Николай Ребер
Николай Ребер
Родился в 1969 м в Рязани.
В 1992 закончил Лечебный ф-т МГМУ им. И.М. Сеченова (Москва).
В 1994 году уехал в Швейцарию,
где, после окончания в 1998 медицинского факультета университета в Цюрихе
в институте психотерапии (UZH, Universitat Zurich), работает частнопрактикующим психиатром.
Вышло две книжки: «Выстрел в сторону» и «Weekend в Вавилоне».
Еще — в сборнике с рядом отличных авторов «Выход в город».
Печатался в некоторых журналах, из более менее «толстых» — «Крещатик» в 2003 и 2006 годах.
.
.
Предостережение
Блюди себя, не дай себя нарушить:
один надрез или один прокол
и — брызнет свет на белый кафель в душе,
и шестерни посыплются на пол.
Что там ещё? Плевочки, нематоды,
подлунный мир и прочий — в водосток.
Душа прольётся (так отходят воды)
и бог скользнёт наружу между ног.
Ты — перепуган — выскочишь из ванной,
порез на пальце пластырем обвив,
а здесь уже — ни нас, ни папы с мамой,
ни веры, ни надежды, ни любви…
2009
.
.
В пустыне, где родосский истукан…
В пустыне, где родосский истукан
кукожится, покуда не исчезнет,
прогнувшись тетивой тугой, река
того гляди пульнёт мостом железным
по дальней сопке, где возможен лес,
но чаще степь – монгольская бескрайность –
такая, что не вытянет экспресс
ни транссибирский, ни трансцедентальный.
Маши платочком, Дафнис… Утекут
коробочки стальные вереницей.
В теплушке Хлоя даст проводнику,
а после – всей бригаде проводницкой.
А ты на полку верхнюю, как в гроб,
уляжешься, зажав в ладони книжку.
Очнёшься ночью, дёрнешься и лоб
расквасишь о захлопнутую крышку.
На лист бумаги или на постель –
проекция земной любви на плоскость.
Лиловый свет внезапных фонарей
оконной рамой режешь на полоски
и думаешь тяжёлой головой:
зачем тебе сей странный орган нужен –
божественный, когда есть половой,
и ты, в конце концов, ему послушен.
Так к слову о каком-нибудь полку
задумаешь Отчизне свистнуть в ухо,
а выйдет снова: поезд в Воркуту,
монгольская пустыня, групповуха…
Но это всё – осенний глупый сплин.
Зима идёт синюшными ногами,
и первый снег бодрит как кокаин,
и снегири на ветках упырями…
2005
.
.
Инородное тело
Бобо мертва…
И. Бродский
Н. Ребер умер. Перепутав шприц,
пав жертвой горловых словотечений,
серийных маньяков-самоубийц,
прицельных рикошетов, потрясений, —
неважно… Просто выскочил в астрал —
без слова, без руки, без покаяний —
и вышел весь, рассеялся, пропал,
в секунду перестав быть матерьялен.
…застыв в прихожей теребит пальто,
недоумённо вскидывая плечи,
осознавая постепенно, что
надеть его и не на что, и нечем…
…из года в год кроивший в голове
свой panic room, свою defence of Luzhin,
он вышел внутрь и захлопнул дверь,
оставив ключ под ковриком, снаружи…
Н. Ребер у… (перехожу на свист),
что будет нам уроком и примером:
мутируя внутри, всегда есть риск,
в конце концов стать инородным телом
и выродиться, сгинуть на корню,
став собственной проекцией на плоскость…
Н. Ребер умер. Вычтен как изюм
из булки. От него осталась полость…
Из провода сочится жёлтый ток,
и шестерню заклинило навеки…
Но наше время движется вперёд
пока в часах не сдохнут батарейки.
2005
.
.
***
Oтcyтcтвиe aбcциcc и opдинaт
кaк cпocoб пpимиpeния c пpocтpaнcтвoм.
Taк дyмaл двopник, тo ecть дyмaл тaк
кaк чyвcтвoвaл, плывя в пpивычнoм тpaнce
c мeтлoй-вecлoм, пyгaя гoлyбeй,
дoбившиcь oптимaльнoгo cкoльжeнья…
Oн жизнь любил, oттopгнyтoe eй
cгpeбaя в кyчи мeдлeнным движeньeм.
Oтcyтcтвиe минyт, чacoв и дaт
нac пpимиpит co вpeмeнeм в итoгe.
Taк дyмaлocь мoгильщикy, и тaк
oн чyвcтвoвaл, пepeдвигaя нoги
пo гpaвию клaдбищeнcкиx aллeй –
peкe, oбъeдинившeй пoкoлeнья…
Oн жизнь любил, oттopгнyтoe eй
cпycкaя в ямы мeдлeнным движeньeм.
2010
.
.
***
Очнешься ночью, чувствуя как член
пропавшей экспедиции, и мерзнешь.
Луна внизу покачивает челн.
Утопленник на палубе и звезды
играются в гляделки. Баргузин
пошевелит и вынесет к причалу.
И снова просыпаешься: один,
свет вынули, и воздух откачали.
В окне февраль. От лысины холма
затылок отвалился с редкой рощей.
Бежит ручей с заснеженного лба,
а ты, прихвачен сумраком, построчно
фиксируешь прорывы февраля
в твои тылы, где вдруг посередь спальни
застукан одиночеством. В тебя
глядит окно. И ночь универсальна.
Катается горошиной во рту
немое ожидание как будто
под сенью девушек, под сакурой в цвету
очнулась бабочка — и умирает Будда…
И – полубог отлученный – молчишь,
сжимаясь в точку, в косточку от вишни,
один в постели, в комнате, в ночи,
еще не спишь и ей уже не снишься.
2009
.
.
Старт
С оконного стекла стартует муха.
Стартует дождь с обратной стороны.
Создатель смотрит в линзу Левенгука,
внизу петитом набранные мы,
прихваченные влёт киношным фризом,*
зависли в 3D-вакууме. Бог
потрёт глаза и отодвинет линзу.
Стартует муха, ready-steady-go:**
и карусель завертится, и глобус
обрящет ось, прольётся жидкий кэш
прольётся нефть из-под апсид, автобус
взорвётся в Хайфе, тронется кортеж
от Спасской башни в сторону Уолл-стрита,
Спаситель, человеков возлюбя,
увидев свет в районе Газа-стрипа,
успеет лишь понять: земля-земля,
над стадионом пронесётся «вау!» –
послушный шест, тугая тетива –
выбрасывая ноги буквой «фау»,
взлетит над планкой Исинбаева.
А пастушок с подгнившими губами,
как трубочкой коктейльною, дудой
высасывает дождь и папу с мамой,
и муху, и стекло, и нас с тобой.
*здесь, фриз – замирание в немыслимой позе, например в прыжке или в виде танцевальной стойки на руках, голове, плече. Прим. сост.
**Ready-steady-go – На старт, внимание, марш! (англ.) Прим. сост.
2009
.
.
Интерференция
1.
Галлюциногенный полдень в окрестностях Вавилона
шевелит ландшафтом точно клопы – обоями.
Раскачивается кувшин на окне в столовой,
взвешивая перспективы… Переменив обойму,
оберлейтенант Штерн щёлкает зажигалкой,
сплёвывая дерьмо, доминантой гранатомёта
вдавлен в мамаев пах, прикуривает: Пожалуй,
Волга поглотит Рейн и… Шайссе, она проглотит…
2.
Скажем, Удмуртия, утро, рожденье бога:
сходу малюет звёзды, кометы, пульсары, о-да, пульсары!
землю, луну, Удмуртию, тут же сбоку
улицу имени, ящики со стеклотарой,
мать-проводницу, станцию Бологое,
папу – зачёркнуто, дядю Олега с водкой,
церквы с крестами, спасителя с бородою,
кремль, Москву, президента в подводной лодке.
Далее бог начинает расти, резвиться:
ясли, детсад, средняя школа №,
дети, семья, работа, распяли, спился,
пенсия, внуки, простата, зашился, помер.
3.
Вечер, Ижкар, Удмуртия, привокзальная пьяцца.
Или утро, Париж и улица Коминтерна.
Или Ур, середина нисана – не очень ясно,
где и когда – щёлкает зажигалка Штерна.
Вскрикивает во сне богородица-проводница,
трескаются яйца в гнезде у рухов,
Сарданапал совершает самоубийство,
дядя Олег роняет стакан на кухне,
и глиняный кувшин из вавилонского зиккурата
взрывается черепками в Ижевске. За ними следом
президентская подлодка пересекает линию невозврата.
поглотив и евфрат, и рейн
волга впадает
в открытое
небо
4.
И приидоша ко мне в келию два беса, один наг, а другой ф кавтане. И взем тоску мою, на нейже почиваю, и начаша мене качати, яко младенца, и не дадяху ми опочинути, играюще бо.
2009
.
.
***
Герр Фогель объявил себя в тюрьме,
ушёл в бега подпольным огородом
лелеять чувство внутренней свободы,
пространство игнорируя вовне…
И там в тиши — с лучиною и без —
он пишет всё подряд — довольно быстро.
Написанное не имеет смысла,
и плохо умещается в контекст.
Он пишет про “to-be-or-not-to be”,
Ершалаим, кровавые подбои
и далее, недрогнувшей рукою,
слагает в длинный список корабли.
Герр Фогель пишет — это ли не знак…
А что до мертвецов в своих коронах,
то с ними он работает синхронно:
плюс-минус вечность — в сущности, пустяк.
Он говорит поверх немой толпы,
и речь его звучит аутентично.
А наше слово — пусть оно первично —
лукаво как отчаянье вдовы.
Затихнет гул. Мы выйдем из метро.
Нас тьмы и тьмы компактных мегабайтов.
Мы соберёмся в стаи или сайты,
И пишем, пишем… кажется, одно…
И — гении речистой красоты —
испепелим глаголами любого
и на пустое место вставим слово,
но место продолжает быть пустым…
Герр Фогель засыпает в тишине…
Он вне времён, огней, воды и жести.
Он — Соломон, он — aвтор Песни песней,
Герр Фогель объявил себя в тюрьме…
2005
.
.
Людвигу Бетховену
Ну что, брат Людвиг, тетерев-кумач
давай соприкоснёмся челюстями…
Ты глух к шумам, производимым нами,
ну хочешь, я прикинусь, что незряч…
Побелка превращается в труху —
тебя уж нет, и я, наверно, не был…
Очнёшься, отделив себя от плевел,
в каком-нибудь набедренном паху
и станешь сеять мёртвое зерно,
а вымысел не станет просто ложью…
И будет бог, несущий слово божье,
и будет сын у матери его…
И мы проникнем в сущности вещей,
когда потом все сгрудимся у трупа
взволнованной семьёй гелиотропов
художника без раковин ушей…
Любовь течёт по ветхим проводам
и из контактов высекает искры.
Аккумулятор глохнет… Биссектрисы
привычно делят угол пополам,
в котором нас меняют на рубли
и снова прячут за седьмой печатью.
Ах либер Людвиг, нам ли жить в печали,
когда над нами три куба земли.
Давай, меняй протезы на бегу,
выдёргивай суставы из излучин,
ведь этот мир на плоть твою накручен
как пероксидный локон на бигудь,
где ты себе опора и рычаг…
Не дай мне бог не заземлить проводку,
встать под стрелой, не пристегнуть страховку,
когда твои соборы зазвучат.
2005
.
.
***
В мартобре — как всегда — с неба сыплется едкая пена.
Беспросыпные сумерки. Длинный пустой коридор.
Чей-то шёпот и — чу! — под ногами поехала сцена,
волоча за собою суфлёра и греческий хор.
Я не помню слова…
Я не помню слова. Я не здесь. Я уснул в колыбели.
Малохольным Каспаром нелепо застыл под луной.
Отвратительный сон, точно, выйдя из чьей-то шинели,
долго пахнешь чужими подмышками и кобурой…
Ангел с гладким лицом…
Ангел с гладким лицом успокоит и вывернет руки.
Поднимите мне веки, я чую за милю подвох:
Мой последний Иисус тупо скормлен блокадной буржуйке, —
так что, вряд ли меня доконает ваш камерный бог.
Параллельный июль…
Параллельный июль и поля, ослепительной медью
прожигавшие холст. Я, наверно, устал и теперь
подпираю косяк, перешибленный вражеской плетью,
потому что не обух по крови своей и т. п.
Ночью выпадет снег…
Ночью выпадет снег и набросит во сне одеяло,
и придушит во сне. Вот, пожалуй, и дело с концом.
Так всегда в мартобре — неразборчивый знак зодиака:
То ли Рак-Водолей, то ли Дева с овечьим лицом.
2005
.
.
13
Глядя в оба, вполне вероятно, скользнув по ушам,
за затылком скрестить окуляры в сияющий фокус,
и не встретиться взглядом в парадном. Ускоривши шаг,
простучать по ступенькам, слетев в перевёрнутый конус
нежилого двора, обнаружить себя за столом
со старухами в чёрных жабо и дырявых перчатках,
симметрично рассаженных за бесконечным лото,
и потом убежать, унося этот ад на сетчатке.
И потом убежать на пустырь, где пустырь и дерев,
и прохладной реки не видать под ногами. Заплечный
воздух склизок и глинист, и только припавши к дыре
между чёрных корней, услыхать щебетание певчих,
стук опавшего яблока, шорох земли, где земля,
босоногую звонкую россыпь над влажной травою,
и заметить, взглянув на летящего кверху червя,
что зарыт точно статуя, видимо, вниз головою.
Отошли поезда, и отставших попросят пройти –
все, попавшие в огненный фокус, в стальную облатку:
пехотинец в парадном строю спотыкается и
продолжает идти, но уже по нездешней брусчатке,
аматёр-серфингист, шутки ради назвавшись «никто»,
отправляется в вечный круиз, где успев примелькаться
чередуются даты, старухи играют в лото,
и одна голосит беспощадным фальцетом: 13.
2009
.
.
Шаг в сторону
Шаг в сторону и тьма. И думаешь, что умер,
тебя как-будто нет, а может быть ты часть,
мобильный ампутант… А повернешь за угол –
и входишь в тёмный лес, как в бестолковый чат.
А лес идёт в тебя безбашенным големом,
наматывая ЛЭП на сучковатый торс.
Финальный колобок проворней лангольера
стирает напрочь грунт и обнажает холст.
Откроешь рот и сам летишь в него как в яму.
Погрузишь разум в сон, чтоб вовсе не погас,
и снится как нырял в цимлянском водоёме,
а там внизу кресты, затопленный погост,
усопший рыболов накручивает леску
и цепко тянет вниз, и здесь страшней, чем там…
Итс шоу-тайм. Сейчас ужасный мистер Мэнсон
споёт нам о любви к готическим гробам.
И вынесут наверх с разъятой микросхемой
(как голову того профессора) смотреть
как медленно течёт статическое время.
Чтоб не сойти с ума возможно умереть.
Шаг в сторону и снег. Простёртая над нами
луна видна насквозь как бледная печать
Кровоточит язык, ободранный словами.
И думаешь, что цел, но чувствуешь, что часть.
Вот именно, что часть – отъятая конечность,
отрезанный ломоть и, стало быть, не весь,
часть речи, наконец – чужой бессвязной речи.
Или короткий сон кого-то, кто не здесь.
2010
.
.
Наблюдатель
Наблюдатель – возможный отец и сын –
в верхнем этаже глядит не пойми куда:
на притянутые под углом косым
к очевидной плоскости провода
на пунктирную трель трансформатора, серых птиц
треугольную тряпочку на ветряных валах,
на подъёмные краны, торчащие из глазниц
котлованов над ржавой скулой холма
или просто вдаль, в возвышающий нас туман,
на велосипедиста, образующего круги,
на прямоугольно строящиеся дома
и на их руины, и пепел от их руин,
оседающий на лицах строителей, сторожей
и на шершавых цоколях их могил…
Наблюдатель в последнем из этажей,
бывший до и после, глядит на мир –
неуместный, как увлажняющиеся вдруг
взгляды у потомственных крановщиц,
и существующий между коротких двух
взмахов его ресниц.
2010
.
.
Прощание с декабристом
Пока свинья его не ест
Аполло – просто алкоголик.
Не всякий текст похож на подвиг,
но можно выдумать контекст…
И мы покинули диван,
и по пути портрет сорвали,
ему усы подрисовали –
и чем, скажите, не тиран.
А в нарисованной стране,
где год – за два, а сверху – Сталин,
мы не гнусим, а мандельштамим
и жжём глаголами вдвойне.
Нас было много на плоту,
вне зоны разума и тверди,
готовых к подвигу и жертве
(куда бы всё это приткнуть
без видимых на то причин?).
Пока сердца стучат для чести:
Ау! Мы здесь – на лобном месте!
Чего ж вы ждёте, палачи.
Грядёт кровавая гэбэ,
и воздух пахнет кобурами.
Мы времена не выбирали,
мы их придумали себе.
2013
.
.
Португалия
В который раз – чем дальше, тем нудней –
бессмысленный рефрен терзает уши:
«О, Португалия, уже так много дней
я вне тебя…» А ты меня – снаружи.
Здесь дождь прошёл. На поводках ведут
намокших такс, и лужи пахнут псиной.
У времени иду на поводу
и сам себя рассматриваю в спину
сквозь механизм, придуманный во сне,
и шестерни цепляют за колено.
Всего странней – что смерти нет совсем,
а жизнь нудит бесмысленным рефреном.
О, Португалия, я снова не с тобой.
Я снова вне твоей бескрайней степи.
Девятый вал идёт на Лиссабон,
и якоря натягивают цепи
как поводки. Застыли корабли,
и небеса – непонятым подтекстом –
на молнию застёгнуты вдали
летящей к югу беззаботной «Чессной».
2012
.
.
Вот из тумана месяц немедленно встаёт…
Вот из тумана месяц немедленно встаёт.
Расторгнутые веси, где были не вдвоём
то загустеют блёклым, то растеряют цвет,
как в запотевших стёклах художника Монет.
На ветренном перроне вздыхаю на ходу,
зажат в твоей ладони фигуркою вуду.
Сейчас вонзится жало в незащищённый пах…
Уже не отражаясь в триптических прудах,
я тупо сгину в googl‘е, пропетый с облучка,
скукожившись до пули, до видеозрачка,
до идиотской строчки, не обращённой в стих,
и стану просто точкой или одной из них –
одной из точек зрений, забитых в небосвод,
продукт стихотворений, а не наоборот…
став линией отрыва, пробелом в частоте,
готов к большому взрыву и к вечной пустоте.
2013
.
.
Фатаморгана
Ночь не черна. И день какой-то
вихляющийся. На полях
ландшафт рассыпался на пойнты,
как фотошоп на пикселя.
Мы, вроде, за городом: видишь,
в тумане озеро, на дне
вполне себе возможен Китеж
и тридцать витязей в броне.
Нередкий лес в прорехах мелких –
как декорация. В кустах
бесшумные шныряют белки,
изъятые из колеса.
Перед кострищем три мужчины
(слегка не в фокусе, увы).
Чу! Деус* вышел из машины,
и вот они уже мертвы…
Картинка смята. Клинит принтер.
Град опускается на дно.
Над беговой взмывает спринтер,
рискуя врезаться в табло.
На колесницах из железа
в тот год, 7-го ноября
Oh, meine Guete… Ave Caesar**,
они приветствуют тебя…
Трибуны рушатся. С экрана
уходит свет. Теряя нить,
я продолжаю говорить…
Пока я буду говорить –
жива моя Фатаморгана.
*Deus ex machina – бог из машины (лат.) Прим. сост.
**Oh, meine Guete… Ave Caesar – О, мой Бог… Да здравствует Цезарь (нем., лат.)
2013
.
.
in the eye of the beholder*
Не здравствуй, потому что нет разлук,
и, стало быть, в приветствиях – резона.
К исходу отопительных сезонов
творцам творенья молча сходят с рук.
А нас морозы пробуют на зуб,
и месяц мажет инеем брусчатку.
Искусство происходит на сетчатке,
то бишь у наблюдателя в глазу.
В мерцании случайных голограмм
бегут ручьи по зрительному нерву,
стоят полки в далёком 41-ом,
и девственницы пишут Орлеан.
А я гляжу на блеклую звезду,
прибитую на вогнутую сферу.
Да будет свет – бери его на веру –
в ослепшем наблюдательском глазу.
Не здравствуй, потому что нет вещей
потерянных. Не выходя из комы,
я дом искал, идя от дома к дому
по колее из жёлтых кирпичей,
пока не вышел за город, а там
румяный шут за неприметной дверцей
дал острый ум и трепетное сердце,
и всех детей отправил по домам.
*In the eye of the beholder – в глазах смотрящего (англ.)
2011
.
.
Тик-так
Конькобежец в брюках из резины,
юный олимпиец из глубинки,
перед фотофинишем на спину
падает, о лёд стуча затылком.
И пока атлета из коллапса
не выводит запах аммиака,
сквозь бетонный купол айс-паласта
он глядит на знаки Зодиака.
Он внимает горнему напеву,
колокольцам, брякающим тихо…
У него в височной доле слева
начинает мерно что-то тикать.
Он забылся только на мгновенье,
но принять сей мир уже не сможет.
Он глядит с невнятным выраженьем,
монотонным тиканьем встревожен.
Как в глазу железная иголка,
как в желудке язвенное жженье,
тиканье долбит его, и только –
помогает словоговоренье.
Вот он и бубнит как заведённый,
в рифму или так… А в левой доле
прибавляет в весе и объёме
что-то непонятное и злое.
Конькобежец, потерпи немного,
нет на свете повести дебильней…
Говорить тебе ещё два года.
После – бац! И зазвонит будильник.
2006
В деревне то ли пишется…
В деревне то ли пишется честней,
то ли враньё звучит правдоподобней.
Выводит трель сверчок под костью лобной,
и Бог-Иона прячется в сверчке.
Туман штрихует речку за холмом,
камыш, баржу, паромщика с паромом.
Холст взрезан жёлтой змейкою вагонов,
и тень впадает в тень под потолком,
приподнимая колченогий стул
над страшной половицею. За шторой
луна включилась бледным семафором,
и вероятный стрелочник уснул.
А где-то на невидимом посту
дежурный врач усталый взгляд потупит
и, сам себя поздравив с первым трупом,
разбавив спирт, зарежет колбасу.
К полуночи – из непроглядных вод –
выходят молчаливой строгой стражей
спецназовцы в красивом камуфляже,
и с ними дядька-прапорщик без ног.
Угодник за лампадкой глянет зло
и, тронув пальцем губы, брови сгорбит.
И я молчу, не добавляя скорби.
Мой рот и так уж полон мёртвых слов.
2006