Юрий Извеков

By alexandrbabushkin , in чирикают on 19.11.2015 .

Юрий Извеков

Родился в селе Брянск Кабанского района Б.М. АССР 8 ноября 1951г. Закончил Иркутский Университет по специальности филология. Живу в городе Улан-Удэ. Работал преподавателем, журналистом, реставратором. Стихи начал сочинять еще студентом, но серьезно и систематически записывать с 1995 года. Печатал стихотворения в местных газетах, журнале «Байкал» и некоторых сборниках. Издал очень маленькими тиражами три сборника стихотворений: «Как сухая трава». Улан-Удэ, издательство писателей «Наран»,1998. «Мышь». Улан-Удэ, издательство писателей «Наран»,1999. «Татцельвурм». Улан-Удэ, издательство «Злой заец» 2006. Проза: статьи, очерки, рассказы напечатаны в местных газетах и в большинстве своем не собраны. О себе писать скучно и не интересно. Мало что о себе помню. Вспоминаю о себе только когда вспоминаю о других людях и событиях. Не считаю себя цельной или, вообще, какой либо личностью. Мне это не интересно. Не могу сказать как, зачем и для чего сочиняю стихотворения. Приходит в голову строчка и зачем-то надо подставлять к ней сверху и снизу другие строчки, пока не получится законченное целое. Вот и все. Иногда нравится, иногда смущает, но дело уже сделано. Надо куда-то это пристраивать, перекладывать на других, подкидывать – иначе задавит. Вот, опять таки, и все.

facebook

Фотоработы в ФИНБАНЕ

Буквы с картинками в Финбане

Буквы без картинок в Финбане

Картины в Финбане

Хара хадак

В этот день ты надела свой лучший наряд.
Ты накинула черную шаль.
Ты шептала: так больше нельзя.
Вечер был и печален и светел.
И поперлась в горсад, и наверное все таки зря,
Потому что почти что никто, потому что почти что никто там тебя не заметил.
Да, почти что никто, лишь один, как безумный бурят,
До печальных седин дослужившийся в атомном флоте,
Только он, только он, аж три раза подряд
Приспособил тебя для хотения плоти.

А когда ты бежала назад, черный ряд тополей
Бередил незажившее мясо заката.
Ты сквозь зубы шипела: ну хоть бы еврей,
Почему же судьба мне послала бурята.

А еще, через месяц примерно, вошла ты во вкус
И забыла о нем, никогда ни о чем не жалея.
Все там были потом, все там были: калмык, армянин и тунгус
и какой-то француз,
Ну а больше всего, почему-то там было евреев

А потом уж границу открыли, евреи сошли,
Рассосались, как дым из трубы,
отвалились от тела клопом,
и от ветхого платья отпали заплатой.
И буряты пошли, все пошли, и пошли, и пошли.
Все буряты, буряты, буряты, буряты, буряты.

ПАТЕФОНА РАСТЛЕННЫЙ ГОЛОС

Дали мальчику по соплям,
Напинали ему под говно.
Он стоит на морозе, упрям,
И глядит в роковое окно.

Там мурлыкает магнитофон,
Там вино, полумрак, интим,
А в ушах унизительный звон,
Будто кто-то смеется над ним.

Вот возьму сейчас пистолет.
Стук. Откройте! И вдруг: тишина.
Только всхлипнет слегка на столе
Недопитая рюмка вина.

И она перед ним на полу,
На коленях, с мольбой: пощади.
Бах-бабах! И обидчик в углу
Расшеперился с пулей в груди.

Или лучше: красив, бородат
(Незаметно промчатся года),
На французской актрисе женат
Загляну на минутку сюда

Я, уставший от роли вождя
(Лондон, Дели, Париж, Амстердам).
Мальчик болью играет, водя
Языком по разбитым губам.

***
Что мне делать на том берегу,
Равномерны и многоугольны
Грязноватые плещутся волны.
Вижу берег, а плыть не могу.

Что забыл я на том берегу,
Может быть, повернуть мне обратно,
Как монеты, мазутные пятна
Загребаю, но не сберегу.

Я один посредине реки,
Все плыву по теченью куда-то.
Берег правый и виноватый
Одинаково далеки.

***
Не мучай — мучай.
Небо в тучах.
И фонари уже горят.

И гипсовых отливок ряд
До этой двери от подъезда.

И жизнь уже не сдвинуть с места
Равно вперед или назад.

Назвать, позвать — уже гроза.

От ртутных шариков мгновений
Ты прячешь голову в колени.
Тебя терзает тайный знак —
Стерильность, роза, белизна.

Я встретить смерть решилась гордо.
Зачем он здесь. Зачем он твердый.
Ах, потолок. Твои глаза.

Скакала я козой по кручам.
Мечтала я о доле лучшей.
Ах, потолок. Твои глаза.

Но голубь, током крови стертый
Уже считал толчки аорты.
Куда спешить. Зачем терзать.

О, этот миг смертельной лени,
Чтоб оглянуться на мгновенье,
Души промерзлые поленья
Свалить как грех под образа.

Так стеариновый эрзац
Пылает золотом певучем,
Как Лев, что Девою приручен.

И только черная полоска
Нам говорит о краже воска.

1975 или 1976

юности полет

был один такой парень
он взлетел в облака
с диким криком: Гагарин!
с чистым стоном: ЧК!

без руля и кабины
и без всяких ветрил
он взлетел без причины
он взлетел как любил

а любил он такое
что по правде сказать
не лишившись покоя
не легко рассказать

то-то значит причина
в самом деле была
захотел дурачина
походить на орла

и в орла воплотиться
улетая во тьму
чтобы каждая птица
улыбалась ему

из-под черной вуали
в нежном трепете грез
улыбалась до боли
улыбалась до слез

чтоб ущупав: а что там
меж ажурных чулок
как Гагарин полетом
он бы не пренебрег

но Гагарин он парень
а орел господин
как-то все вверх ногами
в мире №1

но уже пред очами
блещет мир №2
но его мы в печали
различаем едва

№3 и 4
№5 №6
сколько этой цыфири
невозможно рассчетсь

вот откуда-то вылез
даже мир №7
ну чего прицепились
ну вас к черту совсем!

«засопя и набычась…»
вот вам парня портрет
на коробке от спичек
только спичек в ней нет

ты курила курила
прокурилась насквозь
кухню так прокурила
что проветрить пришлось

так налей мне налей мне
в невозможный стакан
золотого портвейна
200 с чем-нибудь грамм

выпьем дура за за космос
за полет на метле
за блаженство и роскошь
жить на этой земле,

Ле тюлюп д ун люп а ля рюс

1
мороз крепчал. дул ветер в спину.
мужик следил из-за овина,
как пожирая жидовина

тамбовский волк стонал в печали:
– зачем вы нашего Христа
распяли около моста
и под кустами закопали.

снег в никуда и в никогда
и страшно воют провода,
мост через Цну и за мостом
Исус, зарытый под кустом.

и, жадно напрягая слух,
мужик крестился на обух,
а крест лежал саженях в двух.

2
стоит мужик. тулуп до пят –
волк красен, на кресте распят,
весь окровавлен, весь – закат.

а там за Цной из-под кустов
ветвятся в небо сто крестов,
по сто Христов висят на них,
по сто Исусов золотых
в камзолах бело-голубых.

Христами вышито полмира
у каждого в руке секира
в другой распятье со Христом –
Христос с секирой и с крестом.
главою в рай, ногою в ад
за рядом ряд, за рядом ряд
христиц, христосов, христенят
христосок, хриституток, хрИстищ
их тьмы и тьмы, их много тысяч.

3
крестов сияет паутина
волк кровью красит их, малинов.
мужик задумчив, рот разинув,
что сотворил, обозревает.
в руке топор, в другой – дубина
он ими молча помавает,

как заграничный дирижер,
дерет и жрет. и ясен взор.

СТРАШНЫЙ СЛУЧАЙ В ЧИТЕ

Этот случай случился не где-то
Этот случай случился в Чите.
Там жила одна женщина – Света
И был муж у нее офицер.

Офицер – всем пример по идее,
Но был Светкин мужик не таков.
В нем порочные страсти кипели
Словно стаи голодных волков.

И хоть был он давно капитаном,
Он любил напиваться с утра,
А потом отправлялся по бабам.
И рыдала жена до утра.

Каждый раз, уходя на дежурство,
Он бывал невоздержан и груб.
Он дуплил свою Светку и пежил
За неправильно сваренный суп.

Света все это гордо терпела
И не злилась на это никак,
Только песни печальные пела
На весь ихний огромный барак.

Был барак щитовой, двухэтажный,
Много жило в нрем разных жильцов.
А над ними жил Куузик Яаныч.
Отличаясь обильем глистов.

Куузик Яаныч был тих и печален,
Одинок – с ним не знался никто,
Он любил прогуляться ночами
В старом кожаном, длинном пальто.

Повстречав запоздалую шлюху,
Где фонарь свой очерчивал круг,
Он, набравшись балтийского духу,
Перед нею распахивал вдруг

Кожи черной, эсэсовской полы,
И под свет фонаря попадал
Мужичонка задрипанный, голый,
И, как заяц, в кустах пропадал.

И, хоть шлюхе и большие штуки
Было видеть давно не впервой,
Каждый раз она мчалась в испуге,
Испуская отчаянный вой.

Переждав, Куузик Яаныч тихонько
Выкарабкивался из кустов
И к себе пробирался довольный ,
И залаживал дверь на засов.

Утепленный чердак был над ними,
Там больная старуха жила
И ногами своими больными
Каждый день забиралась туда.

Жизнь давно уже ей надоела,
И она призадумалась вдруг,
И решилась на черное дело
После многих страданий и мук:

Эмиграции, репатриации,
Лагерей, ссылки в город Читу,
Пребывала она как в прострации
И поверила в жизни тщету,

Завязала, намылила петлю,
Прицепила за крюк в потолке,
Тубаретку ногой отпихнула
И осталась висеть налегке.

Мы старуху на время оставим –
Ей недолго осталось висеть.
Мы на первый этаж щас заглянем
Там со службы пришел офицер.

Вот сидит он небритый, запойный,
Злобно чистит ТТ- пистолет.
Положил он на скатерть обойму,
Но забыл про патрон, что в стволе,

И кричит страшным голосом: «Светка!
Быстро чаю горячего мне!»
Возвращаясь со службы нередко
Он от жажды горел, как в огне.

Света вежливо так отвечает:
— Эдик! Я тебе чаю налью,
Ради Бога, но надо сначала
Мне проведать подругу мою.

Я подняться хочу до Марины, —
Так больную старуху зовут, —
Я ей хлеба несу с маргарином
И горячего чаю несу.

Эдик сразу озверился жутко,
По губам даже пена пошла.
Взял и Свету назвал «проституткой»
И другие плохие слова

Поскакали из роту, как жабы.
Офицер! Ты сдержать их не смог!
Задрожали ручонки у бабы
И пустила в него стаканом.

Кипятком ему пальцы облило.
Пальцы сами коснулись курка.
Пуля челюсть ему раздробила,
Оторвала кусок языка,

Два передние выбила зуба,
Кончик носа сорвала слегка.
Кровь рекою течет по тулупу.
Пуля скрылась в щели потолка.

И из щели на скатерть полился
С ароматами трав кипяток,
А потом кровь с глистами полилась
И ужасно запахло дерьмом.

Света бросила хлеб с маргарином.
Чтобы «скорую» вызвать бежать,
Поскользнулась на маргарине
И осталась навеки лежать.

Тут соседи стрельбу услыхали.
Ванька выбил плечами косяк.
С ревом в комнату все забежали
И остались стоять второпях.

Четко встал перед их глазами,
Будто кадр из цветного кино:
Труп со спущенными штанами
И ведро с простреленным дном.

К потолку возле круглой дырки,
Что пробила пуля насквозь.
Прилепился кусочек пырки
И клочок полседых волос.

— К Светке!, — все загалдели, — к Светке!
Это Эдик наверно стрелял!
Вниз поперли по лестничной клетке.
Только я один не побежал.

А чего там бежать. И, хули,
Все понятно. Само собой:
Перебила веревку пуля
И Марина осталась живой!

И, что было внизу, все известно:
Сам писал ведь и сам прочел.
Дай-ка я пропою вам песню:
« Как по небу летал Орел»

Громко-громко! Могу и потише,
Как он в небе там колбасил.
Воробьев все подъел, даже мыши
Ни единой не пропустил.

А случалось заметить зайца –
Камнем падал он с неба вниз,
Крепко зайца хватал за яйца
И волок на скальный карниз.

Все стволы по Орлу палили,
Но попасть никто не посмел,
И парит он в венце из лилий,
В ореоле огненных стрел.

Обе головы смотрят направо.
Только хрен налево глядит.
Наше дело всегда было правое
И никто нас не победит!

романс

Ночь прошла, с нею страсти утухли.
От костра только угли остались.
А кругом одежонка да туфли,
Да пустые бутылки валялись.

Над водой плыли клочья тумана,
Камни впились в озябшее тело,
Чуть светало, и было так рано,
Что еще голова не болела.

Только чары вчерашнего хмеля
Хмурой пеной в мозгу колыхались.
Трое после ночного веселья
На речном берегу отсыпались.

Чуть поодаль храпела четвертая,
Головой в придорожных кустах,
Дорогая, на сгибах потертая,
Довоенной работы пизда.

ТРИУМФ СМЕРТИ

1
Их мириады, мириады
Существ, извергнутых из ада!
По горло ад уж полон был.
Как капля переполнил чашу
один мертвец и землю нашу
Поток смердящий затопил.
Сверкая гнойными очами,
Сперва являлися ночами,
А позже в нежном свете дня,
Стуча щербатыми костями,
Гнилыми лязгая зубами,
Просили их назад принять.
Того потока не унять,
Он, как из пьяного блевота,
Ползет, ползет в одни ворота
И вспять ее уж не впихать.

2
В то утро я проснулся рано,
Не помню, что уж за дела…
Хотел умыться – из-под крана
Кровь тонкой струйкой потекла.
Стекал с оконного стекла
Свет непрозрачный, мутно-белый.
Кровь почернела, закипела,
Коростой хрупкой запеклась.
И, над собой теряя власть,
Я бросился к окну в волненье,
Дабы развеять наважденье.
И рама с треском поддалась.

3
Открылась странная картина:
Идут какие-то кретины,
одеты в белое, все босы,
все зубы скалят, все безносы
и с чем-то красным на груди.
Решил я сдуру: пионеры
Шагают из вендиспансера –
Трубач задорный впереди.
Но нет, не серебристым горном,
Но рогом дьявольским и черным
Разбужен сонный город был.
Тот звук гундосый и тоскливый
Тянулся, плыл неторопливо
и в сердце ужас наводил.

***

…………, а ведь мог бы успеть
доказать, удержать, убедить,
разорвать эту липкую сеть,
как собачка бежать впереди,

оглянуться, сказать: «я не прав»
(а я прав), заглянуть в зеркала
честных глаз, закричать: «я не прав»,
честных глаз из простого стекла,

честных глаз: «проживу без тебя»,
честных глаз: «заполняй пустоту»,
как же можно прожить без меня,
как постигнуть твою простоту?

как-то так вот зажмуришь глаза –
ты исчезнешь совсем, навсегда,
ты………………………………..

***
я хожу по земле
а живу на луне
потому что луна мне дороже и ближе
на земле я боле-
ю и делаю не
то что надо а то чтоб остаться и выжить
на земле я вовне
себя я как во мгле
внешней и не могу до себя достучаться
на луне все при мне
все со мною и не
нужно мне ничего чтобы все мои части
встали все куда на-
до чтоб даже луна
ничего никуда никогда ни за что не могла передвинуть
чтобы глядя в свой це-
йс я на лунном лице
как в бокале вина
видел вечно одну и все ту же одну и все ту же одну и все ту же картину

SILENTIUM!

Коль так, к чему весь этот хлам,
А если сердце пополам,
А если, звонок и колюч,
В сухих костях Кастальский ключ
Закопошится, что тогда,
Как сердцу высказать себя?
Как сердцу высказаться? — «Бя»?
Другому как понять то «Бя»?
Поймет ли он чем же ты вошь,
Мы — слизь? Речь оная есть ложь!
Врыв! А я возьму тишь, ключ и…
Да не вертись ты и молчи.
Прохладный ключ, благая тишь…
Раз на концерте Chopper Dish
Хардрок ли, панк ли. Вот где вошь,
А он на тигра был похож
Их искупитель, их певец,
Он был им больше, чем отец
И много ближе, чем сестра.
Позволь погреться у костра.
Костер ведь, правда, на снегу.
Он вас спасет. Я не смогу.
Раз, пионерский наш отряд…
Ну, что, приехал? Так-то брат.

***
Оставь, Купидо…
Тредиаковский

…собрались в один вагон
И поехали…

Ура! В садах вовсю цветочек!
А соловей, как заводной!
У Веры Павловны из дочек
Уж нету целой ни одной.

Смех, шоколадка, и с размаху
Ударил в грунт последний лист:
У Машки – муж,
У Лельки – хахаль,
А у Анфисы – си-
фи-
лис.

Весна! Любовь! Ау! Куда ты?
Куда ни кинь – как гром: зима…
У Веры Павловны растрата
И вероятная тюрьма.

ариэтка

На холодном осеннем бульваре
Горько плакали мокрые дети:
— Прилетели мы на самоваре
С кокаином, но сдул его ветер.

Ветер выл подбоченясь и важен.
Дети выли и скалили зубы.
Подошел кто-то в шубе. И страшен:
— Разрешите мне вас приголубить.

***
Не мучай — мучай.
Небо в тучах.
И фонари уже горят.

И гипсовых отливок ряд
До этой двери от подъезда.

И жизнь уже не сдвинуть с места
Равно вперед или назад.

Назвать, позвать — уже гроза.

От ртутных шариков мгновений
Ты прячешь голову в колени.
Тебе являют тайный знак
Стерильность, роза, белизна.

Я встретить смерть решилась гордо.
Зачем он здесь. Зачем он твердый.
Ах, потолок. Твои глаза.

Скакала я козой по кручам.
Мечтала я о доле лучшей.
Ах, потолок. Твои глаза.

Но голубь, током крови стертый
Уже считал толчки аорты.
Куда спешить. Зачем терзать.

Так стеариновый эрзац
Пылает золотом певучим,
Как Лев, что Девою приручен.

И только черная полоска
Нам говорит о краже воска.

1975 или 1976

Аэрокатастрофа любви

В небе над городом летчик и летчица —
Летчику хочется — летчице хочется.

А горожане гуляют в обнимочку,
И наблюдают на небе картиночку:

Два самолетика липнут в облипочку
И приближают к кабине кабиночку.

Сблизились, вздрогнули — огненный шар.
В небе над городом взрыв и пожар.

Падают наземь тела и машины их.
Запах кругом шашлыка и бензиновый.

Мигом сгорели квартал и полрынка.
Гражданам снилась ли эта картинка.

Летчица тоже бывает минетчица.
С этим рождаются. Это не лечится.

***
…при луне
и никуда…
Ф. Сологуб

***
Пейзаж оплыл и через край
Течет в лучах больного света:
Снег, лужа, отдаленный лай
И я в углу картины этой,

Сосредоточен и угрюм,
Внимательно нахмурив брови,
Задравши голову смотрю
На дырку в облачном покрове,

Оттуда голый, как дурак,
Раздетый на большой дороге,
Злой месяц лает на собак,
Злой, молодой и тонкорогий.

***
Фонари раскололись, как яйца.
Вся в соплях и окурках, луна
Приближается, ухмыляется,
Дряблой медленной дрожи полна.

Снег с ветвей облетает и кружится,
Взгляд твой бел, неподвижен и туп.
Ты кричишь, каменея от ужаса,
Надрывая свой маленький пуп.

Толстый дым выползает из форточки
Вверх, а музыка сыплется вниз.
Лучше сядь поудобней на корточки
И глазами в коленки упрись.

***
Погасло дневное, да-да, вы правы, как его, да, светило.
НОчное (или ночнОе) светило посветило, посветило и тоже погасло.
Что же это, в самом деле, такое было?
Или это самое было совсем напрасно?

А может быть, этого самого и не было вовсе,
А так, поманило, помаячило, да и растаяло.
И как теперь ни старайся, к чему теперь ни готовься
(Ну, к примеру, птицы, летают, как будто, стаями,

И все это представляется достаточно единым целым,
И имеет зыбкие, но все-таки очертания
(Но вот одна пигалица на землю села,
Другая на дерево села. И заранее

Можно предсказать, что когда они все разлетятся
В разные стороны и займутся питанием или пением
(Ну, к примеру, один одинешенек листочек на дереве может остаться
(Да я и не предсказатель, я как валенок или веник

Торчу в уголку – значит это кому-нибудь нужно,
А что потом, куда потом – знать не знаю, ведать не ведаю.
Степью (какой бы это степью?), цепью (да-да: жемчужною)
И сколько, как бы чудных мгновений за сим последует.))))

***
Луна стрекочет ундервудом
И канцелярским молоком
Приблудный город поливает,
И этот город мне знаком,
Сон был всего лишь кратким чудом,
В нем нищий, притворясь трамваем,
Обедал краденым замком,
Припрятав на закуску ключик.
Сон та же явь – он тоже мучит.
В нем нищий, смрадный и босой,
Но желтый, с красной полосой
И тяжкий, с инеем замок,
Зубами грубыми грызомый.
Я это все понять бы мог,
Но я один и я не дома.

ПОЭТ И ТОЛПА

Граждане, но я же протестую!
Вы же все сожрали подчистую!
Но, ведь это против всяких правил!
Почему никто мне не оставил?

Ну, я вышел только на минутку,
Я же вас просил, чтоб обождали.
Очень безответственную шутку
Вы со мной, товарищи, сыграли.

Я верну. Потом. У нас ведь строго,
Что вы так глядите, в самом деле.
Только разрешите ради Бога
Облизать, что вы там не доели.

Господа!, Представим понарошку,
Будто я не я, а я — собачка.
Щас под стол полезу на карачках,
Собирать просыпанные крошки.

***
……познавший Дао
Посмотрел на небо,
А потом взглянул направо
И еще налево.

Видит: небо круглое,
А земля квадратная
И на том углу, где я
Что-то непонятное.

Бродский

Рыжий, а еще куда-то лезет,
а куда он лезет – непонятно,
а в глазах его белеет плесень,
а покрыт он телогрейкой ватной,

а поэт ли он? А кто же знает,
может и поэт, а может ловкий
фрукт какой, папайя завозная,
а на лбу его татуировка,

да такая, что ни щит Ахилла,
ни дисплей, что в центре управленья,
ни картинка на печатке мыла
никакого даже представленья

не дадут вам. Надо видеть просто
ясными холодными глазами:
на деревне народился Бродский.
Он стоит, сутулясь перед вами.

Он бредет по прошлогодней пашне.
Мокрый снег ему на рыло липнет.
Закурил. Ему смешно и страшно.
Он в кулак то всхлипнет, то хихикнет.

Будто встретил девушку в саду он,
а куда тащить ее не ясно.
Может под эстрадой? – он подумал.
Нет. Она на это не согласна.

Страшный случай в улан-удэ

Увы, как счастье иллюзорно,
И озверев не по годам,
Маруся плод любви позорной
Сложила в черный чемодан

И на вокзал бежит в волненье,
Чтобы позора избежать,
И в недрах камеры храненья
Скрыть чемодан и убежать.

Пока она ячейку ищет,
Чтоб в ней запрятать свой позор,
Крадется к ней один из тыщи,
Один не в меру прыткий вор.

Он чемодан пододвигает
Тихонько в сторону свою,
А сам вот так соображает:
«А где же я его пропью?»

Забыв про горе и позор
Маруся криком закричала:
« Ой! Ой! Держите это вор!»
И в вора пальцем указала.

Вот-вот толкучка соберется,
Сотрудник мчится вдалеке.
И робкий вор, как рыбка бьется
В большой Марусиной руке.

Свое забыла преступленье,
Скажи Маруся для чего?
Ведут вас вместе в отделенье
Тебя и вора твоего.

Теперь. когда всем стало страшно,
Раскроем карты наконец:
Милицанер, вора поймавши,
Был плода этого отец.

Когда явились понятые.
Он с чемодана сбил замок
И. слезы с глаз смахнув скупые,
Шепнул: « Зачем ты так, сынок.»

Тут кабуру он расстегает
Наган оттэда достает,
В Марусю пулею стреляет,
Вора за шиворот берет

И , длинным дулом в брюхо тыча,
Он говорит ему: « Дурак!
Ты б мог подобную добычу
Толкнуть хотя бы за пятак?

Но я ведь тоже виноватый,
И я себя сейчас убью
За то что я, подлец проклятый
Не создал верную семью,

Что я, мундиром прикрываясь,
Толкнул девицу на разврат!»
И он, слезами заливаясь,
По сердцу выпустил заряд.

Судьбы свершилось начертанье:
Три трупа рядышком лежат,
А вор, избегнув наказанья,
Спешит работу продолжать.

Пред ним раскинулся широко,
Шумит ночной Улан-Удэ,
А, он веселый, как сорока
Спешит туда, куда и все.

***
Сквозь тебя просвечивает мебель.
Глаз не видно. За стеклом закат,
Где в глубоком безнадежном небе,
Как пылинки голуби скользят.

И с плеча сомнительная птичка –
Шарик ртути, свежая игла –
Свесила эмалевое личико
С тонкими крестами вместо глаз.

Где же ты, опять в бездонной яме?
Куришь, вспоминаешь о былом?
Видишь – в небе бродят вверх ногами,
Кто с мечом, кто с арфой, кто с кайлом.

Боже, что за ветер дует в спину,
Как вернуться с полпути домой,
Неприметной тропкой муравьиной
В щель между забором и стеной.

И грядет сквозь снежные заносы
С розой в окровавленной руке,
Ангел на серебряных колесах
И в гранитном скорбном котелке.

***
…откроют – вот так постучать.
там в карты играют, там курят,
там зеркало, стол, там кровать,
там голая баба на стуле,

там пьют, наливая в стакан,
танцуют с осанкою ватной,
слоится табачный туман
под лампочкой голой, стоваттной,

и даже, когда наблюют
и тряпкою в угол неловко
задвинут, какой-то уют
печальный над всей обстановкой

витает, ведь людям светло
и радио что-то такое…
какое? – Ну, чтоб отлегло
от сердца, от сердца, чтоб с болью

хотя бы на время, чуть-чуть,
куда-нибудь, лишь бы не сразу…
останься, помедли, побудь
под звуки дурацкого джаза,

и комната в доме одна,
где свет, а не тени и морок.
засохшие кучки говна
на пыльных полах в коридорах,

de Sade – Delille

мы пришли еще до света
а уже толпа народу
вот и бросили монету
в газированную воду

пузырьки от тусклой меди
разлетелись пылью радуг
к расплескавшейся в привете
голубой улыбке сада

как с во всех упертым взглядом
может он парить в просторах
умножаясь ряд за рядом
складываясь в узоры

вытянувшись в тонкий мостик
от земли до сферы высших
через прах тряпье и кости
в чистом свете вечной пищи

не пищи и не прощайся
а найди особый градус
под которым превращается
смрад и мрак в стерильность сада

встань столбом и ясным взором
отыщи особый угол
в рассмотренье под которым
будет розов он и кругол.

покрасуйся злой капризник
в отраженьях мнимых выгод
вытянул из книжки листик
зад подтер и снова в книгу

книгу через век откроет
юноша ростом с верблюда
и внимательно освоит
форму истинного чуда

со странички спрыгнет зайчик
с мандариновой слезинкой
и с улыбкой спросит мальчик
где же сад а на картинке

чей-то череп скачет вишня
тот же будда только в детстве
меркнут воедино слипшись
в сонме снов и соответствий

крыса крест прыжок лягушки
в ряску роза запах тленья
кровь на шелковой подушке
слабо сжатые колени

кто же в рай дорогу вымостит
восстановит все что было
млея в памяти как милости
от иглы луча распыла

пыли раскаленной точки
нити связывающей бездну
до холодного кусочка
заостренного железа

кто иголкой уколовшись
скажет брат тебе прощаю
малую сию оплошность
забегай на чашку чаю

и с иголкою в желудке
рот скривив улыбкой мела
скажет брат уж скоро сутки
как гостишь пора ль за дело

будут резать без наркоза
выйди дверь прикрой плотнее
диск к черте подходит розов
грозен сплющиваясь темнеет

С. Ханяки, 1975

Полос расплывчатого света
прервется неподвижный сон,
когда дурак на склоне лета
потянет потную гармонь.
Под пыльной музыки аккорды
увидим псов больные морды,
учительницу с яркой сумкой,
корову, Петю-недоумка
с бутылкой ярой политуры,
плакат, зовущий в дом культуры,
портрет броватого вождя,
газон, засохший без дождя
и все о чем сказать нельзя.
И в поле зрения скользя,
людям виновен — Богу чист,
вплывет плешивый гармонист
на перекошенном крыльце
с неясной маской на лице.
И, если маску ту сорвать,
под ней покажется опять
другой раскрашенный покров.
И, вот, туманны и без слов,
как поезд пестрых дураков,
на нитках маски скоморошьи
потянутся шальной гармошкой,
как лакированный сапог
с его лица. И кто бы мог
ускорить так движенье рук,
чтоб слился в непрерывный круг
бег масок, чтоб, как серый столб
пыльцы, и дымный каждый скол
прошел тарелкой оловянной,
дробя и сглаживая грани
навеки скрытого лица.
И строю масок нет конца.
И холодом миров иных
с тоской повеет из-под них.

Играй, дурак, тебе не больно…

МЕЖПЛАНЕТНОЕ

Поактивней, ведь женского пола я!
Да не злец я на вашего брата,
вдруг сейчас вы разденетесь голая,
Чтоб манить меня с целью разврата.

Значит, к дружбе ты страсть питаешь?
Ой, не надо, у вас ведь в моде
у мужчин: понаобещаешь,
Заведешь в кусты – и по морде,

а на Марсе никак не подраться,
а на Марсе не пахнет развратом:
всех полов у нас 19,
мой же пол самый сладкий – 9-й.

Что ты мелешь такое, Ваня?
О, раскрой поскорее тайну!
Тише, братцы, ведь я марсианин
и у вас на земле случайно.

Что же, гад, не летишь к себе ты,
хлеб наш жрешь, а порядки хаишь!
Я бы рад, да мою ракету
главный врач упрятал в сарае,

пролетит моя жизнь напрасно,
загубил ее врач сердитый,
и навек до милого Марса
все пути для меня закрыты.

Не сдержать мне, Ваня, улыбки,
как послушаю твои речи:
Мы здесь с Эдиком по ошибке,
ты-то, что ли, и впрямь сумасшедший?!
Ваня! Ванька!! И впрямь дурак ты!!!
А вот я как вскочу на Веру!!!!
И путем полового акта
мы помчимся с ней на Венеру!!!!!

***
Наших отношений
Искренность и фальшь —
Все баночкой варенья
Разбилось об асфальт.
Сладости и грязи
Много-с?
Ну, так что-с?
Я вам всем обязан,
Я ваш верный пес.
Ну, поговорили,
Ну, разобрались,
Я ли прав ли? Вы ли?
Где там. Разберись.
Ну, оборвали уши,
Ну, накрутили хвост
И что? — Я стал послушен,
Вежлив, прям и прост?
Да я уже на выстрел
К вам не подхожу
Все живые мысли
При себе держу.
И я уже не прежний —
Пьяный, глупый, злой.
Все мои надежды
Обрели покой.
И я уже не лаю
Так громко на луну,
А накрепко запираю
На ночь конуру.
Под замком ничё вам
В доме не грозит.
Алка Пугачёва
На гвозде висит.
Алка Пугачева
В рамке золотой.
Старая корова,
Как легко с тобой.

НА ВЫЗДОРОВЛЕНИЕ NN

Пока среди больничных стен
Сосешь конфетку ты, тоскуя,
Настроим умственный рентген
И глянем в голову пустую.

Там как в кино: бал. На балу
Гусары ржут, резвятся кони.
Визжали барышни в углу,
Мадам укрылась на балконе.

Слон-Аполлон-Наполеон,
Он знал, куда направить стрелы.
Когда пришел на поле он,
Да ты ж под ним травой горела,

Что по турецки разговор,
Что ложки мыть, вам все забава.
Сигать болонкой вниз, во двор —
К дождю-с, но дело не поправить.

Довольно, кукла, лепетать,
Что ты ни в чем не виновата,
Тебя спасли вино и вата.
Вино и вата – слышишь…..

***
Почтительно и робко
Заглядываю в спичечную коробку —

Там дерутся Лев и Змея,
Но кусают друг друга любя.

А со зла кто кого укусит —
Сам же первый тотчас и струсит.

От врага помчит наутек,
Только хвост стучит в потолок.

И едва начнется погоня —
Целый мир забьется в агонии.

А как враг настигнет врага —
Мир сгорит, как сухая трава.

13 чертиков

В общем, не обидно ведь.
Закопают простенько.
Книжки дефицитные
Разворуют родственники.

Череп там оскалится,
Требуха испортится,
А душа развалится
На тринадцать чертиков.

Каждый будет крошкою
Розовым и толстеньким,
С гранеными рожками,
С бантиком на хвостике,

Со звонкими копытцами,
С завитыми усиками,
С райскими птицами
На бархатных трусиках.

Будем к вам являться
С часу до полтретьего,
Мило кувыркаться
В скользком лунном свете и

Нежную избранницу
Свежей адской силы мы
Будем тыкать в задницу
Золотыми вилами.

***
Первый свет задолго до рождения
нам дается. Что о нем мы знаем —
Мутно-белым позабытым пением,
вязким и горячим…Озаряем

сам собой и мягкий на подходе
свет второй. На временном привале
расслабляет, но погаснув сводит
судорогой мяса на металле.

Свет железный, третий, жестким раем
этот свет хранится нами в звездах,
этим светом накрепко сгораем,
замерзаем и дубеем. Роздых

свет дает, нам не подвластный, синий,
средний, он на нас стекает ночью,
неподвижный, сумрак над пустыней,
этим светом путь любой — окончен.

И, последний, что не связан счетом,
покрывая вести о рождении
до зачатья. Ровным поворотом
в мутно-белом позабытом пении.

ЗНАКОМАЯ ПЕСНЯ

Выстрелил и попал.
Выбросил самопал.

Выскочил. Побежал.
Скользко на льду. Упал.

Вот и весь разговор.
Выступил прокурор.

Молодости пора .
Карты и лагеря.

Есть о чем вспоминать .
Где-то был дом и мать.

Выиграл. Проиграл.
Дом или вокзал.

Вокзал или дом.
Ну, так и что потом.

Быстро бегут года.
Морда – сковорода.

А на дворе весна.
А на горе сосна.

А под горой пивняк.
Возле стола дурак.

За столом господа.
А под столом еда.

Сразу нельзя поднять.
Надо стоять и ждать.

СТОИТ НА СТОЛЕ

Архиблажен, кто яко лев,
Штаны зеленые надев,
Да с позументом золотым
(Не все растает яко дым),
С охапкой лютиков в руках
(Не все рассеется во прах),
С улыбкой нежной на устах,
С стеклянной радостью в глазах,
С блаженным нимбом в волосах,
А в белых сахарных зубах,
Чуть окровавленных зубах
Блестящий лаковый сапог.
Блестящий лаковый сапог.
Блестящий лаковый сапог.
Блестящий?
Лаковый?
Сапог?
А где ишшо один?
Сапог?
Не уберег?
Не уберег.

***
И спит,
И снится ему сон,
Что засыпает он
И ему снится:
Смежает сон
Ему ресницы,
И засыпает
Засыпан снами.
Так в парикмахерской
В горячий день
Весь пол
Засыпан волосами.

***
И дерево в саду. И путник у ворот.
Ворота заперты. Он сверлит взглядом стену,
что окружает сад. Разинув рот
и голову задрав, и постепенно

он забывает кто он и зачем
сюда пришел, и долго ль шел. Он видит
лишь дерево в саду. Недвижен, нем,
забыв все неудачи, все обиды,

все радости, что встретил на пути
и был ли путь. Он видит только это
сухое дерево. Бессильно опустив
пустые руки. Выронив монету,

которой заплатить хотел за вход
туда, где в самом, самом сердце сада
его так долго терпеливо ждет
такая долгожданная награда.

Там тоже человек

Ну, вот и все. Теплей и безнадежней
И глуше и невнятней голоса,
А он летит, он камень-пересмешник
И пялит спелые глаза.

Он видел все, что было и что будет,
Холодною иглой в сияющую твердь,
По полю теплых незабудок
Он подошел к стене и стал, как дверь

И свет, и шорох, и слегка дрожащей,
И мягкой без ногтей, и нежной, словно дым
Ночной медузой расплывался спящий
И солнце дрогнуло над ним.

Там тоже человек. Не скрыть и не нарушить.
Пылинок лета золотистый оборот.
Степенный взгляд замученной лягушки.
И дерево в саду. И путник у ворот.

***
еще самолет кривой как губа
летит — черным дымом исходит труба

он форму меняет он странно гудит
в кабине никто у руля не сидит

он черный как небо он шумный как сад
и справа и слева фонариков ряд

он черный как день — из трубы его дым
летит паровозом каким-то за ним

а помнишь, собака, какого числа
с тобою такая красавица шла

а ты вдруг нагнулся и все заблевал
смешно поскользнулся и чуть не упал

она не обиделась, не отошла
и встать вертикально тебе помогла

и даже на хате подруги одной
еще целовалась зачем-то с тобой

а ты, ухмыляясь химерам своим
на грудь себе пепел и в ноздри ей дым

следил за подскоком лобковых волос
какой самолет — какой паровоз

под шумное небо в темнеющий сад
хотелось войти и вернуться назад,

.

Грязный неряшливый ангел

Грязный неряшливый ангел, (кто сказал: Сатана?) ниспроверженный, сверзившийся, загремевший, пропёртый, раздербаненный. Лез во все дыры, не слушался старших, все ему надо было потрогать и вот результат — куда ему теперь? Вот-вот: самая эта депрессия за ним хвостом и тянется, покрывает темным шлейфом места, над которыми он пролетал. Да нет, этот, скорее, растяпа и неумеха, да и не депрессия за ним тянется, а некая дураковатость, частью деловитая, за все хочет руками взяться, все попробовать, все покрутить, что-нибудь отломать ненарочно, а рук на все не хватает, хоть и много их, а частью дураковатость эта то неровно (или нервно)-веселая, то виновато-серьезная, в патетических моментах торжественная, тишиной своей оглушающая (вот смотрите, что я наделал), не вспышкой не тьмой, а белизной своей, какой-то матовой не ослепляющая даже — в оцепенение ввергающая (что бы не предпринял, как бы не ответил — все боком выйдет, лучше в неподвижности и безмолвии переждать), поэтому и шлейф этот пресловутый за ним не темный, а сперва полосатый, а потом полоски все тоньше и — в горошек рассыпаются, плывут эти горошины в пространстве то плавно, то рывками в сторону, и не черные уже, а пестрые, разноцветные (с грязцой, правда, что уж тут поделаешь), на пол падают, по полу скачут, под стол, под кровать, под диван закатываются, под комод; то прямо катятся, то боком вдруг отъезжают, за углом исчезают, в щели половые попадают, в форточку вылетают, в вентиляции застревают, в канализации тонут, с мусором выметаются, из карманов с крошками выгребаются, за подкладкой прощупываются, в носу свербят, в ухе стреляют, на зубах скрипят, в глазах цветными кругами и темными пятнами расплываются — все мельче и мельче становятся: сперва как пылинки в августовском низком и густом медовом луче, а дальше, как микробчики какие невидимые совсем, микроскопические — и нет ничего, совсем нет, а что есть? Недоумение и задумчивость, это есть, да на что они, куда их приспособишь, по какой статье спишешь? Ни по какой их статье не спишешь — так с тобой и останутся. А что касается Сатаны, так он из другой сферы, а здесь у нас в наличии и не сфера вовсе, а так закоулочки………. 20.07. 2012 12:46

АД. ЗЕВ. ЗОВ: О ЗВЕЗДА!
.
Скользя воронкою бессонной,
Я тяжко ввинчиваюсь в Ад.
В багровых бликах миллионы
Чертей передо мной стоят,

Кричат «Ура», меня встречают,
Звенит копытом Генерал,
И грузно серный дым качает
Знамен надувшийся квартал.

Как много их цветных и серых
Кто в барабан, кто на трубе
Стучат, дудят. Ревут без меры:
«Хвала Великому Тебе!

Хвала! Хвала!» — Я опускаю
Глаза от боли и стыда,
А под ногами расплескались
Огнем и горем города.

И Генерал взглянул на блики
(И в нем признал я Сатану),
И он сказал: «Хвала Великий,
Тебе!» — и что-то про войну

И продолжал: «К чему о прошлом,
Теперь все просто, все нестрашно,
И каждый гвоздь в твоей подошве
Длинней их высочайшей башни.

Демон

Чище света, острее стали,
Разрывая сонную одурь,
Полный правды, любви, печали
Только взгляд сквозь тоску и годы.

Постаревший, роняя калоши,
Демон мчал в темноту из-под взгляда:
Пусть я лысы й и нехороший,
Мне чужого тепла не надо,

Впереди желтый лист и сырость,
Краткий крик запоздалой птицы,
Я из крыльев эфирных вырос,
Мне в предвечность не возвратиться.

Не по зубам

Не по зубам вам этот человек,
вам этот человек так сразу раз и в рыло!
и будешь ты, блаженный из калек,
лететь туда – искать свое светило,

каких светил не созданул Христос:
круглы, сундукообразны, ершисты, резвы, кротки,
и будешь ты глядеть на них, матрос
как из окна подводной лодки,

а лодка се – душа, лишь душу вдребезг бряк!
к какой-нибудь звезде удастся прихвоститься:
глядь, там и человек, чей раззудел кулак
и чье-то рыло вежливо лосниться.

***
Когда ты, плача обо мне,
Кольнула небо робким взглядом,
Он в преисподней глубине
Лежал, дыша железным смрадом,

По плату хладному парчи
Стопы твои когда скользили,
И синевы густой ключи
Со звоном золото пронзили,

Я, легким светом изойдя,
Мечтал и плакал о покое,
Он струям серного дождя
Подставил сердце роковое,

В багровой голой глубине,
Ворочаясь в кровавом прахе,
Тоскуя, дал он имя мне
И твой огонь зажег во мраке,

А позже, созерцая зал,
Схватив стакан, глазами красен,
Все наперед нам предсказал,
И план был строен и прекрасен,

Но, запустивши в пьяный пляс
От ресторана до стоянки,
Он наши судьбы порастряс,
Как мелочь из худой жестянки,

Склонившись бледный, до земли,
Впотьмах, искал в холодных лужах,
И мы ему навстречу шли,
И он нам был уже не нужен.

ЗОЛОТОЙ ВЕК

Указанием перста
Создал стадо резвых статуй
Шаровидный пьедестал
И с тех пор уж не достать им
До сквозного голубого
В кучевых пуховичках
Или черного глухого
В золотистых светлячках
Меж ромашек на лугу
Красоты кругом не руша
Многоцветную дугу
Созерцая после душа
Легкой группою скульптурной
Бело-розовых тонов
В нежной дымке контражурной
Грациозны без штанов,

***
Я скелет нерожденного гения,
Я белею высоко на синем,
Мои легкие сочленения
Пахнут ветром и керосином.

Плещут крылья из шелка и воска,
А в груди – камышовой корзинке,
В озарении медного лоска
Тарахтит паровая машинка.

Я, летящий бамбуковым стулом
С пестрым праздничным платьем на спинке,
Нежным дымом, далеким гулом
Распускаю по небу картинки.

На плечах моих нет черепа,
Но разбитый горшок глиняный,
И по небу за мной чертятся
Непонятные людям линии.

***
Пусть правда горше, чем вчера,
Но посмотри, как эти птицы,
Но красен след от топора,
И быть чему – тому не сбыться,
И то, что было – не пройдет,
И кость желтеет в страшной ране,
И стая, вмерзнув в долгий лед,
Хранит стремительный полет
И острых крыльев очертанье.

***
Дрожащее живое колесо,
Стальное дерево с глазами без ресниц.

Полет за очень близкий горизонт
Тяжелых, круглых и короткокрылых птиц.

Кровь на промерзших рельсах. Голоса
Невидимых в передрассветной мгле.

Под ставнем золотая полоса
Напоминает о чужом тепле.

Что ж? Спертый воздух и не прибран стол,
Нечистый пот и жалобы во сне…

Неколебимый светоносный столп
Пронзает тучи и уходит в снег.

***
А он еще к тому же рыжий
И конопатый
И когда
Над мертвой бабушкой с лопатой
Стоял не ведал чувств стыда
Под ним родная кровь струится
Ему кричат:
Подлец! Убийца!
А он , оранжев, как морковь
Смеется, курит, матерится,
Поет романец про любовь
Его сотрудник пальцем манит:
Бросай дурить, айда в тюрьму.
Но кровь совсем мозги
Туманит
Его отсталому уму.
Язык свисает длинный,
Красный
И слюни тянутся возжой.
Кто рыжий, тот всегда опасный,
Пусть даже ростом небольшой.

ПРОРОК

Прозрев, как правду, простоту
Он, призывая муки эти,
Был Царь, взошедший на уступ,
Застывший в неприступном свете.

Но нет, но нет он не о том,
Склонясь на влажный череп чаши,
В пространстве гулком и густом
Он нам прощал избытки наши.

Он миру возвращал Вино
И Плоть, и ждал ответа.
И Дух, исшедший заодно,
Мешал распространенью света.

И, слыша волокнистый шум,
Не в силах одолеть запоры,
Мы, истощая праздный Ум,
Вели бессмысленные споры.

И был средь нас, кто говорил:
Он там парит и плит ногами
Не попирает. Всех простил,
Кто был — Друзья, кто стал Врагами.

Врата отверзлись. Вышел Он.
Велик и свят. Трясясь и бледен.
И каждый, погрузясь в свой сон,
Безвольно выскользнул из сети.

ПАМЯТНИК

Дух мой скроется во мгле.
Не вернуть вовек его.
Что там будет на земле
С именем Извекова?

Пароход? Исключено:
Грыжа коротка.
Как в открытое окно
Я гляжу в века.

Вижу там шишковский лес
В нежном свете дня.
И усиленную лесть
Слышу. Про меня:

Наконец, мол, паразит
Пал здесь недвижим.
Рядом тумбочка стоит
С именем моим.

ТАКОЙ-ТАКОЙ

Он такой-такой бездельник –
Каждый день сидит без денег,

Он такой-такой проказник,
Что ни день ему, то праздник,

Он такой-такой нахальный –
Он не платит в ресторане,

Он такой-такой везунчик –
Для него все девки – сучки,

Он такой-такой красавец –
Он в сто раз храбрей, чем заяц,

И такой-такой веселый –
Сразу видно, что козел он.

***
Пушкин выглянул изо мглы,
Поглядеть: все ли в мире правильно
И как встарь встрепенулись орлы
И собаки им вслед залаяли.

Люди выкарабкались из нор
И завыли, понюхав воздух.
По морозу бегут без ног
С криком: Пушкин, там Пушкин в звездах!

Мед суют ему, калачи,
Всем охота послушать.
Пушкин выглянул и молчит.
Мягко стелется снег на уши.

ИЗ-ПОД ГЛЫБ

Вот бухгалтер. Красивый и гладкий.
Он в своем кабинете сидит,
Пишет столбиком цифры в тетрадке,
Ручку «Феликса» с хрустом вертит.

Быть желая замеченным свыше,
Как машинка работает он,
Только вдруг неожиданно слышит
Из-под пола таинственный стон.

Вмиг у «Феликса» ручка застряла,
Вычислений запуталась нить.
— Это кошка орет из подвала,
Надо будет их всех отравить.

Но таинственный снова и снова
Повторяет стенанье свое.
— Неужели в подвале корова?
Сколько ж яду пойдет на неё?

Тут, в кулак сконцентрировав волю,
Весь готовый к труду и борьбе,
Взвыл бухгалтер: — Вылазь из подполья,
Говори, чего надо тебе?!

— Как мне вылезть. Убит и ограблен, —
Из-под пола донесся ответ –
Я лежу тут придавленный камнем
Вот почти уже семьдесят лет.

А чего убиенному надо:
Выпить? Бабу? Пожрать? Закурить?
Все не надо. Одна нам отрада –
Из-под пола тихонько скулить.

***
Все, что было за облаком скрыто,
Непременно узрим сей же час:
Оцинкованное корыто,
До краев красной жижей налито.
В сальной пленке застыл глаз.
Не всевидящий и не судящий,
Не ведущий учет всему.
Погрузился в убогую тьму.
Заработал свой отдых от будущего.

МЫШЬ

она
недолго держится на стуле
крик
ее падающей
всплывает к потолку
вспыхнув
огоньком сигареты
осыпаясь
мелкой трухой
или
пеплом серым
обволакивая слизью
наступает
тишина
все

1
смотри смотри вот
на дороге след изящной девичьей
ступни а дальше отпечаток петушьей
лапки врастопырку три
пальца и сзади шпора а потом
копыто раздвоенное и поболе
чем у коровы и еще как бы гербовая
печать след сучьей лапки
также повторяется и дальше
в той же последовательности
девица петух корова или дьявол
и сучка что за зверь
что за химера как
это может выглядеть
как может это передвигаться
обладая столь разношерстным
опорно-двигательным аппаратом
а вот пойдем по следу
и узнаем кто таков
а может быть кто такова откуда
зачем и спросим паспорт
на нашей лучшей в мире
грязи цепочка отпечатков
видна прекрасно и следа
мы не потеряем ни в кои
веки ни за что
железно
ведь сколько бы цепочка ни вилась
и ей придет конец
а вот и он конец
и дальше
уж больше ничего что нас бы
заинтересовало так себе
следы кроссовок солдатских сапогов
танковых гусениц радионуклидов
зилов зисов зимов
следы увядшей красоты
и былого могущества
флаконы из-под одеколона
картофельные очистки окурки
использованные презервативы
битый кирпич какие-то запчасти
дохлые собаки кошки вороны
голуби старухи старики
бичи солдаты больные в застиранных
пижамах не по росту
милиционеры в форме и без формы
и даже голые милиционеры руины
крупнопанельных зданий
а также крупные панели что зданьями
могли быть но не стали
и если мы возьмем бинокль
самый лучший к примеру цейс
то сможем углядеть и многое
другое что здесь не перечислено
но это
нас совершенно абсолютно
не интересует
ну ни капельки
ну ни на полпальца
ни на мышиный коготь
ни на обкусанный со всех сторон
и замусоленный черный
сухарик но вернемся к тому
за чем мы столь упорно шли
по следу шагов пятнадцать
или двадцать где это
существо где химера где обладатель
или обладательница ну в общем
ясно умный уже все понял а
дуракам мы объяснять не
станем пусть морщат лбы пусть
шагают из одного дурацкого
угла в другой дурацкий угол
пусть в бороды плюют друг
другу в споре пусть ищут
блох из красной ртути
пусть пишут
диссертации на тему
и таким образом выясняют что
оно
а) утопло что ли
б) взлетело что ли
в) перешло в астрал что ли
г) а может быть с утра
торчит в военкомате по повестке что ли
мы-то знаем
мы давно уже заметили
там у обочины за телефонной
будкой у осенней лужи
где между красных желтых
листьев и белеющих окурков
синеет небо последней невыразимой
глубины сидит огромный
бородатый
грязный весь в золоте
и пулеметных лентах
сидит и на костре поджаривает что-то
неужели
о боже
как же так
что же нам делать
а вот пойдем определимся
на местах посмотрим и развеем
таким макаром все наши
страхи все сомненья все будет
ясно все понятно все кристально
как окуляр у цейса как аптечный
пузырек что добродедельной
старушкой
вымыт с содой и добродетельной
чуть мутноватой старушечьей
мочой наполнен до затычки
из мятой газеты нет
мы к нему не подойдем не
поздороваемся не предъявим наше
удостоверение а почему
а разве ты уже не догадался разве
ощутил как дрожат колени как
задубели пальцы как холодный
пот из-под фуражки стекает по
хребту
и попадает прямо в жопу
и вызывает непереносимый
зуд и самоуважения лишает
нет мы к нему не подойдем ты видишь
какие у него глаза
каким нездешним они
огнем горят каким-то адским
пламенем они сверкают нет не
вижу малы мутны слезливы
невыразительны и с точки откуда
наблюдение ведется их и не
видно вовсе их густая тень
козырька камуфляжки
напрочь скрывает
а зубы зато какие зубы ровны
белы они сияют как плафоны
на потолке в том бесконечном
коридоре морга что
выстроили нам за твердую валюту

2
и он пошел сгорбившись и опустив
руки так что автомат иногда
со стуком волочился по асфальту
и прохожие которых было очень
много в этот час расступались
перед ним и он шел волоча
автомат по все время
освобождавшемуся перед ним
пятачку асфальта и никто
не касался его и никто не
смотрел на него и все отворачивали
от него свои лица так он прошел
через калитку в чугунных
тяжелых воротах во двор
огромного тяжелого дома и
оказался среди редких сухих
и горбатых деревьев маленьких
и насильно посаженных
и автомат теперь волочился
по сухой и твердой земле задевая
сплющенные консервные банки
осколки стекла и перечеркивая
следы людей проходивших
здесь до него посреди пустыря
возле ярко-оранжевого японского
автокрана молчаливо возились
рабочие и приблизившись он
увидал как из ямы глубиной
в два человеческих роста
поднимали канцелярский
шкаф огромный и ветхий
и рабочие не замечали
ни его ни его автомата
также как как раньше он не замечал
расступавшихся перед ним
шкаф раскачивался
на стропах и рабочие
с величайшей осторожностью
старались опустить его так
чтобы не повредить его
потому что от этого зависела
их жизнь но коснувшись
сухой и твердой земли пустыря
шкаф перекосился дверца его
отвалилась и упала из шкафа
вышла непроглядная темная
последняя ночь и он закинул
автомат на плечо и пошел
в этой ночи спокойными
и экономными шагами человека
который знает что ему
предстоит идти долго

3
а я скажу что всякий изблевавший
и вставший прямо есть христос
но лишь на то короткое мгновение
покуда бледен он и покуда сердце
его холодно и неощутимо а голова
пуста той пустотой что всасывает
все что в мире и вне мира и покуда
в нетвердых членах его дрожь
что вторит дрожи вселенской
и с глаз его вместе со слезами
ушла как бы завеса
и он впервые так четко видит
волосики на ножке таракана
и трещинку на камне и комочек
перхоти белеющий на длинной
изогнутой реснице но уже
несут и склянку с нашатырным спиртом
и швабру с мокрой тряпкой
и мерзкое тепло
и отвратительная сухость
свежей рубашки

…что из сада возможно выйти только в сад.
В том были кипарисы, в этом сосны,
А если приглядеться – кипарисы,
А может быть и нет. В том ночь была,
И в этом вечереет, и скоро будет ночь.
И ветер, хоть и переменивший направленье,
Но столь же непонятный, тревожащий,
Немного холодящий и полный
Неуловимых запахов и странных
Невероятных звуков. У тропинки
Белеют очертанья трех камней,
Почти таких же, как и там огромных,
И если все-таки поменьше, то чуть-чуть.
Тот, что рядом, сначала кажется, что он
Туманный, невесомый, а когда
Прижмешься к нему ладонью, то сразу
Почувствуешь: холодный, шершавый,
Очень твердый, и уверишься,
Какая это тяжесть. Но, если
Не отнимать руки как можно дольше,
Из глубины проступит ровное тепло
И, неожиданно – биенье. В самом деле,
Никто бы не сказал, что это сердце,
Нет, не похоже, но смущает душу,
Пусть и не вызывает страха или
Гадливости, а два других стоят
В густой траве поодаль,
Особняком и к ним ни там ни
Здесь так и не подходили.
Три коровы пасутся в темноте, жуют и
Тяжко, глубоко по-человечески вздыхают.
Где в том саду стояло изваянье
О трех лицах – три статуи стоят и,
Кажется, у каждой тоже
По три лица, но это недостоверно,
Ввиду тумана, тьмы и отдаленья.
А ведь необходимо углубляться
В местность с наибольшей
Возможной скоростью – в этом залог
Успеха или, если вам понравиться –
Спасенья.
Ручеек придется вброд переходить,
Разувшись,
Он плещет в темноте, где там горбатый
Мостик был через сухое русло перекинут.
Как приятно холодною
Водою смыть усталость
С ног, не привыкших к длительной ходьбе.

1
весь небесный боевой порядок
сфер скользящих хрусталя намыленного
представляется как некий театр
отрицающий новые каноны
грозно цветущей загогулиной
неземного прощения

2
прокатилась луна по радуге
забежал поросенок за тучу
засмеялось румяное солнце
заслонилось от ливня синего
этим кончилось представление
мышь в каждой дождевой капле

ДВУГЛАВЫЙ СОНЕТ

Попробуй нашего вина,
Оно и скорбно и брадато,
Огромно, жгуче, зло и в плату
Возьмет всего тебя сполна.

Его угрюмая волна
Уйдет, оставив волосатый
Ком в горле, и свои глаза ты
Нашаришь в скользком иле дна.

Отведай нашего вина
И с полночи и до утра, ты
Начнешь перечислять утраты,
И собирать их в стену сна.

И встанет стылая стена,
И выйдут из стены солдаты
Неимоверны и горбаты,
И пресекутся времена.

Ты хочешь нашего вина?
Оно, как свадебный скелет.
Стоит в шкафу так много лет,

В кружавчиках и рюшках спрятан.
Как светоносная струна,
Что скрыта плоти рыхлой ватой.

***
Распознав еле слышимый зов,
В золотом и мерцающем свете,
Разведем этот легкий покров
И почувствуем время и ветер.

За малиновой россыпью звезд,
Как картину в облупленной раме,
Мы увидим старинный погост,
С трех сторон окруженный горами.
Там, под мертвенным оком луны,
Где верхушки сосен, как море,
Словно ветреный сын Сатаны,
Молод, весел, красив и проворен,
Лысый холмик поправши ногой,
Взгляд вперивши в пространство незрячий,
Весь в лохмотьях, почти что нагой
Труп брадатый ликует и скачет.

Что ж ты пляшешь мертвец удалой?
Где ты взял неуемную силу?
Почему не почтят твой покой
Твои детки с супругою милой?

Знаем, спят уж столетья оне,
Одному тебе буйно и сладко.
И топорщим мы перья во тьме
Над бездонною этой загадкой.

***
Девочка из магазина
Вышла. Куда ж ей теперь.
С мусором слева корзина.
Сзади закрытая дверь.

Спереди ползают люди,
Каждый любуясь собой.
Скоро ль ей счастье приблудит,
Хвост задирая трубой.

Справа стою я как мерин.
Счастья ей дать не могу.
Хрена она мне поверит.
Я уж на том берегу.

11. 09. 2020