Мирослав Бакулин — «я свалился мертвый с неба»
БАКУЛИН
Мирослав Юрьевич
17.05.1967 — 13.12.2020
Родился в Тобольске. В Тюмени с 1971 года.
эссеист, новеллист.
«Преподавал в университете философию, русскую литературу и журналистику. Когда все надоело, ушел матросом-рыбоприемщиком на Север. Там, в тайге, много чего понял про жизнь, про себя, снова встретился с Богом…»
Окончил филологический факультет Тюменского государственного университета (1989) и аспирантуру при кафедре философии университета (1993). Работал помощником режиссёра на Тюменской студии телевидения, инженером в НИИ комплектно-блочного строительства, младшим научным сотрудником Лаборатории прикладной этики Института проблем освоения Севера АН СССР, ассистентом кафедры русской литературы и кафедры философии,
диджеем на радиостанции «Диполь Патруль», преподавателем кафедры философии, сторожем, моряком-рыбоприёмщиком на речном флоте и вновь – преподавателем кафедры социальных и гуманитарных наук Тюменского инженерно-строительного института, Тюменского Духовного училища, редактором епархиальной «Сибирской православной газеты», телеведущим еженедельной программы «Русская неделя». В настоящее время – генеральный директор культурного центра «Русская неделя» и одноимённого издательства интернет-портала.
Кандидат философских наук. Стихи печатались в коллективном сборнике «Топос» (Москва, 2003), новеллы – в сборниках «Русские дети» (Санкт-Петербург, 2013), «Русские женщины» (Санкт-Петербург, 2014). Автор книг православной прозы «Зубы грешников» (Москва, 2011), «Полный досвидос» (Тюмень, 2012), «Всякое дыхание» (Тюмень, 2013) «Наивное толкование 50 псалма» (Тюмень, 2014), «Весна в раю» (Тюмень, 2015), «Сказ о святом Филофее, Сибирском чудотворце» (Тюмень, 2015).
«Моя жизнь — это цепь сплошных неудач, ошибок и неосуществленных возможностей. Можно было учиться в МГУ или ЛГУ. Можно было уехать в ЮАР еще в славные годы расового апартеида. Можно было поступить на высшие режиссерские курсы в мастерскую к Алексею Герману (тогда бы я учился на одном курсе с гениальными Луциком и Саморядовым, которые сняли «Окраину»). Можно было работать на первом канале в программе «Свежий ветер». Можно было стать заместителем директора «Альфа-банка». Можно было сто раз переехать жить в Москву. И работать в Академии наук. И еще много чего, все это было реально, меня звали настоящие живые хорошие люди. Но я отказался, потому что я просто хотел стать сибирским старичком. И вот я — старичок. Жену спрашивают: «Это ваш папа?» И «папа» ни о чем не жалеет».
Еще в ФИНБАНЕ:
раньше внутрь у меня оставался всегдашний и праздник и радость а снаружи была тишина и какая-то жизнь, и теперь что-то вроде осталось, только праздник ушел, как слоны и опилки, и запах бродячего цирка и на сердце печаль и опять между мышцами, венами, нервами — дырка в этой дырке видна мне оставшихся дней тетива расстоянья может встать на мосту и устроить назло всем на вечность стоянье подо мной поезда будут чай развозить заоконный на перроне дымить сигаретами будет мент подзаконный провода воспоют, птицы в небе слагаются в буквы мир, что блещет огнем, обещает мне сносные муки. их приму, но внутри у небес, что склонились есть кусочек времен, где мгновения остановились, там звезда, три волхва, три парняги, пасущих отары, я стою на мосту, а в Москву уезжают гурьбою тататры
этот угол, ухал, гукал
плакал скрипом всех дверей
рыжим светом темень стукал
в сеть ловил гиперборей
этот угол пах как кухня
в нем летали голоса
он торчал из уха слухом
он людей окном искал
в нем росли цветные блики
в нем скрывалась от забот
челюсти балконов плыли
от удара оперкот
этот угол быль и небыль
он приснился мне когда
я свалился мертвый с неба
словно талая вода
я безухий слон, вместо утопленных слонихи и слоненка
я приручаю бездомного собачонка
он не боится моих бревен, которые я бросаю сверху вниз
он лает на невидимого, что влез на карниз
у него в животе живет бурчун-карачун
среди голубей он слывет бонвиван и драчун
мы вместе с ним ходим неспешно, мы не полетим
на языке вкус вселенной не истребим
звезды падают и землю слегка тормозят
пусть я такой огромный, но мы с собачонком друзья
трогать верхнюю губу зубами, жмуриться до лиловых искр в глазах
и сбегать под гору большими прыжками не в ботинках, а в тормозах
свет смотреть через жилы листьев, через сжатые пальцы руки
видеть мамины волосы, расплетенные на дне у осенней реки
щупать ребра под курткой, между ухом и пальцами слышать стук
и играть в игру, что с одной стороны волки, а с другой — пастух
выбирать из волос вертолетики клена, ломать запахи цветом глаз
в продранном кармане пальто с регланом приберечь из вселенной лаз
там внутри три десятка актеров, чтоб сыграть одного человека роль
женщины, дети, коты и собаки, несколько мужчин: слуг, рабов и один король
он правда низвергнут, смутное время, в царстве давно война, неустой
на дорогах шалят, и не понять: запустение в храме иль еще недострой
на дворе пасмурно, запрещено веселье, пляски и пир запрещен
говорят родился спаситель, но его скрывают, он еще не крещен
с его рожденьем из труппы исчезнут все дети, их должны убить
и если безвольное ожидание называется жизнью, мы пробуем жить
в этом море я редкая рыба , я таюсь среди груды камней
я плыву между бликами окон, как среди золотых пузырей
эти стены источены волнами и в соленой лазури вода
в ровной сетке, расчерченной бликами, не поймает меня никогда
во вселенной есть дыры, Богомяков -философ считает, что в каждом дворе
сокровенное есть, в искривленьях пространства не сокрытое, но невидное в темной дыре
в сокровенное руку засовывай, и на ощупь лакуны ищи
блики прошлого вдумчивым светятся и мерцают в тюменской глуши
кров снимается с самого важного, и струится как кровь бытия
и вселенная необъятная, мелким камешком — снова твоя
глядеть на потолок, висеть спиной над полом
молчанье отмечать увядшим балаболом
перевернув весь мир, казаться антиподом
найти отца часы под каменным комодом
он к вечности пошел, а стрелки все бежали
бессмысленность времен зачем-то отражали
а там на потолке средь трещин и потеков
сияли блики глаз невидимого Бога
он был далек и нем, со мною неразлучен
и тускло-серый мир трагичен, но не скучен
На начало зимы
***
я встретил его в кустах,
это дело обычное в здешних местах.
он был похож на куст,
но в этот раз изнутри не был пуст,
что-то там в нем сидело,
жужжало, играло и пело,
и в нем бы жила красота,
да кончились провода.
а красота — это не свойство предмета,
красота — это Бога отмета.
так шумели мы
надломленной тростью и камышами.
позже он был сожжен местными малышами.
***
Нагота постепенна, она начинается с уголков души,
в которых есть место скрытому, в этой печальной глуши
в таверне сидят завсегдатаи, литрами глушат пиво,
и дождь по окошку, и кошка прыгают криво
и совершенно неслышно. Стыда заповеданность
здесь прорастает в неторопливость и преданность
чахлой, но очень длинной лозой, осенью красит листья
в ярко-красное. Чистота, мороз и вороны в выси
только подчеркивают: сюда не дойти так просто,
разве что речка застынет после мороза.
***
какой же славный парень, фыр-фыр, тыр-пыр, он пилит бревна вдоль.
русалка быстро сохнет, фыр-фыр, тыр-пыр,
под чешуей — и соль, и боль.
потом мы выпьем море, фыр-фыр, тыр-пыр,
и в простынь завернем,
мы на луне побыли, все звезды мы затмили,
и все равно умрем.
***
я был ребенок, серыйсерый снегопад
сливался с серымсерым небосводом,
и птица черная, как черный взгляд,
следила за стихий круговоротом.
я плел следы, я думал убежать,
но взгляд узнал всю логику движений,
и в небе вспыхнул сотней отражений,
что в звездных сочленениях лежат.
снег стал гореть, его оттенок черный
приобретал сияние небес,
и мы расстались, я еще ребенок,
а он унынья вечного летучий бес.
***
ее белые, такие белые губы
всегда были треснуты.
белой луной зрачок огибали белесые брови.
никто не слышал ее шагов,
они ничего не весили,
и я сомневаюсь,
что в ней было сколько-то крови.
но где-то под горлом,
где в ямке билось ничтожеством
то, что Бог Своим пальцем воткнул
крохой жизни каким-то чудом,
дышало нездешней жизни художество.
и воспевало красоты Божественной выси.
она никогда не унизилась до кино или танцев,
долгополой юбкой пела в церковном хоре
в нашей жизни
это было единственным опытом ангельского.
говорят она утонула в Израиле, где-то на море.
***
непоздней осенью, порой заледенелой
я долго пялился на небо полынью,
а в мостовой еще движение звенело
и сотрясало родину мою.
я видел хоровод немеркнущих созвездий
пунктирных монстров, ярких птиц и рыб
и смыслы вечные, как бабьи вопли, пелись
и центр вселенной был, как смерть, открыт.