Юрий Извеков — буквы с картинками

Юрий Извеков

Родился в селе Брянск Кабанского района Б.М. АССР 8 ноября 1951г. Закончил Иркутский Университет по специальности филология. Живу в городе Улан-Удэ. Работал преподавателем, журналистом, реставратором. Проза: статьи, очерки, рассказы напечатаны в местных газетах и в большинстве своем не собраны. О себе писать скучно и не интересно. Мало что о себе помню. Вспоминаю о себе только когда вспоминаю о других людях и событиях. Не считаю себя цельной или, вообще, какой либо личностью. Мне это не интересно. Не могу сказать как, зачем и для чего сочиняю… Приходит в голову строчка и зачем-то надо подставлять к ней сверху и снизу другие строчки, пока не получится законченное целое. Вот и все. Иногда нравится, иногда смущает, но дело уже сделано. Надо куда-то это пристраивать, перекладывать на других, подкидывать – иначе задавит. Вот, опять таки, и все.

facebook

Стихи в Финбане

Фотоработы в Финбане

Буквы без картинок в Финбане

Картины в Финбане

Мой друг Колька Власов всю жизнь прожил в с. Нижний Убукун — 60 км от Улан-Удэ.
За 55 лет в Улан-Удэ был один раз: на призывном пункте.
Служил матросом во Владивостоке, плавал по всему миру — нигде не понравилось.
По дембелю из аэропорта сразу домой.
В город даже заезжать не стал, хоть друзья и звали.
С тех пор дальше райцентра ни ногой, да и в райцентр, Иволгу, только по необходимости, последний раз лежал в больнице, когда его бык забодал..

А, ведь, и даже самые злобные ругатели правы, хотя не во всем — все-таки большинством его (Пикассо, хотя подойдут и Дебюффе и Клее и даже Баския, о Звереве вообще не говорю — его бы с удовольствием взяли художником в журнал «Юность», только он сам не захотел) самых-самых модернистских работ можно бескорыстно любоваться, хотя и он (Пикассо) раньше вас всех, правда в расцвете своей популярности и фундаментально укрепившегося материального положения, сказал: «я стараюсь написать так плохо, чтобы даже эти дураки поняли, но они не понимают и продолжают покупать, что бы я не сделал» — о том сколько в этом высказывании истины и сколько профессионального цинизма и самопиара — решайте сами.
Незнайка — вне конкурса. Он и поэт был замечательный.
На фото не Пикассо, а Дебюффе, но это не имеет значения.

Архипелаг того стоил

Степан Солженицын возглавил Сибирскую генерирующую компанию.
Зэки для всего народа строили, думали, вот, мы, зэки подлые, подохнем, а всем людям и нашим детям светло будет.
Ан нет, мистер Солж все для своих деток прибрал.
Пострадал, потрудился и вот результат.

а был ихним тунгусским царем

ПЕРСИКАМИ СЧИТАЕТСЯ

— Мне «Портрет Вари Адоратской» Николая Фешина нравится куда больше, чем портрет Веры Мамонтовой Валентина Серова, всем известный как «Девочка с персиками».
— Фешин — художник второго порядка, если не третьего. Здесь и по композиции слабее, по светотени не решено. А нравится может всё, что угодно.
— Фешин тоньше, в том числе и в проработке светотени.

«Девочка с персиками» считается шедевром из-за популярности, возникшей и в связи с внеживописными факторами.
По сравнению с многими другими произведениями Серова она несколько переоценена.
Такая популярная оценка это, скорее, какая-то «экскурсоводская» оценка.
Как и расстановка по ранжирам.
Серов вам на первом месте, а Фешин на третьем.
Искусство не спорт и не армия.
Да и не попса, где малоразличимым исполнителям присваивается ранг в зависимости от количества денег, в него вложенных.

КИСТИ РЕПИНА

— 4 октября 1917 года, К. И. Чуковский записывает в своем дневнике по поводу этого портрета:
«В каждом мазке чувствуется, что Репин умер и не воскреснет.. ..зализанного коричневого портрета, но на волосах у него безвкуснейший и претенциознейший зайчик.»
— В наши дни реакция была бы иной: Репин — лузер, никакой не великий, маляр и прочее… Разве нет? Эх…
— Мощная живопись — некоторая излишняя свекольность в тенях объясняется пристрастием престарелого Репина к керосину, а керосин это вам не пинен.
— Вспоминаются сразу Боннар и Вюйар, особенно Боннар, и дело не в подражании, Репин в Париже был раньше, а в смелости живописного мышления и силе духа. Зарабатывал он в основном революционно-демократическими картинками, отчего публика до сих пор его относит к передвижникам.
— Я читала, что он увиливал от светских портретов, но и они прекрасны. Но… какое это имеет отношение к художнику, как к творцу? К личности — несомненно, но художнику? И стоит ли мешать?
— И я о том же, но в отличие от тех же модернистов Репин был профессионал и мог делать что хотел и как хотел или как было надо, так и делал.
— Представьте, кто-то сегодня напишет роман «Эра Щупкина — звезда Плейбоя». Какова ваша реакция?
— Это к Вале вопрос.
— Смотря как напишет. В искусстве зачастую важно не что, а как. Именно в этом КАК кроется глубокая философия. В физике, математике всё иначе.
— Сейчас и там то же самое..
— Да, и геометрия не ограничивается Эвклидом, появляются и Лобачевские.
— Знаем одного такого Лобачесвкого на букву «Ся».

***
самолёт летит
черный дым труба
за рулём сидит
молодой хуба

пароход плывёт
черный дым труба
за рулём сидит
молодой хуба

паровоз бежит
черный дым труба
за рулём сидит
молодой хуба

и т. д.

Бесконечная песня моей няни Фени — тубекркулёзницы, но тогда туберкулёз за болезнь особо не считали. Родители — мать врач, отец инженер и бабушка — помощник председателя совета министров Бурят-монгольской АССР были на работе, а Феня сидела дома со мной и, когда приходила в гости её сестра Маруся (очень похожая на Феню, но со здоровым цветом лица и потолще — т. е. не туберкулёзница, но тогда туберукулёз особо за болезнь не считали) с красненькой, они, вывпив и покурив, пели разные песни — эта была самой популярной — можно было подставлять самые разные виды транпорта и продолжать, выпивая и покуривая. Мне четырёхлетнему тоже красненькой помалеху наливали, а курить не давали. На мою просьбу курнуть весело, но строго отвечали: «Вот когда пырка стоять будет — тогда сам закуришь, а пока рано». «Хуба» это вроде как «парень». По бурятски это «хубун», но тогда в простонародье было много бурятских словечек — часто искажённых, правда, «хуба» я слышал и от бурят.

на фото няня Феня

первый стакан селенгинского

Селенгинский винзавод до перестройки был в городке Новоселенгинске. Вино делали из местного сырья: яблочек-дичков (другие здесь не росли), шиповника, разных не пригодных для продажи на рынке дикоросов и непригодных для госторговли гнилых фруктов и овощей с Гусиноозерской овощебазы. Было оно, это вино, очень дешевое, но на очень непритязательный вкус. В перстройку, не выдержав конкуренции с заграничным спиртом «Рояль», винзавод зачах и как-то незаметно прекратил свое существование.
Ходила легенда, что на Селенгинском винзаводе бабушка-сторожиха ночью полезла по лесенке на самый большой винный чан, вина в ведерко набрала, но не удержалась и решила выпить еще на дорожку прямо из чана — нагнулась и, задохнувшись винными парами, упала внутрь. Старушку вяло искали, но обнаружили на дне чана в слое осадка, когда все вино было слито, бутилировано и продано. Старушка, по рассказам свидетелей, так там законсервировалась, что мало изменилась внешне, только побелелела и слегка распухла.
А так, вообще — первый стакан селенгинского выпьешь — хорошо. А второй выпьешь — говном отрыгается. А третий, червертый, пятый — опять хорошо.

/Село Яркино бывш. Енисейской губернии/

Был я в этой деревне в 198, если не соврать, 4-том, фольклор записывал.
Полчаса лета от Богучан.
Летом туда только самолетом.
Комарищи, за село без накомарника — смерть.
И без ружья смерть.
Медведей уйма, доярки на ферму без ружья не ходили.
Медвежьи шкуры видал на торец избы натянутые.
Рылом в конек упираются, лапы по углам растянуты.
Фамилия на все село одна — Яркины.
Был, правда, один Коваленко.
Да и тот оказался Яркиным.
А Коваленко, это его так прозвали.
А за что, уже никто и не упомнит.

фото нач. 20-ого века

Интересно, что в Индии к Гитлеру относятся вполне положительно, не выделяя его среди прочих «диктаторов». Да и диктатор для индийцев это не что-то нехорошее, а просто «Великий правитель».
При этом более сорока миллионов человек в Индии считают себя еврееями. Это больше, чем количество всех евреев мира. Они носят дхоти и сари, используют в культе яркие лубки, типа индусских, только на лубках не Кришна, Дурга и Шива и пр., а Моисей, Авраам и Рахиль и пр. И чтут они Тору, Минору и Звезду Давида. Большинство европейских евреев их за евреев не считают, точнее, считают по мере надобности.
Гитлер этих индийских евреев не достал, а те, кого он достал, могли и не подозревать об этих своих индийских родственничках.

Скрытый смысл памятка Колчаку возле одноименного кабака в Омске.

Вода это Ангара. Его утопили. Вроде, как застрелили, а потом утопили. Завитки это ангарские волны, а не улитки. Консоль символизирует капитанский мостик. Колчак был адмиралом. Лыж действительно не хватает. Колчака утопили зимой. Спустили под ангарский лед. Будь на нем лыжи, но бы не утонул, а застрял в проруби. Помогло ли застревание лыжами Колчаку выжить? Не думаю. Лыжи бы оказались зацепившись за лед, сверху, а голова Колчака снизу. То есть под ангарской водой. И он бы захлебнулся ядреной морозной водой, вытекающей через Ангару из Байкала. Тем более, что его все равно уже расстреляли. Хаттифнат над его головой это не хаттифнат, а байкальская нерпа, такой пресноводный тюлень. Колчак плавал по северным морям и любил тюленей. И тюлени любили его. Поэтому нерпа-хаттифнат изумился появлению Колчака в холодной байкальской воде вниз головой, вверх головой помешали бы лыжи, если бы они были у Колчака на ногах, всплеснул своими волноподобными ручкам и пожалел его, как существо, ему близкое. Мы одной крови, подумал он. Колчак или нерпа? Какая разница. За это ли сражались наши деды? Какая разница, если бы колчак был бы жив по сию пору, он бы сам уже был бы прпапрапра и еще раз прадедом. Или я перепракал? Какая разница. Вот он стоит и осеняет пьющих. Перед омским кабаком «КОЛЧАК». Авось и за него в этом кабаке кто и выпьет. И помянет несчастного. У Бога мертвых нету. Но лыж на всех и у Господа не напасено. Не на всех, а только на избранных. Надеюсь, что я разъяснил хотя бы частицу этого скрытого смысла. Смысла в нем, памятнике Колчаку, очень и очень много, но мне открыто отнюдь не все. Есть кто и повыше.

Мой, нынче уже покойный, приятель Сергей Константинов устроился на релейный завод фотографом.
Проработал с полмесяца и ему надоело или подкатила неплохая халтура, короче, он бросил завод и пришел увольняться только через десять месяцев, когда понадобилась трудовая книжка.
В бухгалтерии его встретили словами:
— А чего ты зарплату получать не ходишь? Халтурных денег хватает, что ли? Иди в кассу, получи, а потом уволим.
Сережа, не будь дурак, усёк ситуацию и не стал отнекиваться, что, мол, и не работал вовсе, а получил незаработанное сполна.

…а до этого были серные спички — у Андерсена была по тому времени сентиментально-жалостливая, а по нашим представлениям так и просто страшная сказка — их можно было чиркать обо что угодно.
Да и эти фосфорные, с головками, покрытыми парафином, по мере облупления этого самого парафина, норовили взрываться в кармане их носителя — потому и придумали «спичечницы».
У нас в семье была спичечница из бело-голубого фарфора с голубками.
Разбилась, точнее, оббивалась понемногу на местах выпуклостей, и потерялась.
Осталась смутная о ней память в моей голове.
Только в моей — остальные родственники никто не помнит.

На картинке другая спичечница — с пьяницей.
С голубками, такую, какая была у нас, не нашел.
Да и ладно.
Где спички — там и табак.
Где табак — там и водка.
Где водка — там и пьяница.
А голубки что — они водичку из лужи пьют мелкими глоточками.
С водички не сопьешься.
Хотя — нет, вспомнил:
«Два голубя как два родные брата жили,
А есть ли у тебя в наливками бутыли?»
Классика — против классики не попрёшь.
И еще один классик, так, к слову:
«Я голубь, а не крот —
Мне стыдно жить в норе.»

Железнодорожную церковь я ещё застал. Был ещё мал и не понимал, что это бывшая церковь.
Значительно позже отец напомнил мне об этом и я вспомнил это круглое деревянное строение — всё, что осталось после разрушения барабана с куполом и, если была(?), колокольни. Последнее время перед окончательным сносом там располагалась камера хранения. Здание было бревенчатое, обшитое досками с резными платками, дверными блоками и наличниками, в стиле «финский дом», как и вся привокзальная и околостанционная застройка.
Находилась бывшая церковь примерно перед современным отделом линейной милиции (теперь уже полиции), построенным в конце семидесятых — начале восьмидесятых.
На месте этой бывшей церкви-камеры хранения грунт выбран метра на четыре при расширении привокзальной площади и устройстве третьего (нынче второго въезда на площадь, до этого второй въезд был немного правее гранитных ступеней, ведущих от остановки маршруток и через площадь к главному входу вокзала).
В наше время принято считать, что новая железнодорожная церковь построена на месте старой. Но это не так. На том месте в советское время была огромная столовая, устроенная в дореволюционном здании, предназначенном для каких-то общественных собраний, с высочайшим, более шести метров потолком и залом такого размера, что столики были расставлены там очень редко, как грибы в лесу в неурожайный год, а при входе высилась колоссальная буфетная стойка (народный дом?).
В 1969-ом, в конце апреля мы, десятиклассники, одноклассники и соседи — мы жили в одинаковых, четырехкомнатных квартирах с противоположных концов длиннейшей «улучшенной» хрущевки — с Мишкой Герштейном (тогда ещё Сосновским, его записали в школу по материнской фамилией — вроде и еврейская фамилия, но не такая еврейская, как Герштейн) часа в четыре дня заглянули в эту столовую: ни одного посетителя, на стойке пятилитровый чайник разливного вина (уже два года кавказцы продавали на рынке и прочих «точках» это , с виду, «вино», обильно поженённое с водой и подкреплённое денатуратом, отчего оно было ядовито-малинового цвета), так нам с Мишкой немедленно захотелось пропустить по стаканчику.
«Долгие крики» ни к чему не привели.
«В ответ — тишина».
Не задумываясь я схватил чайник, Мишка стакан и выскочив из столовой мы ринулись в сторону вокзала — пересекли Революции 1905-ого, промчались по виадуку, пересекли Борсоева, Смолина и побежали по кривым переулкам тогдашней, деревянной ещё застройки.
Почувствовав себя в безопасности сели на лавочку перед чьими-то воротами и пропустили по полному гранёному. Отдышались, осмотрелись: сидим через неширокую пыльную дорогу как раз напротив тюрьмы(тюремный замок, памятник архитектуры второй половины 19 века). Похохотали на эту тему, но от греха подальше встали и побрели назад. Забыли на лавочке стакан и допивали вино из носика. Допив, выбросили чайник в придорожный бурьян. Избавившись от главной улики, почувствовали себя в полной безопасности. Пьяно и весело побрели на заплетающихся ногах восвояси.
Добравшись до дому я завалился спать до позднего вечера и проснулся с дичайшей головной болью. Всю ночь не мог заснуть, ворочался, пытался читать, тайком от родителей выходил покурить на лавочке перед подъездом.
Более крепкий и активный Мишка не сомлел, а пошел играть с девками в волейбол во дворе. Растряс похмелье и спал, по его словам «прекрасно».
Впоследствии он не сразу, но очень преуспел в жизни.

О гвоздях

У нас в Тункинском районе был такой-же мост через речку Большую-Быструю, там тоже гвозди из гнилых досок постоянно выскакивали, а поскольку трасса была международная, в Монголию, то там в будочке около моста постоянно особый мужичишко жил: машина проедет, доски затрепыхаются, гвозди выскочат, а он пройдет по мосту и всех их аккуратно по одному обратно молоточком загонит на место.
И так все лето, а также весну и осень.
Зимой доски подмерзнут и гвозди не выскакивают.
Так вот, ехал я зайцем на рейсовом автобусе из Тунки в Жемчуг.
Проскользнуть-то в салон проскользнул, да водила на меня как-то всю дорогу так все нехорошо поглядывал, а когда возле этого вот моста на оправку остановились, то я, не будь дурак, остался и делаю вид, что сплю вроде, а водила подходит и где, типа, билет ваш, а я ему прямо так в глаза, типа, я же тебе денег дал до Жемчуга.
Ну тут он рассвирепел и пропер меня во мгновение ока.
Так я три или четыре дня потом с этим мужиченкой в будочке его жил. Днем гвозди вместо него забивал, пока он домой в деревню за самогонкой и закусью бегал, а вечерами мы самогонку эту с ним пили и разные песни пели.
Медведь нам обоим на ухо наступил, но это как раз и помогло нам спеться.
Пока самогонка была он никак меня не мог на попутку посадить, никто вроде не желает, а как она проклятая кончилась, дождался, когда я все гвозди прибью и сразу желающий подвезти нашелся, местный один на молочной, как у них называлось, говновозке, обрат они на ферму в Жемчуг возили, ну я попрощался с Виталиком и уехал в Жемчуг на свиноферму и там до октября проработал, канатную дорогу для вывоза говна мы там с Вороном строили.
Вот что вспомнил.

фото Николая Молодцова

Поэт Владимир Липатов. 1993.

***
Сижу как в камере хранения,
Ни полумертв, ни полужив,
Без божества, без вдохновения,
На ногу ногу положив,

И целый день с утра до вечера
Курю – молчу, курю – молчу.
Не потому, что делать нечего,
А потому, что не хочу.

————————

….встретишь их летом, как они с Верой под ручку идут, он в белых штанах, белой рубахе, она в белом платье в крупный бледно-зеленый горох, люди на них оглядываются, улыбаются, любуются, так с повернутыми в их сторону головами и шагают и никто, ведь, не запнется, все как по воздуху плавно проплывают на них глядя.

Андрей Соколов:
— А все равно, поминки ли, крестины… Настроение. Водка. Водка. Водка. Какой-то антиалкогольный портрет получился. В жизни у меня румянец. Особенно, когда ее пью. Мстит мастер мне. Всю жизнь мстит.
Larisa Podobai:
— Очень одухотворённое питие! А девушка на заднем плане грустная. Может быть потому, что к ней не прикоснулись так трепетно, как к рюмке.
Андрей Соколов: 
— Еще чего! Какие девушки, когда водка есть! Похож, кстати, на запившего во всю ивановскую Бориса Леонидовича Пастернака. Водка не знает границ между национальностями. Или у меня мания величия? Если она, то это от того, что уже давно не выпивал.
Larisa Podobai:
— Андрей! Никакой мании величия! Я тоже увидела это сходство!
Андрей Соколов:
— «Водку, как известно, выдумал сам Господь. И не мне ее отменять».
P.S. И ни слова про Менделеева. Он всего лишь раб Божий.
Larisa Podobai:
— Вот Бах. Это божественная музыка, а передал то нам её человек. Так что ни слова о Бахе, Менделееве и прочих рабах Божьих! Лучше выпить водки и послушать Баха!
Андрей Соколов:
— Мы проводники. Правда, иногда такое проводим. что сомнение берет — откуда это?
Юрий Извеков:
— Ты стал похож на Бориса Пастернака так как начал пить водку с такой жадностью, что засунул в рюмку кончик носа и прижал его краем рюмки. Нос у тебя от этого закруглился и стал выглядеть горбоносым. Вот и весь Пастернак.
Андрей Соколов:
— Не надо, не надо. Есть и еще кое-что, что делает похожим на поэта. Но есть и глубокия различия. Их и пытаюсь скрыть, маскируясь водкой, прижимая нос, тараща брови.
Larisa Podobai:
— Только что удалось добраться до окна в мир. Так вот, мне всё же кажется, что не зря мне почудился Пастернак в портрете Андрея. Юре удалось схватить что-то очень, очень важное. А водка вообще здесь не при чём! Поэзия это то, чего нельзя объяснить. Но это как раз то,что нас объединяет. И мы начинаем видеть одни и те же вещи. Это большое счастье!
Роман Тас-оол:
— Андрюха, а где и когда вы с Извековым пересеклись? И кто эта надутая Джоконда в профиль?
Андрей Соколов:
— Да больше года, точно. Кажется, это была презентация книги стихов Олега Хлебникова. Фуршет, вот, как всегда, какой-то нищенский. Ну не любит поэт попусту тратиться. Кто девушка, не знаю, народу много было. Но с Юрой мы еще выпивали у меня дома качественный кизлярский коньяк. Извекова в Москву по разнарядке прислали. Какой — тайна двух беременных женщин. До сих пор жалею, что не добрался тогда до тебя. Ух, какая кедровая прошла мимо! Но сил уже не было, все Алтай забрал. Рома, видишь, люди ездят по стране, не боятся. А ты…
Роман тас-оол:
— Андрюха, я не ездить боюсь. Себя боюсь, да еще в коктейле с тобой. После него я две недели чувствую себя одной большой жопе.
Андрей Соколов:
— Да. Но ведь процесс стоит того. Пьянство требует жертв.

фото http://finbahn.com/юрий-извеков/

«с голубками»
…а до этого были серные спички — у Андерсена была по тому времени сентиментально-жалостливая, а по нашим представлениям так и просто страшная сказка — их можно было чиркать обо что угодно.
Да и эти фосфорные, с головками, покрытыми парафином, по мере облупления этого самого парафина, норовили взрываться в кармане их носителя — потому и придумали «спичечницы».
У нас в семье была спичечница из бело-голубого фарфора с голубками.
Разбилась, точнее, оббивалась понемногу на месте выпуклостей, и потерялась.
Осталась смутная о ней память в моей голове.
Только в моей — остальные родственники никто не помнит.

застив им глаза

Нина (Хрущёва) в молодости была миловидна, а Жакулина (Кеннеди — Онасис) от рождения уродлива и машиноподобна.
Что-то не так с развитием черепа и явно редуцированное (живая кукла) поведение.
Найдите её (Жаклина) детские фото — лихо станет.
Навязать окружающим мнение, что она красавица, удалось, застив им глаза долларами.
Лишись Жаклин всех средств к существованию и всех связей.
Так, чтобы ниоткуда было получить синекуру, чем бы она на жизнь зарабатывала?
Только проституцией — нечем больше.
А Нина Петровна могла бы и поваром, и в садике нянечкой, и портнихой, и сторожихой на зерноскладе в тулупе и с берданкой за плечами.
Дулом вниз, как сторожу и полагается.

ПОЭТ САША

— Так Пушкина еще никто не изображал…
— Похож!
— Пастернак…
— Пушкин!
— Саша..
— Я сразу подумала, что он.
— Александр Наильевич Хабибулин. Поэт-пушкинист. Вжился в образ. Женщины были от него без ума, а стихи его были приложением к жизни. Спился и стушевался. Что делать. Ни слуху, ни духу. Вроде жив еще, а что и как уже не интересно. Лет тридцать его не видел. Темное пятно над его макушкой не клякса, а знак судьбы.

ссылка

— Я дыыки чловик — бойзя мэня!
— А я не боюсь тебя.
— Меня надо бояться!
— А чего тебя бояться!
— Я страшен и космат!
— Ты не страшен, ты глуп и робок. Твои шкуры вымыты шампунем, в зубах твоих нет вонючего гнилого мяса, на заду нет засохшего дерьма, а ноги твои не забрызганы грязью болот. Спать ты пойдешь в хостел, а умирать тебя повезут в хоспис.

БЕСПРИЗОРНИКИ

Улан-Удэ.
1998.
Это детдомовские на лето убежали.
Только вылезли из люка — я на них навел.
Они все ладошками закрылись.
Я камеру не убираю.
Немая сцена.
Наконец самый бойкий выскочил:
-На, смотри! —
Я делаю один кадр.
Он проскочил у меня под рукой.
Потом подошли:
-Дяденька, дай закурить!
-Не курю.
Предложил мелочь — не взяли.
Спросили, зачем снимал.
Сказал, что для газеты.
-Мы газет не читаем.
-Карточку дадите?
-Вам куда принести?
Задумались.
-Давайте, я вам карточку в люк закину.
Тот, который проскочил:
-Не надо, все равно не принесете.
Мы ни кому не нужны.
Отвернулись.
Заговорили о своем.
Пошли.

МАГНЕТИЗМ

Ритка, урожденная Петрова, сейчас, вроде бы Торгашина, а может быть все еще Каргапольцева. Это в Селенгинске, куда мы ездили с ней брать интервью у Гейдельбрехта. Она тогда работала секретаршей в «Священном Байкале» у Амарсаны Улзытуева. Я поехал, как фотограф, она, за неимением лучшего, как литсотрудник. Зная ее ветреный характер, еще в электричке задал ей вопрос:
— Ты к интервью подготовилась?
— Подмылась, что ли, ха-ха?
— Ты не по анекдоту, вопросы составила?
— Еще не хватало, я че, дура, вопросов не подберу!
— Хоть знаешь, что они там выпускают на комбинате?
— Надо мне, там увидим.
Гейдебрехт принял незамедлительно, видимо связи Амарсаны и имя его отца сделали свое дело. Вопросы Риткины, были крайне неопределенны и бестолковы, самый осмысленный я запомнил на всю жизнь: «А как у вас там вообще?». Чтобы исправить неловкость, которую сама Ритка ни капельки не чувствовала, приходилось не только выискивать ракурсы, но и подкидывать темы для разговора — Гейдебрехт судорожно хватался за них как утопающий. К тому же я заметил, что Ритка ничего не записывает, даже блокнот с ручкой для порядка не в руках не держит. Когда «интервью» довольно быстро, за отсутствием обоюдного интереса закончилось и Гейдельбрехт с облегчением сказал напоследок:
— Ну, а сейчас с вами проведут небольшую экскурсию, а потом пообедаете, до свидания, —
я уже в коридоре, спросил Ритку:
— А чего это ты ничего не записывала?
— Вот, надо еще, я и так все запомнила.
— А что ты запомнила?
— Да отстань, ехида!
Подошел сопровождающий, Ритка сразу попросила отвести в столовую, а экскурсию начать с «чего у вас там делают». На складе готовой продукции, она, посмотрев на гигантские рулоны, тихо спросила меня:
— Это бумага?
— Бумага.
Потом громко:
— Ну, нам на электричку.
На этом история с интервью закончилась. Навсегда. Без каких либо видимых последствий. Никто, ни Амарсана, ни, в первую очередь Ритка о нем больше вспоминали.
Зато, когда мы шли по поселку на электричку, все мужики смотрели на Ритку с тоской и со страстью.

Проза Маргариты в ФИНБАНЕ
http://finbahn.com/маргарита-торгашина-кто-как-сдох/

НА ФОТО

Таня Мясина, в замужестве Гусева, моя однокласница.
После школы она не стала дальше учиться, а пошла работать на ТСК ткачихой, и когда для нас студентов трешка была значительной суммой, получала 400 — 500 рублей.
Умерла рано, лет сорока, а может быть и до сорока не дожила, от какой-то болезни,
никто из однокласников не знает от какой.
А фото осталось.

ГРЯЗНЫЙ НЕРЯШЛИВЫЙ АНГЕЛ

Грязный неряшливый ангел, (кто сказал: Сатана?) ниспроверженный, сверзившийся, загремевший, пропёртый, раздербаненный. Лез во все дыры, не слушался старших, все ему надо было потрогать и вот результат — куда ему теперь? Вот-вот: самая эта депрессия за ним хвостом и тянется, покрывает темным шлейфом места, над которыми он пролетал. Да нет, этот, скорее, растяпа и неумеха, да и не депрессия за ним тянется, а некая дураковатость, частью деловитая, за все хочет руками взяться, все попробовать, все покрутить, что-нибудь отломать ненарочно, а рук на все не хватает, хоть и много их, а частью дураковатость эта то неровно (или нервно)-веселая, то виновато-серьезная, в патетических моментах торжественная, тишиной своей оглушающая (вот смотрите, что я наделал), не вспышкой не тьмой, а белизной своей, какой-то матовой не ослепляющая даже — в оцепенение ввергающая (что бы не предпринял, как бы не ответил — все боком выйдет, лучше в неподвижности и безмолвии переждать), поэтому и шлейф этот пресловутый за ним не темный, а сперва полосатый, а потом полоски все тоньше и — в горошек рассыпаются, плывут эти горошины в пространстве то плавно, то рывками в сторону, и не черные уже, а пестрые, разноцветные (с грязцой, правда, что уж тут поделаешь), на пол падают, по полу скачут, под стол, под кровать, под диван закатываются, под комод; то прямо катятся, то боком вдруг отъезжают, за углом исчезают, в щели половые попадают, в форточку вылетают, в вентиляции застревают, в канализации тонут, с мусором выметаются, из карманов с крошками выгребаются, за подкладкой прощупываются, в носу свербят, в ухе стреляют, на зубах скрипят, в глазах цветными кругами и темными пятнами расплываются — все мельче и мельче становятся: сперва как пылинки в августовском низком и густом медовом луче, а дальше, как микробчики какие невидимые совсем, микроскопические — и нет ничего, совсем нет, а что есть? Недоумение и задумчивость, это есть, да на что они, куда их приспособишь, по какой статье спишешь? Ни по какой их статье не спишешь — так с тобой и останутся. А что касается Сатаны, так он из другой сферы, а здесь у нас в наличии и не сфера вовсе, а так закоулочки………

АРХАИЧЕСКИЙ КЕНТАВР

Здравый смысл архаического мастера не лишил человеческую часть кентавра собственной автономной задницы — конская часть приросла к поясничному отделу позвоночника наподобие «паразитного близнеца» — фотографии носителей таких «паразитных близнецов» делались в девятнадцатом веке: сидит перед объективом солидный бородатый мужчина, чиновник или коммерсант, женатый, отец одиннадцати детей — сюртук расстегнут, а на уровне поясницы — бледная голова с бессмысленными белыми невидящими глазами и слюнявым ртом, или фалды того же сюртука приподняты, а от поясницы хилая задница с двумя (а то и тремя) недоразвитыми ножками.
Я, работавший на окоте овец, знаю, что такие уродства у животных не редкость, но они, не то что были нежизнеспособными, но активно отторгались популяцией-стадом-коллективом.
Люди с такими особенностями выживали будучи членами состоятельных слоев общества.
Думаю, что и в Древнем мире такие случаи не были редкостью — отсюда: чего больше
было в голове мастера этого кентавра — рутины и недомыслия или иронии и реализма?

УЛАН-УДЭ. 31 ИЮЛЯ

Время от времени мне снится сон, даже не сон, а как бы послесонье, что вот уже проснулся, глаза еще не открыл и сначала представляю себе, а потом уже отчетливо вижу и ощущаю, что я лезу по гнилой, дряхлой, деревянной лестнице на чердак двухэтажного деревянного дома, какие еще недавно заполняли пространство между, ну, например, между Гагарина и Цивилёва. Лезу, а каждая ступенька под ногой обламывается и падает вниз. Хватаюсь уже за порожек чердачного окна, соображаю, как буду спускаться по правой боковине лестницы, пробую её ногой, но и она уплывает куда-то вправо. Напрягаю руки, забрасываю себя в полутьму под крышей, разворачиваюсь на коленях по пыльному песку и высовываю голову наружу — и левой боковины как будто и не было. Ничего, буду спускаться, хватаясь за бревна стены, а когда пальцы ослабнут, оттолкнусь и спрыгну. Второй же этаж. Но этажей не два и не много, а стена уходит вниз как прямая, сходящаяся к горизонту дорога и там внизу не двор, не верхушки тополей, а еле серенький такой туманец. И все это сооружение, где я оказался, начинает тошнотворно раскачиваться.
Отползаю, хватаюсь руками за невидимую проржавевшую трубу и открываю глаза: синенькие шторки на окне, потолок с трещиной поперёк, позднее июльское утро. Сорок лет назад сразу закурил бы. Уже не закуришь. Нашариваю очки, шлепаю босыми ногами по теплому полу на кухню. На плите горячий заварник. Жена приготовила завтрак и пошла во двор, посидеть на лавочке с соседками. Со стаканом чаю выхожу в трусах на балкон. Облачно, ветрено, жарко. Второй этаж. Перевешиваюсь животом через перила. Песочек, камешки, окурки. Невдалеке под старым ильмом стеклянная фляжка из-под коньяку, я выбросил её еще зимой на снег. Снег растаял, а она так и лежит. Выпрямляюсь, отхлёбываю чай. Из-за ильма стремительно на длинных, стройных, как бы изнутри светящихся ногах в полупрозрачном бледно-розовом, очень коротком хитончике, попа прикрыта того же цвета трусиками в средне-крупный горошек, без лифчика, с голыми нежными руками, сама высокая, стрижка короткая, волосы обесцвечены донельзя, присвистнул, подняла голову – широкое лицо, очень светлая кожа, щедро подведенные голубым раскосые глаза – бурятка. Еще пара шагов и скрылась в тени клёна. Туфельки тоже розовые, но чуть потемнее хитончика. Чудо.
Поднимаю глаза, смотрю в сторону сквера Пушкина. Самого статуя поэта в это время года не видно. Зрелая густая зелень лета его скрывает. В другие времена года его видно. Стоит, железный, скучает.
Да, в те давние времена, когда отучившись в Иркутске, в ИГУ, я вернулся в родной город, то решил сразу работу не искать, а посвятить два летних месяца безделью. Выхожу тогда, позднеиюльским утром так же на балкон, только не в трусах, а в белых американских джинсах «Lee», в мокасинах из сыромятной кожи и в нежно-розовой рубашке в средне-крупный горошек. Облачно, ветрено, жарко, но дождя не будет. Не взяв по этому случаю зонтик, отправился через будущий сквер Пушкина вверх по улице Гагарина в книжный магазин, что напротив аптеки. Как он назывался, я не помню. Теперь, через сорок лет, там пивбар «Пивное удовольствие». Посмотрю, что там, может быть, выкинули и поболтаю заодно с продавщицей Людой Езоян, вдруг, что из-под прилавка мне вытащит, какую книжку дефицитную. А потом вглубь квартала наискосок, где среди старой деревянной застройки и сталинских кирпичных двухэтажек есть такой хитрый орсовский магазинчик, его все называют «четвертым магазином», а в нём часто бывает вино «Бiло мицне». Возьму три бутылки, может быть пригодится.
Прошёл быстрым шагом Сад железнодорожников, хотел было перебежать улицу Добролюбова перед носом грузовика ГАЗ-52, да не успел, ринулся было через дорогу, а он взял и газанул резко, и что-то меня задержало на тротуаре, так с поднятой ногой и замер. А в кузове лежали один на другом три дюймовых стальных прокатных листа, размером с этот кузов. И в ту секунду, когда я стоял на тротуаре с поднятой ногой, все эти стальные листы, как были один на одном, все эти стальные листы и вылетели из кузова и упали на асфальт с кратким, но ужасающим грохотом на дорогу как раз напротив меня. А весили они, эти стальные прокатные листы толщиной в дюйм тонны три, если не больше. Так бы меня и раздавили в лепешку. Или сначала перерезали пополам, а потом раздавили в лепешку. Если бы Провидение не остановило бы меня на самом краю тротуара в этой нелепой позе. С поднятой ногой. Услышав грохот, водила остановил грузовик, вышел, посмотрел, почесал репу, сел в кабину и поехал дальше. Листы эти так и лежали на дороге еще дня три. Чтобы их загрузить, нужен был автокран. Когда нога моя опустилась на место, я обошел эти стальные листы, тупо перешёл дорогу, а на той стороне ноги у меня стали ватные. Я не стал заходить в книжный, а сразу через квартал наискосок, отправился в «четвертый», но «Мiцне бяло» там не оказалось и никакого другого вина там тоже не было. Как в дальнейшем провел я тот давний позднеиюльский день, я уже не помню.
Да, еще до того, как я учился в Иркутске, в ИГУ, мне пришлось поучиться в Улан-Удэ, во ВЗГИКе, и я с группой товарищей тоже шел из «четвертого» магазина. Мы купили там много вина «Мiцне бяло» и хотели отметить им завершение летней сессии. И шли мы не по улице Добролюбова, а по верху путепровода, потому, что направлялись на Проспект Победы, дом 10, к Ворону. Я лично нес в руках восемь бутылок, по четыре бутылке в каждой, зажатых между пальцами. И тогда я столкнулся с паровозом. Паровоз отбросил меня метра на четыре, и я упал спиной на кучу гравия и ни одна бутылка при этом не разбилась. Все обошлось благополучно потому, что я шел не по путям, а рядом, паровоз был маневровый, шел очень медленно, и ударило меня не самим паровозом, а какой-то выступающей навесной конструкцией. Всего ущербу было, порвалась на правом плече белая рубаха, а на самом плече осталась неглубокая, но кровоточивая ссадина и плечо и рваная рубаха и белые же джинсы (не те, в которых я через пять лет выходил на балкон , а другие попроще) были перемазаны мазутом.
Да, в мазуте утопил свои летние тапочки мой друг Анатолий Кушнарёв, но об этом в другой раз…..

ХОРОШО, ЧТО ХОТЬ ВИСИТ

В одном из домов в селе Тарбагатай стену украшала эта старая фотография.
Никто из нынешних хозяев не смог объяснить кто на карточке, зачем она здесь висит.
-Может быть это ваши родственники?
-Кто его знает кто там. Всегда там висела. Пусть висит.
Так и висит, а кто там никого не интересует.
Висит и висит.
Хорошо, что хоть висит.
Могла бы и не висеть.

ДРУЖБА НАРОДОВ

В 1972 году в Иркутске я пил пиво в ресторане при гостинице «Ангара». За соседним столиком обедали японские туристы. Один из них, лет тридцати пяти, самый младший из своей компании, явно скучал со стариками, вертелся на стуле и и глазел по сторонам.
Я тоже вертелся на стуле и глазел по сторонам. Мы сидели почти спиной друг к другу, но в какой-то момент синхронно так вывернули шеи, что глаза наши встретились. Японец улыбнулся, поздоровался. Поговорили минуты три на плохом английском. Потом он как-то воровато осмотрелся и достал из дорожной сумки жестянку пива «Асахи», каллиграфический росчерк на картоне с золотым обрезом и безделушку из цветной фольги в красивой коробочке. Я быстро переправил все это в свою и протянул ему, более, чем ополовиненный, блок «Стюардессы» и, рассчувствовавшись — початую пачку «Опала» из кармана. Мне показалась, что японец обрадовался больше меня. Как ни в чем не бывало развернулись. Каждый занялся своим.
От греха подальше быстренько допил свое «Жигулевское» и смотался. Зашел к друзьям в инязовскую общагу. Обменяли у эстетов «Асахи» на две «Московских». За выпивкой меня просветили, что американцы и прочие, приезжая к нам выбрасывают свои «Винстоны» и «Кенты»и затовариваются болгарским куревом. Я этому сразу не поверил, но впоследствии убедился, что это отчасти так.
Безделушку в коробочке я подарил своей дальней иркутской родственнице очень благообразной, свежей и моложавой восьмидесятитрехлетней Валентине Романовой, когда безуспешно пытался снять у нее комнату в старинном деревянном доме с резными наличниками в самом центре Иркутска. А каллиграфия до сих пор лежит в ящике стола. Никто из местных японистов так и не смог мне внятно растолковать, что же все таки там написано.

пошли бы и взяли ДВЕ

1982 год.
Улан-Удэ.
С Геной Гыпыловым идем вниз по улице Ленина.
Хотим выпить, но немного — время обеденное, еще работать.
Гена возмущается:
-Ну что такое, продают водку поллитрами, люди напиваются, работать не могут — это же спаивание!
То ли дело — продавали бы четушками:
-Сейчас пошли бы и взяли ДВЕ.

Сломалась штучка такая

Сломалась штучка такая, забыл уже как называется, может,
и никак не называлась, чтобы картошку чистить, еще при «советах» купленная.
Жена ножиком чистить отказывается.
Пошел искать — есть для грейпфрута, есть для еще какой-то экзотики, а для картошки нет, точнее то, что предлагали как «для картошки» ни в какие ворота не лезет.
Кого не спрошу, все чистят ножом и не помнят даже, что можно чем-то еще.
Наконец нашел в магазине «Элитные ножи» за пятьсот рублей, «швейцарскую», из неплохой китайской нержавейки. Бережем, как зеницу ока.