Михаил Кабан-Петров — Том 2
Михаил Кабан-Петров
1966 – родился в с. Решёты, Новосибирской области.
1983-90 – учеба в Новоалтайском художественном училище.
1984-87 – служба в ВМФ СССР.
1996 – окончил МГАХИ им. В. И. Сурикова.
Мастерская станковой живописи В. М. Сидорова.
Член профессионально-творческого Союза художников России.
Работы находятся в частных коллекциях
России, Словакии, Германии, США, Англии, Мальты и т. д.
С 1996 г. живет и работает в г. Костерево, Владимирской обл.
Проза Михаила в ФИНБАНЕ — Том 1
Живопись Михаила в ФИНБАНЕ
Фотоработы Михаила в ФИНБАНЕ
С самого утра хотел написать об одном необычном совпадении. Но подумал, что слишком похоже на выдумку. Но полчаса назад, возвращаясь с прогулки и снова увидев ее, все же решил…
Сегодня ночью, в 03.42, пикнул телефон. Спал же я отвратительно. Хочется перейти в следующий год успевшим, но, как второгодник, вынужден буду начинать 21-й с делами прошлогодними. В общем, сообщение от младшей дочи. Открываю, пишет, что знает, что…, − хотя что уж, вот прям копия… «па, прости, что поздно (есть маленько, примечание папы), я просто только что посмотрела фильм про нила армстронга, очень классно снят. я знаю, ты любишь космос, как и я. потому хочу, чтобы и ты его посмотрел» (ниже ссылка на фильм «Человек на луне»).
Да, все верно, папа любит космос, но не до такой степени, чтоб в американском варианте – первые везде и за всех в ответе (думаю, лет через пять кириллица на Рейхстаге сама собой и на всегда заменится на латиницу, причем на рекламу, типа − выбирай пепси-колу и победишь всех). В общем, да, люблю. Вообще люблю. Ну, то есть как вообще, ну, как вселенную, или вот, другое завораживающее слово – мирозданье…, как мирозданье люблю, хотя, конечно, ничегошеньки в этом не понимаю!
Далее. Стал набирать в ответ «ок». И пока, щурясь без очков и пытаясь не сделать опечатки, набирал, краем прищура не увидел, а как бы почувствовал странное свечение в небе за окном. Отправил «ок», посмотрел в окно, там странная полоска света, приподнялся на локтях и тут же над полоской стала приподниматься луна, и она вышла вдруг вся, и она была полная!!! И она так же неожиданно, как и появилась, быстро исчезла. Исчезло и свечение. И сколько я потом не пытался подсматривать за небом, ничего подобного больше не повторилось.
Клянусь, не придумка!!!
P.S. – возвращался с прогулки – она, такая же полная, как вчера, только-только взошла.
Блин, последние дни нет-нет да и прочтешь чьи-либо поздравления с наступающим Новым, что естественно. Мне же, блин (блин-2), хочется не здоровья, счастья и благополучия, как корвалола, пустырника и валерьянки, пожелать, а какого-то сверх-прорыва для страны, чтоб, как тогда…, чтоб мы снова почувствовали, что мы − это Мы!!! А не так, как в пресном нынче − есть Дерипаски, Миллеры (не путать с Генри Миллером) и Шуваловы (тоже не путать) − и есть все остальные, включая космонавтов. Не знаю, насколько верна озвученная недавно информация, но было сказано будто бы официальная зарплата российских космонавтов составляет 60 тыс. рублей.
Страна, опомнись!!!
ДРУГОЕ АЛЕКСИНО
Коленка Олега торчала из травы…
Почему-то после всего именно эта его коленка и запомнилась, да состояние подобное сну – от жары и нереальности, по кажущейся бесприсутственности, места. Думал, что и снимки получатся какие-нибудь желтые или оранжевые, но нет, в них жара совершенно не передалась.
Олег лежал сразу за некошеной травой на скошенном месте, под тенью дерева, недалеко от последней избы. «Олег, это же ты!?» − зачем-то крикнул, подходя, хотя и так было понятно, − вокруг ни души, хоть бы петух какой расколол жару чахлым своим кукареком, или коза какая чхнула, звякнув колокольцем, да глянула сквозь липкий зной желтыми глазами в мою раскаленную душу, − ни-ко-го, даже птиц – не помню, чтоб были, чтоб было слышно − не слышно и не видно, и облако хоть и было одно и то спеклось над колокольней, видимо, специально для ока моего объектива, и только Богородица своим единственным, как только и может быть в храме во славу ее имени, оставшимся от всей большой росписи темным ликом смотрит и смотрит неразборчиво из центра большой стены (смотрит до сих пор), обнаруживая в душе всякого любопытного случайца неуместную для сего, цветущего жизнью, времени скорбь.
Олег, когда я подошел, сказал, что 35, конечно, перебор и замолчал, − горячий ветер доносил гул работающей в поле техники, − помолчал какие-то секунды и вдруг сказал: «Шаламов говорил − опыт лагеря не бывает положительным, он всегда отрицателен….», − очевидно додумывая какую-то, принявшую в месте с ним горизонталь и нагретую палящим солнцем, давнишнюю мысль. Я протянул нагретую бутылку с остатками горячей давнишней воды. Не знаю, сколько он тут лежал, я потерял его и, начиная беспокоиться (телефон разрядился), закольцовывал в поисках уже третий круг по кажущейся совершенно пустой одной единственной улице деревни, вытянувшейся двумя редкими параллельными рядами домов с обеих сторон храмового комплекса. В некоторых домах створки окошек были открыты, но ни голосов, ни звуков радио не доносилось ни из одного из них, вселенское знойное оцепенение и Олег, как сквозь землю провалился! Примерно час назад, еще в поле, прокричал ему-отставшему во встречный раскаленный ветер, и даже не ветер, а в напирающий, как из духовки, жар с мерцающего стерней накаленного пространства, махнул – указал куда идти, он отмахнул, и босые ноги, в нелепых для колючей стерни шлепках, понесли меня вперед. От переизбытка, что я все-таки здесь, совершенно забыл про кроссовки, которые остались в машине, а, когда вспомнил, не было уже воли возвращаться обратно, ибо пекло конкретно, всю дорогу от Суздаля показывало 35, а на границе Владимирской и Ивановской областей даже 37! Последний километр до места мы преодолевали прямо по полю − ехали по стерне недавно скошенной травы, восторгаясь в два голоса тем, что едем не по дороге, а по конкретному полю, по русскому полю (когда еще такое!!!), и едем не просто так из озорства, а с конкретной целью! На другом конце работала уборочная техника, и нам раньше, еще до поля, навстречу проехали два с полными арбами трактора, накрыв нас чудовищным облаком пыли, которое долго оседало, − пыль осыпалась струйками по стеклам машины, а я вспомнил и рассказал Олегу о том, как во времена моей юности в подобной ситуации погиб наш решетовский огромном – точно в таком же облаке он врезался на своем мотоцикле во встречную машину, везущую сено. Мы медленно ползи, пыльная взвесь чуть рассеялась, проселок при этом в очередной раз вдруг раздвоился, не суля ничего хорошего ни одним из своих клонов, и тогда чисто по наитию я взял вправо и по свежему тракторному следу выехал прямо на скошенное поле, и мы покатили почти без тряски по шуршащей и пынькающей стерне, держа курс на две давно показавшиеся колокольни. До конечной точки мы не доехали каких-нибудь метров 300-400, − русское поле закончилось! Вышли из машины, перешли через межу на другое, тоже кошенное по кромке поле и пошли по нему к старинному, когда-то богатому, селу Алексино. Это не то, «знаменитое» на моей странице, Алексино, над которым каждую осень летят журавли, а другое, которое затерялось в южной окраине Ивановской области, в двухстах километрах от меня и в ста двух от Суздаля.
Олег отставал, мое нетерпение увеличивало дистанцию. Олег старше меня на 20 лет и к тому же в свои 24 «поломался» на одном из ночных склонов Северного Кавказа, результат страсти к ночным лыжным спускам (всерьез занимался слаломом). Левую ногу ему собрали тогда же в Нальчике, собрали, как смогли, а смогли так, что она с тех пор короче правой на 10-13 сантиметров. И я за это уважаю его отдельным как бы уважением, ибо сам неравнодушен к спорту и знаю, что такое спортивное бесшабашество! И потому, когда Олег, человек из Петербурга, что я усвоил железно с первых же минут знакомства в прошлогоднем Суздале (он сразу же меня, назвавшего его град на Неве Питером, поправил, сказал, что все мудаки, кто так называет Петербург!), позвонил полторы недели назад и сообщил, что снова приедет на несколько дней в Суздаль и, что хорошо бы повидаться, я сразу понял, куда повезу его на сей раз, куда добраться уже предпринимались две неудачные попытки к ряду и куда, я почему-то знал, мы доберемся с ним непременно… Не думал только, что нам выпадет для этого самый, возможно, жаркий день июля, а именно 8-е число. Но мы добрались.
Олег лежал на траве, пребывая в задумчивости, видимо, испытывая то же, что и я, нечто вроде гнетущего ошеломления, от несоответствия в увиденном – между кажущейся теперь необъяснимой и даже бессмысленной грандиозностью места в прошлом и сегодняшним его запустением. Человеческая река поменяла русло и пошла другой стороной, место захирело. Зимой здесь никто не живет. О былом богатстве села, кроме уникального по своему размаху храмового комплекса да заросшего деревьями каменного остова бывшего когда-то сельского училища, ничего не свидетельствует. И теперь даже непонятно, как не в таком уж и большом селе (по документам в лучшие времена 150 дворов) на месте сгоревших деревянных церквей мог появиться такой храмовой комплекс, да еще с такой громадной колокольней (одной из двух), и как ощущали себя селяне, живя под боком такого чуда! Это все равно, что если бы сейчас посреди какого-нибудь муниципального образования торчала в небо настоящая, готовая оглушить ревом окрестность, гигантская космическая ракета.
Место это по первому ощущению очень странное по энергетике. Запустение всегда гнетет, но здесь помимо запустения что-то и другое. Почему-то вспоминается Андрей Битов, из его «Преподавателя симметрии», – «в России нет сюжета – одно пространство» и «если тюрьма – это попытка человека заменить пространство временем, то Россия – это попытка Господа заменить время пространством». Это место хорошо для того, чтоб спрятаться в нем и думать бесконечно-длинную, как Россия, мысль о России…
Вечером мы попрощались с Олегом и я поехал из Суздаля к себе. Все два дня после созванивались. Он по-прежнему там, в Суздале. Ловлю себя на том, что думаю и думаю о новом − другом − Алексино. Божья Матерь смотрит и смотрит оттуда − с той стены………..
(село Алексино, Савинский район, Ивановская обл., церкви Рождества Пресвятой богородицы и Иоакима и Анны (между 1806 и 1852)
… нет, я понимаю, когда огрызком карандаша линию поперек доски и тут же его за ухо, потом ножовкой отпиливаю доску, а потом полчаса заглядываю меж досок и под доски, ища – как сквозь землю (вскрытый пол) провалившийся – канцтоварный огрызок, и даже несколько раз – туда-сюда – в другую комнату, посмотреть не оставил ли вдруг на столе или еще где, и сокровенная родная речь уже вот-вот, и она даже обнаруживает себя, гипнотизируя вслух пространство драгоценными вибрациями, и все же, не найдя, беру другой карандаш, и даже не огрызок, а через два часа собираюсь в магазин – но не за пивом, а за хлебом − и надеваю кепку, которая тут же упирается краем в карандашик за ухом…, − все это я понимаю, можно списать на возраст…, или, например, понимаю и такое – когда пишешь какой-то текст и ищешь какое-то точное слово и никак не можешь его найти, вдруг его произносит случайно невыключенное радио…, и даже вот, даже понимаю и это (примерно понимаю), почему три дня назад ночью мне снится, будто в высокой траве наступаю ногами на змею, не вижу ее, но знаю, что она, и в припадке ужаса начинаю топтать ее вслепую ногами, а она при этом жесткая, как армированный резиновый шланг, то есть «на ощупь» ногами жесткая, и в ужасе от ее жесткости и с сердцем «ды-ды-ды» просыпаюсь, а днем, те же три дня назад, идем с приятелем по улочке одной деревушки, подходим к какому-то старому дому, начинаем его обходить, в траве вдруг резиновый армированный шланг, сразу же вспоминаю сон, но ничего не говорю, вместо меня говорит приятель, и он говорит: «На змею бы какую не наступить!»…, − все это я понимаю…, но как понять другое, вот это…, − вчера уже в ночь запихнул в стиральную машинку пододеяльник, простыню, банное полотенце, рабочую футболку и футболку нА-люди, и все это отдельно, а сегодня утром тянул пододеяльник из машинки, словно невод какой, − все-все, и простыня, и полотенце, и футболки оказались в его внутренности, и это при том, что разрез у него обыкновенный стандартный ромбик! Как такое может быть!? Ни что связанное с миллионной долей вероятности мне ничего не объясняет, тут что-то от волшебства поэзии!!!
цинк
БЕБОТЭУ-ВЕВЯТЬ − ТЬЕРТИ-ЕДИГРЕДИ
(попытка автопортрета)
Патрульная машина появилась под окном неожиданно. Я только-только проснулся и только-только подошел к окну отдернуть шторы. Видимо, движенье штор привлекло внимание, потому как появившаяся справа машина тут же остановилась и патрульный, сидевший за рулем и в маске, посмотрел вверх на мое окно, я не успел спрятаться за штору и машинально зажмурил глаза, будто спрятался за двустворчатую дверь, с внутренней стороны которой, как на экране, мгновенная картинка – выскочившего из пылающего дома человека хватают двое, на глазах у всех крутят, заталкивают в ведомственную машину, «нечипированный…» − из гревшейся толпы, «не ты ли был с ним…!?» − меня за рукав какая-то женщина, «что ты говоришь!» − шепотом я и быстро прочь…, − застыв, я ощущал себя у окна раздетым манекеном и слышал, как за закрытыми глазами сначала прокричал соседский петух, как тронулась потом с места патрульная машина, как в висках толчками, синхронно ходу настенных часов, пульсировала густая кровь…, филоновской весной струились ручейки разноцветных точек под закрытыми веками, − я ждал вот-вот шагов по лестнице… Потом уже с открытыми глазами, но пригибаясь, почти на четвереньках, крался вдоль заборов к началу поймы, и в пойме тоже первое время, пригибаясь, перебегал от куста к кусту, потом, отбежав далеко, выпрямился и пошел во весь рост в сторону леса. Человеческое обиталище, оцепленное и закрытое, в котором кроме меня, наверное, не осталось уже ни одно «чистого», отдалялось на безопасное расстояние, опасным оставалось только небо, к которому я чутко прислушивался и присматривался, чтоб, если вдруг появится коптер, успеть незамеченным упасть в прошлогоднюю сухую траву и притвориться травой.
Упругий хлопок − будто лопнуло что-то переполненное воздухом, метрах в двадцати по ходу, заставил замереть на месте. Два черных, с раздвоенными хвостами, тетерева взметнулись вверх и, молотя по себе крыльями, потянули к лесу. Надо же, подумал, так близко! Природа осмелела…, нынче особенно дикие утки, непуганые отсутствующим запуганным человеком, подпускают близко, − взлетают всегда парами, зеленоголовым селезнем и серой шейкой уточкой, взлетают на расстоянии снимка, и я всегда думаю, будь на моем месте охотник, он мог бы палить, не целясь, от живота дуплетом.
От края небольшой заводи, к которой я подходил, привычно взлетела утка, но взлетела одна, и взлетела как-то странно, она будто споткнулась в воздухе в двух метрах над водой и не могла подняться выше, хлопала на месте крыльями − истошно крякала… Раненая, что ли, подумал. Приблизился еще, она закричала сильнее, поднялась выше и, оглашая окрестность, полетела в конец заводи, к зарослям вербы и лозы. Раненым оказался селезень, − он от точки ее взлета, вытянув шею и положив свою красивую изумрудную голову на воду, медленно уплывал от меня к кочкам напротив, уткнулся головой в первую из них и замер в таком положении. Я стал огибать заводь левее, чтоб ближе подобраться к той кочке. До нее оставалось метров пять, как селезень вдруг резко подпрыгнул вверх, тут же шлепнулся набок, нырнул, сразу же всплыл и снова, положив голову на воду, поплыл в другую от меня сторону. Я не стал мешать ему умирать. Кроме меня здесь, значит, ходит другой человек, ходит с ружьем. Зачем стреляет в живое, когда оно вернулось размножаться?! Правда и сам однажды смолоду и спьяну стрелял, но то было давно и по осени, и тогда я не попал, попал по пустой бутылке…
Я вошел в утренний лес. Его утренняя утроба просыпалась − начинала звенеть утренней жизнью. Не переставая посматривать в заштрихованное прозрачными ветками небо, я продвигался вглубь и пытался переводить голоса утренних птиц на Хлебникова. Вдруг что-то лохматое, темно-ржавое метнулось за деревьями справа, скрылось в чащу. Сердце, было, метнулось в другую сторону, но привязанное со всех сторон, как приговоренный к стулу, забилось в своей пожизненной одиночке. Вздрог прошел. Я двинулся вправо, туда, куда оно-лохматое умчалось. На лису не похоже. Любопытство двигало вперед, тем более что там впереди длинной загибулиной большая заводь и деться лохматому так быстро от меня будет некуда. Оно никуда и не делось, оно при виде моего появления слабо заскулило, метнулось сначала вправо, потом влево, а потом в безумном отчаянии кинулось почти на меня – мимо и прочь! Бездомная собака − грязная, лохматая, темно-рыжая… Обратно за ней не пошел, стал пробираться вдоль заводи. В одном месте черная жижа, − фыркала из-под сапог, надувала черные пузыри. Черный акрил закончился неделей тому, вот-вот закончится и все остальное, когда и где, в каком закупоренном теперь городе все это купить?! Да и без кода, подтверждающего чипирование, не продадут, и вообще сдадут, «чистых» теперь отлавливают. Придется переходить на уголь. Помнится, в школьные годы получилось с первого раза изготовить его из березовых палочек в консервной банке, то был первый и единственный раз. «А вот и человек!» − сказал вдруг мой рот. На сырой земле свежий человечий след. Пяточное углубление заполнилось темной водой. Невольно замер, как в «тихих азорях», приготовился считать «раз…, два…, три…». Осторожно двинулся дальше. Скоро послышался человеческий разговор, и скоро сквозь заросли я увидел высокого худощавого человека, − шел медленно поперек моему движению, то есть ко мне в профиль, говорил по телефону, нес что-то непонятное, похожее на ружье в чехле, «след его…» − долетела фраза. Я отодвинул мешающую ветку, мысленно поднял ствол, прицелился… Человек пробирался, я целился, мушка прыгала по нему расплывчатому. Подо мной вдруг предательски хрустнула ветка, человек обернулся и в тот же миг я оглох от толчка в правое плечо и увидел, как то, что подозревалось в руке человека ружьем, ружьем же над ним и подлетел, а у самого моего уха будто кто с восторгом сказал «попал!!!», и оно не унеслось вслед за эхом выстрела, а несколько раз, словно рикошетом, вернулось − «попал…, попал…, попал….». Я стоял на прежнем месте, по-прежнему целясь, но уже в пустоту. Потом, как под гипнозом, двинулся вперед, неведомая сила влекла посмотреть − куда попал. Ручей, который пришлось тут же переходить, оказался глубиной выше колен, с водой почему-то теплой и даже горячей, как в бане. Не стал снимать сапоги и сливать воду, ее теплота была приятна, шел дальше, чавкая внутри. Человек, как в чужих книжках, лежал на спине, раскинув руки. Крови же, как в халтурном кино, нигде на нем намазано не было. Не хватало только коня бледного в сторонке, таращащего глаз молодого Пастернака и звякающего мосфильмовской уздой. Не веря происходящему, я естественно оглянулся по сторонам, ища хоть какую-то соломинку, − вдруг и вправду кино, ведь однажды под Кемью я чуть было не перекрестился на «гроб Мамонова», но вокруг никого…, может сон!, − попробовал разбудиться, сначала сильно зажмурился, потом сильно разжмурился, но все вокруг осталось прежним и сам я ни в какую бабочку не превратился, а «ме-ме-ме» бекаса сверху утвердило стопудовую явь… Почему-то вблизи человек оказался вовсе не высоким и худощавым, а небольшим, сжато-квадратным крепышом, с тугим, неправдоподобно широким лицом. Разъехавшиеся жесткие губы образовывали щель, обнажавшую одинаковые крупные зубы, по ощущению пластиковые. На земле лежал не человек, а нечто квадратное, заключающее в себе сгусток животной силы. В стороне лежало и ружье, но не настоящее, а муляж из пластмассы и зачем-то выкрашенный масляной, зелено-панельного цвета, краской, местами она полопалась и облупилась, − пластмассу акрилом надо бы, подумалось, − по прикладу длинная трещина с отломанным в одном месте осколком, внутри пустота. Подумал о телефоне − где-то должен валяться, − если зазвонит, отвечать не буду, пусть думают, что оставил на подзарядке…, беглым взглядом не обнаружил. Наконец снял сапоги, слил с них воду, стянул носки, отжал, положил сверху на горловины сапог и босиком приблизился вплотную к периметру мертвого тела, хотелось лучше рассмотреть мертвеющий квадрат лица. Я рассматривал больше плоский, чем выпуклый ландшафт чужого лица и вдруг почувствовал, что пальцам левой ступни от чего-то стало тепло, посмотрел вниз и во мне, от макушки до пят, натянулась рваная нитка ужаса, − я нечаянно наступил пальцами на толстую, тоже квадратную, но почему-то горячую, как живую, ладонь квадратного человека, «сейчас схватит!!!» − пронеслось в голове. Сердце стукнуло на весь лес. Осторожно, почти нежно, чтоб не разбудить в периметре смерти жизнь, я убрал с ее руки свою ногу. Лихорадочная мысль − надо сматываться, надо линять, надо подумать, как замести следы, − Федор Михалыч, помоги!!! Слабым утешеньем мысль другая – если дознаются, не сразу поверят, что я, что способен на такое, да и ружья у меня никогда не было (кстати, после ручья его не помню…), можно будет какое-то время еще «спокойно» пожить, можно будет даже картину новую успеть написать, за которую, может, и простят! «Пи-и-ить…» − как в банальном сценарии утробно произнесла с земли воскресшая животная сила…
Сквозь чащу я мчался словно не на своих ногах, босиком и, как в чужих книжках, не разбирая дороги. Встречные ветки, как в тех же чужих книжках, хлестали и царапали лицо, но боли, как все в тех же чужих, я не ощущал, прошлогодняя – из моей будущей книжки – паутина липла на лицо, ее скоро налипло так много, что мне уже нечем было дышать, она затягивала будто само горло… От этого, как в дешевой литературе, я и проснулся.
Нащупал пустой «Снуп» − пшикнул два раза вхолостую.
Встал, подошел к окну − отдернул шторы.
Солнце еще не вставало.
«По-пал…, по-пал…» − отстукивало из одиночки…
Селезня на вчерашнем месте, конечно, уже не было. На всякий случай потоптался на примерном месте вчерашних тетеревов в надежде хотя бы на перо. Прозрачный утренний лесок, как и вчера, быстро оживал. Со всех сторон начинали посвистывать птахи, коих я так же пытался переводить на Хлебникова – «беботэу-вевять…, тьерти-едигреди…, кри-ти-ти-ти тии…», неподалеку короткими очередями отстреливался дятел − «тпрань…, тпрань…, тпрань…» по Хлебникову, сверху иногда блеял барашком невидимый бекас, «ме-ме-ме…» − передразнивал его от себя. Когда фотографировал корневище падшего дуба, позади, там, где осталась заводь, раскрякались вдруг потревоженные утки и донеслось какое-то писклявое тявканье. Может лиса, подумал. Скоро меж деревьев показалась небольшая светло-рыжая лайка. Я посвистел, тут же внутри скукожился, что посвистел, как обыкновенной Жучке. Лайка замерла, как вкопанная. «А вот и человек!» − сказал вдруг мой рот. Следом за лайкой показался действительно человек. В его человеческой руке длинная толстая палка, почти оглобля, кажется из осины. Лайка в вернувшемся приступе смелости бросилась ко мне и стала метаться вокруг, припадая на передние лапы. «Вятка, Вятка!» − позвал человек. «Вятка, Вятка!» − повторил я. Вятка, осмелев от этого еще пуще, стала тыкаться беззлобной пастью то в мои коленки, то, подпрыгивая, в спину и бока. У человека не получалось смахнуть с лица удивление, еще бы – такая рань, а тут я-вдруг − человек с фотоаппаратом! «Вчера бездомную собаку здесь видел!» − сказал я, чтоб что-то сказать. «Бездомную…!» – ответил человек, чтоб что-то ответить. Про селезня я не стал говорить, посмотрел на его оглоблю, − ее ближний ко мне конец затесан острием, «Затеси» − вспомнилось название книжки Астафьева. Собака Вятка, не преставая, резвилась вокруг меня. «Вятка, отстань!» − сказал человек. «Остынь, Степан!» − подумал я фразой из кино, в котором молодой Высоцкий сыграл так себе не очень. Человек, так и не справившись с удивлением, двинулся от меня прочь. Я посмотрел ему в спину, мысленно прицелился − сделал снимок, «попал!» − екнуло в голове…, повернулся и пошел в свою прочь.
… беботэу-вевять, тьерти-едигреди …
11.04.2020
цинк
Время от времени по-прежнему рыхлю свою прежнюю жизнь – пытаюсь избавиться от ненужного. В прошлом году, например, отнес к помойке пакет с кой-какими своими вещами, на пакете маркером написал «вещи (хорошие)». Вчера же отнес к той же помойке два пакета с компакт дисками, летом туда же пакет с фотографиями. А вот недели три тому, так же роясь и сортируя, обнаружил эту, непонятно какого года, которую и не назовешь запиской, в общем − на альбомном листочке от моей младшей, тогда еще маленькой, дочки. Лежит теперь у компа.
«Папа, я тебя не чувствую (где ты?)»….
Сегодня побывал в районной поликлинике на приеме у офтальмолога Соськина. Нужно было его рукой, на бланке от него же, поставить его печать. Входя, по непонятной и дурацкой привычке спросил «можно?», поздоровался, объяснил. Офтальмолог Соськин заполнял «протокол» на предыдущего пациента, пожилую даму, освободившую кабинет передо мною, которой он за несколько минут до этого, как глухой, кричал за дверью «милая моя, да если б я мог посмотреть изнутри тебя твоими глазами….!!!!». «Протокол» он заполнял, тыча поочередно в клавиатуру то одним пальцем с одной руки, то другим с другой. Пока он так тыкал, я с казенного стула смотрел на таблицу с буквами. Два года назад я запросто «читал» последний ряд. Теперь же к удивлению даже третий снизу отгадывался с трудом.
− Ну а вообще, проблемы есть? – спросил офтальмолог Соськин.
− Есть, − сказал я, − вблизи не вижу без очков…
− Это нормально! – сказал офтальмолог Соськин.
− А теперь вот, пока вы писали, − сказал я и кивнул на таблицу, − оказывается, что и…
− А ты шибутной!!! – перебивая и как бы мстя авансом за этот текст, «тыкнул» мне офтальмолог Соськин.
Весь день вчера думал об иконе, настоящей (на доске), в заброшенном храме, в одной дальней деревеньке, которая совершенно без присмотра. Думал, надо сгонять туда и сказать, чтоб убрали, ведь кто-нибудь, ушлый и «рыскающий» за досками, утащит. Да и, не дай Бог, на меня потом думать станут, мол, приходил тут один − чай-печенье приносил, задабривал сукин сын… Не люблю, когда про меня неправду… Хотя одна моя талантливая знакомая на сей счет говорит примерно так, − для «верхней справедливости» без разницы, что про тебя «внизу» говорят! К вечеру, не выдержав, кинул кисти на палитру (не засохнут), запихал велосипед в багажник и поехал. Мне думалось, что до этого места навскидку километров так 75, но навигатор показал 99, что вполне. Если вычесть еще километров 6 (оставил машину в соседнем селе и сократил расстояние напрямки на велосипеде), то получится 93.
Наверное соглашусь — я сумасшедший!
Примерно за 92 километра от мастерской, из-под велосипедного колеса останавливающий сердце вспрых − стая куропаток, по ощущению, будто граната взорвалась (сердце – «тук-тук-тук», часто-часто).
Вкатил в деревушку. На выходные оживилась − машины у некоторых домов, в основном «Нивы» да Уазы «Петриот». Как сказал Николай, «местный» человек из Орехово-Зуево, если бы была нормальная дорога, здесь бы давно места свободного не было, все бы застроили. Присел с ним на лавочку. Разговариваем. Спросил про икону. Он сказал, что староста этим «руководит», указал, где ее дом. На мое беспокойство, сказал, что вроде как «не лазят» у них, хотя после в разговоре выяснилось, что в его дом за все время раза четыре «залазили», что на зиму нельзя оставлять инструмент и прочее полезное. Про гору, на которой два остова двух храмов, сказал, что называется кручей, а низина, в виде подковы под ней, лоханью. Я спросил про собак, в том смысле, что ни здесь, ни в соседней деревне, за все время не встретил ни одной, что понятно, но и непривычно. Согласился, что непривычно, сказал, что ничего не поделаешь, люди здесь не живут, лишь наездами летом, и то в основном в выходные, и собак не держат, не оставишь, потому как тоже человек.
Покатил к дому старосты. Думал, что бабу Валю навещу позже, но проезжая под ее окнами услышал «вот он, вот он – проехал…» (в ее доме тоже людно). Притормозил. «Баба Валя!» − окликнул. «Тебя, тебя зовут, иди, иди!». Вышла баба Валя. Сели, как и в прошлый раз, на лавочку. Рассказал и ей о своем беспокойстве насчет иконы, что украсть могут и, что лучше бы отнести ее к кому в дом. На что баба Валя сказала «если тебе понравилась, бери себе, я никому не скажу»!!! Такого я от нее никак не ожидал. Я понял, что она не поняла, что я хотел сказать, и потому стал еще раз объяснять, но, видимо, уже громче, потому как за окнами явно притихли, а из дома вышла другая женщина, «тетка Мария», как назвала ее баба Валя. Объяснил и ей. Тетка Мария стала рассказывать, как в прежние времена икон было много, что в «высоком» храме хранили зерно и в то время там еще имелся иконостас с иконами, и куда потом все они делись, она не знает. Мысленно представил символичный кадр – гора зерна с темными иконами на фоне. Вышел и племянник Олг. Стал объяснять и ему, сказал, что икона хоть и не древняя, но настоящая, и лучше бы убрать. На что Олег сказал, что у него у самого настоящая икона в гараже стоит.
Старосту я не нашел. Дом открыт, радио бубнит, но ни в доме, ни в огороде ее не обнаружил. Наверное, к кому из соседей ушла. Вернулся к дому бабы Вали. Теперь они уже все втроем пообещали мне, что передадут старосте мое пожелание. Подмывало попросить Олега показать его «настоящую» икону, но решил, что в следующий раз.
Подкатывая уже к соседней деревне, в которой оставил машину, издали увидел, что мне навстречу идут два небольших теленка, которых ведут (на веревках) взрослый дядя и малец. Метров за двадцать все они разом остановились, и теленок, что был ко мне левее, коротко и басом гавкнул, подумал, подумал, повернул морду в сторону, еще раз глухо гавкнул в сторону, кося при этом на меня глазом. Думаю, бесстрашный мой читатель, ты понял — я струхнул (сердце «тук-тук-тук», часто-часто…), хотя я и продолжал по инерции движение вперед, для бодрости даже бодрее бодрого крикнул «не съедят»?! Взрослый дядька женским голосом открикнул «что вы, нет, нет!» и тут же превратился в нейтральную дачную женщину, телята в здоровенных квартирных псов, малец остался мальцом.
На обратном пути (уже в темноте), после Лакинска, вдруг неожиданная пробка, то ползущая, то замирающая без намека на возобновление движения. В ее, наконец-то, финале странно-гипнотизирующая картинка: патрульная машина, рядом «гражданская», обе огорожены пластиковыми маячками, «гражданские» люди оживленно размахивают руками, что-то говорят ментам, те смеются…, метрах в десяти на асфальте человек в шлеме, ровным телом лежит на спине в позе распятия (руки равнозначно в разные стороны), по стеклу шлема производят непрерывные смещения блики от фар проползающих встречных машин…
Одна-а-ако… − которую ночь просыпаюсь мокрый от пота. Весь мокрый! Особенно противны мокрые ноги, когда их друг дружкой щупаешь под одеялом, и одеяло противно, и вся постель противна − липкая. Ночь еще темнющая, петух-пдлюка-соседский еще спит, а я про машинку стиральную думаю − утром белье в эксперсс-стирку. Кое-как мокро-сырым снова засыпаю, как тут же петух-падлюка-соседский настырно будить меня начинает, липучие сны мои криком разлепляет.
Разбудил меня завтра рано…
То есть сегодня.
Окна мои тоже вспотели, по стеклам потёки − на шторы утренним солнцем проецировались, красиво так, написать бы и лайки на деньги в банкомате обменять….
В Гугл полез про ночное потоотделение узнать, много каких тому признаков перечислялось, вплоть до климакса и онкологии, себе выбрал стресс…
Позавчера в больницу ходил, не из-за себя, не по своим делам, но, как и по своим, ибо мамины дела давно своими стали. В очереди у терапевта торчал. Разные без очереди лезли «спросить только» хотели, другие разные на них шикали – «тут всем только спросить» говорили, еще другие угрюмо молчали. Я к «еще другим» принадлежал. В конце коридора окно, на подоконнике вечный больничный цветок, такой маленький баобаб и как пластмассовый, помню его таким уже лет 20, − его силуэт вызвал у меня мгновенный приступ отчаяния! Ахматова вспомнилась «здесь все меня переживет, все, даже ветхие скворешни…». Свои скворешни (решетовские) я, правда, все пережил, последнюю даже запечатлеть успел. А, когда в 16-м брата старшего провожал (туда – откуда обратный клапан закрыт) и в Решёты приехал и дом навестил (в доме чужие люди) – не увидел на деревах ни одной новой скворешни, да и от дерев наших разве что два столба осталось.
В прошлом году с нового моего дерева, с липы моей (у самого-самого окна нынешнего моего обиталища) скворечник мой свалился. Мы с другом-скульптором-подольс
ОТЧАЯНИЕ
Роман у Набокова такой есть, ну, в смысле так называется. Раньше много цитат из него помнил, сейчас ни одной. Лишь что-то про карий раёк пушистых глаз, за который любил, да, что заглядывала в рукопись боком, как курица, которая зерно высматривает.
ссылка
Утром вчера вошел к маме − на ее кровати, ближе к подушке, бугорком скомканное одеяло. Что и сама мама под ним, понял лишь, когда подошел. На лице отпечаток каменной вечности, показалось – «все…»… Протянул руку, положил на лоб – глаза мамы открылись…
Весь день об этом думал. И еще думал, что надо свозить ее в Алексино и показать, как вечером летят там журавли. Думал – в последний раз, может быть, увидит, как летят…
В Алексино я побывал уже дважды к ряду за эту неделе. И оба «дважды» на московских номерах Екатерины Гречко. В первый раз под температурой, − меня штормило, я созерцал проплывающий, горячий во мне и много раз мною изъезженный, пейзаж, забывал, что не сам рулю, и потому удивлялся, когда Катя притормаживала, мол − «куда?!…», тыкал пальцем «куда», удивляясь внутри – «чё тормозить, и так все ясно…», тут же удивляясь глупости своего удивления…, Катя ехала дальше, потом у какой-нибудь «неясности» снова притормаживала («куда…?!), я снова махал рукой и снова два раза внутри удивлялся. Во второй раз, через день и уже без температуры, я позволил себе микроскопическую бутылочку коньячка, которую пустой даже в пейзаж русский выкинуть незазорно (чего, конечно, себе никогда не позволю). Бутылочку я лелеял и тянул до самого Алексино. Перед Алексино навстречу стали попадаться большие импортные трактора с большими импортными телегами, наполненными скошенной кукурузой, в кабинах тракторов родные отечественные лица, которые искоса (так казалось) взглядывали на нас, − я кожей ощущал «московские номера» и, что мы тунеядцы, и хотелось открыть окно и прокричать каждому встречному трактористу – «братан, я свой, я почти Шукшин, из Решёт я, из Сибири я, в конце десятого класса я целый день, отрабатывая трактороведение, один на тракторе «К-(какой-то)», но не «К-700», прибивал влагу, лущил лущильниками поле!». Конечно, я бы так длинно не прокричал, тем более рискуя подовиться на «трактороведении», но, что целый день рулил один на тракторе и лущил лущильником здоровеннейшее под парами сибирское поле, это точняк, дяденька же тракторист, к которому я тогда был прикреплен, поняв после первого круга, что управлюсь и без него, целый день провалялся в прошлогодней копне соломы…, − и кипела тогда черёмухой последняя моя решетовская весна.
Оба первых посещения Алексино, вечером с восточной стороны деревни, голося — летели с северных полей куда-то на «ближний юг» вереницы журавлей (на ночевку). «Каждый день так в 7 часов летят» − сказал во второе посещение один местный, который оказался дачником из Москвы (люблю последнее время заговорить с местными, пусть и москвичами).
И вот вчера я повез маму смотреть – как летят журавли.
Не буду описывать, сколько времени мне понадобилось для того, чтобы посадить маму на переднее кресло и, что получилось это не с первой попытки, и, как тракторами после дождей расколбасило перед Алексино дорогу и, как я чуть не сел на все брюхо уже в самом Алексино и, как не смог доехать до верхней точки к храма, откуда хорошо видно журавлей, как бросил на обочине грязную машину с мамой внутри…, скажу лишь одно − мама журавлей не увидела…
Чудом не присосавшись брюхом, я кое-как выкарабкался задом и «запарковался» на более менее сухой обочины, вышел из машины и сразу же их услышал… Глянул на часы – 17.45. (обманул местный москвич), схватил фотоаппарат и помчался на верх к храму. Я не ощущал жирной и липкой жижи под ногами, но я успел добежать до кромки поля и почти вдогонку сделать дежурный снимок последних журавлей.
Маме про журавлей ничего не сказал.
Ей богу, завидую алкоголикам, − нырнул в запой, через месяц-полтора вынырнул, вылупился − как заново родился, за неделю приморгался к жизни, убежавшей на месяц-полтора вперед, пожил-пожил, догнал ее… и снова нырнул, и все божья роса…!
Господи, научи!
Проснулся ночью сегодня – и, как всегда, мысли разные полезли. И ведь не курю, зараза! А, проснувшись ночью, самое то взять бы папироску да закурить. Под папироску, кажется, мысли лучше думаются. По крайней мере в старых фильмах все герои (положительные в особенности), задумавшись, вынимали папироски и начинали курить. Лежу без папироски, еще темно совсем, еще петух или гусак тети Вали или тети Гали (чужой соседки напротив − чужой частный сектор) не прокричал, лежу – жду этого крика, сквозь темноту изучаю чужую комнату, с чужой лампочкой, от которой даже блика нет, чужими книжными полками, с иконками – будто бы тоже чужими (с лета ночую по знакомым, привыкать уже стал к «своим» углам…), и вдруг представляю себя маленького, смотрящего на себя большого, ну вот такого, какой сейчас есть и лежащего на чужом диване в чужом доме! С одной стороны, я будто с этого дивана всмотрелся в себя маленького, смотрящего испуганными глазенками на меня на диване большого (подержанного короче), с другой, будто смотрю своими трех или пятилетними глазенками на себя, смотрящего на меня с дивана…, и вдруг я-маленький начинаю плакать…, и так горько-горько…
Утром к маме заехал. Стал завтрак ей готовить и попутно тесто для лепешек заводить на прокисшем молоке, какое она раньше, в нашем с братьями детстве, заводила и пекла потом для нас вкуснейшие лепешки. Три лепешки уже успел со сковороды снять, как звонок в дверь. «250!» − в голове. Открываю дверь…, − тетя Вера (соседка с 4-го этажа) не успела еще рот свой общественный открыть, как я уже стал извиняться, и, извиняясь, мчаться обратно в комнату, вынимать из кармана 250 рублей, потом обратно к двери, попутно прихватив на кухню две горячие лепешки, в общем, сунул тете Вере 250 рублей за какой-то домофон или счетчик и сверху, как взятку, две лепешки, сказал – «горячие, решетовские»!
И все это время мне казалось, будто я-маленький смотрю из какого-то угла маминой квартирки на себя, суетящегося… без фартука и папироски.
Когда-то, в прежней жизни, я довольно часто писал холсты, на обратной стороне которых было написано «последний день лета», или «последний день августа», или «лето прошло». Один вот даже еще покоится на стеллаже. В общем, очередное лето подходило к концу и сами собой писались небольшие холсты-расставания.
Сегодня в предпоследний день лета, который, возможно, окажется и как последний, ибо в столице, должно быть, уже громы и молнии, обещанные с утра, взламывают столичную небесную твердь, и, которые под утро разломают все и над нами, и неизвестно на что будет похоже завтра, в общем, сегодня мы прогулялись аж в поле-горку за стадион. Это «аж», конечно, трудно объяснить, но для простоты можно поместить в него два километра, два туда и столько же обратно.
С утра и до «послеобеда» я, правда, сгонял за тыщу рублей во Владимир (попросили свозить). Не заплатив с тыщи никаких налогов, там же, во Владимире, ее и потратил – купил какую-то тряпку, не то футболку, не то водолазку, не то еще что-то подобное, не помню, но не палки для скандинавской ходьбы, которые я купил в том же Владимире позавчера, когда гонял туда за свои кровные.
Короче, наслушавшись в машине о надвигающихся на столичный регион катаклизмах, я и решил прогулять маму как бы про запас и «аж» за стадион.
Облака над нами уже формировались в нечто грозовое.
Мама время от времени указывала на них рукой. Я спохватывался, говорил – «подержи так руку», мама держала, я отбегал, делал снимок, кричал – «опускай», мама, не слыша, продолжала держать – указывать в небо, я подбегал и опускал ее руку.
Давно как-то… мама рассказала мне, какие картины она рассмотрела в каком-то большущем облаке, и сетовала, что не художник, что не может их воспроизвести. Я, помню, почти с раздражением спросил тогда «зачем»?! Она ответила, чтоб людям показать.
Урочище Аргуново.
До этого места я доехал 8 июля, почти случайно, − за несколько дней до того один мой хороший приятель рассказал мне о нем. 8-го я сел в машину и поехал.
Добравшись до Аргуново, я не предполагал, что зависну там на пять часов. Место не отпустило сразу, как, бывало, отпускали другие, когда доезжал, снимал кадры как бы для галочки и уезжал.
В тот день с небом творилось что-то невероятное, что-то такое, от чего строчку Рубцова «но мир устроен грозно и прекрасно» чувствуешь всеми клеточками и всеми корешками волос.
В какой-то момент я набрал номер, позвонил и сказал – что, если что, то искать меня возле смерти Гагарина. Юрий Алексеевич разбился совсем рядышком, и возможно в последний миг он мог видеть краем глаза аргуновскую колокольню. Это «возле смерти Гагарина» меня тогда так оживило, что я потом бродил по округе и только и делал, что перекладывал в голове слово «смерть» туда и сюда и ругал себя за то, что не писатель же я, в конце-то концов, чтоб так цепляться за слово.
Вчера мы разговаривали, и я в который раз согласился с тем, что искусство (в любом своем проявлении) вещь очень опасная своей провидчивостью.
Когда в 16-м году меня пригласили с выставкой в Эрарту и, когда работы были отправлены, меня настойчиво просили оттуда дать название выставке. Для автора это всегда трудно. Я мялся. И вдруг мне позвонили и сказали, что название есть и оно будет «РАЗЛОМ»! И вчера я в который раз согласился, что слова, наравне с визуализацией твоих внутренних кодов (живопись), действительно имеют такую же магию и влияют на твое существование.
И тогда, 8-го, я возвращался из Аргуново, кувыркал внутри себя «возле смерти Гагарина…», и не знал, что 8-го же вечером жизнь разломится на две части и примет реальные очертания смерти. И если на эти части смотреть по ходу часовой стрелки, то левая часть – это вся моя жизнь, но такая, будто уже принадлежащая покойнику, правая же – это неизвестное другое измерение, с другими линзами и зеркалами, к которым я приспособиться вряд ли смогу.
Вчера вечером я катил маму в коляске мимо «Пятерочки» и мне вдруг ужасно захотелось пива, коего я не любитель. Я подкатил маму к главному входу, зафиксировал тормозами коляску и вошел в «Пятерочку». Взял сок для мамы и себе бутылку пива и встал в очередь у кассы. Мне было хорошо видно маму и в какой-то момент я увидел, что какая-то женщина, входя в магазин, вдруг остановилась, порылась в кошельке и вложила в мамину руку какую-то мелочь.
Я не знал потом, что с этой мелочью делать, я не положил ее к другой своей мелочи, а сунул отдельно в карман шорт.
Проходя мимо другого магазина, я увидел знакомого попрошайку, которого однажды сфотографировал спящего возле этого магазина, подошел к нему и передал мелочь по назначению.
Зеркала шевельнулись…
Если что, простите мне эти кадры…
Но то, о чем я сейчас напишу – рассказ непридуманный.
Проснувшись в пятом часу, я думал две мысли. Первая была про «неснимаемые шорты», которые вчера по моему эскизу сшила для моей мамы одна знакомая портниха и которые вчера же в ночь я и надел на маму, поверх памперса (простите)!…., вторая мысль была про молоко…
Мысль про молоко…
Откинув шторы и увидев черные тучи, я тут же глянул погоду в интернете. Яндекс выдал на всю неделю сплошные капельки и стрелы, что смахивало на правду. Я снова посмотрел на кромешные тучи и подумал о молоке от настоящей коровы в холодильнике Екатерины Гречко, которое в грозу непременно прокиснет (так утверждают), и тогда три прекрасные дочки Катерины могут остаться без молока! До Кати я уже с пол-лета не могу доехать, далеко – аж 10 километров по карте! Как взял у нее деньги в самом начале этого пол-лета на новый велосипед и детское к нему кресло для мальчика-Сёмы, на котором и в котором и вожу Сёму в детский сад и катаю по местной окрести, так ни ногой. Взяв деньги, я, конечно, не затаился негодяйно, но и не внес их в свой скверный долговой «SOS-список» (так запомню)! Кстати, о прокисании молока в грозу я узнал достаточно недавно, лет 10 назад. Но, убей, не помню, чтоб в детстве в нашем доме родители об этом когда-нибудь говорили! А ведь молоко мы (как и все соседи) употребляли исключительно от своей коровы!
Начало непридуманной истории…
Отвез мальчика-Сёму в детский сад и заехал к маме. Я и до детского сада заходил, но то просто – глянуть, теперь же для утренних, по графику, процедур. «Неснимаемые шорты», к сожалению, оказались снимаемыми. Вынимая из рюкзака хлеб, я уже думал о новом эскизе усовершенствования моего изделия, а, наткнувшись в который раз на полиэтиленовую пленку (в рюкзаке), которую купил еще вчера вечером, чтоб постелить на полу под холст в мастерской сегодня, чтоб начать имприматурить холст (творчески заляпанный пол я люблю рассматривать лишь на чужих фотографиях, у себя же не переношу), подумал, что сегодня за холст надо взяться непременно. Направляясь уже от мамы в мастерскую, я заметил в небе синюю дырку-разрыв и подумал, что, наверное, прежде холста можно бы и прогулять маму в коляске, чего не получилось из-за дождя вчера вечером. Развернулся и пошел обратно.
Выкатив из подъезда маму, я не двинулся в сторону магазинов, ибо этот маршрут, своей «трамвайной» замкнутостью, задолбал меня окончательно, а покатил ее за частные огородики в начало поймы речки нашей Клязьмы. Надо сказать, что типовая коляска, которую я приобрел с рук в городе Вязники, оказалась крайне неудобной, − катить ее более или менее свободно можно лишь по асфальту, по грунту же сплошное мучение – передние, ненадувные колеса постоянно врезаются в землю или траву и встают поперек, приходится катить коляску преимущественно на задних − с задранными над землей передними. Ну а, что делать, хочется на волю – в пойму!
Я катил маму и, как всегда, останавливался и что-то фотографировал. Незаметно сгустилась и двинулась прямо на нас дождевая туча. Я подумал, что не хватало нам того, чтоб наша металлическая коляска притянула к себе какую-нибудь из небесных стрелок, обозначенных в метеосводке! Я стал разворачивать ее, чтоб катить маму обратно, коляска уперлась одним колесом в колею, я рванул… и по странному звуку понял – что-то лопнуло, что-то в ней сломалось! Коляска тут же как бы разъехалась снизу. Стал осматривать. Обнаружил отсутствие крепежного болта в самом ее низу и в одном из основных крепежных узлов. Без этого болта передвигаться на коляске не представлялось никакой возможности. Стал шарить ногами вокруг, искать болт. Думал блеснет, как топор глубинной рыбой, в рассказе Юрия Коваля. Фиг там! Не блеснул ни глубинной, ни верхоплавной! А туча все ближе и ближе. Побежал к небольшой помойно-мусорной куче, которую втихаря огородники, – вдруг что найду!
Чудо первое…
Подбежав, сразу увидел остов детской коляски, торчавшей из хламья ржавыми колесами. Выволок ее из кучи. Осмотрев, обнаружил какую-то изогнутую − хочется назвать – полуось, в диаметре, примерно, как и вырванный болт. Только в такой ситуации и можно простыми человеческими кожаными руками оторвать железную железяку от железной железяки (в войну, наверное, и танк можно разорвать, когда жить захочется)! Кинулся обратно. С мамой в коляске, то есть под ее весом, сдвинуть коляску и вставить в отверстие вместо болта мою приспособу не получилось. Стал уговаривать маму подняться на ноги. Кое-как поднял. Но она, запаниковав, стоять, держась за коляску, не смогла и секунды. В итоге мне пришлось положить ее возле коляски прямо на траву. Тут и посыпались первые крупные капли! Мама, ничего не понимая, спрашивала у меня, почему она так лежит, когда идет дождь?! Я объяснял, как мог, что коляска сломалась и, что мне надо ее отремонтировать пока она-мама так лежит, что так необходимо. И тут мама вдруг стала молиться.
Молитва мамы…
«Господи, помоги…, Господи, помоги….»!!!!
Я не выдержал и рассмеялся, представив всю картину со стороны.
Приспособа моя с третьей попытки попала куда надо, я раздвинул коляску, теперь уже кое-как поднял маму и усадил обратно. Капли по-прежнему сыпали. Я не знал, смогу ли с моей − вместо болта − приспособой докатить маму быстро до ее квартиры. А туча уже прямо над нами и вот-вот разродится основательно.
Чудо второе…
И тут я вспомнил о полиэтиленовой пленке, которая второй день в моем рюкзаке.
Не окажись этой пленки, не было бы и этих кадров, и мама промокла бы вместе с коляской насквозь!
Потрясение − вместо чуда − третье…
Фотографировать я перестал тогда, когда отсутствующая стрелка в туче, обнаружилась внутри меня и прожгла насквозь… − я забыл про курицу с картошкой, которую, выходя на прогулку, поставил запекаться в духовку газовой плиты в квартире мамы!!!!!!!!!!!!! Последнее время практикую…, чтоб время экономить, − ставлю что-либо в духовку, и идем с мамой на прогулку.
В общем, я вымок-взмок-и-промок не от дождя, а больше от собственного панического пота, пока возвращался с мамой обратно.
Первое, что обрадовало – палёным не пахло, когда открыл дверь маминой квартиры (мы успели)!
Теперь же, вместо «сегодняшнего» холста, мне придется сначала нарисовать новый эскиз «неснимаемых шорт», а потом заняться ремонтом и усовершенствованием несчастной коляски.
.
07.00. – мама плачет, в руках Псалтырь, говорит – «я все читаю и читаю, и понять не могу, откуда я.» ………
07.55. − мальчик-Сеня бежит по кафелю длинного больничного коридора, я шагом − то быстрым, то небыстрым – следом за ним. Снова отмечаю, что мальчик это не девочка, он как-то сразу мальчик. Впрочем, как и девочка.
Мальчик-Сеня скрывается за углом коридора, в кармане звонит телефон – бабушка мальчика-Сени говорит, что уже начался прием.
Через две минуты по мне бегут «иголки», ибо даже взрослому человеку противно − кровь из пальца, … мальчик-Сеня «взрывается» за дверями.
10.00. − я и мальчик-Сеня сидим перед другими дверями другого кабинета, которые двери и который кабинет уже в другом городке, в Петушках. Бабушка мальчика-Сени за дверями оформляет какие-то опекунские бумаги.
Из соседнего кабинета выходит худощавый старик, по виду – старый уголовник (не знаю, почему я так подумал). Сутуловат, как Джигарханян, глаза пусты, скулы выпуклы, щеки не просто впалые, а будто втянуты внутрь воздухом (ну, как мы делали в детстве). Он останавливается перед нами и вместо «дурилок картонных» говорит: − Сноха пять тысяч сперла, сыну сказала «или я, или он», не пойму, какого хера сын на цыганке женился!
11.00. − мальчик-Сеня заснул в машине.
11.30. – мама смотрит на огонек конфорки, я разогреваю суп.
12.00. – 16.30. – мастерская (пытаюсь что-то делать).
17.00. − останавливаю коляску возле мастерской, прошу маму указать, где моя мастерская. Мама смотрит в разные стороны, напрягается. Разворачиваю коляску к окнам мастерской. Мама смотрит, потом кивает на мое окно, говорит: – Вон…, кисточки! Из скворечника (с липы, слева от окна) на нас смотрит скворец (если точнее – скворчиха). «Едем» дальше в конец улицы. Не доходя до конца улицы, останавливаюсь, коляска дальше не идет – вязнет колесами в мягкий грунт. Мама смотрит в прореху конца улицы, в прорехе безуличный пейзаж − фрагментом пойма Клязьмы. Оттуда кричат речные чайки и, кажется, чибисы. Над нами закатывается зяблик.
На обратном пути, перед домом мамы, дорожку нам переходит бухой чувак, по виду мне ровесник, на лице белые пятна витилиго, в руке бутылка пива. Уже уходя из кадра, ухмыляется в нашу сторону, говорит: − Понимаем-с, … святое!
19.00. − сажусь на велосипед, еду к мальчику-Сене пожалеть его пальчик и пожелать ему спокойной ночи.
20.30. – качу обратно к мастерской. Уже издали слышу «своих собак», по лаю понимаю − снова окружили ежа. Что-то много ёжиков нынешней весной бродит вокруг моей мастерской. Подкатываю. Собаки обступили колючий ком у ограды дома напротив, дом соседки-Татьяны-москвички, безостановочно лают и рвут ногами землю вокруг ежа. Загоняю велик в кондейку, беру совковую лопату, подхожу к собакам, подпихиваю лопату под ежа (ёж фыркает) и перебрасываю его через ограду, и он в прямом смысле «прикалывается» на грядки Татьяны, над которыми она возвышалась своей полфигурой, обтянутой бирюзовыми лосинами, все первомайские праздники. Собаки в недоумении замолкают – слышен «цок» соловья. Два дня назад таким же макаром я перебросил через ограду такого же ежа, только в другой огород.
22.00. – в мастерскую входит Василий – режиссер Малого театра.
22.40. – режиссер Малого театра уходит.
22.43. – в мусорное ведро гремит пустая винная бутылка.
23.00. – 23.10. – смотрю Фейсбук, ставлю лайки.
23.30. – «бум» по стеклу, то ли майский жук, то ли камушек.
День прошел.
СПОКНОЧЬ всем…..!!!!!
Уже на подходе у мусорных баков сразу же в глаза бросился пустой аквариум. Мама тоже заметила, ибо почти воскликнула – «глянь, рыбка»! Аквариум был пуст и «рыбку» я отнес чисто к параллельности бытия, которое давно поставляет маме свои «картинки». Я уже катил маму с коляской мимо, как она снова сказала – «какая большая»! И тут я понял, что за рыбку мама приняла нечто мусорно-бумажное, лежавшее на дне аквариума, которое при условности восприятия можно вполне посчитать за рыбку. Асфальт закончился, я осторожно покатил маму к мостку, а в голове задвигалась уже моя картинка. Мне представилось, что можно слепить из чего-нибудь «достоверную» рыбку и, например, ночью на ниточках подвесить ее в пустом аквариуме… Потом я сам себе сказал – «тьфу ты!», и подумал, что этого никто не поймет и вряд ли даже заметит, а если и заметит, то кому-нибудь скажет – «кто-то рыбку в пустой аквариум подвесил…, дурачок, наверное…»!
На мостке я остановился и зафиксировал коляску. Мне хотелось, чтобы мама поразглядывала живых рыбок-мальков, резвящихся внизу в Липенке, я даже рукой указал и сказал – «смотри, вон рыбки»!
Мама посмотрела вниз и сказала – «что-то мне страшно тут, сынок…»!
Темнота, стынущая звездами навстречу, давила слезинки из моих глаз…, некоторые успевал смахнуть хэбэшной перчаткой, которые не успевал – катились вниз по моей небритости. В голове маячила черно-белая графическая картинка – крупный план моего условного лица, по щекам крупные слезы, в слезах отражения звезд. Естественно вспомнились и есенинские глаза собочьи − золотыми звездами в снег….
Фонарик сел еще с вечера, телефон не хотелось вынимать, дорога даже наощупь знакома всеми своими камушками и выбоинками, − крутил педали велосипеда и катил ощупью к городу, к первым его фонарям. Наверное, еще не было и 6-ти. Чуть позади и над самым горизонтом сияла Венера, впереди по курсу царь Орион и чуть правее и выше крохотные Плеядки, пейзаж непроглядно темнел ниже…
Ночью проснулся от хлопка – сработала мышеловка…, кажется, в ванной, хотел уже встать и идти туда высвобождать за хвостик мыша, но оказалось, что никакой ванной нет, что сплю не под простынями, а одетым и под шерстяным одеялом и совсем в другом «своем углу», − просто друг-аптекман встал и захлопнул форточку. Сказал – «лис приходил, но не тот»! Тут я и услышал, как снаружи вовсю голосят две его собаки, две породистые лайки – Снежка и Верный. Ложась на свое место, друг-аптекман сказал – «не забыть бы Верного утром отвезти в город, в другой вольер, Снежка потекла…»! Я успел еще разглядеть причудливую тень по стене от лосиных рогов, протянувшуюся к чучелу глухаря и пустой на стене патронташ…, щелкнул выключатель и комната, будто взорвалась вселенской темнотой. То, что ночью придет какой-то именно «тот» большой лис-пятилеток и не даст нам спать (собаки начнут лаять), друг-аптекман предупредил еще с вечера. И я ждал этого лиса, прислушивался.
С утра снова почему-то отключили отопление в мастерской (все никак чего-то не сделают в соседнем здании, через которое моя труба), сказали – «до завтра точно не жди» и дружески расхохотались. Остыв вместе с мастерской от дружеского хохота, я подумал-подумал насчет ночной геолокации, набрал номер одного из «своих углов», телефон голосом друга-аптекмана сказал – «живи сколько хочешь» и через пару секунд добавил – «если сможешь приехать раньше, ворота мне покрасишь»! Я приехал к нему на велосипеде в его дом-дачу, что на окраине деревни Кукушкино, чуть раньше − по солнцу, покрасил ворота перед домом (предварительно друг обрядил меня в свои рабочие одежды), сходил на озеро, застывшее чудным ледяным блюдцем, походил по нему, поскользил (подумав о коньках), вернулся обратно и мы хорошо поужинали возле его раскаленной печи. Перед сном я съездил к маме для необходимых предночных процедур и от нее уже вернулся ночевать окончательно в сегодняшний «свой угол».
С лета у меня появились три разных (помимо мастерской), но устойчивых «своих угла». В предыдущее, на несколько дней, отключение отопления я ночевал именно в том «своем углу», в котором имеется ванная, отдельная для меня комнатка с чистыми простынями и две на весь дом мышеловки. Мышеловки хлопали, я запросто поднимал их за мышиные хвостики и показывал, − пространство, соседствующее с конкретным «моим углом», наполнялось визгом, я тряс за хвостики мышеловками, как странными жанны-агузаровскими сережками, визг сбегал по лестнице на первый этаж, я спускался следом – визг, хлопнув входной дверью, замолкал где-то под заиндевелыми яблонями, я открывал первое по ходу окно и разжимал мышеловки, мышки невесомо и беззвучно падали на землю, я мыл руки и на миг довольный собою поднимался «к себе».
Форточка больше не хлопала и собаки тоже больше не лаяли.
Вечером, помню, друг говорил про хитрого лиса – «пусть только снег выпадет»! Это значит, что хитрому лису жить, возможно, осталось до первых снегов.
Спал я плохо. Думал о хитром лисе, о его нечаянной и подвешенной на ниточке, как мышеловка за хвостик, жизни…, шерстяное одеяло противно кололо подбородок…, все подмывало встать и сварить себе кофе, прижаться спиной к еще теплой печи и просто скоротать-додумать ночь до утра. Вместо этого встал и пошел до ветру на улицу… Там сквозь стволы берез полыхали студеные ноябрьские звезды. На другом конце деревни разноголосо брехали чужие собаки, видимо, хитрый лис уже там совершал свой ночной обход. Обещано и хорошо приморозило. Подумал, что, когда буду крутить педали обратно, будет еще совсем темно и будет так же звездно, и, что морозный ветерок будет выдувать из моих глаз слезы, а над горизонтом должна уже появиться Венера…
Утром кроссовки надел, стал шнурки завязывать, обнаружил − на правом кроссовке шнурки разной длины стали, то есть один конец длиннее другого в полтора раза. На левом все ок. Почувствовал раздражение. Стал перешнуровывать правый − концы шнурков вверх тянуть, совмещать – длину выравнивать. Подумал – может с ногами что? Снял кроссовки, носки стянул, да нет, вот они − одинаковые и повторяющие себя, как в зеркале, обе мои ноги (ну, в смысле ступни)! Раздражение прошло − ноги мои одинаковые и родные с детства успокоили.
Вчера почти в ночь ввалилась ко мне Она-Татьяна, пьяная не просто в стельку, а в застельку! Денег не попросила − сказала, что так пришла, что-нибудь приятное сказать. И что-то сказала, типа − «какой же ты, Мишка, благородный» («на вид», примечание автора). А потом стала говорить, что в нее Генрих вселился, по счету уже седьмой или восьмой из рода «Генрихов», который на Курской дуге погиб! Сказала, что все думают, что это глюк у нее спьяну такой, но откуда тогда, сказала, я братьев и сестер его знаю!?!!!
Поместив себя «благородного» в ее объятия (умоляла очень разрешить руки мне на плечи положить), в режиме танго, правда, не держа ее за талию, а за подплечья, и проглотив свое дыхание, чтоб не задохнуться ее перегаром, выдавил ее на площадку лестничную (уличную). Высвободился. Она-Татьяна что-то еще про Генриха говорила, а потом повернулась к темноте улицы и вдруг выматерилась громко-громко и, что называется, от души…, мне от неожиданности даже показалось, что материлась она на чистом немецком!
Ушла.
Закрыл дверь на ключ и подошел к зеркалу (на «благородство» свое посмотреть). Под зеркалом лодка-муляж, набитая красками и таблетками.
Как-то незаметно и вдруг лекарств в этой лодке моей стало больше, чем красок…, спиртного в холодильнике почти нет…,
«куда же плыть…, не знаю, капитан…»…
Мы замолкаем, потому что к калитке, с внутренней стороны ограды медленно приближаются, почти крадутся, так кажется, и, кажется, всматриваются сквозь щели штакетин, калитка медленно отворяется и сначала медленно появился он – с осторожным взглядом хозяин, следом хозяйка (прищур добрый), − они вышли на наш говор, мы присели на скамью напротив их ограды, я что-то рассказывал про Алексино. Здороваемся. Вопросы… − осторожно-любопытные − «не домик ли купить присматриваете?», они думают, что мы семейная пара, нас это забавляет, «нет», говорим, то есть говорю я, «мы художники…, так просто – заехали вашу деревню посмотреть». Хозяин с хозяйкой смотрят на нас и улыбаются, но улыбаются так, как улыбаются, когда не понимают смысла. Еще о чем-то говорим, то мы спрашиваем – они отвечают, то они спрашивают – мы отвечаем. Встаем, прощаемся и идем дальше в конец улочки. В конце улочки, на сетке ограды последнего дома знак «кирпич». Передаю Кате фотоаппарат, объясняю куда нажать и как примерно снять, подхожу к знаку и припадаю к нему «блудным сыном». Идем дальше. Катя все порывается вынуть из рюкзака альбом и что-то зарисовать. Из-за домов, от северного перелеска, несколько раз трубят журавли. «Слышала?», спрашиваю, «это журавли»! «Правда!», искренне удивляется Катя. Ох уж эти мне московские… − «корову увидят, медведь − говорят!» (как сказала одна знакомая, правда, сказала по другому поводу). Катя все же вынимает альбом и начинает рисовать. Она рисует везде и постоянно, что для меня в данной ситуации не совсем как бы, ибо мы приехали смотреть очередную «мою окресть», и ее надо просто смотреть, а рисовать будем после, когда все «мои окрести» будут изъезжены. Обычно Катя звонит и неуверенно предлагает проехать еще куда. «Еще куда» это значит, чтоб я показал еще какое-нибудь другое «свое» место. Катя перебралась в наши края из столицы в октябре прошлого года и наша местность для нее нечитанная книга. А у меня в это лето, точнее во мне в это лето остановилось Время, застыло в бетон, не течет ни туда, ни сюда, хотя иногда ночью проснешься, кажется, будто течет вспять, туда − к молодым родителям, к началу, чтоб все с начала, чтоб родиться не художником, а агрономом (как мечтал отец), и я не знаю, как его (Время) повернуть правильно, в нужную сторону, просто живу синхронно, синхронно утру, дню, вечеру, ночи, и потому так же синхронно откликаюсь на Катины предложения, тем более что во многих «своих» местах я уже не бывал дольше, чем давно.
Оставляю рисующую Катю, а сам с фотоаппаратом иду в сторону кукурузного поля, которое когда-то было пшеничным. Выхожу на прокатанную тракторами сквозь кукурузу дорогу. Навстречу крадется черная тачка с московскими номерами. Сторонюсь, прижимаюсь к кукурузе, − внутри два молодца, из открытых окон тяжелый качественный рок. Тачка проезжает-стихает − кукуруза гасит звуки, вымахала в человеческий рост. Иду, вспоминаю историю из детства, как однажды на моей сибирской родине городские репортеры, приехавшие снимать для областной газеты депутата 24-го Съезда Партии (нашего односельчанина), заставили его встать перед кукурузой на колени, ибо в то лето по причине засухи кукуруза не выросла до обещанных размеров (за что, собственно, депутатство…), а нужно было, чтоб на снимке она «колосилась» хотя бы на уровне депутатских плеч. Снимок потом был напечатан и в местной газете «Степные зори». Родители смотрели, удивлялись и посмеивались, но не зло, а в том смысле, что надо же, как придумали! И в то же лето старший брат и его дружки, только-только окончившие школу, подложили маленькую бомбочку под окошко квартиры депутата (дочерей его так хотели развеселить), но видимо просчитались с начинкой, бомбочка рванула – стекла вдрызг! На следующий день, в обед, к нашему дому лихо подпылила грузовая машина депутата с нашим отцом, стоящим на ступеньке кабины. Отец почти на ходу спрыгнул и подбежал к колодцу, вокруг которого расположилась компания брата, брат был там же, там же рядом статистом и я. Отец налетел на них и в горячке стал что-то кричать, что-то вроде − а ну все бегом стекло покупать и бегом сами вставлять, а то он щас то и он щас это…! Депутат, затаившись в кабине, наблюдал молча. Вечером, уже без депутата, узнавая от брата подробности «теракта», отец посмеивался, иногда даже хохотал. Кстати, брат тогда передал мне на хранение две уже готовые бомбочки, которые осенью я, собрав уже свою компанию, рванул под берегом нашей речки. Так взрывное дело перешло от старшей компании к младшей. А съезд партии тот 24-й впоследствии был признан неисторическим!
Не найдя никакой точки съемки, возвращаюсь от поля к храму. Из-за деревьев деревенского кладбища появляются три курлыкающих журавля. Они летят прямо на меня, но, видимо, приняв вскинутый фотоаппарат за ружье, инстинктивно отворачивают в сторону.
Катя рисует. Подхожу. Немножко спорим о композиции. О чужой композиции спорить всегда легко и даже приятно. Катя рисовала храм. Сейчас этот храм не похож на себя прежнего. Когда-то давно на его крыше, вокруг куполов, росла настоящая березовая роща, что придавало картине в целом новые смыслы. Остались неплохие снимки из тех времен, но нет снимка с березами на крыше – видимо, сгорел с другими фотоархивами вместе с прежней мастерской. После реставрации храм стал однокупольным, а колокольня приплюснутой, чем теперь все напоминает северные варианты архитектуры. До реставрации, то есть, когда на крыше шелестела еще березовая роща, я бывал здесь довольно часто, бывал и один, и с женой и дочками не раз, и кромешной ночью с другом (нам так захотелось), один раз доехал на велосипеде (тоже захотелось), 24 км в один конец и столько же обратно, и вообще в Алексино меня тянуло постоянно, что-то здесь особенное, что-то притягательное, хотя сама деревушка махонькая, каких сотни, затерявшихся по углам владимирщины.
Обо всем этом я рассказываю Кате, рассказываю и наблюдаю за копающей картошку молодой женщиной − хочется подойти, заговорить об «урожае» и рассказать про депутата. Катя же все пытается исправить рисунок, нервничает. С легкостью бездельника предлагаю оставить как есть. Мимо снова проезжает та же черная с московскими номерами тачка, с тем же качественным – бух-бух низами − роком. Уезжает по дороге вниз, смолкает. С северной стороны вдруг снова начинают трубить журавли, только уже в сотню глоток и все разом, мы замираем, а через несколько минут видим, как вереница за вереницей они низко пролетают мимо храма, видимо, перелетают на ночевку. Пытаемся фотографировать. Краем глаза отмечаю – женщина, копавшая картошку, отставила лопату и тоже смотрит. Катя в приступе восторга – журавлей видит впервые, да и я так близко тоже. Потом пьем из термоса кофе и слушаем деревенскую тишину, срастающуюся с сумерками. В голове плывут кадры из моего прежнего Алексино.
На обратном пути, едва отъехав от деревни, вспугиваем молодого лося, − шарахнулся от кустов, растущих у самой дороги, отбежал к осиннику и замер. Мы тоже замерли, остановились.
Ночь… − мерещатся журавлиные крики.
Утро… − пытаюсь обработать снимок с «блудным сыном», получается во всех смыслах символично − «возвращение» без возможности вернуться.
«Лыжная прогулка вдоль Клязьмы»
(я и мои-ничейные собаки)
Тут, я вижу, слеза у меня по щеке… Это не от непереносимого горя, а так… Ну, всегда так бывает на лыжне, когда встречные ветерок хотя бы одну слезинку из глаза да выдавит. В оттепель она неостывшей скатится по щеке до самого кадыка и впитается там в воротник водолазки, в мороз же застынет прямо посередине лица – и тогда я смахиваю ее, как хрустальную стекляшечку, и даже какое-то время пытаюсь рассмотреть ее в снегу среди снежинок. Правда, бывает, что и не ветер причиной… Бывает – увидишь в желобе лыжни сухой дубовый листочек, который лежит себе так одиноко, как одиноко лежал и в прошлогодней лыжне, и в позапрошлогодней, и во всех твоих лыжнях до этого, и непременно будет лежать во всех будущих…, и вот она тепленькая тут как тут! Они ведь слезы, которые настоящие, всегда неожиданно и вдруг! По сторонам еще посмотришь – не увидел ли кто. Или вот еще… вчера дочка младшая по телефону спросила — «Пап, ты писать начал!», и я вчера соврал ей, что да……..
Друзьям моим собакам, конечно, до всего этого дела нет. У них вокруг лыжни своих интересностей уйма, одни только запахи дикие чего стоят!
Как зовут троих, я знаю, − помогал одной сердоболице выкармливать их еще щенками, четвертый, который почти не вошел в кадр, приблудился в сентябре и уже взрослым. В общем, не знаю, как его зовут, да и вообще, может, это она. Кстати, он (пусть будет он) провалился прямо на середине Клязьмы в полынью, и я уже, было, хотел отстегиваться от лыж и ползти к нему с лыжной палкой (испугался, что течением под лед затащит), но он выкарабкался сам, потому во избежании повторных казусов и поместил всех на верх — на небо.
В общем, любят они со мною по лыжне.
Даже если я их не покличу и пойду до Клязьмы один, они все равно каким-то, только им ведомым, собачьим чутьем поймут, что я уже ширк-ширкаю без них, нагонят меня еще у первой дренажки и дальше, до самого конца моего маршрута и обратно, будут носиться рядом.
Да и мне с ними классно.
ссылка
Пост от ненормального человека…
«… и только, страдая, израненный бывший десантник
расскажет в бреду удивлённой старухе своей,
что ночью промчался какой-то таинственный всадник,
неведомый отрок, и скрылся в тумане полей…»
(Н. Рубцов)
На отрока я, конечно, давно не похож, но подобно рубцовскому всаднику промчался сегодня ночью на лыжах мимо другого бессонного человека.
Вчера в шестом вечера только я собрался встать на лыжи (днем было некогда), как здесь, в ФБ, Сережа Юрков написал мне, что через час заряжает курицу, что есть коньяк и, что ничего другого не надо, мол, приходи. Я подумал, подумал и ответил, что ок, что возьму маринованную капусту с клюквой и прикачу на лыжах. В пойме мою лыжню последним снегопадом занесло напрочь, а наш городишко ко вчерашнему вечеру вроде как расчистили, отчего некоторые улочки его частного сектора стали на краткий миг очень как пригодны для лыжного конькового хода.
В общем, я не предполагал, что от Сережи буду возвращаться не в девять, например, вечера, а в половине первого ночи! Попрощался с Сережей, пристегнулся к лыжам и покатил в ночь, то есть к себе. Фонари к тому времени по частному сектору уже отключили. Немногим за половину первого я и промчался ночным призраком мимо одного, застигнутого врасплох! «Застигните человека врасплох, и вы увидите животное!» (Милорад Павич). Он, застигнутый, чуть согнувшись в коленях и ссутулившись, стоял у края прочищенной дороги и испускал из себя в снег теплую струю. От неожиданности и летучести моего явления он, конечно, не перестал этого делать, а просто резко отвернулся от меня, и, думаю, после долго и очумело смотрел мне вслед (я не оборачивался).
Ближе уже к себе дорогу мне пересекла ночная женщина с мусорным мешком (несла к мусорным бакам), что ей приспичило именно ночью выносить мусор!!! Хотя мне ведь тоже, с ее стороны, что-то приспичило ночью на лыжах… Такси, две или три машины, проехали туда-сюда мимо. И в самом конце еще одна машина, обогнав меня, поморгала габаритами…, кажется, я понял, кто был за рулем, но, может, и ошибся.
Ох, елки палки…, наверное, я и в самом деле ненормальный.
Буду ждать теперь новых о себе слухов, интенсивность и неимоверность которых с лета стали следовать за мною по пятам.
Уснуть я долго не мог…
«…не спи, не спи, художник,
не предавайся сну,
ты — вечности заложник
у времени в плену»
«Туманность Андромеды или Кассиопея с руки…»
К тому времени, как ожидаемо залаяли собаки (сначала редко, после густо − лис проходил мимо ограды), печь ощутимо остыла, − шершавый холодок пробирался под одеяло, приятель (хозяин печи) густо вдыхал и густо выдыхал на своей кровати, спал или нет − не разобрать, вдыхал, будто задавал мучительный себе вопрос, выдыхал, будто − хрен да и с ним…! Вечером, за ужином в тысячный раз хлопал ладонью по своему большому лбищу и в тысячный раз говорил: «Уми-и-ище не хуже Толстого!», и вчера же сказал (как говорил в прошлом и позапрошлом), что ночью под березами будет искать приваду лис, которую он (умище) пока еще не ставил в этом году, но, что я, как только в вольере начнут лаять его две собаки, могу тихо пробраться на неотапливаемый верх и сквозь окно попробовать сфотографировать лисовина. Мы даже поднимались (как в прошлом и позапрошлом) на тот верх по холодной лестнице, стараясь не наступать в какие-то чашки и миски на ее ступеньках (я пытался запомнить их, чтоб не громыхнуть ночью), и приятель указывал сквозь оконце, где будет петлять под березами хитрющий лис-лисовин. Собаки уже утихали, по всему − лисовин уходил дальше, не хотелось выпускать из-под одеяла тепло, но все же встал, нащупал фотоаппарат, всунул ноги в какие-то истоптанные, сырые и обрезанные до высоты галош валенки приятеля и, будто со спящими щенками на ногах, вышел на улицу. Звезды разом закололи холодными пупырками сквозь березы, какими тут же покрылись мои голые из-под тельника ноги…,
как в прошлом, позапрошлом…
и поза-поза….