Елена Аверина (ЛенКа Воробей)
ЛенКа Воробей
Аверина Елена Валериевна
Родилась в Харькове в 1978 году.
Окончила ХГХУ
по специальности художник-оформитель.
len-ka.com
facebook
Заповедь для читателя
Дайте поэту в раны — не положить синицы,
дайте ему стаканы — не осквернить водицей,
дайте ему окурки. Пусть он вдохнёт остачу,
что же вы, как придурки — любите без отдачи!
Дайте поэту ящик — станет и прочитает,
дайте на ужин хрящик — пусть он во рту растает,
дайте немного пуха… (да, не постель, но — крыша)
Сшейте поэту ухо — пусть он себя услышит…
Дайте поэту дворик — это и будет домом,
дайте ему все хвори (он не раздаст знакомым)
Жалко вам что-ли смуту тратить на человечность?
Выделите минуту — переобуть Вечность.
Дайте поэту соли — переперчить манку,
и подарите стольник — выгулять полустанки,
нет, не совсем для смеха. И упаси — на страхе…
Просто потом уехать.
Поездом.
Прямо в нахер.
— Время и Голос —
У меня — ниша, узкая антрессоль, у тебя широкая — ноша
Мои кисти резче, а твой приёмчик принципиально нов
Бремя и колос (отсутствует время и голос) здравствуй, Алёша
Нам не встретиться: ты Саврасов, а я Иванов
—
художник Павел Чистяков в письме Василию Поленову сообщал: «Слышал я, что Саврасов шуточку свою, впрочем даровитую, продал за 500 р. Радуюсь, есть знатоки стало быть»
***
«Напиши мне, Алёша, из рая… Не молчи ты теперь, не молчи. Там хватает пчеле аккурая? Прилетают туда ли грачи? Что за день… и какая работа… Есть ли синь из твоих синяков… Открывают в субботу ворота? Пишет Павел тебе…? Чистяков
Напиши, даже если обсценно (у конвертика нет палача) Твоя «шуточка» нынче бесценна под крылом у любого грача. Гоношась разнесёт книгоноша по учебникам слёзы берёз…
Возвращаться не нужно, Алёша…
Храм давно предназначен под снос… И проталины больше не стежки… И гнездовья в шипах остюков. И деревья пошли — на полешки. И забыт господин Чистяков….
Если строчки заснеженной хватит, если кисть не провалит в кисель, напиши что: нормально, покатит… Что тебе хорошо, Алексей…»
… пусть за верёвочки дымов
Господь наш белый шарик держит
Ник Туманов
За волосинки трав, голов, за проводки и скобки. Только
не отпускай наш шар, Господь. Ни на секунду, ни насколько:
за чуб, за шкирку, за ремень, за птиц колючие кавычки
держи — Архангельск и Тюмень, Нью-Йорк и Ямбург. По привычке —
почтамт и рынок. И мечту. И чебуречную узбека
держи, кого не перечту (ведь перечесть не хватит века)
Держи мальца (его увлёк прыжок под поезд серых станций)
Держи отца за уголок его потрепанных квитанций,
промокших псов не отпускай под шины лексусов и ВАЗов,
всех нас из угольков таскай, но не потом, а сразу-сразу
За ужас весь, за хорошо, без предоплаты и любимо,
держи как друг, что не прошёл беды обычной просто мимо,
подвально исподволь позволь не умничать: такая треба —
держи Господь наш шарик-ноль, царапая обои неба
1
Родина..Родина..Родина, на,
на тебе девочку, на пацана,
на аллатив. Адверсив и падеж,
Родина..Родина..
Родина — ешь.
⠀
Всем репродукторам стать у окна!
Всем рассчитаться на — «Родина, на!»
(это не вальс «раз два три, раз два три»)
Родина… Родина..
Родина — жри.
⠀
Родина, где ты?! Я пулька внутри.
Пушкин потрогал живот, посмотри,
как из под пальцев морошка течёт..
Родина.. Родина. Переучёт.
⠀
«Наше!» кричали во все времена,
Родина с нами! И Родина — на!
Всё порастает небесной травой…
(Коленька первый и Коля второй)
⠀
Что в тебе? Звёзды, круги и кресты?!
Я за — монисто, а ты за — мосты.
Чувствуешь как набегает слюна
в радостном воплике: «Родина, на!»
⠀
На, забирай! Ничего не оставь.
Мучайся, милая. Милая, правь!
Так, чтобы пыль засверкала в глазах,
Родины… Родины…Родины…
Ах,
как ты прекрасна в кровавом стежке,
с сердцем, что дохлый котёнок в мешке,
мистера Ги Де и мастера Го…
⠀
Вроде бы тяжесть…. а нет ничего…
⠀
Родина чавкай. Давись. Не спеши.
Пятна на белой салфетке души
мы отстираем. А кто возмущён?!
Выпущен.
Спущен.
Изящен.
Мощён.
⠀
Кушай, малютка.
Нас много ещё.
Шут уволился, дёрнул домой и собрал баул.
анти…
«…я не хожу во двор не обнимаю клёны
не поправляю бант не тереблю берет
подраненной тоски не пью абсент зелёный
и не хожу блевать от депры в туалет
меня не ломит дым и не в напряг молчанье
вот бесит только пыль
и ходки в «драмкружки»
от них потом всегда в наследство на прощанье
прямые зеркала корявые дружки
я мало говорю и не из тех кто пишет
записываю да хоть это тоже бред
меня одно сейчас неистово колышет
но это как назло совсем чужой секрет
я может быть и крах и бешеный воланчик
которого полёт когда-нибудь прерву
но не ору стихов в засохший одуванчик
и не латаю душ хотя их часто рву
и если в той цепи смешного поколенья
я слабое звено вине моей вина
я буду убивать себя без сожаленья
и не прощаю тех кто думает ина…»
***
Исход мышей переодетых в крыс:
Начало Века
На гугл картах парусник завис,
(без человека)
На ниточках болтались облака
у Бога в мочке —
бездомных птиц корявая строка
дошла до точки
Алел подол , но мир ещё был стар,
а под плюмажем
Иисус Христос устал от суперстар —
(дитя со стажем:
терновники окучивать, впивать…)
Ведь только в том нить —
учение не смерть обворовать,
а жизнь напомнить
Наплюй три раза в бездну, вдруг всплывёт:
кувшин без донца,
где мышь переодетая зовёт
натырить солнца
Зачем?
Не знаю
Говорит лучи
готовы к срезу
и не делиться.
Радуйся.
Молчи.
Пусть все облезут.
А мальчик шарик положил в карман
(планетка в доме)
И мы уже не помним где обман,
а где, что кроме.
Сиди, кивай: «они вот там!», «вот вы!»
Хоть кукарекай.
История, что битвы, что плотвы —
без человека
безымянной звезде
/Ну, не у всех геройские деды/
Давлю ему меж ложками таблетку,
По предписанью, строго до еды.
И почему же мне вдруг виновато
Так мыслить, хоть и всё равно любя —
Что если он там и ходил куда-то,
То только лишь во сне и под себя.
Поешь и спи.
Приду еще
К обеду.
Бутылка водки. Всё как ты хотел.
Давай дедуля ёбнем за победу,
Которую ты в тюрьмах просидел.
Которую, а впрочем не итожим.
Не чокаясь. Прости. Ну, будь здоров!
И солнца луч сползёт с прозрачной кожи
Спины, точнее с синих куполов.
Он и сейчас, как будто небо в клетку —
Неласков, а с чего бы ласке быть?!
Сидит на табуретке, ест таблетку
И никого не хочет извинить.
Лежит никем не понятый, не спетый.
Перебирает прошлые дела.
И мокрыми горчичниками греты —
Его не золотые купола.
И будто я дрожу от приговора,
Который мне вдруг кто-то зачитал:
Мой дед был — знаменитый русский вора
Под странным погонялом «генерал».
Видать на мне та тяга и расплата,
Но я ему подам стакан воды.
Сложилось так, и что теперь, ребята.
Ну не у всех геройские деды.
***
Что теперь натягивать… шапку…варежки…шарф… кеньги…
Мамино беспокойство. Двести грамм. Девять. Пейзажи за окном. Шпалы.
Бог наказал меня – за лень, за фальшь, за украденные деньги.
/Я как раз сбегала из дома и мне нужны были «капиталы»/
Я сбежала в соседний…, дальше – просто заканчивались границы…
Мир становился нарисованным и писал мне – «Game Over»
Я нажимала кнопку засэйвиться… / то есть — сохраниться/
и выкидывала очередной номер.
—
А жизнь шла… это значит – тащила на поводочке…
Я постоянно видела справа её острые шпильки,
от них в песке оставались глубокие чёрные точки,
наполнялись водой…и в них серебрились кильки.
Рыбки!!!!!!!
/я хлопала как в детстве в ладоши/
Что-то было в этом………неумолимо звонком…
А за спиной собирались долбаные святоши
и решали — что делать дальше с этим ребёнком.
А там и табуретка…и все пуговки… у них с этим строго….
И не просто, как у нас, детей – лишь бы блестело…. 
А потом – война. Очень много войны. Её всегда много.
Это тебе не лето… — РАЗ и отсвирестело.
Пино Нуар. Он усыпил их… этот прекрасный Пино…
Их глаза стали – белы, а губы так непристойно свекольны.
Ребёнок вырос. Выучился играть на скрипке и пианино,
надеюсь, святоши остались вполне довольны.
Маленький чёртик, алкоголик, мой разгаданный умалишённый —
внутренний мир, перестал телеграфировать:«помоги мне…»
И застыли дни – простые, пластмассовые, разрешённые,
похожие на лотки, где все товары по одной гривне.
Подходи, рассматривай, трогай, воруй, раскладывай, моя братия!
Из толпы кидать камни не так трусливо…и даже – весело!
Возвращаю ваши капиталы, ваши поцелуи и рукопожатия
всё, чего я не учла и так легкомысленно не взвесила….
Вы счастливы, святоши мои!?!
Руководители! Хранители! Промокашки!
У меня пятёрка по истории живописи!!!! И кружевные карманчики!
А на углу у завода… спит мёртвый человек, в голубой рубашке
и вокруг него цветут одуванчики….
Вы счастливы…
***
Погода — мразь. На стрелках 7 утра.
Поход накрылся.
Я думаю – какая нафиг ра
где ты родился,
везде в убийстве осень так проста,
не василькова.
В бессмысленном падении листа,
на смерть Талькова
похожем. В пальцах ветреных суббот
и воскресений,
какой осёл тебя ещё везёт
в тот сад осенний?!
И был не риторическим вопрос,
осёл – не мулом.
И ветер ничего нам не донёс,
(хоть в шею дуло)
кто крепко изживался наугад,
кто с кем-то слипся,
но вышел ад, и ад сказал – «я рад…»
Нет, ад сказал — «я тоже в чем-то сад…»
И не ошибся.
Осенний ад. Кровавая листва.
Курю с балкона.
Я думаю, что степень воровства
в опаде клёна,
(в уходе Клёна*) Помни, Бог суров.
В облёте улиц, станций и дворов,
больниц, толкучек,
я знаю много опытных воров…
Но осень – круче.
А только если всю её дожать,
вернётся — летом.
Я думаю не надо уезжать
и сдать билеты
из коридора — в таун дурака,
с весной алькова,
ведь так и будет — осень и Рука,
что жизнь Талькова
травинкой обрывает и вердикт
и гроб и роза…
Я думаю…
Но я не — Бенедикт..
И не — Спиноза.
И осень у меня на рукаве,
и дождь в глазницах.
Я просто небо (с птицей в голове)
Свинцовой птицей.
Я думаю о страшности в красе
письма в конверте
и то, что о любви должны быть все
стихи о смерти.
О том, как я… или они… плевать.
Милы изгибы.
И то, что ад в котором хипповать
недолго так, уложит всех в кровать,
что это в школе, бл*ть, преподавать
нам всё должны бы,
я думаю.
—
… а время – тик тик тик,
шажочки смелы.
И тишину мою обводит крик
брусочком мела,
заносит осень — станции, юга,
и всё на свете.
И жив — Тальков и Цой и Иоганн.
И дядя Петя.
—
(Вот так вот осень разрушает мозг,
стихи – идея.
Я думаю.. и мысли словно воск,
и галабея,
красна на мне и смертники поют —
туфту прощённым,
про сад и ад и осень и уют…
А что ещё им)
Хватит верить бредням, разбирая, правда ли, что без вести пропал. Вот пишу тебе письмо… из рая. Разрешили… я и накропал. У меня и адрес и прописка: Облака. Вселенная. Уют. Просто, понимаешь, эти списки на земле живущим не дают. Да и Смерть не труд, а лишь халтура, просто блеск с наточенной косы, я ещё всё тот, наивный Юра, милый мальчик, маленький твой сын. Сын, который в поле убегает, за летящим змеем… на века, за меня — стареет небо в мае, за меня — седеют облака. Что ты там искала в похоронках? За какую правду не спала? Ордена пропавшего ребёнка, впаяны рассветом в купола. Горизонты, контуры и Китеж. Золотом подчёркнутая мреть. Разве ты не видишь, ты не видишь?! Посмотри… А лучше не смотреть.
Тайны нет священней всяких пагод, да и намекнули – не хитри… Я наелся просто волчьих ягод, со свинцовым привкусом внутри.
—
Моему деду, Юрию, в 21 год пропавшему без вести, посв.*
На фото – его единственный портрет.
***
С чего начинается Родина… родина… ро…
Красивая радость и пошлое слово — «добро»
и лампы вечерней надёжная бронь плексигласа.
Не ласточкой, нет… не всемирно известным кротом,
меня не возьмут… педагогом /убитым потом/
чтоб я никогда не сказала вам правду о том,
что Родина, дети мои, начинается с — мяса.
Я это бы в тему вписала мелком на доске.
Но в вас надо верить! И вот я пишу на песке,
скрывая, а впрочем, лишая надежды и счастья.
Мы все далеки от историй… история лишь —
испуганный чёртик. Но то, что ты Вадик сгоришь,
уже подписал — генерал, управдом, нувориш…
А ты никогда не родишь, моя юная Настя.
Идите домой — перемена, звонок, и ура…
Я вместо оценок поставлю вам дети — «пора…»
Нет-нет… не поставлю…/меня ж не берут в херувимы/
Закройте учебники… я вам открою секрет:
Что Родина — есть!
Оправдания Родине — нет…
Как нет оправдания — лету, дорогам, любимым.
Не верю в остатки примет. Просыпающим соль —
не будет беды, мои детки. Созреет фасоль,
состарится мама, и папа, завянет монстера.
Течения времени нет. Это просто компот.
В нём трупик осы нарезает второй оборот,
в нём мутно полощется вечная крайняя мера.
С чего начинается Родина. С солнца и мест.
Живи никогда, потому что всегда — надоест.
Не надо о вечности.
Мне её жаль. И не светит.
Пора, дорогие… пора, мои дети, пора…
Смешная, родная, чужая всему детвора,
не ждите — команды, кровати, перины, пера,
никто не придёт и никто ни за что не ответит.
С чего начинается Родина, знает дурак.
Он вам не опишет и вам не расскажет он как
счастливо лететь… забывая все буквы и слоги.
А вам остаётся пустые тетрадки листать
и вечно стараться в дурдоме отличником стать
и верить, конечно, что крылья не кормят. А ноги
и главное хвост.
До свиданья, малявки. Пока.
Запомните, Родина, это по венам — река.
Она или есть или ты пересох до изнанки.
Не ждите, козявки, никто вас уже не спасёт,
(ну, может быть мама какао еще принесёт
и может быть доктор поставит все ставки на банки,
на шторы, на кисти, на ноты, на санки). Влекло
всё самое нужное. Бьётся легко, как стекло.
И вот уже просто — термометр, тора, таблетки.
Но только лишь родина, родина, родина, ро…
из ржавчины, дети, умеет творить серебро,
из черепа пить и из рёбер устраивать клетки.
Лови!
За окном пролетает сиреневый день.
Какая-то хрень намоталась на новый плетень.
Ты глянешь в букварь, улыбнёшься —
«Но это ли беды!!!»
У Родины нет ни начала, мой друг, ни конца,
цветов в середине, ни плеч, ни ушей, ни лица,
ни манны, ни манки, ни мойвы.
Но привкус победы…
Журчание Младенцев
Когда-то я писала стихи… когда-то
я помнила имена друзей и даты
рождений их. Я дарила им деньги в конверте.
А теперь только даты – смерти
помню. И не могу, не могу, прости,
с памяти их соскрести…
Когда-то я была хрупкой и лысой,
с маленькой татуировкой, у мыса
тонкого свитерка /из флиса…?/
Впрочем, уже не помню… просто – тонкого…
Мне было – ребёнково…
А теперь, когда в крылья вставлены спицы,
меня выписали из теплицы,
я отрастила волосы, навела лоск и глянец
и отправилась в мир — пьяниц.
У них там страшно. Не стихи, а кляузы
и всё, что было в моём кино /до паузы/
стёрлось из памяти, как с кассеты видика.
Видишь как…
Странно, что я знала раньше разные страны,
не бывая в них. Они были пространны
и неимовернейше глубоки,
не хватит руки,
чтобы достать до дна, или до верхней полки.
Но на полке – пыль, а на дне – осколки.
И хотя они все были из песка и ила,
я их очень любила.
А теперь я здесь… Где рубли и чеки,
где киоски, заборы, дома и ЖЭКи,
чебуреки, и когда этим пропитаешься,
уже не пытаешься
дозвониться. Аллё? Где моя теплица!?
Где родные руки? Смешные лица!?
Заберите меня… /я собрала ранец/
Из мира пьяниц.
Не важна была разница боли, сумма ли,
кто лепил меня там – хорошо придумали,
а потом удержать не сумели высь…
Развелись.
Со своими тряпками, зубными пастами,
по каким мирам бы они не шастали,
я обоим звоню иногда в обед:
«Привет.»
Как же так… обвесили меня, обманули…
Я же знаю, откуда нас всех турнули,
облаками намертво затянули,
чтобы мы ни входа не нашли, ни выхода…
Лихо, да?
А теперь я лежу на полке, мечтаю пылко,
заиметь как минимум два затылка,
чтобы если срываться с таких середин,
разбивать – один.
А с другим совсем ничего не станется,
он в награду за дерзость мне цел достанется
и тогда вернусь в свои страны… вскоре я.
Вот такая история…
— Молитва —
Бог мой, я сыном твоим не являюсь… Боже,
значит прими что есть, запиши как — дочку.
Хочешь, возьми улыбки мои — прохожим,
реплики, оправдания, руку, почку.
Кадры моих комедий, испугов, драму
детства, резню контактов, стихи из блога.
Только не трогай — сына, кота и маму,
маму кота и сына моих — не трогай.
.
.
-красная шапочка-
Я одна в своём искусстве… я в искусстве… и увы,
посмотри, как низок бруствер… как не спрятать головы,
как на снег мадаполама госпечатью я прольюсь,
как мне стыдно крикнуть: «мама!!!… я боюсь! Боюсь… боюсь…»
Я одна в своей породе, по природе… голубей
небо станет, если (вроде) размешать в нём голубей,
там, за списком прегрешений, прерываясь и грубя,
я – одна… среди мишеней…
Мне в кого стрелять??? В себя?
Я одна в бесспорном плюсе… минус правду обнажил,
тот, который в фетрах – струсил… на полжизни отложил,
до великой переклички… а пока что у ворот,
мы играем с ним… на лычки… кто кого переживёт.
Вот и всё…. В своей траншее – я одна. Одна. Одна.
Я иду во тьме по шею, задевая стенки дна,
в красной шапочке, не милой… /кто в такой же, те – лошки…/
Я иду на край могилы, страх несу и …пирожки.
Я одна не знаю горя, потому что горе в том:
жизнь – всегда проходит вскоре, смерть толкая животом
в переходе, в красных гетрах, ритм стараясь соблюсти
колыбельный… так что, в фетрах, тот, который – не грусти…
Это части пантомимы, от козявок до седин —
я одна… и ты, родимый, тоже весь совсем один.
Все фальшивки про поблажки я давно прошла… и, да —
не имею той рубашки, за которой без труда
не бояться можно, втрое завернувшись, расцвести…
Что же вы, мои герои… не пришли меня спасти?!
-расклад-
Как мы любим все себя жалеть,
разводить сочувствие на масле…
Что ты сделал, чтоб ещё гореть?!
Там где все зассали и погасли…
Не кантуйся слева от туза…
Выпавший. Наручники – восьмёрка.
Исподлобье ест твои глаза,
на безрыбье и зрачки – икорка.
На безмолвье и молва курсив.
Красная. Тяжёлая. С кистями —
жалуется явь на недолив,
в недосып осыпавшись горстями…
Зашвырни звонящий телефон,
с кучкой завалявшихся таблеток —
в Чудо улиц винный марафон,
ад для стариков и малолеток.
Мысли оборви на полусло…
Чтобы не смогли пересажать их
те, к кому по пьяни понесло…
К людям… – Господам Рукопожатий,
знающим так мало о вреде —
Быть Собой и быть ещё.
Подлюки.
—
Уходи по тёпленькой воде,
не тяни пописанные руки.
Душу в нежность… выгни и ударь!
Ты же знаешь… редкая порода —
Воля – одомашненная тварь!
Дикая бывает лишь – Свобода…
Слёзы. Вазы. Розы. Заворот.
Больно. Никому неинтересно…
Пусть в — тебя не вписан поворот,
а не ты в него…и это честно
при таких раскладах… по рублю…
—
Вечность ест как семечки – недели.
Я тебя!…. найду и полюблю,
если все на свете расхотели…
посв* кому-нибудь
2008
***
День, подаренный жизнью — бедней и бледней.
Словно жабы в пруду расплескались огни.
Свой лобешник стелю под ладони блядей –
«Пожалейте меня…»
…и жалеют они.
Как трагично оно – предсказанье моё
и финален конец… и на вырост венец.
Стелют стираный тик, надевают бельё,
для особых утех… надоело….шандец…
Хватит лирики. Да. Не присядь, а приляг…
Пусть святое полощет святым позади…
Где ты, девочка??!!! Та, что курила взатяг
мой букет из завядших ромашек… Приди…
Победи – преуспевших на ловле коня
и в горящей избе потанцуй матредур
на холодной груди…я устал от огня…
От неверия, веры, от умных и дур….
—
И как тянет из окон заветным харчо
и как в них всё давно поделилось на грош…
Мне так хочется плакать, бодая плечо
твоё голое… знать, что ты тоже ревёшь…
А ещё бы задеть рукавом краски дня,
чтоб размазать эскиз и нарушив табу –
позвонить и спросить – «а ты помнишь меня?»
Сообщить, что я – есть.
Как напомнить, что – был.
Удивить, что я – жив.
—
и… повесить трубу….
Мартовский набросок
«Смени пластинку – скорость, вера, дрожь. Не бойся… ты зимою не умрёшь. Зимой обидно – холодно..никчёмно… Балконно… замолчи: теперь…теперь… А летом будет некогда. Поверь! Шмели и одуванчики. И ровно дышать над полем будут небеса… Стратегия? Затянем пояса, нам пофиг дождь, безденежье и морок. Люблю тебя. Решим когда плясать. Я подолью росы тебе. Роса? Ну как обычно.. наша. Градус? Сорок.
—
Пронзив пылинкой ветхие века, оставив все таможни дуракам, космический выкашивая силос, пишу тебе, мой мёртвый Алексей, глухую ересь о живой росе, о том, что ничего не изменилось. Тебя и здесь полощут на чём свет… (тебя уже в программе школьной нет, ты старый алкоголик и до фени)… и всё здесь, Лёша так же и чадит и шут умён и царь его чудит и церковь не отбрасывает тени. Всё это Лёша из костей и жил, но рада, что ты дядя не дожил, до Никаса. Из этой пошлой сметы — бездарные певички и шуты, маратели бесхозной суеты, прожёванные рифмами поэты. Ну что тебе еще перевести? Как небо умещается в горсти? Как на холстине солнце спит посконно? Давно картины не рисует штиль. Две жопы, ухо, хобот — этот стиль, сегодня называется — иконой.
—
Мне мартово и холодно, но я, не постигая таинств бытия, переводила древний текст метели: «нет участи — летать, любить, лечить, Саврасова спасли его грачи?
А всё же хорошо, что — прилетели…
и если в письмах рыться — ерунда, и масло утекает как вода, и божий свет похмельями подкован, но хоть он пил, то совершенно смог…»
и перевод кончается…
Комок.
Не всё простое говорится — словом»
—
(отрывок из письма к А.К. Саврасову)
—
*С конца 1870-х годов Саврасов страдал алкоголизмом, в его творчестве появились мрачные мотивы. В 1882 году он был уволен из Московского училища живописи. (материал из википедии)
Почему мы не любим друг друга, Кали Юга, дружок, Кали Юга.(с)
…Все покурили и сказали – «что ж..»
/одна молчала, ей вчера не пелось/
Кончался дым… и начиналась ложь…
А вы живёте — так как вам хотелось?
Когда цветы взошли на колбасе
и вздыбилась клеёнка – «Н-Е У-М-Е-Ю!!!»
Я раньше тоже думала, что все…
Я и сейчас немного думать смею.
Ночь. Перекрёсток. Патефон иглу
не продал. Значит снова без наличных.
Сидит война в распоротом углу
и новых шьёт моих солдат… тряпичных.
И облако, растившее живот,
чтоб нас прикрыть, упало бегемотом.
И кто-то горько обронил – «ну вот…»
А я пыталась оправдать – «чего там…»
Но Кали Юга держит свой фасон
/войдёт без прав, не надо даже мыла/
Шёл красный снег.
В июле это — сон.
Ещё поспи…
Я так тебя любила.
Пришел козёл…в свой купол позвонил,
принёс – капусты, хлеба и конфеты.
А вы могли бы так, как он не жил?
А вы живёте?
… на рассвете, где-то
под мастерской скатившегося дня,
где всем бесплатно всё прощалось, кабы…
/пошли вы все… не знавшие меня/
Не знающая вас и я пошла бы
любым своим из домиков в Потьму.
Распущенным монахом, осторожно
росли деревья, кронами во тьму
впиваясь и не спрашивая – «можно?!!?»
В гробы-копилки падали гроши
и розы вяли несколько смущённо.
И день кричал, младенцем – «не души!»
—
…и устрицы смотрели восхищённо.
***
«А в Харькове много кафешек настроили»
и всех, кто не умер, нашли и построили
и всех, кто не жил, отыскали по имени,
а выживших, вы… Отлучили от вымени.
И дали нам всем — по бордюру прекрасному!
К барьеру, терьеры! К лампасу атласному!
И мы минусуемся, так — размножаемся..
А ты говоришь — «Херота! Не сломаемся!»
Идёшь и идёшь по аллейной тропиночке,
где — Липочки, Яночки, Ленки, Мариночки
и юбочки их и тебя не касается,
что в Харькове больше никто не рождается.
Зато здесь кафешки! Но ты, безрублёвое,
обычное чмо, зацепившись за новое —
Большое Ничто (притворяясь Палаником)
идёшь в супермаркет работать охранником.
И больше не видишь где красная линия
(и это не стыдно) когда бы не синяя,
похерив на фирме своё заседание,
жена приходила к тебе на свидание.
Их много ли было? Считали? По трое ли?
А в Харькове много кафешек настроили?
Возили ли счастье нарядными фурами?
А вас накормили живыми бордюрами?
-ненаглядное-
такие сказки.
Дюймовочка отпишется кроту,
что так и так, мол, песни Ваши спеты.
На маленьком плоту в чужое лето.
В любое лето. Уплываю. Да.
И все мои секреты и скелеты
из шкафчика. Бельё и сигареты.
Отчаливаю.
Ваша никогда.
1.
А крот ворчливо вертит лепесток
и всё ещё не верит, что не смог
и всё ещё не знает, что театры
давно сгорели, сказок больше нет.
Он в ужасе дочитывает бред
любимой. Тщетно ищет пистолет
в своей облезлой шубе из ондатры.
То медленно, отчаянно скользя
в слезах коньячных шепчет – «так нельзя…»
А что «нельзя» и сам не понимает.
То вскинется как раненый сурок,
взведёт несуществующий курок
и понарошку сам в себя стреляет.
Как будто – всё. Но в ящиках родных
он роется в каких-то накладных
и сам себе чего-то завещает
не чувствуя, что он как будто стёрт,
крот постоянно повторяет – «ччччёрт…»
Но это никого не возвращает.
2.
Дюймовочка наверно далеко…
Её уход в парное молоко
типичным увенчается дурдомом.
И сочинив сама себе стишок,
она умрёт под собственный смешок,
который ей покажется знакомым.
3.
Такие сказки. Слёзок океан.
Бездетный Ганс, бродяга Кристиан.
Сырая взрослость облачностью дышит,
где бьётся птица в поднебесный Word
и Андерсен всё повторяет – «чччёрт…»
и больше ничего для нас не пишет.
***
1.
Стареешь, блядь, ни шуток ни стихов.
А я всё жду, собакам подражая.
Тепло уходит. Счастье дорожает.
Ты жив? Потомок психов и волхвов,
нам больше нас уже не нарожают…
2.
Сидим с дружком, бухаем. По чуть-чуть.
Подъезд. Суббота. Чёрствые горбушки.
Смеёмся и звоним знакомым «шлюшкам»,
друг другу говоря: «дружище, будь!»
И нас двоих вывозит Боливар.
Хотя у нас ни дудки, ни тальянки —
шлюх не зовём, они испортят дар
(священный пыл простой подъездной пьянки)
Я говорю – «она…она..она…»
(и подливаю не аперитива)
Мой друг кивает пьяно – «да, страна…»,
а мне и спорить с ним уже лениво 
Мой друг простак, прикованный к нулю,
распят на нём. Но я его люблю.
3.
А дальше стать поэтом (но потом)
Святым певцом матрасов и мильтонов
и детство вспоминать и плыть китом
по океану умственных притонов.
Курить. Не думать, что моя рука
по локоть в яшме пишущих ублюдцев.
И всех любить…
Как Павел и Лука…
И осыпаться спичками на блюдце.
***
…Второй сезон ходячих мертвецов,
не надо — «Тятя, Тятя, наши сети….»(с)
(ведь мертвецы обидчивы, как дети…
как палочки хрупки от леденцов)
Им Пушкин будет мелок и свинцов,
сквозь марлю одинаковых столетий
им Чехов — жгуч, а Арцыбашев смел
(по-своему..)
Тут кинуть бы монету…
И что-то календарное (по Фету…)
но мертвецы не призовут к ответу,
они немы. Как хрупкий школьный мел,
стирая надпись — «Люба я Вас лю…»
Под смех детей, прикрывшихся усами,
в девятом классе. Мертвецы не сами
пришли к себе, как к первому нулю.
Жалейте мёртвых, им ещё здесь жить,
осваивать неоны и машины,
принцессовы матрасы, горошины,
…пишите меньше!
Косточкой кувшинной
они нежны…
Как фаршик индюшиный.
Их можно умертвить и обнажить
одной главой из кисточки Дали,
дожатой капли Яцека, что Йерка…
И все они… от господа до клерка
не овдовели и не довели —
ни жизнь свою, ни мёртвость… ни ура.
(тут прав был трудовик, когда по-пьяни)
и не таких видали Модильяни…
Но волосинка линии пера
бывает выше всяческих основ,
короче снов пред лагерным свиданьем,
где Солженицын пресен и не нов
(но перечитан словно оправданье..)
—
А мертвецам дай угол и борща
(нет-нет… ты дай… не надо этой хрени
которая не учит укрощать)
Под слезшей краской новеньких коленей
пружинит счастье — порванный батут,
но кто сейчас заметит эту дезу,
сквозь пол дубовый мыши прорастут,
съедят крупу, напишут марсельезу.
Успеют всё.
Не дергайся.
Дыши
морозным тестом прошлого вокзала,
смотри, его уже пересказало
дитя у входа — «пиво-беляши»
и унеслось на шарике, на ша..
Сквозь круг трамваев в ржавой оторочке
каких-то лиц, разбитых на комочки.
Зима переходящая на шаг
закончит то, что начал трудовик
(уедет… — в сердца милы дали)
На хер.
Уступит только в тоне и размахе…
—
А впрочем он не многого достиг.
выход
Ты чувствуешь внутри… как тает?! Как давит сверху Смог и Высь.
Чудес на свете не бывает. Сядь и тихонько — огорчись.
Гладь по любимым головешкам: вот Радость, вот моя Тоска,
вот мой Орёл… а вот и Решка, застыла пальцем у виска.
Вот Лампа свет свой проливает и суть становится рыжей,
вот Луч с Реальностью играет не нужной никому уже,
вот Лета лопнула подпруга. Умчалось. Больше не зовём.…
СМОТРИ!!!!
…а это – МЫ…
Друг друга…
Похоронили… и Живём.
Чудес прекрасные разрухи мой мытарь мыкал. Не мытарь… Пришёл мой Ангел вислоухий, пришла упитанная Тварь. Пришёл Отец и Отчим. Сука. Пришёл мой брат и побратим. Пришла…. Любовь. И Зло. И Скука. И тот, кого мы не хотим. И Негодяй и Плут и Спорщик. И Старожил и Новосёл. Пришёл Помощник и Уборщик, пришёл Притворщик и Козёл.
И был Карниз и Страх и Рама и Ложь которой не терплю. Пришла жалеющая Мама… кричала: «ПРЫГАЙ! Я ЛОВЛЮ!» И Рай. И Бездна и Терновник!!!! (и мой кастрированный кот….) Пришёл Наставник и Любовник… Тревога. Камень. Огород. Пришла Острастка и Зюйдвестка от брызг прикрыла. На таран — пришло письмо. Пришла повестка. Пришёл Вагон и Ресторан. И мизерная Катастрофа на поводке у палача.
Пришла вальяжная Голгофа… (и смерч слетел с её плеча…)
Пришёл Порок и Прок и Чтитель иканий и нетрезвых слёз.
Пришёл Урок. Пришёл Учитель и ветер перемен принёс.
С налётом крайнего испуга. Ведь перемены это – нить.
И кто-то с очертаньем Друга… пришёл… оставил покурить.
Пришёл Пиндос. Барбос и Гринго. Пришли и Гений и Дурак.
Пришла собака Динго. Бинго!!!!
Пришёл Хозяин Всех Собак.
И мастер Скрежета и Трели во тьме прикуривал смычки
и у присяжных так алели атласные воротнички…
Всё было как в бубновой сказке – Чума, Любовь и Барабан…
Смотрела Бабочка и глазки её копировал Кабан.
Пришёл Финал. Пришёл Итожик и мерзко прошептал: «пора…»
…Пришёл Поэт… и всунул ножик мне под ребро из-под пера.
Поклонник. Съехавший с катушек пришёл и сразу уморил…
И вплыл Титаник и ракушек под лавкой густо насорил.
Я это позже осознаю… (когда оплавят плексиглас)
Пришёл Христос…
сказал: не знаю… не знаю никого из вас.
Под лестницей, в стекле, в сатине, бесстыдно раздвигая но… —
Коньяк и светлое Мартини плевали на твоё кино.
Но Равнодушие Сухое и Критика пришли… не трусь…
Пришёл Дубак и Каланхое. И Отраженье и Боюсь.
Пришёл Погибший Ёж. Цветочный пришёл — Ноябрь и Январь
и за тебя уж будет точно, твоя разнузданная Тварь.
Записки школьные и Веды, и Миллионы и Нули…
Смотри — Помпеи и Победы.
Воспоминанья.
Жигули.
Пришло и Много и Немножко и Тень от пятого угла.
Пришла утопленная Кошка и всё тебе простить смогла.
Все те, кто завели Тальянку и камень принесли в груди –
на суд слетелись, как на пьянку…
Ты их прости….
—
И уходи.
бесконечное
1.
Ах, какая это гадкая драма: Бесконечность. Мой сынок это – бренно.
Говорила мефистофелю мама /у него она была, несомненно/
Пришивала ему крылья и рожки поправляла, не съезжали чтоб набок
и укутывала тёпленько ножки и варила восхитительных жабок.
Что от матери возьмёшь одиночки, кроме бешеной любви?! И игрушкой
чтоб малюсенький мирок в коробочке, был любимой у него погремушкой.
Так и жил горел-горел, не сгорая, даже если всё вокруг погорело,
надоела мировая вторая и не солнце поутру. Надоела
огнестрельная в груди, ножевая, вечной памяти клубок, пыльный стример.
Надоело выбирать, проживая имена: Адольф, Иосиф, Владимир.
2.
По-мужски, тепло, без лишнего всхрапа, про такую ж бесконечную ношу,
космонавту говорил его папа /честный труженик Гагарин Алёша/
Выбивая ремешками бессилье…чьи родители таким не грешили?!
Обещался, что пришьют ему крылья. Не поверите, но крылья пришили.
Ты лети, не возвращайся. Не жалко. Будет здесь всегда темно и напрасно.
Стены-стены. Коридор. Коммуналка. Бесконечность, мой сынок, это – классно!
3.
В бесконечности сегодня суббота. Мирно дышит, ждёт весны. Из колодца,
каждый день, без выходных, на работу поднимается бездетное солнце.
Ноль весны
Погоди запечатывать, полноте… всё теперь только рвать и метать. День пройдёт… по твоей серой комнате… и уронит тебя на кровать.
Месяц. Два. Плюс ещё в умножении. Не успеешь опомниться – год. Год пройдёт по лицу, в отражении… и улыбку твою застегнёт… И когда тебя бросит владелица наши Маски на Лица менять, вдруг ТАК много понять, что осмелиться – ни-че-го больше в жизни не знать. Если чуть увильнуть от конкретности, вдруг спохватишься, мудрый пескарь, что вот этой «мозаике тщетности» обучиться бы мог и дикарь… Что всегда только То получается, за которое сломан хребет, что пути — ни-ко-гда не кончаются… как и тьмой не бодяжится свет.
То ли бедности, беглости, магглости, постеснявшись – стесняться устать,
обомлев от сознательной наглости, вдруг с восторгом за миг срисовать,
как от свалки от этой… некрополя… победив по пути суховей, на пушинке от старого тополя улетает чудак-муравей.
Не попала улитка на вилочку… до смешного скользка наша ложь.
Жизнь проходит… десюлькой в копилочку. А выходит — когда разобьёшь.
Ни кольчуги, ни латы, ни броники… /ни ещё там чего про запас/
Кто-то Выше. Мудрее. И тоненький…
Всё давно перемучил за нас.
Будто тюкнули страхом по темени, ужас треснул в своих поясах, у живых – мертвецы… /не ко времени…/ завелись в не идущих часах. Так и самому стрёмному спамеру, статуэтку б вручить за кино….
Где…
Как будто с издёвкой…
На камеру…
Только – ноль, только – ноль, только – но…
Те немногие правды – изглоданы, как сострижен и их воротник,
дорогой мой… /уже перепроданный…/ ты послушай меня, золотник:
жизнь твою, твою крышу и вратницу, всё — на ветошь и пустошь и лом…
Слышишь, колокол бьёт в твою пятницу: «по-де-ЛОМ, по-де-ЛОМ, поделом…»
Память – рухлядь. Но там ещё роешься… и надежды клочок не померк. Ты не мойся в четверг… /не отмоешься… даже если он — чистый четверг./ Так на радости падкие скоро мы — для объятий готовы на вклад. Просто руки раскидывать в стороны, можно только тому, кто распят.
Загордившись нечаянной ранкою, и осою застрявшей в спине,
с не виной и литровою банкою не-старуха идёт по стране,
и пойди тут пойми, что балакает… и кого, улыбаясь, бранит:
«Сорок пятый…» — бормочет и плакает…
«Сорок первый…» -– смеясь, говорит.
Не фарфоровый бред и не слоники, не привычка к тому, что — вокруг…
Кто Мудрее и Выше и Тоненький.
Вам не снилось.
Вдруг спросит.
/Ну, вдруг/
«Ноль весны. Да. Такое случается –
на изнанке заплаканных век.
Почему же тебе улыбается?!
…человек-человек.
Человек?»
***
Мы собирались ягодами в срок…
Нам больно ТАК, что хоть на стенку. Сила
не в ровном подзаборье этих строк,
а в цитрусовом вкусе «Нимесила».
Зацементируй память и в раю
крошись, как можешь. /Если можешь/. Кроха
свинца попала в чашечку твою,
испей до дна.
Иначе будет плохо.
—
А что неймётся, дёргает и жжёт,
так то нормально… спи себе, зенитка.
Так век за веком вверх себе ползёт
по балке виноградная улитка…
Сгоревших ульев прерванная нитка.
/история своих не бережёт/
Под вологодским кружевом звезды
уже согрет, расплачешься…
Чего ты?!
Хитросплетенья. /гоблинской работы/
Не разбирайся больше – с кем ты, кто ты.
Крутой предлог не портить борозды.
Забудь слова – «…не время» и «пора»,
одним – «сейчас» будь временно запаслив.
Пиши своим любимым – «жив и счастлив»
Пиши всегда.
Кому-нибудь.
Вчера.
Пиши, что победил и побеждён,
что на тебе твоя сгорела шапка.
Что на тебя уже — медаль и папка.
Что жизней много!!!
Целая охапка!
На что — рискнёшь, на то и — осуждён.
А кто тебя сюда не звал.
Не звал!?
Но ты пришёл.
Как водится с востока.
И черепа черешневый провал
сквозь зелень глаз смеётся. Одиноко
скользят песчинки меж сухих фаланг
свои секунды всё ещё мусоля…
/…и замер одуванчиковый танк
посередине глиняного поля/
…Не ваши и не наши небеса
истреплет ветер в солнечных опилках
и бабочки научатся плясать
на огоньке.
И в тёпленьких могилках
снарядов — нет. Провалится оса
в компот полей из клевера и гречки…
—
Малой пацан.
/наверно — Игорь Стечкин/
Уже услышал чьи-то голоса.
Такая мода: письма в никуда.
…Такая мода: письма в никуда. Сидишь и пишешь, сам себе, как – шиза О ерунде кровавого суда, о низком старте с белого карниза.
Об умерших /конечно – хорошо/, а о живых небрежно и некстати… И пиво пьёшь… а пишешь, что – пишо. И в троны трансформируешь кровати.
В твоём письме красиво жгут мосты и раны терпят килограммы соли
и в рамах тебе — видятся кресты /а их ленивый только не мусолил/
В наушниках остатки кумпарсит. По клавишам – танюхе, петьке, ваське , так пишешь – «кто? Иуда? Да – висит…))) как миленький висит до ночи в аське… А Бог давно оффлайн… и коньяка две капли…в общем дело очень плохо…»
И так легка писателя рука и буковки с проворностью гороха из пригоршни на белые листы «святого» Word’a… что тебе бумага?!
И снова в рамах высятся кресты, и шторы реют краешками флага…
Ты – Сказочник.
Поэт Поэту – друг! …до выявленья в мебели скелетов, до странно-недопитого – «а вдруг…», до женщины, до первых пистолетов…
До форума… а в трауре тех лент смешная категория наезда… и выключая комп, ты из легенд вразвалочку выходишь из подъезда.
Вот это – жизнь.
И Тот, Кто создал нас, без сожаленья скручивает лассо. А при тебе извечный адидас, внутри – два чая, вермишель и мясо.
И ты ни сном ни духом про — пишо. Да потому что вырос – там, где надо… где слишком отличалось «хорошо», попахивая мойвою и адом.
Строчи письмо… любой большой звезде, пылинке, или сам себе на сдачу. Твой адресат живёт почти — везде… Он глух и слеп… и на твою удачу ещё и нем, /не только когда ест/, а потому и спорить ему тяжко, что в окнах твоих – РАМЫ, а не крест, что твой бокал – зелёная баклажка.
У задней мысли отрастает хвост, она хоть и не ящерка, но всё же: не думаешь – какой к едрене мост сжигаем мы, когда уходим. Может так вдребезги прощаясь, легче жить, в своей глухой красивенькой печали, достраивая строчек этажи, с крылечком троеточия в начале.
Такая мода – письма в никуда… А тут в — куда, но – мимо, мимо, мимо… Как будто это ты уже – звезда… и глух и слеп и нем неумолимо…
Взгляд на вещь
Хоть ослепни, гляди в телескоп, развивая ругательства,
уповай на невидимый вектор скрывающий Глорию,
если верить Иуде, то нет никакого предательства
,
есть священная миссия — сделать краснее историю.
Хоть все щёки подставь и слезинкой растай на пощёчине,
доказав, что — красивые, щедрые, полные, плотные.
Если верить дорогам, то ад примыкает к обочине,
на обочинах вечно — цветы
(и как правило чётные)
Эзотерика ваша, агностика, пластика, мистика,
поцелуй ученицы, зажаренной готами в скверике.
Если верить учителю, всё, что он дал нам – дуристика
и уехал выращивать цитрусы где-то в Америке.
А мирок к солнцу бок повернёт такой хрупкий и крохливый,
так, что выступят слёзы у самых черствеющих сборщиков.
Если верить врачу, то… «скорей бы уже передохли вы», —
говорит, вечерами, устав от калек и притворщиков.
От жены и детей, от программ, где всё сшито и вспорото,
от красивых улиток, какие неспешностью милуют,
если верить войне, то……. бежать бы нам лучше из города,
где свои же тебя — отличат, победят, изнасилуют.
Уповай на равнину, считая овраги и пагорбы,
где шестой подползающий так и останется сменером,
если верить отцу, то родиться мне было не надо бы,
в крайнем случае – мальчиком, с мячиком, в будущем тренером.
Из ладоней посыплются центы, копейки, динарики,
золотые конспекты, медальки за правду и панику.
Вот уже обречён… посмотри, как мигают фонарики,
как спокойны мои скрипачи….
Если верить Титанику.
А в осеннем окне много красок от чёрных до разного,
много слов, очень тёплых, дурных, никому не досказанных,
если верить искусству… то лучше заранее — праздновать
и расстреливать в дурках — наивных, любимых и связанных,
чтоб потом навсегда ошалеть от вины и кружения
и когда тебе вставят в висок эту арфу эолову,
никогда-никогда не смотри ты в своё отражение,
если всаднику верить, который нашёл свою голову.
***
«Меня никто не ждет в конце строки…
Ни почестей, ни славы, /как танкисту…./
Я рано утром улыбнусь таксисту
и городу – «люблю вас, дураки…»
За то, что рубите хвосты… в хвосте
нам ужинать нельзя…ведь по науке —
Мы Те, кто отоспится на кресте,
как в детстве…. – широко раскинув руки…»
пепел
Страшны уже остывшие. Иду,
пинаю пепел, в стареньком аду,
где всё ещё плющом увиты двери,
а в них – старушка, девочка, жена
и спичкой кнопка лифта сожжена
и плачут то ли дети, то ли звери.
Невольно ёжась, чувствуешь края
всех стен. Ну как же! Родина моя!
Не сказка… Но как будто соты гномов —
знакомые балконные склады,
где море лыжно-саночной беды
хранит хрустящий привкус переломов.
Иду, пинаю пепел, фаберже
не поднятого солнца, гаражей
коробочки. И строчка навязалась:
«От города остался огород»
Ну что попишешь… счастье, это – рот,
как многим здесь до смерти не казалось.
Потом они лежали все «вальтом»,
верней – «валетом», а совсем потом
светлели, будто выждали потопа.
Продлёнка мук.
Знакомые врачи.
Плохие и хорошие.
Молчи.
Нет ада хуже искреннего трёпа.
И никому о детстве. Никогда.
Сожрут и не подавятся… балда,
какое – быть? Какая речка-волга…?!
Сама забыла, как кричала – «днесь!»?
Заткнись и помни. Потому что весь
ад в – памяти.
Но это ненадолго.
Прелестный ад, вчерашнее хи-хи,
столбы прямы, тупы, как женихи.
Сам Бог велел.
Какой кошмар.
О, Боже….
Иду, пинаю пепел, ать и два,
в кармане – спички, соль и голова
(набор, чтоб выжить не ахти… но всё же)
И не на что богатство обменять,
ад, это – помнить, чувствовать и знать
о ягодах…не важно…а цветочки:
оладьи, вермишельки, огурцы,
водители, вредители, отцы,
«друзья навек», окурки, Кафка, почки,
теплицы, лица, нет, конечно да,
вода, вино, вино, вина, вода,
температура, тёплые носочки.
Кукушка заводная (на ключе)
с трудом проворковала – «время че»
и притворилась мёртвой на паркете.
Никто не в шоке. Пепел, смрад, уют.
—
Чудовища, как ангелы поют,
и кажутся красивыми
(при свете)