Евгений Блажеевский — По дороге в Загорск

Блажеевский
Евгений Иванович
(1947, Гянджа (бывш. Кировабад) — 1999, Москва)

«Евгений Блажеевский родился в в азербайджанском городе Гянджа (тогдашнем Кировабаде). Мальчика воспитывали мама — ее он боготворил и уход ее горько оплакал в стихах — и бабушка, дочь предводителя дворянства, которой сам Репин давал уроки живописи. По-видимому, от бабушки Женя унаследовал и дар прекрасного рисовальщика (свои картины он бескорыстно раздавал и близким друзьям, и случайным знакомым, а многие его живописные работы, как свидетельствуют знающие в этом толк, по силе дарования не уступают стихам).
Его любили все. Все, кому дорога была его поэзия, все, с кем он засиживался допоздна на своей маленькой кухне, все, чьи рукописи он неутомимо пристраивал в разнообразные редакции. На панихиде в Малом зале ЦДЛ было не протолкнуться. Он умер на майские праздники, но в день его похорон пошел снег, ложившийся в еще не засыпанную могилу…». Игорь Меламед

ЖЗ

«Я знал Женю Блажеевского с 1978 года, с той поры, когда возобновилось издание журнала «Литературная учеба», где мы оба опубликовались со стихами. Помню, обмывали публикацию в пельменной на Селезневке, и он увлеченно рассказывал, как играл левого края за «Динамо» Кировабад. В 1995 году я издал его книгу стихов «Лицом к погоне». Блажеевский писал очень мало. На новую книгу стихов не набиралось, и он мне сдал расклейку старой плюс сколько-то новых вещей. Я попросил критика Станислава Рассадина написать о Жене. Он написал. Потом были дефолты, развал издательского дела и смерть Жени». Юрий Кувалдин
kuvaldn-nu.

wiki

Маме

Эта ночь не имеет конца;
Ты засмейся в стекло и аукни
Своему отраженью лица
И неясному контуру кухни.
Эта ночь лишена перспектив
Обернуться румяной зарёю.
Я уйду, ничего не простив,
И таланта в сугроб не зарою.
И туда поспешу наугад,
Где деревья худы, как подростки,
Где во тьме шелестит снегопад
И пространство в накрапах известки,
Где вечернего света пузырь
Темнотою окраин распорот,
И открывшийся разом пустырь
Объясняет, что кончился город,
Что пора прикусить удила
В этом поле и зябком, и жутком,
Где на мусорной свалке зола
Между нами легла промежутком,
За которым земной небосвод
Растворяется в призрачной бездне
И души одинокий исход
Обрывает и мысли, и песни.
И в тебе поселяется он —
Твой последний посредник в юдоли…
Что ему суета похорон
И сквозное январское поле!..
Он… снежинкой уйдет в пустоту,
Не заботясь о брошенном теле,
И заменят портрет в паспарту
На картинку «Грачи прилетели».
Он… вернется в обличье ином,
Что ему погребальная яма
И забрызганный красным вином
Рубаи из Омара Хайяма?!
Он… влетевший в московский подъезд,
Невесомый почти и незримый
Старожил неизведанных мест,
Для которых величие Рима
Было б скопищем жалких камней
В мишуре самодельной рекламы,
И меня посетит, и ко мне
Долетит извещенье от мамы,
Что не только она, но и я,
Забывая ненужное знанье,
Обрету в темноте бытия,
Как бессмертье, другое сознанье…

1987-1993

Магистрал венка сонетов «Осенняя дорога»

По дороге в Загорск понимаешь невольно, что осень
Растеряла июньскую удаль и августа пышную власть,
Что дороги больны, что темнеет не в десять, а в восемь,
Что тоскуют поля и судьба не совсем удалась.

Что с рожденьем ребенка теряется право на выбор,
И душе тяжело состоять при раскладе таком,
Где семейный сонет исключил холостяцкий верлибр
И нельзя разлюбить, и противно влюбляться тайком…

По дороге в Загорск понимаешь невольно, что время –
Не кафтан и судьбы никому не дано перешить,
Коли водка сладка, коли сделалось горьким варенье,
Коли осень для бедного сердца плохая опора…
И слова из романса: «Мне некуда больше спешить…»
Так и хочется крикнуть в петлистое ухо шофера.

1978-1985-1987 гг.

Весь венок сонетов «Осенняя дорога»

Вдоль стекла ветрового снежинки проносятся вкось,
В обрамлении белом летят придорожные лужи,
А душе захотелось взобраться на голый откос,
Захотелось щекою к продрогшей природе припасть
И вдогонку тебе, моя жизнь, прошептать: «Почему же
Растеряла июньскую удаль и августа пышную власть?..»

Растеряла июньскую удаль и августа пышную власть…
Беспощадное время и ветер гуляют по роще.
Никому не дано этой жизнью насытиться всласть,
И судьба на ветру воробьиного клюва короче.

Мимолетная радость в изношенном сердце сгорит,
Ожидание смерти запрятано в завязи почек,
Да кому и о чем на могильной плите говорит
Между датой рожденья и смерти поставленный прочерк!..

Неужели всю жизнь, все богатство ее перебора
Заключает в себе разводящее цифры тире?!
Я лечу сквозь туман за широкой спиною шофера,
Мой возница молчит, непричастный к подобным вопросам,
И пора понимать, что вот-вот и зима на дворе,
Что дороги больны, что темнеет не в десять, а в восемь…

Что дороги больны, что темнеет не в десять, а в восемь,
Не приемлет душа, но во времени выбора нет.
Как постылого гостя, мы с ней тяжело переносим
Зажигаемый рано худой электрический свет.

На осеннем ветру мир туманен, суров и немолод.
Жизнь запряталась в шкуры, в берлоги, за стекла теплиц.
Подворотнями мается мучимый слякотью холод,
И небесное бегство закончили выводки птиц.

Опустело вокруг, и такая большая печаль
В эту пору распада, расхода, разлета, разъезда…
Мой возница, ругнувшись, нажал тормозную педаль,
Заработали «дворники», веером сдвинули грязь,
И тогда я увидел за черной чертой переезда,
Что тоскуют поля и судьба не совсем удалась…

Что тоскуют поля и судьба не совсем удалась,
Запишу на полях своей повести небезупречной,
Где нескладный герой, от насущных забот удалясь,
Пребывает в тоске и бессмысленной муке сердечной.
Где с мостами сгорели его корабли за спиной,
Где он склеил гнездо из осколков разбитой посуды
И притом повторял, что ни встречи, ни жизни иной
Не предвидит уже и пора прекратить пересуды.

Только что это?! Вновь возникает наплыв силуэта,
И тебя узнаю сквозь рябое от капель стекло…
Наважденье мое, отголосок счастливого лета,
Это правда, что я из прекрасного возраста выбыл,
Что взаимное время для нашей любви истекло,
Что с рожденьем ребенка теряется право на выбор?..

Что с рожденьем ребенка теряется право на выбор,
Понимаешь не сразу, но бесповоротно уже.
Как продутому Невскому снится заснеженный Выборг,
Так ребенок приснится твоей беспокойной душе.
И куда бы ни ехал, куда ни спешил бы отныне –
Ощущенье вины подавляет тебя изнутри.
И пора позабыть о своей чистокровной гордыне,
Позабыть хоть на день, хоть на год, хоть на два, хоть на три…

А возница опять нажимает шальную педаль
И скрипят тормоза, проверяя изгиб поворота.
Налетает снежок, подмосковную зябкую даль
Оживляет солдатик с развернутым красным флажком.
Переходит дорогу из бани спешащая рота,
И душе тяжело состоять при раскладе таком…

И душе тяжело состоять при раскладе таком,
Где тепло очага охраняет незримая Веста
И стоит, среди прочих, недавно построенный дом,
Но в квартирном быту для тебя не находится места.
Разорвать бы пространство, его заколдованный круг,
Нескончаемый круг, из которого вырос и вызрел!..
Мимолетная жизнь, как метафора наших разлук,
И судьба одинока, как дальний охотничий выстрел.

И куда убежишь!.. Пожелтели твои перелески,
Промелькнула церквушка, со стекол стекает вода.
И пространство летит, и туман опустил занавески
На осенний пейзаж, и дороги — куда ни вели бы —
В эти тусклые дни возвратятся с тобою туда,
Где семейный сонет исключил холостяцкий верлибр…

Где семейный сонет исключил холостяцкий верлибр,
Там округлая форма реки, заточенной в трубу.
И по ней не плывут корабли, а ленивые рыбы
Не стоят косяком, на крючок направляя губу.
И течет твоя кровь, в темноте замедляя движенье,
По гармошкам бормочет, стоящих в дому батарей,
И семью согревает железное кровоснабженье,
Целиком поглощая все замыслы жизни твоей.

И уже не хватает ни правды, ни слов, ни тепла,
Ни тревожной надежды, ни тайны, ни внутренней силы,
Хоть в горячих потемках сошлись и совпали тела,
Хоть любовь замерцала в остывшей золе угольком…
Но приходит пора, когда быть молодым – некрасиво,
И нельзя разлюбить, и противно влюбляться тайком.

По дороге в Загорск понимаешь невольно, что время
Не песочно-стеклянный бессмысленный катамаран.
Сокращаются сроки, беднеет на волосы темя,
А в глазах, как и прежде, ночует весенний дурман.
Не считаются чувства с неловкой усталостью плоти,
Как чужие, живут на харчах и довольстве твоем.
Ты едва поспешаешь в мелькающем водовороте
И качели, скрипя, пролетают земной окоем…

А водитель опять закурил голубой «Беломор»
И нашарил приемник тяжелой мужицкой рукою.
Говорили о спорте: Пеле… Марадона… Бимон…
А я думал о том, что не надо судьбу ворошить,
Что покрой бытия, да с подкладкой своей роковою —
Не кафтан, и судьбы никому не дано перешить…

Не кафтан – и судьбы никому не дано перешить –
Этот мир, что надет на тебя поначалу на вырост
И просторен вполне, но потом начинает душить
Воротник и потертый пиджак, из которого вырос.
Ни вольготно плечом повести, ни спокойно вздохнуть –
И в шагу, и под мышками режет суровая складка.
И уже не фабричная ткань облегла твою грудь
И запястья твои, а сплошная кирпичная кладка!

Впрочем, это гипербола выгнула спину дугою,
И кирпичный костюм — вроде сказочки Шарля Перро.
Видно, время прошло и, возможно, настало другое,
Непонятное мне… И куда-то уходит горенье
Суматошного сердца, и падает на пол перо,
Коли водка сладка, коли сделалось горьким варенье…

Коли водка сладка, коли сделалось горьким варенье –
Не вина, а беда беспробудных ваньков и марусь.
Безрассудному пьянству не буду искать объясненье,
Но насколько он безрассудно сказать не берусь.
В этой слякоти дней, в этом скучном ничтожестве быта,
Как забвенье – бутылка, как счастье – граненый стакан…
Керосинная бочка судьбы да четыре копыта,
И куда доходяге-коню подражать рысакам!..

«Ну и прет же алкаш!..» – возмущенно бормочет шофер.
Промелькнуло пальто, и фигура качнулась слегка…
Что хотел он сказать, когда руки свои распростер
И в стекло погрозил, и прошел в направленье забора,
Этот жалкий прохожий, спешащий домой из ларька,
Коли осень для бедного сердца плохая опора?!

Коли осень для бедного сердца плохая опора,
То дождись декабря, где тяжелому году конец.
Наряжается елка и запахи из коридора
Воскрешают страницы пособия Молоховец.
И снежинки, слетаясь, стучатся в оконную раму,
И дубовым становится стол перочинно-складной…
Ты веселых друзей пригласи и покойную маму
Усади в уголок, чтоб ей не было скучно одной

В этот вечер, когда за спиной открываются бездны
И на миг вспоминается зыбкая детская тайна…
– Вам салат положить или крылышко?.. – Будьте любезны!..
И пошла мешанина, и начали свечи тушить,
И опять вперемежку – Высоцкий, Матье, Челентано
И слова из романса: «Мне некуда больше спешить…»

И слова из романса: «Мне некуда больше спешить…»
Про себя повторяю в застольном пустом разговоре.
И мотив продолжает в прокуренном горле першить,
И пролетка стоит на холодном российском просторе.
И сидит в ней надменный писатель в английском плаще,
Словно кондор, уставясь в сырое осеннее небо.
О, старинная грусть и мечтания, и вообще
Чепуха, вспоминать о которой смешно и нелепо!

Как любил я тебя в девятнадцать рассеянных лет,
Навсегда покидая свой край, где Кяпяз и Кура!..
Но меня уже нет и девчушки хохочущей нет,
И машина за КрАЗом уныло ползет с косогора,
И о том, что спешил неизвестно зачем и куда,
Так и хочется крикнуть в петлистое ухо шофера.

Так и хочется крикнуть в петлистое ухо шофера:
– Не гони лошадей по разбитой своей мостовой!
Им уже не нужны ни ямщицкая глотка, ни шпора,
И зеленый бензин заменил табунку водопой.
Пусть они постоят бестелесные, холочка – к холке…
Колеся вдоль погостов, базаров, ангаров и школ,
Я вполне преуспел в запоздалой своей самоволке
И без них обойдусь, догоняя того, кто ушел.

Лошадиные силы души и душевные силы мотора!..
Перепуталось все: из камней создают виноград
И детали растят на бесхозной земле у забора,
И тебе самому твой угрюмый характер несносен;
Только как разобраться в потерях и кто виноват?
По дороге в Загорск понимаешь невольно, что осень…

1972 ГОД

1.
А жил я в доме возле Бронной
Среди пропойц, среди калек.
Окно — в простенок, дверь — к уборной
И рупь с полтиной — за ночлег.

Большим домам сей дом игрушечный,
Старомосковский — не чета.
В нем пахла едко, по-старушечьи,
Пронзительная нищета.

Я жил затравленно, как беженец,
Летело время кувырком,
Хозяйка в дверь стучала бешено
Худым стервозным кулаком.

Судьба печальная и зыбкая
Была картиной и рассказом,
Когда она, как мать над зыбкою,
Спала, склонясь над унитазом,

Или металась в коридорчике,
Рукою шарила обои,
По сыну плакала, по дочери,
Сбежавшая с офорта Гойи.

Но чаще грызли опасения
И ночью просыпался зверь.
Кричала: “Сбегай к елисееву
За водкой!..”, — и ломилась в дверь.

Я в это время окаянное,
Средь горя и макулатуры,
Не спал. В окне галдели пьяные,
Тянуло гарью из Шатуры.

И я, любивший разглагольствовать
И ставить многое на вид,
Тогда почувствовал, о Господи,
Что эта грязь во мне болит,

Что я, чужою раной раненный,
Не обвинитель, не судья —
Страданий страшные окраины,
Косая кромка бытия…

1973

2.
Как обозвать тот год, когда в пивных
Я находил забвенье и отраду
За столиком на лавках приставных,
Вдыхая жизни крепкую отраву?..

Еще не зная, что и почему,
В квартире у татарина Джангира
Я пил вино в махорочном дыму
Жестокого расхристанного мира,

Где в подворотне властвовал кулак
И головы звенели от затрещин,
Где мутный бар напоминал бардак
И пахло рыбой от весёлых женщин.

Как обозвать тебя, безумный год
Москвы, уже исчезнувшей в овраге
Глухих времён, где шелудивый кот
Читал свои доклады по бумаге.

И ожидал тюрьмы да Колымы,
В Рязани не тоскуя по Вермонту,
Писатель, будораживший умы;
И слух гулял, как ветерок по понту:

“Что выручил коллега по перу,
Что рукопись увез прозаик с Рейна…”
О, год, ушедший в черную дыру
Дымящейся Шатуры и портвейна!

Как обозвать тебя, как обласкать?..
Немытый, словно кружка в общепите,
Ты был прекрасен!.. Если обыскать
Словарь, то не найду другой эпитет.

Ты был прекрасен!.. Хоть в чужом дому
Я ночевал и пиво пил в подвале,
Но молодость была и потому
Со мною времена не совпадали.

1988

ИЗ АРМЕЙСКОЙ ТЕТРАДИ

***
Когда забирали меня
И к Марсу везли на арбе,
Когда я свободу менял
На блеклую шкуру х/б,
Когда превращали в раба,
Совали в лицо автомат,
И делала власть из ребра
Народного
серых солдат,
Когда мое время текло,
Судьбу половиня, инача,
И маму метелью секло,
Всю в хохоте жалкого плача,
Тогда у истока разлук,
Явившись на сборное место,
Ударил, как репчатый лук,
По зренью армейский оркестр.
И бритый солдатский набор
Качнулся, разбитый на роты,
И Марс превратил в коридор
Дорогу и съел горизонты.
И я, покачнувшись, побрел
Туда, где ручищами сжата
Душа и горит ореол
Вкруг матерной рожи сержанта.
Туда, где становится мир
Тщетою солдатских усилий,
Где спутник тебе – конвоир,
И где проводник – не Вергилий –
Проходит пространством пустым…
Я многое дал бы, о Боже,
Чтоб сделаться камнем простым,
Лежащим на бездорожье.

1974

ПЕТР СОЛОВЕЕВИЧ СОРОКА

Имя его было Акакий Акакиевич. Может быть, читателю
оно покажется несколько странным и выисканным,
но можно уверить, что его никак не искали,
а что сами собой случились такие обстоятельства…
Н. В. Гоголь

В солдатском клубе шел английский фильм:
‘Джен Эйр’ —
Немного скучный
И немного
Сентиментальный фильм о богадельне
Для неимущих маленьких сирот
И о любви —
Возвышенной и трудной —
Любви аристократа с гувернанткой.

Сержант Шалаев,
Так же, как и все,
Курил в кулак,
Смотрел картину,
Думал
О том,
Что скоро ужин и отбой.

Но в память красномордого сержанта —
В берлогу, где всегда темно и пусто,
Запали занимательные кадры:
Там,
На экране,
За непослушанье
На табурет поставили девчонку,
Которая мучительно,
Но гордо
Выстаивала это наказанье.

Сержант Шалаев гадко ухмыльнулся…
И вот уже
Не в Англии туманной,
Не в армии какой-то иностранной
На табурет щербатый, как наседка,
Далекий от ланкастерских по форме,
Поставлен провинившийся солдатик.

Он — Петр Соловеевич Сорока —
Фамилии пернатой обладатель,
С глазами голубыми идиота
На табурете замер
И стоит.

Сержант Шалаев курит и смеется.
Он чувствует,
Что шутка удается,
А за окном проносится метель.
Она летит во тьме,
Под фонарями
Ее поток напоминает рысь.

Она летит,
А там —
У горизонта —
Сжигают ядовитые отходы
За крайними постройками Тольятти,
И полог неба смутен и зловещ.

А Петя Соловеевич Сорока
Стоит на табурете,
И в глазах,
Совсем стеклянных,
Отражен размах
Всей этой скверны
И почти животный,
Пронзительно-невыносимый страх…

1975

ШМЕЛЕВ

Дышала степь и горячо, и сухо.
Шмелев сказал:
«Я не вернусь в отряд.
Я больше не желаю,
Я – не сука,
Которую пинает каждый гнус…»

И на глазах у нас переоделся:
Ремень солдатский –
на ремень гражданский,
Вонючие большие сапоги – на башмаки,
Подаренные кем-то,
И грубую стройбатовскую робу –
На синюю рубашку и штаны.

Переоделся,
Сплюнул на прощанье,
И повернулся,
И побрел по полю,
Которому, казалось,
Нет конца.
Будь проклято безоблачное небо!

И рыжая резвящаяся лошадь,
И птица,
Пролетающая косо,
И паутинок медленный полет
Внушали мысли об освобожденьи,
О бегстве…
И Шмелев услышал этот
Идущий из глубин природы зов.

Он брел по полю.
– Надо задержать!..
– Иначе дело пахнет керосином!..
– Иначе дело пахнет трибуналом!..
– Шмелев, постой!..
– Шмелев, вернись назад!..

Но он уже бежал.
И мы по полю
Пошли с какой-то странной прямотою
И внутренней опаскою слепцов.

Мы шли ловить
Прыщавого подростка
В рубашке синей
И в чужих штанах.

Мы шли ловить
Большого человека,
Который наши тайные мученья
И нашу человеческую трусость
Перечеркнул попыткою побега.

И мы ловили родственную душу,
Не понимая этого еще,
И не Шмелева,
А себя ловили –
Рабы всепобеждающей казармы,
А он бежал
И плакал,
И бежал…

Мы беглеца поймать бы не сумели,
Но та лошадка,
Что его дразнила
Свободою своей издалека,
Любезно предоставила и спину,
И ноги,
И ефрейтор мускулистый
Погоню продолжал на четырех!

Какая лошадь,
И какое счастье,
И похвала от командира части!..
И был беглец настигнут
И доставлен
В комендатуру,
Где перекусил
Себе зубами
Вены на запястье…

1976

ОКТЯБРЬ

Когда идет вдоль сумрачных полей
Согбенною цепочкой велокросса
В затылок перелету журавлей,
Затылком к ветру — тонкая береза,
Когда гнетет какой-то грустный долг
И перед прошлым чувствуешь вину,
Когда проходит день, как будто полк,
Без музыки идущий на войну,
Когда вокруг пугает пустота
И кажется, что время убывает,
Когда в пространстве правит простота,
С которой холод листья убивает,
Когда в моем заплаканном краю
Веселый мир освистан и повергнут,
В такие дни я потихоньку пью
Остывший чай и горьковатый вермут.
Я в комнате своей сижу один,
Кренится дождь, уныл и бесконечен,
Толпится небо в прорези гардин,
Но все-таки приятен этот вечер
И память о подробностях лица,
Забытого, как карточка в конверте…
А дождь идет, и нет ему конца,
И нет конца житейской круговерти.

1975

ПАМЯТИ БАБУШКИ

За стёклами хлопья витали,
Разъезжая площадь пуста.
В ночные безбрежные дали
Вокзал отпустил поезда.

И с Богом!..
Когда отъезжали
Тоску за границей лечить, —
Дома Петербурга бежали,
Стремясь на подножку вскочить.

Красавица в шубке, ужели
Грядущего груз по плечу?..
Железной верстою Викжеля
За вашим составом лечу.

А вы улыбаетесь тонко
Какому-то звуку в себе…
Всего вам, родная, но только
Не думайте о судьбе.

Живите в беспечном угаре
На грани любви и греха…
Пусть после на грязном базаре
И кольца уйдут, и меха.

Летите сквозь промельк нечастый
Огней за кромешной чертой…
Пусть после ваш мальчик несчастный
Оставит меня сиротой.
Я буду амуром сусальным
Незримый полет совершать,
Над вашим сидением спальным
Стараясь почти не дышать.
Живите, пока ещё рано
Платить за парчу и атлас…
Я после Ахматову Анну
Прочту как посланье от вас.

А нынче, безмолвие кроя,
Свистит вылетающий пар
И, словно забрызганный кровью,
Во мраке летит кочегар…

1976

ДРУГУ

1.
По улице Архипова пройду
В морозный полдень
Мимо синагоги
Сквозь шумную еврейскую толпу,
Сквозь разговоры об отъезде скором,
И на меня — прохожего —
Повеет
Чужою верой
И чужим презреньем.

И будет солнце в медленном дыму
Клониться над исхоженной Солянкой,
Над миром подворотен и квартир,
В которых пьют «Кавказ» и «Солнцедар»
По случаю зарплаты и субботы.

И будет воздух холодом звенеть,
И кучка эмигрантов в круговерти
Толкаться,
Выяснять
И целоваться,
И будет дворник,
С видом безучастным,
Долбить кайлом.
Лопатою скрести.

И ты мне будешь объяснять причину
Отъезда своего
И говорить
О праве человека на свободу
Души и слова,
Веры и судьбы.

И будем мы стоять на остановке,
Где гражданин в распахнутом пальто,
Такой типичный в этой обстановке,
Зашлепает лиловыми губами,
Но только кислый пар,
И ни гу-гу.

И ты меня обнимешь на прощанье,
А я увижу рельсы,
По которым
Уедешь ты
Искать и тосковать.

Ох, это будет горькая дорога!..
И где-нибудь,
В каком-нибудь Нью-Йорке
Загнутся рельсы,
Как носы полозьев…

Свободы нет,
Но есть еще любовь
Хотя бы к этим сумеркам московским,
Хотя бы к этой милой русской речи,
Хотя бы к этой Родине несчастной
Да,
Есть любовь —
Последняя любовь.

1976

2.
Обращаюсь к тебе, хоть и знаю — бессмысленно это,
Из осенней Москвы обращаться к тому, кто зарыт
На далеком кладбище далекого Нового Света,
Где тебя Мандельштам не разбудит и не озарит.

Твои кости в земле в тыщах миль от московских околиц
И прощай ностальгия — беда роковая твоя!
Но похожий лицом на грача или, скажем, на Мориц,
Хлопнул крышкою гроба, души своей не затворя.

И остался твой дух — скорбный вихрь иудейской пустыни,
Что летает по свету в худых небесах октября,
Что колотится в стекла и в души стучится пустые,
Справедливости требуя, высокомерьем горя.

Но смолчали за дверью в уютной квартире Азефа,
Чтобы ветер впустить — не нашлось и в других чудака.
Лишь метнулась на лестницу кошка сиамская Трефа —
Ей почудился голос в пустых парусах чердака.

Это голос хозяина звал ошалевшую кошку
И ушел по России, и сгинул за гранью границ,
И оставил раскрытым в ночи слуховое окошко,
Словно вырвалась стая каких-то неведомых птиц.

И навеки пропала за серой стеной небосвода,
И растаяло эхо, идущее наискосок…
Поколение это другого не знало исхода:
Голос — в русское небо, а тело — в заморский песок.

И когда колченогий режим, покачнувшись, осядет со скрипом,
То былой диссидент или бывший поэт-вертопрах
На развалинах родины нашей поставит постскриптум:
Только прах от разграбленной жизни остался, лишь пепел да прах…

1977

А. Васильеву

Мы — горсточка потерянных людей,
Мы затерялись на задворках сада
И веселимся с легкостью детей —
Любителей конфет и лимонада.

Мы понимаем: кончилась пора
Надежд о славе и тоски по близким,
И будущее наше во вчера
Сошло-ушло тихонько, по-английски.

Еще мы понимаем, что трава
В саду свежа всего лишь четверть года,
Что, может быть, единственно права
Похмельная, но мудрая свобода.

Свобода жить без мелочных забот,
Свобода жить душою и глазами,
Свобода жить без пятниц и суббот,
Свобода жить, как пожелаем сами.

Мы в пене сада на траве лежим,
Портвейн — в бутылке, как письмо — в бутылке.
Читай и пей! И пусть чужой режим
Не дышит в наши чистые затылки.

Как хорошо, уставясь в пустоту,
Лежать в траве среди металлолома
И понимать простую красоту
За гранью боли, за чертой надлома.

Как здорово, друзья, что мы живем
И затерялись на задворках сада!..
Ты стань жуком, я стану муравьем,
И лучшей доли, кажется, не надо.

1976

ОБСТАНОВОЧКА

Вы не ругайтесь,
Я сейчас уйду.
Я на подъем необычайно легок —
Лишь рукопись да выходной костюмчик,
Лишь только фото бабушки да мамы,
Лишь простыню
Засуну в саквояж.

Вы не ругайтесь из-за чепухи.
Пустое.
Я однажды не ужился
В квартире,
Где бутылки —
Вместо книг —
На стеллажах стояли
И висела
На гипсовой,
Такой бугристой шее
У шадровского пролетария
Зачем-то
Медалька чемпиона Украины.

Вы не ругайтесь из-за чепухи.
Ведь комната — не женщина,
Оставить
Брюзжащих
Матерящихся соседей
Большое удовольствие,
Поверьте.
Я ухожу.
Пожалуйста, проверьте
На кухне газ
И потушите свет.

Я ухожу,
Вы только не ругайтесь.
Моя квартира не имеет стен,
Ее картины не имеют рам.
Она свистит,
Смеется
И течет,
Визжит на поворотах
И кричит.
Мои диваны в скверах,
А комоды
Мои —
Многоэтажные дома.
В одном из них,
Любезные соседи,
Сидите вы,
Как черти — в табакерке.
Я ухожу.
Вы только не ругайтесь.
Мне весело.
Какой блаженный бред —
Поставить кошке клизму под диваном
И вылететь из ванной в вентиляцию,
И пригласить любимую под крышу!..
Дивана нет.
И ванной нет.
И крыши нет.

Целуй меня на площади Восстания!
Гостиную мне эту предоставили
И жизнь,
И ЖСК,
И Моссовет!..

1976

ПЕРВЫЙ ПОСЕТИТЕЛЬ

В шашлычной шипящее мясо,
Тяжелый избыток тепла.
И липнет к ладони пластмасса
Невытертого стола.

Окурок — свидетельство пьянки
Вчерашней — в горчичницу врос.
Но ранние официантки
Уже начинают разнос.

Торопят меню из каретки,
Спеша протирают полы
И конусом ставят салфетки,
Когда сервируют столы.

Меж тем посетитель фронтально
Сидит от прохода левей
И знает, что жизнь моментальна,
Бездумна, как пух тополей,
Легка от ступни до затылка,
Блаженно опустошена…
К руке прикипела бутылка,
И хочется выпить вина.

И он вспоминает, как силою
Желанья
завлек ее
Кустодиевски красивую
В запущенное жилье.

Туда, где в матрасе вспоротом
Томилась трава морская,
И злым сыромятным воротом
Душила тоска мужская.
Туда, где немыслимо пятиться,
И страсть устранила намек,
Когда заголяла платице,
Слепя белизною ног,
Когда опрокинула плечи,
Когда запрокинула взгляд…

Казалось, в Замоскворечье
Он любит сто лет назад.
Казалось, что в комнате душной
Сквозь этот ленивый стон,
Услышится стук колотушный
И колокольный звон…

Красавица влажно дышала
И думал он, как в дыму,
Что не миновать централа
И Первого марта ему…
Что после,
Под пыльною каской,
Рукой зажимая висок,
Он встретится с пулей китайской

И рухнет лицом на Восток.
Что в спину земная ось ему
Вопьётся,
а вдоль бровей,
Как пьяный — по зимнему озеру,
По глазу пройдет муравей…

В толкучке трагедий и залпов,
В нелепом смещении дней
Безумие бреда!.. Но запах,
Идущий от кожи твоей,
Но шорох Страстного бульвара,
Но жажда ночной наготы…

Вошла симпатичная пара,
Неся в целлофане цветы.
Сидит посетитель фронтально
К окну от прохода левей
И знает, что жизнь моментальна,
Бездумна, как пух тополей,
Легка от ступни до затылка,
Блаженно опустошена…
К руке прикипела бутылка
И хочется выпить вина.

1976

ЧИТАЯ СТАТЬЮ
О ГЕНЕРАЛЕ М. Д. СКОБЕЛЕВЕ

Я в памяти событья перебрал.
Точнее, не событья, а наметки
Неясные, как легкий след подметки:
Где вестовой прошел, где генерал,
Где проходил Желябов, где пустой
И ветреный, но симпатичный денди?..
Одно лишь ясно: вот ходили дети,
Вот Тютчев, Достоевский и Толстой.

А вот спешит Кибальчич проходным
Сквозным двором, неся в пакете порох…
Следы… следы…
Журналов жухлый ворох
С похмелья ворошу по выходным.

А вот еще один неясный след
Героя Плевны и других сражений,
Что в ресторане был без сожалений
Отравлен кем-то… Заглянул — ослеп.

История, как Библия, темна,
Настолько безвозвратна, что не надо
В подвалах затоваренного склада
Искать архивы, путать имена…

1978

МОНОЛОГ ПРОВИНЦИАЛА

Мне думалось,
Что я преодолел
Провинцию,
Ее родные парты
И жаркий дух,
Что голубел и млел,
И смачный стук —
Всей пятерней о нарды,
И тень резную

В августовский зной,
И жирный день,
Щипящий на мангале,
И этот потаенный
Земляной
Озноб в парадном
И озноб в подвале…

Мне думалось,
Что я почти герой —
Тянули миражи,
Вокзалы,
Сходни
От улицы,
Где пробегал порой
Большой петух
В проеме подворотни,
От медленных
Восточных вечеров,
От музыки,
Смакующей обиды,
От пыльного величия ковров,
Висящих,
Как сады Семирамиды…

Мне думалось,
Что можно извинить
Себя за все,
Легко забыв про это,
И душный быт
Беспечно изменить
Простой покупкой
Авиабилета.

Из мусульманства,
Из дашбашных дел,
Из местной жизни,
Чуждой славянину,
Я непременно вырваться хотел.
И променял
Чужбину
На чужбину…

1980

ЗАПИСНАЯ КНИЖКА

Всего полжизни за спиной,
А сколько пустоты и хлама!..
В потёртой книжке записной —
Умерший, съехавшая дама.

Мужская дружба на века,
Без видимой на то причины,
И семизначная тоска,
И семизначные личины.

Толпятся цифры, но уже
Ни радости, ни интереса.
Что говорят моей душе —
Марина… Михаил… Агнесса?..

Иль вот, к примеру, телефон
Записанный на всякий случай, —
Не верится, что прежде он
Затменьем был и страстью жгучей,

Что в трубку я шептал: «Люблю…»
Когда вокруг спала столица…
Такой инфляции рублю
Не снилось да и не приснится.

Толпятся номера друзей
Забывших и забытых нами, —
Какой-то числовой музей,
Перемежённый именами.

***
Теперь, когда надо проститься
По совести и по уму,
Не надо обратно проситься
В свою голубую тюрьму.

Не надо надеяться втайне
На лунный серебряный след.
Осталось одно очертанье,
Названья которому нет.

Осталось горенье заката,
Далекого моря прибой.
Осталась глухая утрата
Того, что случалось с тобой.

Того, что могло бы случиться,
Того, что в себе износил…
Но нету, увы, очевидца
Слепому горению сил.

А молодость — штучка, Лолита, —
Кивнув равнодушно душе,
Сошла, как выходит из лифта
Чужой
На чужом
Этаже…

1986

ЛЮБОВЬ

О нервные ноздри
Гордой красавицы и аристократки!
О этот взгляд
Обжигающий презрением и одновременно внушающий любовь!
О эта гневная стать гнедой кобылицы!
О эти коралловые губы
И белая рука с пахитоскою на отлёте!

Испанка?.. Креолка?.. Рыжая шотландка?..
Русская княжна?.. Дочь Елисейских полей?..
Американская журналистка?..
Не знаю.
Но нужны критическая ситуация и беспредельное мужество,
Которым вполне наделён ты, —
Вырывающий её из рук индейцев,
Защищающий от пьяной компании на балу,
Спасающий на необитаемом острове,
Выносящий из горящего здания,
Прикрывающий от выстрела грудью,
Бросающий к её стопам всё золото Клондайка,
А затем покоряющий её,
Обольщающий её,
Побеждающий…

О этот романтический бред Фенимора Купера и Вальтера Скотта!
О великолепная мишура Александра Дюма и Эжена Сю!
О грёзы, превращенные в пошлость голубоглазым американцем!
О дешёвая парфюмерия несбыточной любви
И юность,
Отравленная липкой патокой кустарного воображения!
Юность ещё не знающая,
Что любовь, по сути своей, не страсть, а сокровенная жалость —
Чувство, на которое трудно рассчитывать женщине,
Если она тебе не дочь и не мать…

1986

***
Профиль стула, напоминающий букву «h»,
Зеркало, вобравшее смуту осенней ночи,
И душа, пополняющая нелепый багаж
Впечатлений от бессонницы, а короче —
Меловое безумие света в моём окне
И сияние нимба торжественное, как на иконах…
Говорят, что души умерших лежат на луне
(если верить Ванге, то в продолговатых флаконах).
Только кто мы и что мы в немыслимой бездне лет,
Коли наша судьба: произвол, слепота, беспечность…
И не надо замысла, чтоб сколотить табурет,
И не нужно губ, чтоб в пространство вдохнуть
бесконечность…

1990

***
Несовпаденье. Путаница карт.
Ещё не вечер, но уже не утро,
Готовое направить свой азарт
По голубой спирали перламутра

Туда, где сад особенно тенист
И звонкий лёд кладут в стаканы с виски,
И, ставший на колено, теннисист
Шнурует кеду юной теннисистке.

Когда ты это видел и причём
Картинка под Набокова, где Ева
Не яблоком, но теннисным мячом
На корте искушает пионера?..

Откуда этот непонятный пласт
Воспоминаний, наслоенье ила,
Когда тебя негаданно обдаст
Волной того, что не происходило?..

И ты живёшь, как будто по другой
Программе телевиденья в концерте
Участвуешь, и нету под рукой
Ни жизни доморощенной, ни смерти!..

1990

***
словно плесень на темном сафьяне
пред глазами плывут круги
из десятого века славяне
абрикос в лице кураги

говорили идите лесом
где на склон наплывает склон
я всегда считал эдельвейсом
голубой гранённый флакон

за поляною лес замшелый
продолжал свои горы гнуть
ах какая была у Анжелы
в ту весну голубая грудь!

1990

МОСКОВСКОЕ ВОСПОМИНАНИЕ

В морозный вечер мимо гастронома
Рысцой веселой до пристройки низкой
Затерянного в переулках дома
Спешили мы с подругой по Мясницкой.
Малиново-сиреневые тени
Сгущались и, как помнится теперь,
Вели в пристройку стертые ступени,
И старую обшарпанную дверь
Нам открывала странная хозяйка —
Огромная, на тоненьких ногах.
Кипели щи. На кухне сохла байка
Ее рубах и кофточек, но, ах!..
Как хорошо картошкою печеной
Закусывать и верить, закурив
В компании бухой и обреченной,
Что это только краткий перерыв,
Что не оставит пьяное подполье
В твоей душе тоски и синяков,
Что впереди раскидистое поле
И горы ненаписанных стихов,
Что женщина, которую привел ты,
Минуя долгий темный коридор,
Войдет с тобою в комнату, где желтый
Огонь страстей ворвется в разговор.
И ты — студент, гуляка и бездомник —
Рукой рассеешь дыма пелену,
Чтоб трепетные груди, как приёмник,
Настроить на безумную волну…

О, молодость!.. Давно совсем другие
Жильцы в пристройке каменной, но вот
Кривая тень внезапной ностальгии
Ползет за мной от Кировских ворот…

1991

***
Те дни породили неясную смуту
И канули в Лету гудящей баржой.
И мне не купить за крутую валюту
Билета на ливень, что лил на Большой
Полянке,
где молнии грозный напарник
Корежил во тьме металлический лом
И нес за версту шоколадом “Ударник”
С кондитерской фабрикой за углом.

Веселое время!.. Ордынка… Таганка…
Страна отдыхала, как пьяный шахтер,
И голубь садился на вывеску банка,
И был безмятежен имперский шатер.
И мир, подустав от всемирных пожарищ,
Смеялся и розы воскресные стриг,
И вместо привычного слова “товарищ”
Тебя окликали: “Здорово, старик!”
И пух тополиный, не зная причала,
Парил, застревая в пустой кобуре,
И пеньем заморской сирены звучало:
Фиеста… коррида… крупье… кабаре…

А что еще надо для нищей свободы? —
Бутылка вина, разговор до утра…
И помнятся шестидесятые годы —
Железной страны золотая пора.

1992

ЭКСПЕРИМЕНТ

Е. Бершину

Когда я верить в чудо перестал,
Когда освободился пьедестал,
Когда фигур божественных не стало,
Я, наконец-то, разгадал секрет, —
Что красота не там, где Поликлет,
А в пустоте пустого пьедестала.

Потом я взял обычный циферблат,
Который равнодушен и усат
И проявляет к нам бесчеловечность,
Не продлевая жалкие часы,
И оторвал железные усы,
Чтоб в пустоте лица увидеть вечность.

Потом я поглядел на этот мир,
На этот неугодный Богу пир,
На алчущее скопище народу
И, не найдя в гримасах суеты
Присутствия высокой пустоты,
Обрёл свою спокойную свободу.

***
Бег на месте любит судьба, сама
Расставляя часы над истерзанным ухом.
От ночного топтания можно сойти с ума,
Если вдруг обладаешь хорошим слухом.
И часы подбегают к постели, держа
На китайском подносе письмо анонима…
Я и так понимаю, и без дележа
На секунды, что жизнь бесконечно гонима
По скрипучему кругу слепых лошадей,
Но не будет в скитаниях точки последней.
И не надо пугать одиноких людей,
Забегая вперед и толкаясь в передней.

1991

***
Я поздно пойму, что за сказочный дар —
Твое обнаженное тело,
Когда возникает взаимный пожар
Любви за чертою предела.
И хочется эти мгновенья продлить,
Из прошлого взяв по осколку,
Пока между нами незримая нить
Еще не ослабла, поскольку
Всему в этой жизни приходит конец,
Не долго веревочке виться.
Осталась зола от горенья сердец,
И надобно остановиться.
Октябрь разбросает листву по полям,
Бореем пройдется по лесу,
И нас навсегда разведут по полам,
По признакам, по интересу,
По призракам полузабытых дорог,
Едва различимых под илом,
По судьбам, которые выдумал Бог,
По разным углам и могилам…

1994

***
Напрасно… Не проси
У Господа, простак,
Ни запоздалый кров,
Ни запоздалый ужин.
Ты появился здесь
Совсем не просто так,
Востребован судьбой
И для чего-то нужен.
Как, скажем, мотылек —
Для пламенной свечи,
Как бледный стеарин —
Для ассирийской меди…
Не знаю почему
Мерещится в ночи
Томительный финал
В пошлейшей из комедий,
С которой ты уйдешь,
Когда придет пора
Явиться на коне
Безумному ковбою…
Всего не объяснить
При помощи пера,
В пустой бессонный час
Беседуя с собою.
Но можно поглядеть
На контур фонаря,
Что отразился весь
В провинциальной луже,
И аллилуйю спеть,
За всё благодаря,
И вспомнить про друзей,
Чья жизнь сложилась хуже.

1995

МОНОЛОГ

О, как спокоен нынче я!..
Вчера мне отрубили голову,
И гордо я хожу по городу,
Забыв глухое чувство голода
Ко всем предметам бытия.

Мне говорил палач:
“Не плачь,
Ведь завтра ты другую купишь,
Чтоб избежать людской молвы…”
А мне сегодня лепит кукиш
Ваятель вместо головы.

О, шиш из мрамора Каррары!..
На постаменте шеи он
Возникнет, как предвестье кары
На переломе двух времен.
И будет в нем дыханье бездны
И проницательность моя,
И выйдет из меня помпезный
Ниспровергатель и судья.

Я буду точен в каждом жесте
И, скажем, вытащу на свет,
Что ты украл в роддоме шерсти,
Отбритые за десять лет.
Иль на просторах паранойи,
Увидя тайный знак вдали,
Увел видения у Гойи,
Похитил Галю у Дали…

О, волоките меня волоком
По вашей грязной мостовой!..
Моя душа оббита войлоком,
Я ненавижу, я чужой
В миру, где умер почитатель
Стихов, и в суете мирской
Ненужным сделался ваятель,
И шиш исчез из мастерской.

1966-1999