг глазами на нас, уже, в общем, доедающих до середины этот сырой и гадский кабачок с галиной бланкой. А он реально, ребята, в горле колом у нас у всех встал: мы ж не ели последние дни, пока не приперло-то совсем.
Да, я ж не написал, забыл: мы — это я с будущей первой своей женой Евгенией, и мой друг художник Стас с девушкой забыл-как-звали-а!-Света.
И вот эта игуменья вдруг бросилась, вернулась к нам: «Господи, Боже мой! Ой, ребята, простите нас! Простите! Как же мы про вас-то совсем забыли? Ой, дуры мы, дуры! Мы же про вас-то забыли! Господи, Господи, ой, прости меня! Милые вы мои, Христа ради простите нас, идиоток, жадных баб!» И плачет она, стоит над нами, так горько: слезы ручьем прямо текут. А мы снизу под ней на полу сидим, опешили все, кабачок у кого-то из рук выпал, а будущая жена моя даже в обратку всхлипывать стала.
А тут и монахини-девочки обратно прибежали к нам, свою игуменью потеряли: и вот — вжик-вжик! — подлетают, суетятся, суют-суют-суют нам в руки свои пакеты целлофановые с остатками пирожков, с недоеденной картошкой, с рыбкой-карасиками… Надавали нам — ну мы еще, ребят, два дня точно этим вчетвером питались, пока до Москвы-то ехали.
Но вот эта вот матушка-игуменья, совсем уже совершенно старушка, с виду очень строгая, сухая вся — ой, мамочки мои! — а со своим этим сквозь горючие настоящие, ребята, слезы: «Господи, Господи! Как же мы про вас-то совсем забыли? Ой, дуры мы, дуры!..» — так она мне навсегда запомнилась, навечно. Помирать буду — а её вспомню. Господи! Если такие старушки милостивые бывают, то что о Тебе говорить!?
Вот так со мною однажды было. А я пошел себе с солью и перцем кофе варить черный и крепкий, как несдавшийся никогда Ленинград. Поклон, ребята.
*ходил сдавать кровь всем людям доброй воли*
Едва дошел до кровоприемника кровь сдать. Чего-то я опять после госпиталя, ребята, сдавать начал (в смысле обессилел): ноги не идут, хоть тресни! Ну дошел с пятью перерывами и тремя приседонами. Сестричка ко мне кричит, жгут затянула: «Кулаком же качайте! Что я с вами тут: полдня сидеть буду?!» А я ж качаю, я не будь дураком! За последние полгода я столько крови сдал — можно целый поселок из неё слепить! А она, кровушка, не льется. Даром что ли малокровие у меня. Ну, накачали с горем пополам, да с матюками половину пробирочки. Сестра говорит: «Мало!» — «Вы, — говорю, — ее что, пьете?» А она будто не слышит: «Доктору мало будет…» Ну, на палубу вышел – сознанья уж нет. В глазах у меня помутилось… А сестричка уже бежит следом: «Стойте! Стойте! Почему у вас кровь желтая!?» — «Дак, — говорю, — красная она только у героев социалистической революции бывает! А люмпен с желтой живет, как китайцы. Сами подумайте: где мне эритроцитов взять, где железа и прочего витамина? У меня сплошь в крови мочевина и лимонад!» — «Нет-нет! Моча-то у вас как раз сиреневая! Я сейчас врачей вызову!».
Ну, приехала скорая, выбежали ко мне врачи: у каждого на лбу компакт-диск примотан, чтобы в душу заглядывать! Красота! Посмотрели они мою кровь, над мочой взгрустнули и говорят без энтузиазма, впрочем: «А давайте мы вам ногу разрежем?» — «Ну, — отвечаю, — как хотите»… Бамц! — они мне ногу разрезали, а оттуда натурально желтая кровь течет, как серцевина у ромашки такая бывает. Врачи компакт-диски свои поправили и говорят: «А давайте мы вам язык проткнем? Только вы говорить больше никогда не станете,» — «Ну, — отвечаю, — протыкайте, что же делать?»
Взяли они длинную-предлинную иглу — втроем одновременно схватили! «Высуньте, — говорят, — язык!» Высунул я, а они мне его бамц и проткнули! Во-о-от, — говорят, — теперь всё по-человечески: у вас, черная пошла!
И стал я теперь с черной кровью жить. Но это всё ерунда, моя одноклассница Женя на уроке географии в пятом (или шестом — я уже теперь не точно помню) классе в нос десять копеек засунула, а вынуть, увы, уже никогда не смогла. Сейчас она в Пакистане живет, вышла замуж за строителя-пакистанца. А Андрей Евстафьев и Андрей Примачев друг другу бошки одновременно камнями пробили. На раз-два-три: бумц! Даром, что два Андрея. А Максим К. однажды под лёд ушел зимою. Прямо с ранцем!.. Так что подумаешь кровь желтая! Зато моча сиреневая! Так и живем.
.
*николай ногой качал*
Одна совершенно замечательная, замечательно строгая, строго прекрасная одесситка как-то сказала по Гостелерадио: «Все дети очень плохие. Они хорошие, только пока они нас любят, а потом мы им надоедаем. Да пожалуйста, Бог бы с ими…»
А что я? Я проснулся в четыре утра с огромным желанием написать басню «Мартышка и мартен». Типа такого: жила была мартышка, мартеновкой была. Но грёбана отдышка во гроб её свела. Лежит она во грунте, и очень больно ей: страх смерти свой засуньте…. она ж окоченень! Мартен остыл, мартен засох и горе-горе-горе. Вот так и жрите, блядь, горох, пердите для историй. По кухне ласточка прошлась, красивая, зараза. я бы женился бы на ней, женился бы три раза…»
но такого я не напишу, конечно, это же ужас, что такое… Доброе утро, ребятки и зверятки!
.
*шмак*
Джонатан Фоер, цитата:
«Штетл — это как деревня. — Почему ты не обзовёшь его просто деревней? — Это еврейское словою — Еврейское слово? — На идиш. Как шмак. — Что значит шмак? — Если кто-то делает что-то, с чем ты не согласен, то он шмак. — Научи меня ещё чему-нибудь. — Поц. — Что это значит? — Это как шмак. — Научи меня ещё чему-нибудь. — Шмендрик. — Что это значит? — Это тоже как шмак. — Ты знаешь какие-нибудь слова, которые не как шмак? Он задумался на мгновение. «Шалом, — сказал он. — Хотя это три слова, и к тому же на иврите, а не на идиш. Всё остальное, что приходит на ум, в общем-то шмак. У эскимосов есть четыреста слов, обозначающих снег, а у евреев четыреста слов, обозначающих шмак».
Хотя по мне, так Эфраим Севела смешнее пишет. Ну, это ладно, всё равно уснуть не могу, а завтра — голосовать…
Снова-здорова. С трех утра подбросило меня и я теперь снова которую ночь не сплю: дико реалистично снилось мне, нет, даже не снилось, а я просто вообще внатуре состою одновременно в различных военных группах людей: в погонщиках боевых слонов, в саперах, в летчиках и в карабасах-барабасах, которые ну абсолютно не похожи друг на друга: из разных эпох, с разным оружием, в разных мундирах: одни летят на самолетах, другие — сигают в окоп со шпагами… А я — я сразу похож на всех, я сразу со всеми, поэтому, ребята, не похож сам в себе! И это очень дискомфортно. Спать в таком состоянии невозможно.
***
Мне осенью в этом году исполняется сорок четыре года,
Я уже не застал, но знаю без словарей, кто такой Г. Ягода,
По «Утренней почте» мне пели леонтьев, кобзон и лещенки,
Я знаю, за что в 17-м все вдруг зажглись-загорелись помещики.
И — да, я был влюблен в Валентину Толкунову,
Я знаю, где у коровы вымя и умею доить корову,
Я опытно знаю, что водка — это не жидкость, это еда.
Я стесняюсь летать и не люблю самолеты, я люблю плацкартные поезда
И междугородние фуры. Я когда-то работал на них экспедитором.
Ну, что еще? Все женщины — дуры. И — да, один мой друг работает настоящим кондитером.
Этот глупый стишок меня утомил, и я его сотру скоро. У Толкуновой была песня «а по-ка-по-ка-по-камушкам», за что я ее и любил всею душой. Будь я президентом сейчас, я бы предложил эту песню в качестве гимна России. Мне кажется, это будет охуенноно, когда наши хоккеисты вдруг с выбитыми зубами, мокрые от пота, с кубком в руках запоют: «А по-ка-по-ка-по-камушкам, а по-ка-по-ка-по-камушкам ре-ка бежит!»
А про то, как я в 90-е работал экспедиторам на междугородних фурах — это даже мой сын воспринимает, когда я немножко рассказываю, воспринимает как «папа не знает, что говорит». Об этом мой рассказ впереди. А я пошел в окно смотреть в черное, Бога отвлекать.
.
*вот, немного поразмышлял обо всяком; глупый я, да?*
«Любовь к простору (нестеснению себя лишениями) изгоняет ведение» [1].
А что такое, интересно мне стало, это «ведение»? Ну, посмотрел, конечно. Из всех объяснений нашел вот это — и самое лучшее: «Ведение есть ощущение бессмертной жизни» [2].
И тут я, пожалуй, соглашусь: вот эти вот все необъятные широченные просторы: степи, бескрайние поля, плоские как сковородка моря и океаны до самого горизонта — они угнетают, сильно угнетают ощущение бессмертной жизни. Ну, меня, по крайней мере. Потому что: «Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною, и Дух Божий носился над водою» (Быт. 1, 2), а я — ну никак не дух, и вряд ли смогу «носиться». Для ощущения бессмертной жизни мне, например, подходит лес-тайга, или деревня какая-нибудь в пять-шесть домов, не знаю, или наш микрорайон с железнодорожной станцией. Тогда — совсем другое дело.
Страшно Маску лететь в космосе на Марс, хоть верхом и на своей машине любимой и привычной с откидным верхом он летит: а берегов-то кругом не видно! Нету берегов! Ой, страшно! Как одинокая бацилла в гигантском жбане в космосе он болтается и знает, что берегов вообще больше не будет: чай, не Конюхов он стихии за косички-то дёргать, всё теперь по-правде!
«На земле положены Богом рождение и смерть, а на небе полнота всего и неизменность» [3].
«…И себе самим, и спрашивающим нас: «На чем опирается этот огромный и несдержимый груз земли?» — надобно отвечать: «В руце Божией концы земли» (ср.: Пс. 94, 4). Эта мысль и для нас самая безопасная, и для слушающих полезная» [4].
А всё почему? — вот и подошли к вопросу-то! — Откуда вот это берется, что бескрайние бесконечные просторы вселенной на корню и полностью уничтожают ощущение своей бессмертной жизни? А очень просто: из-за возникающего чувства одиночества. Да вот даже если хоронят тебя, по-христиански если, то бок о бок с родными какими-нибудь, с земляками, с односельчанами. На худой конец — пусть рядом похоронят и с проклятущей Мазутки с чувачками, против которых, почитай, с самого детства всю жизнь стенка на стенку дрались, но таки на одном с тобой языке говорящих. Ну, когда-то говоривших: какая разница? Там времени нету, в могиле «когда-то» и «на днях» не говорят… Но всё-равно нет такого страха остаться одним иголочным пупырышком на километровых бабинах перфолент.
А вот развеют если тебя над Гангом: ой, как делается одиноко! Нет, ну по-христиански-то и в этом случае ты, конечно, не один будешь: Бог своих никогда не бросает! Но в душе: в душе как-то неловко делается и страшно.
Ну, а вообще — вообще говоря, всё так, ребята и девчата: «Всё упование, конечно, Господь. В Нем и успокойтесь (уже), вопия: помилуй мя!» [5].
Такие дела.
_________________________
[1] — прп. авва Исаия, Добротолюбие. 2-е изд. Т. 5. М., 1890; 3-е изд. М., 1900, с. 350;
[2] — прп. Исаак Сирин, Творения иже во святых отца нашего аввы Исаака Сирина, подвижника и отшельника, бывшего епископом града Ниневии. Слова подвижнические. 2-е изд. Сергиев Посад, 1893, с. 166;
[3] — прп. Антоний Великий, Добротолюбие. 2-е изд. Т. 5. М., 1890; 3-е изд. М., 1900, с. 87;
[4] — свт. Василий Великий, Творения иже во святых отца нашего Василия Великого, архиепископа Кесарии Каппадокийской. 4-е изд. Ч. 1. ТСЛ, 1900, с. 18;
[5] — свт. Феофан, Затв. Вышенский, Собрание писем святителя Феофана. Вып. 4. М., 1899, с. 191.
.
*кое-что об анемии*
По совету и рецепту моей дорогой хорошей однокурсницы по Богословскому институту Иоанна Богослова Нади Г., врача со скорой помощи, решил-таки сегодня забодяжить волшебную смесь для искоренения тяжелой анемии из организма. Искореняется же она, согласно врачебной установке, вот так:
Взял я целый пакет самодельного грузинского изюму, непокупного, и сидел, битый час отрывал у них, у этих изюминок, маленькие сухие хвостики, потому что нам с мамой грузины подарили изюм именно с сухими хвостиками. И это очень хорошо. Как-то проникаешься бо́льшим доверием к продукту, если у него есть хвостик — вот вы сами подумайте!
Потом я достал с полки над раковиной наш с бабушкой с зимы припасенный сербский чернослив. Он сербский, потому что из Сербии — далекой неизведанной почему-то многими волшебной страны, где русских людей любят больше, чем сами русские люди. Где ясным гимном и грозным предупреждением любому человеческому [резкому] движению в благоухающем свежестью прекрасной кареглазой реки Савы воздухе тотчас же звучит медозвучное уху: «Полако, полако, пријатељу!», т. е. «Помедленнее, помедленнее, друг!»…
Так вот чернослив. Его я нарезал, ребята, соломкою тонкой прямо поверх грузинского самодельного изюму, прямо туда же порезал, в кастрюльку.
Курага у меня, увы, скучная: я ее просто и как-то очень даже обыденно купил у кочующих из конца в конец микрорайона «Ярославский» мадьяр на далекой, милой сердцу моему станции «Лосиноостровская», где когда-то — знаете ли вы? — жил тонкой организации один чувачок с наградным пистолетиком — Груздев его фамилия была, который убил свою жену, а Вова Высоцкий его всячески изводил психологически, а это был Фокс, ссука!.. Ну, да ладно. Сами посмотрите, если не смотрели.
И вот эту яркую рыжую курагу, будто икру самого солнышка, я той же соломкой накрошил поверх предыдущего всего в ту же самую кастрюльку и разрыдался. И вдруг разрыдался. Я убежал в ванную и там разрыдался в бабушкин байковый халат на гвоздике. А кто бы, скажите-ка мне, не разрыдался бы, а?
Дальше подошел черед и грецких орехов, а как же? Ставропольские, очищенные — они смотрелись оттуда, из пакетика, как ископаемые мозги крохотных мартышек (такие бывают, я по БиБиСи видел): мозги такие маленькие, сухие и очень умные. И я не решился резать их ножом: это было совсем ни к чему, а стал крошить их сверху в кастрюльку голыми руками, пальцами. Было очень красиво.
Ну, потом я встал и попросил Бога, чтобы всё это дело получилось вкусное и полезное. Уверен: Бог меня послушал. И вот только тогда я достал из загашника мёд…
О-о-о, ребята! Мёд-то у меня не абы какой, не-е-ет! С самого Афона! Со святой горы Афон! Отец там один есть, схимник, N. (Пасечник его еще зовут), так он как-то оказией передал чутка вашему Саше (мне) своего самодельного мёду со склонов! Крышку от банке той (я так специально написал, не смущайтесь: «от банке») от банке той крышку открутишь — едва только на чуть-чуть крышку ту провернешь против часовой, а из него, из янтарного этого мёда «кирие элейсоны» врассыпную бросаются прочь, бегут-бегут по углам комнаты и по полу босыми своими ножками шлепают, разбегаются кто куда!
Вот и перекрестил я, стесняясь себя, кастрюльку мою и влил туда до последней капельки афонского святогорского терпкого мёду. Всю банку.
И снова вдруг разревелся, снова убежал и разревелся в ванную, света даже не зажигая. Потому что всё было готово. А кто бы опять на моем месте не разревелся, а?.. А?..
Оставалось только всё это дело тщательно и осторожно размешать…
PS: Стоит ли говорить, что я так это дело мешал, с таким мешал остервенением, что теперь у меня кругом по стенам, шкафам, по компьютеру и клавиатуре, по книгам на полках, и даже на будильнике в изголовье лежит тихими каплями мёд.
Зато когда я приел для пробы полуложечку (столовую) этой получившейся бадяги, то тяжелая моя анемия тотчас крикнула: «Хватит! Довольно! Хам ты и сволочь!», и вышла. И громко хлопнула дверью.
Такие дела.
.
*ночь была*
Без скольки-то четыре утра Бог тихонько раздвинул надо мной потолок в темной молчащей комнате, отогнул в сторону люстру и просунул ко мне внутрь к кровати травинку. Всеми шестью лапками я вцепился в эту травинку как тонущий муравей, и меня понесло, помчало, засвистело, устремило по черному космосу со скоростью самого быстрого вихря, так быстро, что звезды брызнули врассыпную во все стороны от нас с Богом, стали полосками, а лица тысяч Ангелов — смазаны, как у пассажиров, стоящих на платформе метро в ожидании прибывающего поезда.
— Ты случайно не ошибся, Господи? — боюсь спросить я, но спросил. — Всё слишком здоровско: я этого не заслужил.
— Всё в порядке. Хотя… тебя-то как раз, конкретно Сафонова, только если Я ошибусь, тогда и можно спасти.
Точнее не так, Он сказал мне, вцепившемуся в травинку намертво всем, что может во мне вцепиться намертво, Он сказал: «Саша, твое счастье — это когда у Меня случайно получается ошибиться в хорошую сторону».
Во вселенной хоть и быстро летаешь, а зябко делается, если ты неспециально туда попал: я туда попал в одних только трусах из дому. Поэтому чутка продрог.
А теперь я сижу на краешке кровати, за окном уже светает. Однажды после урока я всё напутал и от впечатления только что прочитанного материала, от его звенящего в ушах куража, я случайно всё перепутал, да без очков же, подошел и обнял, сев на корточки, ученика-мальчишку, который противный был всегда страшно по отношению ко мне, донельзя вредный. И я вообще шел к маленькой девочке Соне, тихой и едва заметной умнице: ее всякий урок надо было поддержать, объяснить еще разок, о чем я рассказывал, улыбнуться. А тут вдруг мне попался Димка: взъерошенный, дикий, опешивший от моего поступка. Я сказал: «Ой, Димка, прости!». Он сказал: «Хорошо. Больше не буду!»
Вот так по ошибке, сослепу, нас на самом деле Бог и спасает. Ну, меня, меня…
.
…проводил глазами автобус подальше, чтобы ушел вдоль шоссе, чтобы сын Ваня не увидел и не запереживал за меня, и тотчас же устал функционировать: ходить, думать, заниматься делами и тому подобное: запыхался очень — дыхание свело как вот так ногу в море сводит, круги встали перед глазами тёмные, а через них мушки дрессированные туда-сюда запрыгали, умницы какие!
Привалился я плечом к стене: дай, думаю, отдышусь, стану обратно хорошим человеком… А сам стою-вспоминаю вдруг со смехом чего-то: раньше-то мне, в молодости моей, на отдышаться — одной сигареты хватало, кхм… а теперь я давно курить бросил, и мне нужно минут пятнадцать стоять, опершись о стену, глазами вращать в интересных эллипсоидных орбитах, чтобы в себя обратно прийти.
Это очень точная и настоящая фраза: «Тогда полезно было им быть, а теперь полезно не быть». Даже про смерть про свою можно так думать: «Тогда полезно было мне быть, а теперь полезно не быть». Я считаю, что ничего более и не скажешь. Умница какой Златоуст: ну ведь диву только и даёшься ему снова и снова!
.
*какое у меня настроение*
Какое у меня настроение? А вот такое:
«Когда глава полиции Греции генерал SS Струп выяснил, кто стоял за письмом (письмо протеста немецким властям о депортации в Салоники евреев в марте 1943 года было составлено известным греческим поэтом Ангелосом Скилианосом и подписано многими известными представителями афинской интеллигенции), и начал угрожать архиепископу Афинскому и всея Эллады Дамаскину (1891–1949) расстрелом, тот сказал Струпу: «Согласно традиции Православной церкви, наших иерархов вешают, а не расстреливают. Я прошу уважать эту традицию».
Такие дела, ребята.
Приходил сегодня врач, говорил мне: «У кошки боли, у собачки боли, а у Саши всё пройди». Я ему верю: у него усы мохнатые. Вот у меня усы жидкие, поэтому я и страдаю. А у него, у врача, усы — можно из них кисточки детям в рисовальную школу настричь и накрутить целое море!
Завтра он снова придет. Как хотелось бы, чтобы после его лечения всё бы и действительно прошло. Молюсь, а что делать?
Сидел, весь день отвлеченно, будто среди облаков, переводил и адаптировал в нормальную речь одного грека-богослова про Трех Святителей, которые вот-вот 12-го уже праздноваться будут.
Ну, что сказать? Очень, даже как-то чрезмерно очень они, греки, любят свою «трехтысячелетнюю историю». До такой степени любят, что этот автор — Константин Георгий Караджа — на полном серьезе, вслух, в микрофоны, собравшимся иерархам Эллады говорит: «Необходимо продолжать следовать примерам, образцам для подражания ценностям вселенского характера — представителям нашего трехтысячелетнего прошлого. Ну и причисляя, конечно, к ним и этих Трех Иерархов». Спасибо, спасибо, вот и похвалил…
Так и живем, ребята, так и живем.
.
*всякий бытовой быт*
И тут я вот что сделал. Мой пространный синодик о всех моих живых и умерших людях позавчера перестал помещаться мне в голову. Всё, ребята, full tank, alles ausgefüllt. Ни одного нового имени не помещается: с одной стороны головы кладу — с другой выпадает тотчас это имя и со звоном монетки катится по полу обязательно куда-нибудь в угол или под диван. Так, раньше, читать мне по памяти всех близких: около тридцати минут было. Если с бумажки читать, то, увы, особо не походишь: можно в столб лбом въехать, поэтому надо на лавочку садиться. Да и тогда получается минут на пять только короче по времени, а сидеть — очень холодно зимою.
И тогда я возложил свои чаяния на Господа и чуть-чуть, к тому же, полез-слазил в интернет, нашел там бесплатную эдакую «вслух-читалку неограниченного объема текста», и она мне наговорила за те же 30 минут абсолютно весь мой синодик (причем, я попросил, и она, наговорив, всё это дело загнала в отдельный mp3 файл). Правда, она иногда смешно меняла ударения в словах и говорила совершенно бесстрастным голосом, будто, не знаю, будто голосом советского холодильника ЗиЛ, если бы ЗиЛы тогда умели говорить.
Но, в результате, мне понравилось. Прослушал синодик очень внимательно: ведь приходится вслушиваться в имена и активно вспоминать, о ком там идет речь, да еще и Бога одновременно за него, за человека, в бок толкать, чтобы Он сжалился и помиловал. В общем, пока похожу с железной говорилкой в телефоне, а там — еще экзотичнее что-нибудь придумаю, типа татуировки на руках: на левой руке «О здравии †», на правой — «О упокоении †». Места должно хватить, я прикидывал… Ну, это ладно.
Впервые в жизни я сегодня сам себе мерил сахар в крови. У меня это получилось с виду так: что-то такое между чайной церемонией и церемонией причинения себе харакири: я аккуратно разложил на столе по дуге на зеленой бархатной чистой салфетке в определенной последовательности все заблаговременно подготовленные инструменты и приспособления, долго молчал, закрыв глаза и раскачиваясь из стороны в сторону, а потом, с шумом выдохнув воздух из легких, приступил и делал все плавно, аккуратно и тщательно, в усердии закусив нижнюю губу. Вышло хорошо, даже самому понравилось… На самом деле — фигня, каждый может.
Ну, и последнее: наконец-то я нашел что-то утешительное относительно моей толстоты: «Авва Серапион был весьма обширного телосложения. Заметив как-то, что один старец внимательно его разглядывает, он спросил:
– Почему ты так смотришь на меня, брат?
– Я думаю о том, что дубу требуется двести лет, чтобы достичь такого же обхвата, — отвечал старец».
Такие дела, ребята, такие дела.
.
*веселая карусель*
В старые, стародавние времена, когда мне казалось, что я смогу доехать буквально куда угодно — и, кстати, доезжал (кроме одного раза)! — как-то по-особому всё выходило.
Вот, например, однажды, я переходил Новый Арбат по трубе в обнимку со своей будущей красавицей женой, а там, оказалось, сейшенят какие-то унылые полу-подростки, поют Цоя и всякую муть. Я взял их гитару и жахнул одну такую интересную песенку: а я знаю, что от неё барышни тотчас падают в восторг, а потом в обморок, а юноши люто завидуют и засовывают руки в карманы брюк, скрежеща зубами. Песенка, конечно, не моя, но вопить её я ой как умел.
И весь переход замер, люди остановились, троллейбусы наверху встали и стали пощелкивать друг о дружку своими рогами, а один иностранец подошел и кинул ребятам полу-подросткам в кофр двести долларов.
Они, эти ребятки, хотели мне их вернуть, мол, ты сам заработал, но я не взял, потому что я был счастлив будущей женой и своей происходящей жизнью, а лучшее — враг хорошему.
Да потому что всё надо делать с душой.
Один мой друг, Санька-панк, устроился работать по ночам пекарем. Так он так заковыристо тесто швырял, что к нему «на заценить» съезжались целые коллективы из других филиалов! Или другой мой друг панк С. организовал звонкий панк-коллектив, типа Bauhaus, поехал выступать в какой-то модный пункерский клуб — я там был! — но у них погорело всё электричество нафиг (а, может, милиционеры повырубали). И ему сбегали-достали акустику-алкоголичку, и он спел такой концерт, что никаким дисторшенам в жизни не снилось.
А еще один мой знакомый панк Лёша Рыжий написал песню (грешен, я ему играл на аккордеоне при записи), в которой были такие слова: «Светит луна за окошком / А я играю на гармошке». Это были единственные слова у десятиминутной песни, но, например, меня пронзало насквозь, я сам весь как эта луна светился. И играл на гармошке.
С чистой душой и со слезами надо делать всё: дела, еду, работу. Даже детей.
Вот, например, цитата из одной из самых любимых моих книжек. Речь о Великой Отечественной войне. Почитайте, почитайте…
Эфраим Севела. «Моня Цацкес — знаменосец»:
«Только раз за все время, что полк стоял на отдыхе, согрешил рядовой Цацкес. Но можно ли это назвать грехом? В сумерках, покидая деревню, он на развилке повстречал женщину. Она стояла у обочины, словно поджидая его. Одета была в стеганый ватник и немецкие сапоги. Должно, с убитого сняла. На голове платок. Выглядела лет за тридцать, если б не глаза на курносом скуластом лице. Совсем молодые глаза. По всему видать, из тех девчат, что выскочили замуж перед самой войной и сразу стали вдовами.
Когда Моня поравнялся с ней, она несмело окликнула:
– Солдатик, а солдатик…
Моня остановился и глянул на нее. На ее лице была жалкая улыбка, а подбородок, под которым был стянут узлом платок, дрожал, как от сдерживаемого плача. Ей, видать, было очень худо, этой молодой бабе. Моня сошел на обочину, сочувственно посмотрел ей в лицо.
Две слезы выкатились из ее глаз, побежали неровными
бороздками вдоль короткого носа.
– Сделай милость, солдатик, – прошелестели ее обветренные губы. – Поеби меня…
У Мони остановилось сердце. Боже ты мой! Какая страшная тоска, какое жуткое одиночество толкнули эту деревенскую женщину выговорить такое незнакомому мужчине?!
– Пошли, – только и сказал Моня.
Они отошли к кустам, молча постелили на холодную землю
его шинель, в изголовье скатали ее ватник. Она отдалась ему,
закрыв ладонью глаза, и слезы одна за другой текли из-под ее
пальцев.
– Спасибо тебе, человек, – сказала она, поднимаясь с земли, и подала ему шинель, сперва отряхнув ее. – Может, сына рожу. Чего не бывает? И вырастет в нашей деревне мужик. А то-ведь одни бабы остались…»
Несмотря на то, что книжка эта написана еврейским автором — она по-настоящему, ребята, православная. Так надо писать. Когда читаешь, то увлекаешься настолько, что оказываешься с ними, с участниками, в одном окопе. И смеешься, и плачешь.
Это не реклама, это я вам ИМХО советую, ребята.
Так вот, о чем я писал-то — вот вдруг вспомнил Моню Цацкеса, и всё заклинило в голове! Ах, да! Надо всё делать с душой, с чистым сердцем. Верите ли: у меня даже капризная яичница никогда не пригорает, если я, пока ее караулю, молюсь «Отче наш» и знаю, что она, и яичница, и молитва — моей жене. И моим детям.
В общем, не жмотитесь на чувства, ребята, и не брезгуйте молитвой к Богу! Не надо наизусть выучивать длинные листы: потом выучите, если захотите. А сейчас надо вздохнуть и сказать: «Господи, помилуй!» — и всё! Мы созданы по образу и подобию Его, поэтому наш Бог тоже умеет горько вздыхать и плакать. Но зато Он умеет и улыбаться. Такие дела, ребята.
.
*такие дела*
Выходил на улицу за картошкой: тьма кромешная и скрежет зубовний. Если бы не милые сердцу алкоголики, которые одни и помнят, кроме меня, что сегодня — Сочельник, так бы и бродил я как герой в древнегреческой эсхатологии: потерявший память, друзей и все чувства: эдакой говняной медузой, бросал бы только тень на пол и больше ничем бы и не занимался. А алкаши вдруг обрадовались мне, повстречавшись (они называют меня попом, потому что я всегда даю им денег), бросились и трясли мою руку, а один шестидесятилетний мусульманин со мной даже похристосовался!
Я, будучи слабым и убогим человеком, от вспыхнувших чувств взял себе банку пива и, качаясь на качелях на детской площадке, придумал уголовную песенку. Она называется «проснись, вставай, кудрявая». Вот она:
*проснись, вставай, кудрявая*
Голубь снег хвостом метёт
Пристает к голубке.
Мне патруль сказал: «Ну вот!»
И заперли на сутки.
Ай люли, да ай люли, и заперли на сутки.
Шуба в хате серая,
Нет стекла – решетки,
Мы пропели «Верую»,
И поделили шмотки.
Ай люли, да ай люли, и поделили шмотки.
Люто без окон-то спать,
Смёрзнулись ресницы.
Пусть вперёд на тыщу лет
Мне Катенька приснится.
Ай люли, да ай люли, мне Катенька приснится…
Судмедэксперты теперь
Нас со шконок драют.
В дед-мороза верь–не верь:
Всё равно подарит!
Ай люли, да ай люли, нахер все померзли…
.
*утром написал, но не отправил*
Погода-то очень даже хорошая: солнце светит через прозрачный воздух на землю, мороз щиплет людей за открытые места, в основном, за щеки и нос. Ну, девушек еще за ножки цапает за открытые всем ветрам и вьюгам… Но мы так не ходим! Мы если и ходим в такую погоду, то в валенках. Пришел я в валенках результаты анализов своих получать в платную клинику (она недалеко от нашего дома — через три девятиэтажки, вот я и решил вчера, что за 300 рублей анализы платно сдать лучше, чем за 55 рублей в маршрутке от сердечного приступа сгинуть, в бесплатную поликлинику едучи), а они посмотрели на меня и говорят: вы в предбаннике постойте, сейчас мы вам сами всё вынесем! И вынесли, умницы какие! Бумажки, бумажки, бумажки…
– Это настоящие валенки? — спрашивает с интересом меня тоненькая платная медсестра в накрахмаленном сестринском халатике и смотрит, и дивится на мои обутые ноги.
– Настоящие, — кивнул. — Настоящее моих валенок, — говорю ей, — только, разве что, Господь Бог. Ну и то, что за окном мороз кусается и яркое солнышко светит: это всё тоже сейчас настоящее.
Среди ночи проснулся сегодня с песенкой на устах: «Слёзы мне умой, море Лаптевых!..» Это по радио мне какие-то глупенькие дяденьки как раз пели: «Слёзы мне умой, море ласково», но настоящие-то слова не такие, и это всякому человеку понятно. Настоящие слова, как раз, у меня! Придумал альтернативные слова к песенке (конечно же, самые дурацкие):
Слёзы мне умой, море Лаптевых,
Сопли мне утри, море Сомова.
Чу! Жужжат в ночи ток-адаптеры,
Над окном звезда — вся из олова.
Не горюй, не плачь, море Ванделя
Ой ты гой еси, море Чёрное!
Ходит в небе чорт — дать бы пенделя!
Надо мною — Бог. И учёные.
Стал на ночь заводить себе русскоязычные радиостанции без глупостей для создания эффекта уютной тишины. А радио без глупостей — пойди-поищи! Ну, я нашел несколько, парочку нашел: но и у них «море Лаптевых» случается.
*уже к вечеру*
Только что позвонили мне из одной мед.лечебницы и милым голосом отказали в приеме-лечении. Говорят: «Ой, простите, мы посмотрели ваш эпикриз, с таким эпикризом вам не к капельницам и ланцетам надо тянуться, а уже к крестам поближе, к земле, к могилам». Ну, подумал, баба с возу — кобыле легче, обойдусь и без сопливых. Тем более, денег на них надо было целую кучищу отыскать где-то и истратить. Фиг им.
.
*нормально*
Встретил я вдруг своего одноклассника. Лежит он, такой весь с ног до головы знакомый мне Алёша, сугроб рукою у головы в сторону отодвинул и лежит непокрытой этой головой на земле, смотрит далеко-далеко вверх, за созвездия и зодиаки, а на него с неба, прямо оттуда, полу-какой-то-дождик – полу-какой-то-снег идет, в общем-то совершенно противный.
Алёша, оказалось, пенсию ждет. «Давно ждешь?» — спросил я. «Как закончилась — так и жду…». Пришлось мне ему двести рублей отдать за обещание домой пойти и там уже ждать продолжать: с лекарств сдача у меня оставалась. За двести рублей Алёша домой пошел в тепло, благодушный такой, как и прежде всегда был — вот такой пошел пенсии дожидаться.
А раньше, давно, еще в школе мы учились, когда Брежнев молодой на дворе стоял, мы с ним, с этим самым Алёшей, как раз по весне тут, в рощице березовой, березовый ее сок дербанили. Но мы не по-разбойничьи, не подумайте, не по-варварски сок собирали, а всё по-аккуратному было, по-пионерски… Вкусно было тогда, в прошлой жизни: мамочки мои!
Пришел домой, точнее вполз: да так прям в куртке и в валенках на кровать и завалился. Лежал, дышал-дышал и сочинял шутошный стишок, который не получился.
.
*ходил наружу*
Скоро буду как Стивен Хокинг, Царствие ему Небесное, кто бы мне только тележечку с рацией подарил? — до булошной же сегодня час ходил! Час, ребята! Старушка Ингрид из первого подъезда, бывшая наша соседка, соскучилась меня по дороге от булошной жалеть и свое участие ко мне проявлять: вперед ушла! Я через каждые три-четыре шага садился на оградку и втыкал в тщету всего сущего.
У старушки Ингрид, я пытался об этом как-то писать, но что-то не получилось, теперь попробую заново вам написать, недавно умер муж, сосед Саша. Мы его так все и звали: «сосед Саша», чтобы в разговоре от меня отличать. Я тоже Саша. Так вот, они были нашими соседями с Ингрид почти тридцать лет: двадцать девять с хвостиком, пока мама по некоторым дебильным обстоятельствам не переехала в соседний подъезд.
Ингрид — профессор, доктор биологических наук, преподаватель с кафедры биофизики МГУ имени Ломоносова с дичайшим каким-то невероятным стажем — сжавшаяся в комочек тихая и умная старушка с очень загадочным лицом и всепроникающими смеющимися глазами. Её муж, сосед Саша — всю жизнь бытовой электрик из ЖЭКа, всегда добрый и всегда немного заикающийся страшный распиздяй и пьяница с вечно всклокоченными как у дирижера оркестра седыми волосами на голове. Он постоянно пьет и тащит домой кошек и какие-то стрёмные, но нужные ему железяки. Ингрид ругается на него, причем так тихо, что слышно даже, как мухи летают. А он стоит в прихожей, зажав в кармане чекушку, понурив голову, встряхивая иногда ею и постоянно, бесконечно улыбаясь…
Как-то мы с папой возвращались вместе из редакции и застали соседа Сашу в предбаннике, прячущим бутылочку водки ноль-пять в распределительный электрический щиток: бутылка аккуратно встает в старых щитах за три фазы. «Что, — спросил искренне удивленный мой папа, всегда с радостью относящийся к таким инновациям, — неужели же не найдет??» — «Н-найдет, — ответил с улыбкой, как всегда слегка заикаясь сосед Саша, — но не д-достанет: т-тока очень боится!» И мы втроем так радостно рассмеялись, что наши жены (всех троих, даже моя) подозрительно выглянули на лестничную площадку из-за дверей.
Бог детей им не дал, но они жили, два больших чудака, по любви душа в душу, пока сосед Саша не умер (вот не так давно) от сердца: сел у подъезда на оградку, где я теперь постоянно сам сижу и умер.
А Ингрид одна теперь ходит. В магазин и из магазина.
.
*чтобы расписаться*
Не ходил пока на улицу: лень страшная у меня сегодня развилась. К тому же все мои весенние куртки стали мне малы: как можно было так распухнуть, что за неуклюжий человек я такой — ума не приложу. И ведь не ем практически ничего, а ни одной куртки не застегнуть. В детстве я как-то читал старинную китайскую сказку «Человек-тыква». Она была про то, что у одной бедной крестьянки родился мальчик-урод, он был просто огромный, толстый и жутко прожорливый: одной миски риса в день ему никогда не хватало, он непрестанно плакал, а бедная мама серела на глазах от горя и не знала, что ей делать.
Однажды она не выдержала, посадила его в садовую тачку и увезла далеко-далеко в поле, бросила его там и, отойдя, от изнеможения и пролитых слез уснула прямо на меже. И вдруг увидела сквозь тонкий сон, что сын-то ее, человек-тыква, вдруг трескается пополам, и изнутри из него выходит чудесный, прекрасного вида юноша-воин в серебряных доспехах, с дорогим мечом и с неотразимой улыбкой на устах. Он бросается в небеса и там воюет поднебесных страшных демонов и драконов, оберегая деревню и крестьян от лютых несчастий. А потом спускается запыхавшийся, вновь заходит в человека-тыкву, застегивается изнутри и ву-а-ля.
Тут-то мать всё и поняла. Привела ему, своему огромному сыну, из деревни милую бедную девушку-сироту, а дальше вы и сами, ребята, всё знаете, что получилось: выманили они вдвоем юношу из жирдяя: на женскую красоту мальчик вышел. Человека же тыкву, треснутого — обложили хворостом и сожгли к хренам. Впрочем, нет! Китайские крестьяне из половинок человека-тыквы смастерили себе лодки-джонки, на них и рыбачили потом сотни лет. Да-да, так вернее: лодки! И все китайские лодки с тех пор и поныне делаются из половинок толстых-жирных человеков. Пора и мне, что ли, в Китай ехать? А, ребята? Из меня лодки три-четыре получится. А одна джонка будет даже в очках!
*про Экзюпери*
Синички прячутся в кустах
по берегу Москва-реки,
иду гулять, муа-ха-хах,
вокруг меня фонарики
горят.
В Москве ж сегодня — облака
и в три вершка сугробы…
И я, расстроенный слегка,
пойду, красиво чтобы.
Было.
Вот вдруг написался стишок. Экзюпери я почитаю молча: то есть если что не так — нос за него разобью. В первом своем вузе, на госах в аспирантуре, я вдруг у препода, седого старого палеокоммуниста с твердыми острыми галочками во взгляде, случайно выпытал, что он никогда в жизни не читал Экзюпери. Признаться честно: он и не должен был бы его никогда читать: ему-то нахер? Но меня, пацана тогда еще, это так возмутило и подорвало, что тотчас зашатались нормы, правила и приличия в аудитории. Я требовал жалобную книгу кафедры, хотел разбить об пол графин с хрустальной крышечкой и стаканом на подносе, в общем, вел себя как полный засранец.
.
Едва блеснул во мне неожиданный радостный лучик света, едва-едва люди стали радостно махать мне руками из проезжающих машин в окошко и весело хохотать, едва я сразу похудел на 40 килограмм, подобрался, помолодел на 38 лет, потому что встретил товарища из Детского нашего садика Мишу — в последний раз мы именно там с ним и расстались, ещё в колготках и шортиках поверх на них, — всё вдруг вновь с неожиданной скоростью и силой нахлынуло на меня: и лишний вес, и две женитьбы, и Союз журналистов России, и похороны отца, и древнегреческий язык, и Ефрем Сирин и слёзы по ночам… И всё это кайфовое чувство «ой» (древние китайцы, уверен, так бы его и назвали) вдруг мигом испарилось, и я стал прежним дурацким толстым больным Сашей Сафоновым.
Миша с дыркой на лице: ему в конце 90-х бандиты ради шутки прострелили лицо возле кинотеатра, выстрелом ему, симпатичному Мишке, из-за которого все девочки спорили, вынесло челюсть и часть черепа под глазом. Но он остался жив и даже узнаваем.
Вы же знаете, что на том свете мы все будем узнаваемы? Так учат очень заслуживающие внимания экзегеты — святые отцы Церкви и не только. Самое интересное в том, что нерожденные младенцы там узнают своих матерей, и матери узнают своих деток. Или, например, если на Курской дуге человека перемолол в томатную пасту танк, то и мама и папа его узнают. Появившись в мир, в эту же секунду, мы становимся узнаваемы. Навсегда.
Так и как же я мог не узнать моего Мишку? Бандиты хохотали, как они рассказывали на следствии, они поворачивали ему голову именно так, чтобы пуля насквозь вышла, а пассажир не подох.
Вот я писал второй свой диплом о геноциде сербов со стороны хорватов и со стороны Католической Церкви. Хорваты там творили вещи, которые даже, ёлки, Хичкок какой-нибудь если подавится — такого не придумает. И не смотря ни на что я считаю, что Католическая Церковь имеет хоть и ущербную, но благодать. Тот, кто нарезал полную лодку голов сербских детей-первоклашек из первой попавшейся сельской школы на глазах у хорватских одногодок, ревущих от ужаса и крови, а сверху положил голову учительницы с табличкой «На центральный рынок Белграда» и пустил плыть по реке, тот поцеловал бесконечность: он бесконечно теперь будет отрезать головы сербским мальчикам и девочкам и бесконечно в его дурацком сердце будет звенеть вопль: «Спасите меня, мамочки!»
Что стоило схватить на улице пьяненького Мишку, который со смены шел домой, и ради смеха, ради хохотушек перед глупыми этими подружками вынести Мишке пистолетом половину головы: бамц!?
Всё правильно: каждый будет жить с тем, что нажил. Если ты нажил кучу баб (просите), то тебе с ними потом и жить после смерти: а кому надо это всё дело расхлебывать? Вот они и будут проклёвывать тебе голову вечно, вечно! Если ты всю жизнь построил на том, что ты презираешь, например, евреев, то ты умрешь, сядешь такой: кругом ВСЁ есть, васильки, ромашки, а ты — как последний пидарас сидишь и ненавидишь евреев!
Почему я это все написал? Скинхеды, полухеды и остальные два мяча! Бандиты, хулиганы, урла и московские старые любимые гопники! Думайте башкою: вам потом и «хватит» уже не сказать: не золотую антилопу, чай, по телеку показывают. Будем же добрыми, присудим какую-нибудь тысячную премию, на которую скинемся, Володе Богомякову, Жене Лесину, Диме Данилову, Севе Емелину, Андрею Чемоданову (ему чуть-чуть) и на остатки — моей любимой Логвиновой Ане, потому что она мне очень-очень нравится. Назовем эту премию: «Мишка с дыркой в голове», и мне кажется, что, если так, Бог их просит, бандитов этих уёбищных мишкиных, а нашим талантливым ребятам подвалит по полкило пельменей на каждую кухню и по бутылочке-иной за разворот.
Оставляю эту мысль на кого-нибудь разумного: я не способен, я едва способен мыслить: я сейчас думаю вот об этом:
(здесь видеоролик)
ну и написал, я, ребята, совершенно тупой стишочек:
устал я жить, хрустят мои подмостки,
разведчик сдох, не выполнив заданья,
меня поднимут на ножи подростки
и я учту вербальность мирозданья…
ах, молодость моя фазанья!
ах, клювы девочек, солдатики-машинки!
какого, суки, загубили парня!
не тем я жил у области ширинки.
теперь пиздец мне, грустно смотрят звезды
на рукаве пальто остался крови след.
донедотронутые мне махают пёзды:
нет ничего, и счастья тоже нет.
.
*спасите меня, фраера!*
Пришел я с улицы сейчас: в глазах черным-черно, дым валит через диоптрические очки чернотущий, в ушах птицы крыльями хлопают и воробушки скрипят как умеют: подло. Это потому что я умираю, ну и встретил местных алкашей. Если у тебя спросили: «Есть чего, брат?», а у тебя есть, то нужно же дать. Иначе сам себя уважать не будешь.
Я маленький был, лет семи. Копил на открытку денежку — маме в Москву послать. И вот не поверите: я иду по улице, а ко мне гопники-сидота: «Открытка есть? Нам мамке послать…» А я говорю: «Есть, ребят, только что купил, не дам!». И близкому — бамц в нос первому. Потом мне сурово влетело.
Северный человек это не тот, кто умеет драться, сильный, здоровый хряк, как казаки такие бывают, а он тот, которому всё до пизды. Меня в Москве в школе гопота боялась: я не храбрый и не сильный, а стулом по башке дам, школьным. Не из-за злости, а потому что так надо.
Это же и про барышень — вот наказание! — пока своё «да» она не скажет, ты хоть лягушкою коричневой прыгай с завитушками на башке: фиг тебе.
Но однажды я попал в ситуацию, где думать надо было очень сразу: «да» или «нет». Это очень быстро, ты не выбираешь, ты сразу поступаешь. И я «бамц» по башке… И год условно…
.
*слоники*
Однажды мы с одним иеромонахом были в Иерусалиме и из сущего баловства купили у какого-то араба самопальную такую детскую погремушку со слониками — уж больно слоники нарядными нам показались.
Теперь они висят на углу шкафа в моей комнате и по ночам, когда мне делается особенно грустно и одиноко, они легонько позвякивают, как эти, ну вы знаете, китайские трубочки-то, но только гораздо-гораздо тише и как-то утешительнее.
Они вот такие (правда их тут всего три, а на самом деле их, других еще цветов, десять вниз пошло́):
*как я недавно испугался*
Из какой-то причудливой забавы я на днях включил себе на ночь, чтоб до утра играл, Игоря Прокопенко — там у него про всякое непонятное и про инопланетян. Ну, про инопланетян я не люблю, поэтому выбрал лучше про всякое непонятное. И лег спать.
И тут Игорь погнал такой трэш! Я лежал головой на подушке и поэтому волосы шевелились у меня в горизонтальной плоскости. Начал-то он за здравие: ну, там, Кумранские рукописи, Плащаница — всё и так сто раз слышано-переслышано, но потом его мотнуло в Веды, и я насторожился. Хотя против Вед ничего не имею. Но потом пошел, как я уже написал, такой дикий трэш, что я лежу, а у меня сердечко как у воробышка бьется.
И тут я слышу: по моей компьютерной мышке кто-то со страшной скоростью щелкает: чик-чик-чик-чик-чик — так геймеры делают, да-да. Тут уж я не выдержал, вскочил, посмотрел на мышку осуждающе — даже пальцем не трогал, и она тотчас перестала! Представляете, ребята? Сделалось мне тогда еще страшнее, послал я в жопу Прокопенку со своими летающими орудиями Шивы, выключил его к херам и стал читать «Да воскреснет Бог…», с крестным знамением обходя свою небольшую уютную комнатку.
И успокоился я, и уснул только тогда, когда поставил трехчасовой научный фильм об истории англо-шотландских войн XIV века. Вот когда мне спалось глубоко и ровно…
*к слову говоря*
Благодаря дорогому моему другу Владимиру Богомякову я прослушал несколько песенок в удивительно подходящем к моему предыдущему рассказику стиле (хотя я очень смеялся) «вайшнавский шансон», или как написано в описании, «Сплав шансона и кришнаизма». Самую, на мой взгляд, смешную — я чуть не опи́сался! — я и предлагаю вам сейчас прослушать, ребята:
https://www.youtube.com/watch?v=ID8ZKkMZ-Rs&feature=youtu.be&list=PL8LfcMKIxfmDqH9L7T9qKcGC0nOrK2Z2W
Вот такие дела, такие дела.
.
*разгребая старые блокноты*
«Муха, севшая на мед, не сможет воспользоваться своими крыльями; так и душа, прилипшая к духовной патоке, теряет свою свободу и лишается способности к созерцанию». (св. Иоанн Креста). Он, конечно, католический мистик с крайне загадочными мыслями в голове, но вот это он, кажется, правильно говорит.
***
печальна жизнь у канарейки
совсем не так, как у чижа
чиж скачет: в жопе батарейки
у канарейки там душа
***
В аптеке из головы вдруг совершенно вылетело слово «мочегонные». Я мучился-мучился: «Эм-м-м… хм-м-м… как их… записюльные таблетки, в общем, дайте». Очередь разулыбалась, а провизорша — та, тоже мило улыбаясь, принесла мне таблетки и добавила еще: «на, дружочек»…
***
Слёзы мне умой, море Лаптевых
Деньги мне верни, море Черное,
Чу! Жужжат в ночи ток-адаптеры,
Ночью всё какое-то вздорное
Как-то так, ребята.
.
*так, всякая ерунда; первомай*
У магазина, Господи помилуй, какая-то чукча лежит. Я заволновался, подошел: дышит. Натуральная северная народность: ее ни с кем другим не перепутаешь, они по особому красивы. Надо же, думаю, откуда тут на Первомай чукча взялась? Да пьяненький в умат. Оттащил я его, благо они маленькие и толстенькие все, эти народности, с короткими еще такими кривыми ножками, ну оттащил я его к кустам — так для милиции неприметнее, а милиция сейчас шастает, да: у нас микрорайон окраинный, а тут Первомай, в гастрономе водка осталась только самых изысканных сортов — остальную раскупили. Он глаза открыл, спасибо сказал, улыбнулся редкими черными чифирьными зубами — ну точно с севера чувачок! Чудеса!
Оставил я его спать в кустах под северным сиянием: не хочу знать правды, как он тут очутился, хочу думать, что он сбился на третий день с пути на своих нартах в страшную даже для тех мест пургу, не доехав до милого сердцу стойбища всего каких-то сотню километров, и, свернув, уехал вглубь материка. По дороге ел своих собак, на окружающий его мега-глюк внимания не обращал, главное спирта с собой было от геологоразведки — канистра, закусывал быстровяленым собачьим ушком, тем и жил, и ехал-ехал-ехал домой. Миновал Уральский хребет, пошла Европа, а там уже Среднерусская возвышенность (Mittelrussische Platte), ну и Москва, в конце концов. Ну и приехал…
А пошел-то я с великими трудами за сметаной! За сметаной, ребята! Снова пошел в гастроном, пришел к молочной полке, а там сметан — невиданное сказочное количество! 10-15-20-25-30%! Мамочки мои! И марок — как грязи! Я всякий раз покупаю наугад, потому что запомнить, что я в прошлый раз брал — невозможно. Тут фарт нужен. У меня с женой еще хуже было: когда я не для себя, а на семью сметану покупал, то всякий раз звонил ей на телефон: «Алё, Наташ! А какую сметану брать-то?» — «Посвежее…» — «Я понимаю, что посвежее. Жирности какой брать?» — «Не знаю…» — «Ты издеваешься?» — «Ну возьми «не очень жирненькую»». — «Знаешь, сметан с такой этикеткой «не очень жирненькая» я не вижу! Какую брать, не томи! 15-ть? 20-ть?» — «Ну, я не знаю-у-у-у… Ну возьми 15-ть… Или нет! Возьми 20-ть!.. Хотя…» И вот купишь наобум, и вечером на всю кухню стоит целевое ворчание: «Дурак! Купил сметану какую-то дурацкую, густая какая-то очень… Дурак ты! В следующий раз сама пойду!»
«Сомнение сердца привводит в душу боязнь» (прп. Исаак Сирин, Творения иже во святых отца нашего аввы Исаака Сирина, подвижника и отшельника, бывшего епископом града Ниневии. Слова подвижнические. 2-е изд. Сергиев Посад, 1893. с. 11).
.
*вразнобой*
Подметал пол в комнате. Вспомнил вдруг, как раньше, давным-давно, прабабушка гнала меня сначала нарвать на улице во дворе травы, пересыпать ею все полы в избе, а потом уже с травой вместе мести. Так на севере делают. Не знаю, в чем именно тут цимес, но так действительно было забавнее мальчишке-то мести, да и запах от этой свежей травы по всем комнатам распространялся прямо твёрдый: руками этот запах можно было потрогать, умирать буду — не забуду.
Двор у нас вечно в траве был чуть не по колено: бабушка и прабабушка постоянно круглое лето пололи ее и пололи. А потом я когда подрос, то и меня впрягали. Пока косы не было — был серп, настоящий, еще дореволюционный кованный на кузнице. Прабабушка меня научила им правильно жать, и я серпом траву жал несколько лет подряд. А потом сосед сжалился и подарил нам вторую свою косу: у него две было. Ладить косу я не умел — прабабушка Мария Феодоровна ладила, а косил я, да…
Потом сходил в универсам, накупил необходимой ерунды: бумаги туалетной, пасты зубной, воды негазированной и капель сердешных — будто уезжаю я на далекий край света к крачкам и бакланам шевелить ногой спекшийся песок океана. Но я не уезжаю, нет-нет. Просто мне было строго приказано к завтрашнему утру собираться. Ну, я вещи самые нужные пока сложил на табуретку, приготовил свой рюкзак, осталось книжечку подобрать и икону любимую в карман сунуть, всё это вместить в рюкзачок и всё, ГТО. А что завтра будет — не знаю, не знаю, ребята. Кажется, завтра меня священномонахи повезут сдавать в поликлинику на опыты. Так и сказали: если мы не будем заняты, отвезем тебя в одну клинику как раз по внутренним органам, чтобы завтра к утру был собран полностью. «А если нет? А если вы заняты будете?» — «Тогда сам поедешь сдаваться».
А сейчас ко мне в гости приехала Соничка-детка, но она случайно вдруг вперилась в какие-то дико дебильные мультики на ю-тьюбе и хоть убей — невозможно ее от них оторвать. А там даже не мультики — это она их так называет, — там галимый какой-то трэш на экране: скучающие бабы собирают игрушки из киндер-сюрпризов и прочего говна и ими, на разный манер писклявыми голосами озвучивая, играют перед камерой. И Соня все это дело с жадностью смотрит. Караул! Кто-то из девчат в садике ее надоумил поди, не иначе. Уж на что моя супруга других параллелей существо — до такого трэша бы не додумалась, чтоб показать дочке.
А у магазина старый, еще со школьных моих времен, гопник С.-в стоит и трясет деньги со всех, кто кажется ему безответным. Сам уже седой, морда спитая настолько, что 60 лет ему с виду вычеркни, а совершеннолетие останется, прошло уже почти 30 лет с тех пор, как он лютовал на районе и неоднократно меня побивал и обувал на деньги, и вот опять он стоит, дурик… Подошел к нему: «Сережа, ты не обалдел ли? И тебе не надоело вот так вот уже целых 30 лет промышлять? Вся жизнь прошла, а ты — как на заводной пружинке». А стал я его раза в два больше и с виду сильно внушительнее: как маленький бьющийся в ярости Троцкий и огромная дубовая кремлевская дверь, которой он хотел хлопнуть, покидая совещание ЧК, но получилось наоборот, дверь хлопнула Троцким.
Вот и Сережа оценил налитым кровью глазом наше весовое несоответствие и отступил в тень магазина. «Сережа, слушай, не позорься в конец-то. Сколько тебе надо, давай я тебе дам, но ты ж со своим диким рылом к подросткам мальчикам-и-девочкам пристаешь: тебя ж посадят, Сережа, мигом! Сегодня это быстро, это тебе не 80-е годы!» — «Мне нужно сто рублей, дай пожалуйста!» Дал ему сто рублей и спровадил домой. Вот есть же люди! До сих пор живут в конце 80-х! На полном серьезе! Ужас, что такое.
А я пойду, снова попробую вытащить из бабьих видео-лап свою Соничку, может ей уже, наконец, надоело, кто знает?..
.
Стою я в гастрономе в очереди на кассу, взял себе красного сухого винца для восполнения болезного эритроцита — разбавлю, думаю, себе минералкой баш-на-баш, стану смотреть советские фильмы и проповеди одному митрополиту писать: он заказывал. И так у меня на сердце звонко, так на нем смешно и весело, что я песенку пою — кажется про себя, а оказалось вслух. И вот стою я с сербским вранцем и бутылкой минеральной воды «Новотерская» и как бы про себя пою: «С инте-е-е-рнациона-а-лом воспрянет род людской! Это есть наш после-е-еднй и решительный бой…» И тут за мной в очереди старушка как грянет! С инте-е-е-е-е-ернациона-а-ало-ом увянет род людской!»Я спрашиваю: «А там же не увянет, а воспрянет было! Я же председатель совета дружины был в школе!» А она, старушечка, мне в ответ: «Вот у тебя и воспрянет, а у меня — весь увял!»…
И тут, ребята, случилось чудо. Чудо — это то, что Бог делает не напрасно. Напрасно только бесы чудят. А Бог делает нашу жизнь интересной и удивительной. Остается только хлопать ресницами и мелко-мелко креститься: «Господи! Господи! Ну Ты даешь! Ну Ты даешь!»
А чудо произошло следующее: запела кассирша на кассе. Гадом буду — не вру!
А кассирша — узбечка или таджикинстанка, она по-русски не бельмеса, а тут вдруг прямо из-за прилавка: «Это есть наш после-е-е-е-е-едний и реши-и-и-и-ительный б-о-о-о-ой!..» — я, опешивший, что вслух пою, подтягиваю, кассирша-азиатка фигает: туши свет, на мотив Шахрезады, с переливами, и бабушка за мной подвывает…
Но вот что я понял, ребята, когда вернулся, чтобы продукты-то пробить. Будь ты хоть перс, а если знаешь Интернациоал — нам с тобой, товарищь, по пути. А если ты тля дрожащая и не помнишь ничего, кроме двух слов из Ветхого Завета, то ты тоже отличный пацан, но петь я с тобой в одном поле не сяду, я со старушкой и узбечкой лучше трио буду орать. Потому что песня — нам строить и жить помогает.
А вчера я был в чудесных гостях. Такого наплыва людей, из-за которых сердце может встать и остановиться я давно не видел. Все мои дорогие однокурсники по второму высшему. Все — богословы. Но вы не представляете себе, что это за богословы!
Лёша постоянно слегка-слегка шутит, в его глазах можно прочесть: все очень серьезно, но улыбнуться чутка — никто не запрещает. Его, Лёшин, фотографический взгляд — а он фотограф — удивляет меня тем, что никогда, ни разу Лёша не попал туда, откуда бы я фоткал. И всегда у него откуда получается лучше!
Наденька наша… Мы с покойным уже теперь дорогим Вадимом, Царствие ему настоящее, Небесное-пре-пренебесное, как то ехали с лекция совершенно уникального человека преподавателя Сергея Сергеевича Пименова с урока его философии на метро, на электричечке. Я минутку от вас отниму: Сергей Сергеевич Пименов так рассказывает философию, что, колотит дрожью в семь четвертей, кто в теме тот поймет. «Дети в сугробах шумно играют в Афаганистан»… И было-застыло около 11 ночи — мы ж второе высшее, мы ж вечерники. И тут вдруг Вадим, оторвав взгляд от серебряной метрополитеновской перилы, от блестящего поручня, мне говорит: «А давай выйдем и вжарим?» Я же ему, конечно, в обратку: «Брат, дорогой ты мой! У меня денег с гулькину письку!» А он говорит: «Это приключение!» Вышли мы — оказалось метро «Тургеневская», взял Вадим плечики — это так у нас в моей молодости 0,25 назывались, стали мы пить и о Наде говорить.
Надя уникальная, красивая, умная до самого страшного безобразия девушка. Я не знаю ее мужчин, но уверен: они все штопанные козлы, что её обижают. Приеду к Наде домой и поотрываю им яйца и жопы. А потому
что нельзя быть таким злыми, особенно к нашей Наде. Вадим мне, покойный, говорит — вышли мы. ноябрь: «А вот Надя, за что я ее люблю классная, умная.
А теперь я напишу про Настю. Это правда. Нет, я таки напишу. Настя голубоглазый человек с рыжим прекрасным сыном, когда она начинает со мной бодаться,то я вижу, что одержу над ей победу, но не над ее сыном. Сын у неё — просто супер-балбес и супер-бомба. Например, докторскую колбасу он всегда — я подметил! — ел левой рукой. Я даже не осмелися у него спросить. Фот этот вот левый фатализм говорит о том, что мальчик станет гением.
А еще приходил к нам Борис. Всякий раз. Когда я осмеливаюсь на него посмотреть, чя чувствую, что он про меня всё знает. В его глазах, в карих обыкновенных глазах вдруг, если туда посмотреть, вспыхивает некоторый цветок, я не скажу,ч то он красивый, но интересный — до усрачки. Вот я человек дурацкий игрузный, но всякий раз когда заглядываю в Борины глаза, я самопроизвольно вздрагиваю. Не потому что он супер-гений, а просто потому, что он очень хороший человек. Я бы с ним пошел не просто в разведку, я б с ним пантон бы подорвал!
Дальше Гена. Это тот человек, который знает — я бля буду! — все наперед. Вот на спор на сто тысяч долларов я скажу первые три предложения из башки, вольные: «А посмотри на мою ладонь»
А он, Гена — он их так закончит, причем так закончит, что я буду бегать по всей Москве, чтобы отдать в два раза больше, лишь бы человека не потерять.
Есть еще люди которые не пришли. Они, конечно суки, но не рассказать о них невозможно. Ленка Рыжая — вот человек, которому мне не в падлу в коленки поплакать. Она рулит мотоциклом. Если бы мне сказали: Лена рулит мотоциклом, я бы в свое время дал бы этому рассказчику в глаз палкой, чтобы он, сука, вытек. У меня был друг Мишка, он разбился на байке: привезли его ещё в бандитскую 20-ку, я еще там лежал, было дело, он валяется, апельсины бесконечные жрет: нога — в труху на Елизарове со спицами подвешена. И тут Миша- я как раз к нему пришел проведать — херак и умер. Тромб оторвался в ноге. А я — дурак, стою над ним и хохочу, тут санинтары, врачи, все крутятся, а я стою и смеюсь. «Да не может быть такого, что Мишка вот только сейчас говорил, а сейчас — кони двинул…»
Я не считаю, что мотоцикл — это опасней лошади, просто каждому свое. Я вот однажды пастухом «Цыганку» лошадь в канаву — в разгуляй спиной завалил. Представьте себе, ребят: она лежит кверх тармшками, ржет — пипец! — и копытами как саблями машет.
А я как ее подниму: в ней мяса и когтей — на мегатонну…
Ну и хули мне делать? Она сейчас полежит в канаве с полчаса и копыты откинет. А это же совхозное, меня же под суд моментально, я ж пастух, такие дела! Дом отберут и пиздарикас: ходи по деревням с торбочкой…
А есть еще не приехавший, но он не виноват, Володька. Я его как вижу, так у меня в душе песенки свиристят: нет замечательней человека, добрее и замечательней, чем Вовка!ь И жену себе такую взял: я полночи в подушку со слюнями проплакал: не жена у Вовы же, а красавица неимоверной архитектуры! А дети — возьми вот розовую сакуру у Володьки, разотри конечностями рук — не-а, не то будет! Дети ихние — сто пудов красивее!
Потом не пришел поп Саша. Тут все ясно: попы в гости только от жалости ходят: вы, мол. Это… все дураки, один я думный. Но Саша организацие н такой. Он — вы удивитесь — я вам честно скажу! — он головой соственной думает! Мы много собствеными запасами скрипим? То-то же! Это я вам на раз-два-три без малекулярного анализа отвечаю. Отец Саша — это человек-хрен-с-ним-что-цунами-приехало. Будет жутко и страшно, будет пи.. ой-как пи…, даже пи-пи-пи! И будет стоять наш аероиерей Саша в наперсном кресте, и простите, ебись всё конем — и он выстоит!
Дошел черед и до Филиппа, Вы жопами не виляйте, нет-нет, рано. Филипп очень звонкий человек: оп скажет — лягут все! Я, лично, не могу найти к нему подхода: потому что Филипп — это человек-обосраться. Даже то, что он говорит, весит за двести килограмм. И это я не льщу! Вот к кому бы я пошел за помощью, мы бы взяли с ним два пистолета и уганлодшили всю эту пиздабратию
А теперь Витя — он тоже не пришел. Но Витя, как блин, забыл. А! Лидия Георгиевна, которая — помните? — Лагутова по Доматике честным крестом перекрещивала на выходе из адового непосредства? Вот я слабодушен — признаюсь вам!? Мне так захотело тож в старости — быть таким же красивы!
Не надо гада запускать, Витя — блестящий моментально думающий человек.
.
*ё-ка-ле-мэ-нэ!»
Плакали журавлики, плакали. В три утра мне вжарило в левое ухо карандашом марки ТМ. И без гуманностей провернуло. Мой грустный организм завыл, задергался, но всё оказалось гораздо хуже. Отит, мутит и простатит. Бегал я по стенам дома, ставил себе веселые фильмы. Но от уха боль пошла, сука, вниз, за зубы в гости, и я уже к пяти утра выл шимпанзой с мохнатым хвостиком. Мало того, у меня в доме закончился весь алкоголь, включая одеколоны, духи и шампуни, и я к тому же по своей упертой тупости пролил воду на электронную мышь от компьютера. Теперь она зыркает на меня как огорченная макака и не дается в руки.
Ухо болит так, как у Экзюпери однажды было. А самое главное: нестерпимо грустно за вас и отечество.
Вжарил сейчас самого мегатонного обезболивающего на свете, если кому шепнуть по секрету: называется дексалгин. Глотаешь три таблетки, и ног больше нет. То есть вовсе. Еще колесо и готов карлик.
Ухо тем не менее просто отрывает кусочки мозга и зубов. Я человек сравнительно доброй воли, но это ж пиздец, что такое. Однажды я старой имперской раскладушкой оторвал себе фалангу пальца. Не сказать, что я орал, дал в морду приятелю Андрюше и говна-пирога.
А вот когда стреляет в ухо, то яркие пышные искры, искры и искры.
Однажды мой покойный уже теперь папа, полковник ВВС, боевой до мозга костей офицер, позвал меня на аэродром. Отец тоже был панком, это я только теперь понял. Батя вгоняет меня в урчащий страшным огромным желудком Ан-26, и мы со вторым пилотом, бравым офицером Шахриным взмываем в самые сука высокие на свете небеса. Это было страшно — пиздец, до усрачки. Я нарочно ругаюсь матом, потому что человеческими словами эти чувства не передать никогда и нигде. В салон евоенно-транспортника примотано два газика. И я, дурак, их держу ногами, ногами, блядь!
Из моих глаз текут мокрые, как натуральный дождик слезы, я ору и воплю, а самолет Ан-26 вжаривает 45 грд горизонтали. На самом деле он, Шахрин, вжарил почти 60.
Свистело в ушах и мир казался, как маленький эдакий педрилка. Еще раз простите за мат…
Вы, ребят, должны воткнуть одну очень важную мысль в голову: безопасность проверяется на собственных детях. А хуле ты безопасность проверишь, если твой сын не стоит перед желтым лазером? Мой отец нажал кнопочку, и в мои глаза жахнул желтый лазер. Потом был десять-пятнадцать минут отходняк, извинения-прощения, но мне, мальчику-пионеру, было очень стыдно, что я прошу прощения у отца.
А еще однажды я придумал секретное устройство,за которо мой отец получил авторский патент. Эта скрытая ото всех тайна берендит мне душу по самый день. Хер я вам расскажу!
И вдруг лежу я, в ухо мне вдруг втыкаются тысяча иголок и острых карандашей, мне даже не страшно, мне очень одиноко. Я целую их пальцы, а они меня ими бьют.
.
………………………