Фёдор Васильев

Фёдор Васильев
Родился в  1969 г. в г. Молодогвардейск, Луганской области.
Учился в МГТУ им. Н.Э. Баумана, ЛИ им. Горького.
В настоящее время священник РПЦ за штатом,
проживает в г. Устюжна (Вологодская обл.).

facebook
эпистоляры Фёдора в ФИНБАНЕ

УСТАВНАЯ ЛИРИКА

Романтический прах над остывшей землёй
поглощает лучи золотого светила;
юный дворник застыл с трёхлинейкой-метлой…
— Рядовой, что за муха тебя укусила?

***
Подарите мне кто-нибудь кожаный плащ;
всё равно, outdoor, умирать под забором.
Нужно, братья и сёстры, приличную вещь
на поминки души оставлять мародёрам.
Мы, конечно, рождаемся, чтоб умереть:
расточить и растлить, не скупясь, без остатка,
пресловутого тела священную клеть —
ледяную скрижаль мирового порядка.
Мы, конечно, рождаемся — только не плачь —
для большого, ещё не изжитого, горя,
и, конечно, — у самого синего моря…
Подарите мне кто-нибудь кожаный плащ.

* * *
Здравствуй, чадо неопохмеленное,
Обувайся, надевай лицо.
У меня в кармане есть зеленая:
Надо же ведь жить, в конце концов.

***
Настя кашляет, Саша не спит,
у Серёжи уже День рожденья,
нос у Пети заложен — храпит.
Ночь тиха, как, во время кажденья

алтаря перед всенощной, — храм;
однозвучно журчит холодильник…
Мне бы раньше вставать по утрам.
Подари мне чудесный будильник,

Ангел Божий, хранитель святой,
не давай мне ни сна, ни покоя,
понуждай неземной красотой
встать, пока полотенце сухое.

***
Мне больно от того, что я не тот
кому всегда дано и не отнято;
мне ранит сердце каждый анекдот
про недруга не меньше, чем про брата.

КОЛЫБЕЛЬНАЯ ДИКОГО ПОЛЯ

Спи, моя радость. Жестокого жала
выведет сон чужеродное ство.
Мерзкая слизь, что тебя обижала,
тает медузой; уже ничего

не остаётся от грязной интриги.
Стой, моя радость, как дым над водой.
Пусть сновиденья слагаются в книги
и остаются себе под рукой:

триллеры, вестерны, сказки, кошмары…
Спи, моя радость, и это пройдёт.
Спят археологи, спят антиквары,
спит вымирающий нищий народ.

ЛЮБИМАЯ ДЕВОЧКА ДЯДИ ФЕДОРА

1. Любимая Девочка дяди Федора, кажется, никогда не спит,
чтобы не просыпать счастье, чтобы клавишей стаю кормить с руки.
Любимая Девочка дяди Федора — любуйся, кажется, и не замай —
идет по воде, как пишет, что в этом чудного – смеется, понимает.
(Как же она смеется, мамочка, меня бьют!…
Горный ручей так не умеет в перекати-солнце.
Райские птицы, Господи, не так поют,
как она, даже и не поет, – смеется.
Что она со мной сделала, что Ты сделал с ней,
что натворили вы со мной с ней на пару?
Лопнула четь, рассыпались бусами четки дней,
телом вот за послушание ползаю по тротуару…)
Это – не точка, я покурю, а ты покачайся на запятых,
помня: Любимая Девочка дяди Федора – ты, только ты.

2. (Верите? Я иногда бываю совсем большой —
облако без штанов, с вашего позволенья;
мне тогда, что ни поэма — все Хорошо,
всякая тварь — лирическое преступленье.
Сущее в любой мизансцене: весьма, весьма,
только сказать, как говорится, — рванет нетленкой.
Все обстояния – как мудрецу тюрьма,
нижняя ткань Афродиты дымком над кофейной пенкой.)

3. Любимая девочка дяди Федора — держись: огонь!
пчелы стынут над чашечками цветов, когда она идет по лугам босая.
Пьяней, пленяйся волнами ее волос, но косы не тронь –
ревнивые насекомые всего в такой узор искусают,
что звездам будет стыдно смотреть сквозь ткань и стог,
на твой рельеф, проступающий мякотью помидорных облак.
Я трогал небо, я пил медовым глотком Восток,
но только та оставила под ребром осколок,
с которой хлеб преломить дороже, чем платье снять;
а вещее полотно твоего оргазма
расти, цвести начнет, чтоб тебе линять,
мой дядя Федор, формальный герой рассказа.

ЗА ДРУГИ СВОЯ

— Давид,
ты весь в крови.
— А чё они?…
(А «чё они» — естественно известно,
и всех тошнит от этой хреновни,
с тех самых пор, как в люле стало тесно,

я не о том).
— Давид, пойдём домой..
В песочнице эпоха Соломона —
жемчужина истории земной, —
избыточествует неугомонно..

А ты, который не построил храма,
иди и помни: выше нет любви,
чем та, с какой тебя окликнет Мама:
— Пойдём Домой, Давид, ты весь в крови.

ПОБЕДИТЕЛЮ

Несистемный апостол за полурулем
из рассохшихся недр истребленного «Яка»,
поливавшего штрассе кинжальным огнем,
ну чего пригорюнился, старый вояка?
Набирай высоту, уходи по Тверской
за флажки диктатуры, за кольца блокады,
за бельмо на глазах с европейской тоской,
за – подачку слабо отличить от награды,
уходи ленинградской якутской тропой.

* * *
Память, собери у мозга в зале
любимых неисчерпаемые очереди…
В. М.

Никого не отдам ни себе самому,
никакому еще ишаку-мажордому.
Никого за себя самого не возьму,
и вовек никому не отдамся другому.

Всемогущий глагол безполезный «люблю»
означает всегда: о-ля-ля, умираю,
ежедневно и всенощно душу гублю
за Тебя и Твоих, потому и спасаю

разноцветный в дисперсии тот этот свет,
многоликий в единстве насущной потребы,
от которого в сердце спасения нет
никому из деливших со мной Твои хлебы.

* * *
Когда я стану старым импотентом,
вы думаете стану я ворчать,
на пляже лёжа под линялым тентом,
что вот, мол, титьки всякие торчать,

бесстыжие… Не думайте, не стану;
открыта мне такая нагота,
что до неё и девичьему стану —
как царству Соломона – до Креста.

МОЖНО ЛИ МОЛИТЬСЯ ЗА ИМЯРЕК?

Бывало: сидишь дома.
Печка жарко натоплена, за окном — снег.
А в голове от навязчивой мысли оскома:
«Можно ли молиться за имярек?»

Встанешь на молитву — не получается.
Значит — нельзя? А я-то чем лучше?
И опять всё сызнова начинается:
«Можно ли..».За окном — тучи

ультрафиолетовые, можно сказать, —
до того иссиня-черны.
«Можно ли..» Встаю на молитву опять.
Приближается время Луны;

да увидеть её, раскрасавицу, не суждено нынче ночью.
Под утро разве? — так ведь не дотяну, усну.
Молитва моя похожа на песню волчью.
Пламя лампадки, похожее на Луну,

отражается в жёлтых моих глазах, брате.
Можно молиться, нужно, но тяжело —
изнемогаю. Господь говорит: «Хватит.
Не обещаю..» — а на душе светло,

и — никаких мыслей,
читаю «Молитвы на сон грядущим».

***
Если поезд пошел не туда,
может статься, твое сокрушенье
точку «бэ», за которой — беда,
обнаружит ковчегом спасенья.

* * *
Знаешь, Господи, солнце садится,
как ладонью ласкают живот,
из которого должен родиться
в данный мир сопряжения плод.

Дважды две сумасшедшие ночи,
и на выходе – только глаза,
только ярые карие очи,
проступившие сквозь образа

вожделеть паче меда и сота
голубиную кротость из недр,
из влагалищ такого болота,
что ливанский фаллический кедр

отдыхает в своем возношеньи,
истекает на ладан смолой,
не нуждаясь уже в сокрушеньи,
бедный альфа-самец удалой…

***
Это – тоже весна: эта роскисель дымчатой хляби,
этот серый портал, плевоокое это щеня,
плюновенное брение в региональном масштабе, –
эта влажность восходит к цветущей стихии огня.

Тростниковый, тропический, сладкий дыхательный порох
растворяется в паточной бледно-свекольной крови,
чтобы в этих псаломских широтах, в славянских просторах
вспышкой с фронта цвело арамейское слово любви,

вековой до небес опрокинув шумерский папирус,
византийского чванства петардой взорвав чиновнИк,
районируя так в эту плоть этот радостный вирус,
словно здесь и теперь он, зараза такая, возник.

***
Мне не жалко тех, кому за сорок;
тех, кому за сорок, я люблю.
Ну, депресняком подмочен порох,
ну – сустав-другой стрельнет в бою…
Но живут же, а! любя и веря,
крест неся как нижнее белье…
Горе тем, кому оно – потеря, –
это поколение моё.

* * *
Я пребуду в мире как свидетель
сотворенной Богом красоты;
охранять как мытари и дети
первозданный смысл от суеты.

От весны до головокруженья,
от зимы до белизны снегов, –
неприметных красок изверженье,
музыка пропущенных слогов.

Что-то прошепчу, завороженный,
и, быть может, несколько зевак
навсегда отстанет от колонны
жадно марширующих во мрак.