Константин Кравцов
Кравцов
Константин Павлович
Священник Константин Кравцов родился в 5 декабря 1963 г. в Салехарде. Окончил Нижнетагильское художественное училище и Литературный институт им. Горького. Жил в Ярославле, служил в ярославских церквях, служил священником московского храма Благовещения Богородицы, что в Петровском парке. В настоящее время живет и работает в Санкт-Петербурге.
ШАРЫ НАД ПЕРЕСЛАВЛЕМ-ЗАЛЕССКИМ
Россию можно назвать царством Господним. Это, впрочем, только с одной стороны. С другой же… русское царство есть не Господне царство, а широкое и раздольное царство сатаны…
Св. прв. Иоанн Кронштадтский
Воздухоплаванье над Горицким, Никитским,
Никольским, Соколиною горой
и наяву ли это или снится,
не разберёт лирический герой,
но что-то от Ривьеры тут, от Ниццы,
игры Господней с вечной детворой.
Снуют стрижи. Полны уловом сети.
Странноприимен свет могильных ям,
и в трапезной, в скудельном этом свете,
бродячий люд расселся по скамьям
в Данилове. Вот свежая могила
и год как опечатанная дверь.
– Такие деньги, Господи помилуй,
крутились здесь, что вряд ли кто теперь
концы найдёт. Кадило да кропило –
вот наш удел. А следствию не верь.
И что бы с нами ни происходило…
В замшелой вязи плиты-валуны,
надгробья без крестов. И только эти
два путника, колодец в Назарете,
и над раздольным царством сатаны
по вечерам всплывающий сквозь нети
шар Монгольфье, преданья старины
и на необитаемой планете
изгнанника мальчишеские сны.
2018, 2025
Обь
Застрять из-за тумана в глухомани
в семнадцать лет и кануть в том тумане,
для очерка предмета не найдя:
ну, осень-горемыка, дробь дождя,
дощатые хантыйсие могилы,
зырянские кресты – стоишь, мудило,
с трудом соображая, что и как,
не Бродский, не Рубцов, не Пастернак…
Рыбацкий быт, девчонка на причале?
Сюжет, как рифма «дали» и «печали»,
ненов. Но всё сказал Екклесиаст
о новизне, и что она нам даст?
…Взрослеть, морозя сопли на Ямале,
грызть яблоки и лаек целовать,
вздыхать о том, как все тебя достали
и плыть, и никуда не уплывать,
гадать, была права ли, не права ли,
на танцах отказав призывнику.
По сходням каблучки её стучали,
и помню Обь, острожную тоску,
закатов вымерзающих скрижали
и то, что теплоход последний ждали,
как ждут последний праздник на веку,
но молоком затягивало дали
и зренье привыкало к молоку.
Так стынут жернова, цветет миндаль и
всё миновало, надо полагать,
но драгоценны мелкие детали:
та под дождем струящаяся гать
и снег в луче, прожектор теплохода,
конвойные и все, кого везли
куда-то сквозь туман, где ни земли,
ни звёзд над ней. И жаль того урода,
те гаснущие доски-горбыли.
И кто в глазах удержит эту воду?
Опомнишься – ан некого винить.
Снег обещает вечную свободу,
но ничего не может изменить.
Ars poetica
Капель лупила в тулумбас на Красном камне –
на кольцевой за окнами общаги
залётных тюбиков, мазилок, богомазов,
как называли нас дизайнеры, а мы
их циркулями, помню, называли –
гремел трамвай, с ума сходили воробьи,
вместо которых в замогильном Салехарде
порхают пуночки, порхают и молчат.
Весна бела как куропатка в тех широтах
или полярная сова: молчит и смотрит
в льняную синь полутатарский городок —
в сырую, бледную, как немочь, синеву.
Печь растопив в пургу июньской ночью,
там хорошо читать Аполлинера,
а вот Рубцова — там и так сплошной Рубцов,
и не дома чернеют – домовины.
Зато по осени бескрайние помойки
в ромашках сплошь: колышутся, трепещут,
как будто порываются куда-то,
ромашки на арктическом ветру,
сентябрь — и всё в снегу: он сходит в мае,
а мая не бывает вообще
на родине моей. И догадало ж
меня с моим умом-то и талантом…
Тагил! И «голубиных радуг пух»
меж строчек вился. Лорка? Дилан Томас?
Крылатые деревья в птичьем гвалте,
улитка-церковь и вихры надравший ветер…
Нет, это было позже, а тогда
открылось что-то в сказках Оскара Уайльда
и рифмовался с апельсином клавесин,
а в восемнадцать я ушел в солдаты
(точнее, не ушёл, а был забрит),
и мне с тех пор всё чаще снился Север,
где пил когда-то красное вино.
«Баллада Редингской тюрьмы» и «De profundis»
да вранограй над берегом Полуя,
где мерзлота ворочает домами,
как пьяный деревянным языком:
чуть свет стучится, спрашивает: нет ли
одеколона, земляки? И всюду Север –
из топора сварганенная каша.
С Шаламовым беседует Верлен,
как с зеком зек, о музыке без слов,
лобастый, как Сократ, что, верно, слыл бы
придурком здесь, косматый и брадатый,
как эллинский мудрец и как замёрзший
в степи ямщик, и пальцы от махорки
желты, извилиста, как сточная канава,
дорогой в рай, а ночь белым-бела,
тальник кривится дымом самокрутки,
в сугробах увязают водовозки,
июнь, а всё пурга, пурга, пурга…
Где клавесин? Где лютня? Не слыхать их,
но видишь арфу в северной берёзке,
её изгиб, а труны – тот, кто слышит,
услышит и без них твою музы́ку.
Изгиб, излом и красное вино
меланхоличного забывшегося солнца –
чернила красные для бесконечных писем
Бог весть кому, быть может, и тебе.
Наука любви
Замёрз утиный след на серой глине,
луна в ночи как лимба ветхий зев
и кузовкок упряжки лебединой
расколот вхлам средь карликовых пиний,
но, знать, и ты доставил, присмирев,
немного лилий нежной Прозерпине.
Всё той же вьюги варварский распев,
остыла печь, в углах белеет иней,
давно забыл ты ветреницу ту,
давно зима в твоём посмертном Риме
и снег роится клетками твоими –
витает, рвётся, гаснет на лету.
Не то чтобы поэзия, но всё же
блестят лебяжьи перья на рогоже,
не то чтобы Овидий, но, похоже,
и ты под сенью девушек в цвету
плывёшь куда-то с денежкой во рту,
и горстка огоньков пустопорожних
твою оберегает немоту.
Сев. ж/д
Фазы быстрого сна и не вспомнить те сны,
не свести воедино, и каждый разъят –
каждый сон твой – на чьи-то такие же сны,
и какого рожна семафоры звенят?
Если мёртвые только не имут вины,
значит, все мы мертвы? Значит, просто земля
нас не хочет принять? Не её мы сыны
и не звёздного неба, рождённые для
перегонов железнодорожной страны.
Спотыкается взгляд, натыкаясь на взгляд
недреманного ока ноябрьской Луны,
Близнецов, Козерога ль какого, Плеяд
и опять лишь овраги и рвы, зыбуны…
Семафоры звенят. И на кой мы ей ляд,
в самом деле, сдались? И кому мы нужны?
Однокурсник
Мне сказали: «Займи эту нишу»
двое в белом и быстро ушли.
Денис Новиков
Одна ли, две ли пачки Беломора,
И вот, глядишь, прозяб, в конце концов,
Стишок-другой – из сора, из позора…
Поэзия – бесстыдство мертвецов.
И синие, в испарине, озёра
Напоминает камень гробовой
В той нише, и лишь в нём твоя опора.
Становишься водою и травой,
Какою незамеченным прошёл Он:
Текли в туман висячие сады
И созерцали узники шеола
Сандалий затекавшие следы.
Лишь капли те на донышках ключиц и
Восстание из мёртвых – самопал,
И никакая тварь не отлучит нас,
Как римлянам тарсянин написал.
И смерть – приобретенье, не потеря.
Мороз и солнце? Нет, мороз и сон.
И в нём – крюки и петли. Но не верю:
Всё той же веткой снег твой осенён.
и тэдэ