Евгений Вишневский

By alexandrbabushkin , in Такие дела on 24.08.2015 .

Евгений Вишневский

Художник-график, прозаик, поэт. Родился в Киеве в 1960 году. Закончил биологический факультет педагогического института.В 1990 году эмигрировал сначала В Израиль, затем в Канаду. С 1994 года живет в Америке (Лос-Анжелес). 1985 год считает годом рождения собственного стиля, условно называемого «черно-белым примитивизмом». С 1997 года работает над проектом «Визуальное кодирование архетипов на основе Библии и библейской мифологии». Цель проекта — издание альбома с комментариями.

авторский сайт
facebook

РАССКАЗЫ ПРОСТОДУШНОГО МАЛЬЧИКА I

«Не достигнув желаемого, он сделал вид, будто желал достигнутого».
Монтень

ПУШКИНСКИЙ ПАРК

Валюша Музыка с Толей Вишневским познакомились в Пушкинском парке вечером в июне. В небе тогда летали стрекозы, а, может, – летучие мыши, а, может, и те и другие, вперемешку с паутиной. Город, пошевеливая боками улиц, подсвеченный луной, казался ленивым трёхцветным котом. От клумб пахло метеолой, со стороны Шулявки дымили заводские трубы, а легковушки на широком переходе у памятника Пушкину сигналили пешеходам, не уступавшим им дорогу. В грохоте музыки и смеха, молодые люди стремились в парк на танцплощадку.
Дым папирос не помешал двум хорошеньким девушкам устроиться на лавочке и чуть передохнуть.
– Нэлька, сядем на скамейку. Ноги от каблуков болят, я – свалюсь! – говорила та, что повыше, своей подруге с короткой стрижкой «под мальчика».
– Валя, куда сядем? Не видишь, понаехало село в город. Сумочку держи крепче, уволокут!
Девушки встали, одновременно споткнулись о бровку и, хватая руками воздух, чуть не упали на коленки. Двое юношей подбежали подставить им локти.
– Не надо церемоний, молодые люди! – вскрикнула стриженная и оттащила подругу в тёмную аллею.
– Дурная ты, Нэлька, парни как парни, бритые.
– Причём здесь «бритые»? У тебя вон пятно на юбке.
Валя поправила поясок на платье:
– Ничего, на солнце тоже пятна бывают! Темно здесь, пошли к свету.
Нэлька кивнула:
– Ладно, пошли.
Девушка, обозвавшая стриженую «дурой», – это моя будущая мамочка. Она учится на втором курсе физмата в пединституте и пришла на танцы вместе с подругой – Отрошкой, студенткой дефектологического факультета. Девушки в этот вечер хотели одного – попить чего-нибудь холодненького и повеселиться в своё удовольствие. У каждой на запястье блестели золотые часики, шик по тем временам несусветный.
Мой будущий папа к этому времени уже год как демобилизовался и служил начальником пожарной охраны «Радиозавода». Он польстился на обещанную дирекцией завода квартиру и, пока очередь на «хрущёвку» медленно-премедленно сокращалась, жил в общежитии. В сшитых частником клёшах и белой рубашке с отложным воротничком, Толя часто приходил в парк на танцплощадку. Вот и в этот раз, отослав щелчком папиросу в темень ночи и обняв соседа по комнате в общежитии Мишу Ломика, он прошептал:
– Мишаня, вон та – на каблуках, в часиках… Люксембург, а не девушка! Расскажу-ка я дивчине, какой я пожарник, какая у меня команда и блестящие красные машины с выдвижными лестницами в подчинении…
Придурковатый от работы в плавильном цехе Мишаня, полез в карман за очками.
– В степи красноармейцы стреножили коней…
– Какие красноармейцы? – Мишаня надел очки и стал оглядываться по сторонам.
– Багрицкий это, Мишаня, Багрицкий…
– Погоди…
Но Толя уже устремился к девушкам.
Он любил цитировать поэтов, чтобы произвести впечатление.
Музыка на танцплощадке смолкла. В свете фонарей бестолково затолкались бабочки с мошками. Подул ветерок. Дружинники смешались с толпой.
– А теперь, – крикнул весёлый конферансье, – свет прожекторов на меня, пожалуйста! Поехали, друзья мои, дальше! Я говорю – поехали! И-и-и!.. Музыка! Танцуют все! Аргентинское танго! Новинка сезона! Только у нас, и нигде больше!!
Бухнула хлопушка, пучок света сполз в центр круга, где толпилась молодёжь, скрипнуло от порыва ветра кровельное железо на сарайчике за сценой и зазвучало из радиолы томное, тягучее танго, разрешённое комсомолом.
Девочки и мальчики, похихикав, разделились на пары. Танго танцевать не умели. Парочки с положительными лицами задвигали боками, как больные глистами рыбки в аквариуме.
Папа, пригласив маму на танец, успел наступить ей на ногу и сделать вид, что виновата в этом она. Мама серьёзно посмотрела кавалеру в глаза.
– О чём вы думаете? – спросил он её, чтобы сгладить неловкость.
Юноша нёс в танце девушку, как вазу на продажу.
– Я думаю о завтрашнем дне. А вы?
– Я тоже! Как это интересно!
– И что завтра?
– Работа.
– А, у меня тоже, учёба.
– Как это интересно!
Девушки в лёгких платьях, привыкнув к новым движениям, заулыбались; мальчики, задрав подбородки, смотрели на своих подруг красивыми царями.
Мама подумала, кашлянула и положила руку на папино плечо.
Приятный мужской голос пел:

Утомлённое солнце
Нежно с морем прощалось,
В этот час ты призналась,
Что нет любви.
Мне немного взгрустнулось.
Без тоски, без печали
В этот час прозвучали
Слова твои!
Расстаемся,
Я не в силах злиться!
Виноваты в этом
Только я и ты.
Утомлённое солнце
Нежно с морем прощалось
В час, когда ты призналась,
Что нет – любви!

Моя мама любила музыку; она была солисткой в хоре и пела песни на слова Исаковского. Аккомпанировал хору ансамбль народной музыки при заводском доме культуры. Аккордеонисту Лёньке Кагану нравилась мама; маме нравился Стасик из параллельной группы; Отрошка, та самая мамина подружка, с которой она была в тот вечер на танцах, любила Лёньку, а спала со Стасиком. Белиберда какая-то… Маме хотелось понятных и простых отношений.
Мои будущие родители протанцевали вместе весь вечер. Папа в беседе обращался к маме на «вы» и держал её за руку. Мама прятала глаза от смущения. Танцы закончились. Свет на танцплощадке погасили, толпа подуставшей молодёжи устремилась к выходу из парка. Отрошка обиделась на маму, отобрала проездной билет и уехала в общежитие одна.
– Зачем вы ей билет отдали? – Толик вёл Валю под руку и очень хотел курить.
– Её очередь на автобусе ездить. Мы близкие подруги.
– А как же вы?
– У брата переночую. Здесь рядом, пять остановок, пешком пройдусь.
Потом родители в кафе пили «Рислинг» с конфетами. Столики, расставленные под липами, освещались раскрашенными лампочками на тонких проводах.
– Эти гирлянды превращают деревья в подобия новогодних ёлок. Вы где Новый Год встречаете? – папа подлил маме вина, вынул из блестящей бумажки конфету и аккуратно сжевал её.
– Ещё не знаю. Думаю съездить в Немиров. У меня отец там. Он уже старый.
– А я, наверное, в городе задержусь. На Новый Год пожаров много. Ёлки горят от бенгальских огней, и вообще…
– Синим пламенем? – мама отпила глоточек и посмотрела папе в глаза.
– Что вы сказали? – папа насторожился.
– Синим пламенем горят? – она улыбнулась.
– Так точно!
Потом папа пошел провожать маму до улицы Гарматной, на углу которой, в доме с почтой, жил её брат Гена и моя бабушка Буня. Папа нёс дамскую сумочку, взяв маму под руку, и курил папиросу. «Как в американских фильмах», – думала мама и делала лицо беспечным. Пройдя квартал, она ещё раз подумала: «Господи, какая я дура, отдала незнакомому мужчине ценную вещь, а в сумке – два рубля. Отрошка убила бы меня за это».
– У вас есть паспорт? – мамочка остановилась и улыбнулась папе.
– Паспорт? А зачем вам мой паспорт? Он у меня в шкафчике.
Мамочка покраснела
– Да это я просто так спросила. Вспомнила, свой паспорт давно не видела. Просто так спросила…
– Потеряли?
– Нет, я аккуратная. Ну и что дальше?
Молодые люди шли по улице, и папа уже минут пятнадцать рассказывал маме о флоте, на котором он прослужил три года и демобилизовался в чине младшего офицера. От воспоминаний он так разволновался, что забыл, как нужно вести себя с малознакомой девушкой. Он разговаривал с ней громко, подпрыгивая на месте, не замечая, что прохожие обращают на них внимание.
– Дальше! Самое любопытное! Вы меня простите, Валя, но я буду с вами откровенен, — кричал бывший мичман студентке, размахивая руками.
Мама нервничала. Она как раз Тургенева читала, что-то о любви помещика к простой девушке, и ей стали вспоминаться старомодные слова из книжки; каждый раз на папино «Дальше?!» она отвечала: «Извольте» – и кивала головой.
Папа, дойдя до высшего градуса кипения своего воображения, запрыгнул на высокую бровку. Мама окончательно смутилась:
– Хорошо, не волнуйтесь так… Извольте, я готова выслушать вас до конца.
– Спасибо, – Толик громогласно засмеялся. – Я служил на Сахалине. На береговой базе военно-морского флота! Загорелась ночью тайга («На Сахалине нет тайги», – подумала мама). От молнии загорелась! Гроза была! Дым валил в небо клубами, напоминая громадные волны Тихого океана («Тихий океан потому и ‘тихий’, что в нём низкие волны», – подумала мама). Страшный ветер разносил пламя вокруг военно-морской базы. Представляете?..
– Извольте, дальше…
– Сердце стучало, как бешеное; хотелось, чтобы быстрее весь этот ужас закончился!
– Осторожно, вы чуть на девочку не наступили, – мама поддержала папу под руку.
– Простите… Нечем было дышать. Слёзы ручьями текли по лицам матросов! Они растерялись и не знали, что предпринять. Умирать никому не хотелось! Валя – никому! Могли взорваться склады с боеприпасами…
Моя будущая мама внимательно слушала моего будущего папу.
– Но я не испугался, – продолжал Толя, стоя на бровке и протянув руки над прохожими, как римский цезарь, он чётко произносил слова. – Я абсолютно, Валюша, представьте себе, не испугался! Я не думал тогда о себе, я думал о боеприпасах, и я нашёл, как мне кажется, единственно правильное решение!..
Мама незаметно глянула на часики. «Поздно, Буня волнуется», – подумала она. Папа спрыгнул с бровки, повернул девушку к себе лицом и замер с широко открытыми глазами.
– Валя, – сказал мой будущий отец, – я задействовал человеческий ресурс! Физиологию человеческого организма!
Моя будущая мамочка сжала кулачки:
– Как это?
– А вот как!
Папа извернулся, изображая поочерёдно и толпу людей, мечущихся в дыму, и огонь, и ветер, и как он, командир, вывел роту матросов из казармы и выстроил в шеренгу, как снял перед моряками фуражку, как бросил её на землю и крикнул во всё горло:
– Писайте, братцы мои матросы!!! Крикнул я им! Прошу вас я! – прохожие шарахнулись в стороны. – Ссыте, братцы мои дорогие! Ну же, ребятки!!! Нас много! Пыжьтесь! Спасайте командира и честь флота! Ну, и я вместе с вами!.. Делай как я! И мы… Валя… мы потушили пожар! Вот так дело было! Это чистая правда!
Мама опустила голову.
– Меня отметили в приказе как перспективного офицера! – закончил Толя рассказ, разгладил усы и как-то сразу успокоился.
К остановке подъехал автобус, раскрылись двери. Люди вокруг зашевелились. Мамочка отняла сумочку у кавалера и вежливо сказала:
– Это смешно, право. Как в анекдоте. Толик, прощайте. Мне пора.
– Честно, всё так и было! – папа заволновался, ему показалось, что девушка не верит рассказанному. – Мне предложили остаться в армии, но я отказался. Не люблю, когда уж слишком дисциплина во главе угла, понимаете, бойцы уж стреножили коней в степи, понимаете… хотя платили лучше, чем на гражданке… А сейчас я командир пожарников, мне понравилось тушить… Куда же вы?
Мама сдержанно улыбалась. «Беспардонный какой-то: мы мало знакомы, а он – «писайте»… идиот!» – думала мама, не зная, что предпринять, чтобы «матросик» не узнал, в каком из парадных большого жёлтого дома живёт Генка.
От остановки автобуса они дошли до перекрёстка Гарматной с бульваром Лепсе. Прохладный ветерок шевелил листья каштанов.
– Спасибо, – мамочка остановилась и заложила руки за спину. – Мы пришли, провожать дальше не надо.
– Как, так быстро?
– Спасибо за вечер. Мне было интересно с вами.
Папа осмотрелся. Сквозь окна почты была видна горящая в глубине зала лампочка на стенке.
– Как, уже пришли? Я не рассказал вам о пушках.
Мамочка улыбнулась:
– Помилуйте, поздно. Ещё случится оказия.
Пожав друг другу руки, молодые люди расстались.
Мама решила с папой больше не встречаться. «Шумный и старый», –говорила она себе, поднимаясь по лестнице босиком и держа перед собой за каблуки босоножки, словно большие мокрые мухоморы.
– Правильно решила! Ничего. Я лысину его ещё с балкона рассмотрела, когда он козлом скакал перед тобой. Круглая лысина, как желток куриный. Фу, гадость какая! – ворчала Буня, накладывая в тарелку макароны по-флотски.
Мама, переодевшись в халат, сидела за столом:
– Ты подсматривала?
– Ешь, остынет. Я на балконе воздухом дышала.
– Мама, ты подсматривала.
Буня и себе в тарелочку положила «по-флотски»:
– А я говорю, правильно решила. Я ещё Генке расскажу, нам только провинциалов не хватало. Ты на себя в зеркало посмотри. Красавица.
Мама наколола вилкой макаронину:
– Писаная?
– Что?
– Писаная красавица, спрашиваю?
– Не зли меня. Ешь, и спать.
– Как скажете, мама.
Через месяц, ранним утром в воскресенье, Валюша вышла в молочный магазин за сметаной. За столиком у прилавка магазина мой будущий папочка завтракал горячим молоком с маковой булочкой.
– Вы? Что вы здесь делаете? – спросила она его и смутилась.
– Завтракаю, – ответил папочка, утерев усы платочком.
– А я у брата временно живу. Вон там, где балкон с полотенцем. Видишь?..
Второго августа родители поженились. В тот же день они уехали в Сквиру, знакомить мамочку с моей другой бабушкой – бабой Стэфой, папиной мамой.
В День Победы, в двенадцать часов, пятнадцать минут ночи, родился я, в роддоме неподалеку от парка с памятником Александру Сергеевичу Пушкину и сараем для плетёных корзин и грабель, которыми осенью студенты политеха сгребают листья в огромные кучи. Ночью кучи поджигают. Они тлеют до утра и пахнут замечательно вкусно.

КРОЛИКИ
Мир возвратился в бабочку.
И бабочка улетела с миром!
Случилось!
Склевала бабочку случайная птица.
Я верю птице.
Не стало ей места в мире.
Она ведь склевала место,
в котором должна находиться.
И сам я всё это затеял!
Как шарик ватный,
меж пальцами мёртвая птица.

Это своё девичье стихотворение Анна Савишна прочитала моей маме и Буне (по-польски «буня» означает «бабушка») за картёжной игрой «в дурачка». Прочитала, грустно улыбнулась и предложила всем пойти в дом пить чай. Был август, поэтому к чаю подавали чёрную смородину, перетёртую с сахаром.
Анна Савишна – соседка папиного брата, дяди Коли, в частном доме которого мы живем всё лето, как на даче. Жить в городе летом вредно, считает мама и вывозит семью в Ирпень, где есть лес, река и много солнца.
Анне Савишне за семьдесят. У неё три комнаты в половине большого дома, уютный дворик, заросший спорышом и высокими деревьями. Акации в дворике посажены так, что образуют круг, внутри которого располагаются стол, скамейки и блюдце с водой для кошки. Буня к акациям относится с опасением, считая, что рано или поздно одна из них надломится и кого-нибудь пришибёт. Буня с Анной Савишной симпатизируют друг другу. Обе они до революции закончили гимназию. Во всяком случае, они не дерутся и понимают с полуслова каждого, кто моложе их.

В ту субботу было жарко. Мухи садились на моё лицо, топтались на месте и только потом улетали.
– Давай руку. Пошли!!! – сказала мне мама, толкая пальцем в спину.
– Больно! – я капризничал и упирался.
– Не придумывай. Дождь собирается, за час нужно успеть.
Взяв меня за руку, мама заперла двери, ключ, потемневшую от времени железку, спрятала под коврик и зашагала по тропинке в саду, очень энергично! Проходя вдоль забора, мы нарвали соседских вишен и вышли через калитку в сосновую посадку, перерытую курами, лежавшими на боках после своей незатейливой работы с открытыми ртами, как набегавшиеся в поле собаки. Хвоя хрустела под ногами, было душно, парило к дождю. Электричка, длинная зелёная цаца, с металлическим лязгом уносилась с Ирпенской платформы в Киев. Она была последняя в дневном расписании. До вечера всякая связь с городом прекращалась.
Мы углубились в лес. Мама, широко шагая, напевала песенку, а я смотрел на бабочек и хмурился. «Господи, как же ей сказать об этом?» – думал я, посвистывая от ужаса. Мы прошли триста метров, как вдруг увидели соседа – Адольфа Ивановича Мечика, стоявшего на четвереньках у ограды нашего второго соседа, мясника Иосифа Мадьяра. Палка Мечика застряла в заборе, Адольф был недоволен собой, нервничал и как-то неестественно дёргал рукой. Мама от неожиданной встречи остановилась.
– Солнце, мы чуть-чуть поспешили с тобой. Где-то у меня стакан тут был? Вишни из кармана в стакан переложим. Скажем, что наши. А то, знаю я его, подумает, мы все его вишни съели.
Адольф, не вставая с колен, поклонился маме, мотнул головой, как конь, напившийся из ведра. Мамочка улыбнулась и, пальцем поправив босоножку, прошептала, не двигая губами:
– Где же стакан, чёрт его возьми? Женька, подожди, не шевелись! Должен быть стакан.
Я с любопытством стал рассматривать дяденьку в парусиновых туфлях и военном френче. Мамочка, не найдя в сумке того, что искала, улыбнулась Адольфу ещё приветливее:
– Здравствуйте, Адольф Иванович! Вам помочь? Зачем вы это? Что случилось? Ёжик там?
Мечик, не меняя позы, ещё дальше запихнул палку в щель между досок. Мама вложила мне вишенку в рот:
– Ешь, сына. Косточку выплюнь.
Адольф выгнул спину.
– Бутылочку достаю, – он встал на ноги и отряхнул брюки. – Здравствуйте, Валюша! Какой-то болван забросил бутылочку мяснику на участок. Копеечка, какая-никакая. Мне надо, я и достаю.
Он вновь нагнулся и палкой стал тащить на себя кучу опавших листьев. Тёмная пивная бутылка появилась у него в руках. Мама вложила мне в рот ещё одну вишенку.
– Не хочу больше, – буркнул я.
– Ешь, а то прибью! – мило улыбаясь Адольфу, прошептала мама.¬
– Вот, пожалуйста – надбитая! Я так и знал. Так я и знал! Сволочи, нет спаса от вас!
Мечик отшвырнул бутылку в лес и, посмотрев на маму сквозь очёчки, противным тенорком спросил:
– Скоро в город съезжать будете? Вы ведь учительница?
Мама улыбнулась
– Есть ещё пару недель. Как здоровье-то ваше? Выглядите отлично!
Мечик снял шляпу и что-то невразумительно крякнул. Этот чудаковатый Мечик среди местных наших знакомых был знаменит тем, что панически боялся только одного в жизни: смертельных человеческих болезней, все симптомы которых находил в своём организме. При этом он категорически не признавал врачей и¬¬¬ лечился от «симптомов» самостоятельно, читая медицинскую энциклопедию и какие-то «Тёмные аллеи».
Мама, поправив волосы, спрятала за спину руку, перепачканную вишнями, и повторила:
– Выглядите хорошо, говорю я вам!
– Плохо, дорогая моя. К моему большому сожалению, очень плохо здоровье моё.
Адольф пнул ногой сыроежку.
– Болит грудь, словно из головы в туловище корень хрена пророс сквозь шею, – старикашка задумался. – Вот… именно так, очень точно описал… анамнез.
Мама сделала грустное лицо.
– Мне очень жаль, Адольф Иванович. Я думаю, всё наладится.
Адольф улыбнулся:
– Не наладится, не наладится, дорогая моя! Прощайте, мне пора. Время новостей по телевизору.
Мамочка пожала ему руку:
– До свидания. Всего хорошего.
– Да, да! Прощайте, девушка!
Мечик пошёл к себе, а мы – в сторону Дуба.
В воздухе летала паутина. Над лесной земляникой жужжали пчёлы. Комары вверх ногами висели на листочках, дожидаясь ночи. Я убегал от мамы в лес, петляя между сосен. Я подпрыгивал и ржал, изображая дикую лошадь Пржевальского.
– Ма, зачем Адольфу бутылки? На вот, маслёнок.
Прискакав, я отдал маме грибок, который она наколола на веточку для белок.
– Он бутылки сдает в магазине. Ему деньги нужны. Не спрашивай банальности.
Мама запихнула мне в рот вишенку.
– Иди, ради Бога, прямо… ты можешь идти по тропинке прямо?
– Нет.
Я опять «ускакал».
– Куда мы идём? – спросил я маму с большого расстояния.
– К Ми-ни-хам! – крикнула она так, что звук «хам» разнёсся по лесу. – У Минихов яблок много ночью нападало. Был сильный ветер.
Запахло дождём, затем дятел застучал по сухой сосне, этот стук эхом покатился по верхушкам деревьев.
– Чёрт, – мама остановилась, – я сетки дома забыла. Стой, конь.
Я наткнулся на мамину попу.
– Что, обратно?
– Возвращаться – плохая примета, – мамочка задумалась, как будто деревья в уме посчитала. – Ладно, что-нибудь у Минихов займём, побежали! кто первый Дуба коснётся, тот выиграл!
– Что выиграл?
– Да побежали уже!
Я первым прижался к дубу животом:
– Ма, ты знаешь?
– Что?
Мама поцеловала меня. Её глаза были добрыми и большими.
– Ма, ты знаешь? – я взял маму за руку. – Я за Колиным гаражом играл в индейцев и метнул копьём в Адольфову курицу.
Мама больно сжала мне руку:
– Попал?
Я спрятал руки за спину:
– Курица лежит на спине. Глаза открытые. Дышит, но не ходит. Мне её жалко, я её боюсь.
Мама присела на корточки:
– Нет, ты все-таки гад, Вишневский! Ох, какой же ты гад, ёлки-палки! Вернёмся ночью, закопаем. Адольф, если узнает, Колю со свету сживёт.
Мне стало легче от признания, и я повеселел:
– А может, съедим её, а? Целиком на палочке зажарим в костре, как пигмеи…
– Ты голодный?
– Нет, сытый.
– Хорошо. Тогда закопаем.
Дом Минихов располагался на широкой улице с вековыми липами, ведущей к торфяным полям и речке. Минихи-старики – это знакомые Буни ещё по Немирову, а Минихи-дети с мамочкой учились в одном классе. Живут Минихи в большой усадьбе за высоким зелёным забором. Старики в красном домике из кирпича в глубине сада, а Лёвик и Севик в домище с отдельными выходами и «греческими» колоннами у дверей. Братья Минихи – толстые важные дядьки в сатиновых трусах, похожи друг на друга, как сахарные петушки на палочках. Я их не люблю, они плохо пахнут.
– Вон, видишь зелёную калитку с нарисованной розой, это Минихов калитка. Побежали, только быстро, побежали!
Мама глянула на небо. Гром громыхал уже рядом; там, в пространстве, где железнодорожный мост через речку Ирпень напоминал ползущую гусеницу с выгнутой спиной, сверкнула молния, я услышал, как стукнулись друг о дружку вагоны на станции; отсюда вокзала не было видно, доносились лишь диспетчерские переговоры по радио и паровозные свистки. Какой-то мрак стал обволакивать природу. Ещё псиной запахло; перед дождём всегда собаками пахнет.
– Чего это? – я дёрнул маму за руку.
– Темнеет быстро! Гроза приближается! Чувствуешь, дышать становится нечем?
Я посмотрел вверх. Низкие тучи раскачивались над нами, как привязанные к причалу лодочки. На скамейке у калитки Минихов сидела бабушка. Она шевелила губами. На старуху был надет мужской пиджак. Белый платок, завязанный на затылке узлом, прятал в себе бабкину голову.
– Здравствуйте, бабушка. Соседи ваши, Минихи, у себя, не знаете? – мамочка улыбнулась.
Старуха подняла лицо:
– Шла за керосином в лавку, зевнула тут вот, прямо вот тут вот, грохнул гром, я испугалась, золотой зуб из пасти выпал. Не нашла я его в пыли. Разорена я теперь. Беда! В этом зубе все мои сбережения были, вся моя жизнь!
— Что? Гром, не слышно вас!
Вороны, от ветра задрав хвосты выше голов, каркали на липах. Проехал по дорожке дядька на велосипеде, дрынча кругленьким металлическим звонком на руле. Я сел на скамейку:
– У меня песок в сандалиях.
Мама толкнула меня:
– Потерпи. Отворяй калитку!
Мы вошли во двор.
– Минихи, вы где? Эй, есть кто-нибудь дома?
Жёлтая собака умно посмотрела на меня из будки.
– Минихи!
Блеснула молния. Одновременно бабахнул гром. От страха я присел на корточки.
– Минихи, вы где?
– В Караганде. Че ты орёшь…
Из-под навеса у сарая вылез Лёвик с полотенцем на плече.
– Чего не отвечаешь сразу?
– Пришли? – расчёской Лёвик зачёсывал назад мокрые волосы.
– Пришли. Чего уставился? Дед где?
– Толик где? Старики спят. Уморило перед грозой…
– Толик в городе. Я одна. Яблок хочу. Дед обещал… Жлоб ты, Левик, одел бы штаны всё-таки…
– Ладно тебе, не страшно.
Сын Левика Костька вкатил во двор велосипед с большим, привязанным к багажнику мешком полыни, которой Минихи кормили кроликов.
– Здравствуйте, тётя Валя, – Костька вытер лоб рукой и улыбнулся.
– Здравствуй, Костя, – мама погладила его по голове. – Работаешь, молодец.
Костька пожал мне руку и ушёл в дом. Левик, приняв велосипед и сосредоточенно глядя то на меня, то на маму, задумался. Мамочка ещё раз спросила его:
– Ну так что нам делать? Домой возвращаться? Что стоишь, как «ну те здрасте»? – она начинала злиться.
– Не нервничай! Пошли, Валька, в сад, покажу чего. Женька, останься с Костькой, мы быстро. Валька, пошли…
Я надул щёки:
– Не хочу оставаться, я с вами хочу. Ма?!
Миних подтянул трусы:
– Валька, скажи ему.
Мама ничего не сказала. Я пошёл с ними.
У Минихов в саду стояли клетки для кроликов. Под клетками лежала солома, покрытая кроличьими горошками. Левик почесал живот:
– Ты такого, Валька, в жизни ещё не видела. Я тебя удивлю.
Миних с серьёзным лицом приблизился к крайней клетке.
– Жаль, Толяна нет. Он бы оценил. Подожди, я приготовлю артистов, он точно бы оценил…
Открыв дверцу клетки, Левик за уши вытащил на свет большого белого кроля:
– Во! Красавец, а? Скажи?
Кроль дрыгал жёлтыми от навоза лапами и смотрел на нас красным глазом.
– Самец, – сказал серьёзно Миних и покашлял. – Смотри.
Мама оглянулась, проверяя, где я. Я стоял рядом, внимательно наблюдая за взрослыми. Левик открыл соседнюю клетку и впустил в неё белого кроля.
– Зачем ты это? – мама покраснела и опять посмотрела на меня.
– Подожди, щя увидишь!
Захлопнув дверцу, Миних прижал её спиной. В этой клетке держали серую крольчиху породы «великан». С ушами, прижатыми к спине, крольчиха напоминала троллейбус с отведёнными от проводов штангами.
– Видишь, знакомятся, – Миних отошёл от клетки, вытирая руки о трусы.
Мама ничего не ответила и с наигранным равнодушием стала ждать, что будет дальше. Кролики, обнюхав друг дружку, попрыгали по кругу, и белый, выставив два уха вперед, влез на серого и быстро-быстро задёргался мешковатым туловищем, барабаня лапами об пол.
«Дурак Миних. Если бы Костька это увидел, он бы решил, что отец у него больной!» – подумал я, отходя от клетки.
– Дурак ты, Левик, – мама стала подталкивать Миниха в спину. – Как дитя, ей Богу. Веди к старикам. Солнце, пошли, дядя шутит.
Мама рассердилась. Левик был доволен:
– Да ладно вам. Старики у себя, иди сама к ним. Курносый, ну что, понравилось? Говорил я тебе, не ходи, а ты попёрся. Я не виноват.
Я показал ему язык. Хлынул ливень. Намокшая жесть на крыше дома изменила цвет, с карнизов потекла вода в бочки. Мокрые куры, опустив хвосты, спрятались под навесами.
В тот день мы остались ночевать у Минихов. Неохота было возвращаться домой по мокрому лесу. Спали в доме у стариков на железной кровати «валетом». Дед Миних приготовил нам два ведра с «падалкой» и оставил их до утра в коридорчике.
– Валька, ведра вернёшь, – сказал старый Миних на прощанье. – Приходи через неделю – ещё дам. Пропадает добро.
– Спасибо, дядя Ваня. Большое спасибо. Приду, – мама поцеловала деда в щёку.
Он закрыл за собой дверь и включил у себя в комнате телевизор.
Я сидел за столом у окна. Луна светила в небе. Дождь прошёл, небеса расчистились, были видны звёзды. Отовсюду на улице капала вода. Над столом висела картина с диким кабаном, поедающим картошку, высыпанную на снег лесником. Стол шатался.
– Ма?
– Чего?
– Мама, я заметил: там, где у всех дядь письки, у Адольфа жёлтые пятна на брюках. Почему?
Мама заскрипела пружинами кровати:
– Не говори ерунды. Ну, Адольф дядя такой. Мы все будем такими, если доживём до его возраста, не дай Бог конечно. Спокойной ночи.
Я надкусил яблоко. Яблоко оказалось кислым, и я его выплюнул.
– Что там? – спросила мама, засыпая.
– Яблоко кислое.
Она отвернулась к стенке
– Кошка сдохла, хвост облез! Кто промолвит, тот и съест! Спать.
– Сейчас не считалось!
Я быстро укрылся одеялом.
Снился мне папочка, в кроличьей зимней шапке.

ЛАЙКА ПЕРЧИК

На мешках с цементом в сарайчике спали рабочие, папа и мама, дачный сторож и я.
Рабочие складывали нам дом из кирпичей, заработанных отцом на разборке довоенной типографии. Стройматериалы тогда были дорогими, поэтому мужчины, такие как папа или мамин брат Гена, по выходным помогали разбирать строительным организациям завалы после сноса старых зданий. Они грузили мусор на самосвалы, а целые кирпичи и деревянные балки брали вместо денег за работу. За два года кирпичей и оконных рам набралось на целый дом. Но прежде чем построить дом, мы сбили из досок сарайчик. Так все делали. Мы не стали исключением.
Когда наша семья получила в Осокорках участок земли, в его центре находились глубокая яма и дерево с гнездом аиста, в котором давно никто не жил.
– Кратер, – сказала мама, рассматривая яму, заполненную водой.
– Что с ним делать? – это папа спрашивает маму, записывая что-то на бумажке.
– Засыпать.
– Хорошо, я подумаю.
До этого папа шагами мерил территорию будущей нашей дачи и забивал молотком колышки в землю. Я играл в Чапаева. В папиной зимней папахе и «чешках», я скакал на воображаемой лошади и рубил палкой бурьян, представляя его «беляками». Мама сажала картошку, а потом красила дверь сарая в жёлтый цвет. Воскресный день прошёл тогда быстро и приятно. Вечером папа вычерпал ведром воду из ямы. Когда воды в яме почти не осталось, он из ила руками достал живую щуку – зубастую, в полоску, палку. Я залез пальцем щуке в рот. Она меня укусила. Было больно, но я сказал родителям: «Не, чепуха, не больно». Мама дала мне подзатыльник. Папа посмеялся. Когда совсем стемнело, и в кустах запели соловьи, родители сложили в кучу убитых мною «беляков», добавили толстых веток и разожгли костёр. Луна, огромная и красная, появилась над озером в небе. Мама расстелила одеяло под деревом, повесила над огнём чайник, заставила меня с отцом надеть рубашки и, разложив привезённую из города еду, пригласила на ужин. Мы вкусно поели и попили чаю. Потом родители слушали музыку из радиоприёмника, разговаривали, а я смотрел на Лавру. Она была далеко-далеко, где-то там, в темноте, белая, как зеркальце, зажатое в кулачке ночи.
Было хорошо в этот первый день на даче.

Сейчас в нашем сарайчике туалет; на гвозде рваная на квадраты газета и ведро под сколоченным из досок «седалищем». Рядом с сарайчиком кирпичный дом. На месте «щучьей ямы» водокачка. За садом дача Гены и соседа Серёжи. Соседи зовут Серёжу «селадоном» (что это значит, я не понимаю). Папа с Серёжей приятели. Маму это злит, потому что они иногда выпивают, но Серёжин родственник – директор средней школы.
– Если бы тебя, балбеса, – говорит мне мама, – не нужно было ради хорошего аттестата переводить к Лебедю (фамилия родственника), я бы разогнала эту парочку в раз! Твой папаша совсем от рук отбился!
– Так и разгони, я здесь причём!
– Молчи! Я думаю о твоём будущем!
– Так и думай! Я здесь причём?

До первого класса вечера я проводил в маминой вечерней школе, в которой она работала учительницей физики. Пока папа учился в аспирантуре, мама брала меня с собой на работу и, закрыв в физической подсобке, уходила на уроки. От нечего делать я бродил по заваленной интересными вещами комнате и всё трогал руками. Я крутил ручку необычного, со стеклянным кольцом и металлическими палочками, прибора. Мне этот прибор очень нравился. От вращения колец металлические палочки двигались в нём навстречу друг другу. Когда шарики на концах этих палок соприкасались, происходил взрывчик с искрой, и воздух в подсобке начинал пахнуть лесом после грозы. Через люк в потолке подсобки я лазил на чердак, где жили голуби и валялись поломанные парты. Найдя голубиное яйцо, я нюхал его, прикладывал к уху и улыбался. А через чердачное окно можно было выбраться на плоскую крышу школы, доползти до бордюрчика и, привстав с четверенек, рассмотреть парк политехнического института! Внизу шумела улица, а я, сидя на кирпиче, наблюдал летучих мышей, похожих на брошенные с земли высоко вверх камушки! Спал я в шторах актового зала, сваленных мамой в угол подсобки. Мне снились грифы на скалах, «чёрные параграфы» русской грамматики, грязные руки. В десять раздавался последний звонок. Во всей школе тушили свет. Ученики с учителями расходились. Танечка, техничка, мыла полы и выносила мусор. Мама в подсобке причёсывалась, я подавал ей пальто, и мы уезжали домой. От остановки автобуса до нашего парадного мы бежали, взявшись за руки. Мамочка у меня известная трусиха! Захлопнув дверь парадного, мы переводили дух, обнимались и хохотали. Улицы в такое позднее время были безлюдными, только кошки бродили везде, куда ни глянь. Забежав в квартиру, мы снимали обувь и, стараясь не шуметь, раздевались в прихожей. Папа, уложив брюки на креслe, давно уже спал, повернувшись лицом к стене. В гостиной горела настольная лампа. Из кухонного крана капала вода. Холодильник на кухне жужжал, как будто в нём жили мухи. Мы с мамой ужинали, потом она запиралась в ванной, а я шел к себе, спать.

Сейчас я дома один. Мне десять лет. В комнате темно и кажется: там, где на стене висит ковёр, где в кресле нет меня, есть кто-то другой, страшный, высокий и сильный. Как-то родители, не предупредив, что идут вечером на концерт Сличенко, оставили меня дома спящим; я проснулся посреди ночи и очень испугался: скрипел сервант в большой комнате, под паркетом кашляли люди. После этого случая я стал бояться темноты, пока не научился убивать её светом.
…Я дома один и сижу на подоконнике в спальне. Лампы всюду потушены. В кухне капает вода. Звук другой жизни, думаю я. Пойти закрутить кран мне лень. Нужно встать, пойти и закрутить. Из оконных щелей тянет холодом; за окном вьюга, в свете фонаря видно, как много снега стелется по земле. По противоположной стороне улицы сосед-лётчик выгуливает на парашютной стропе лайку. Больше на улице нет никого. Я слежу за ними, сжимая руками колени. Машины, которые днём сгребали снег, наворотили на тротуарах высокие сугробы. …Кап… кап… кап… На остановке под моим окном тормозит «двойка»; следующий автобус привезёт родителей. Под нашими окнами автобусная конечная. Я иду в коридор, проверяю дверной замок, свет в доме не включаю; забываю закрутить кран на кухне; возвращаюсь на подоконник с мыслями о собаке. Собаку, которую выгуливает лётчик, зовут Перчик. У неё голубые глаза. Я как-то гладил эту собаку, когда она была привязана к дереву у магазина. Постояв под окнами, автобус уезжает, из-под его колёс вываливается грязное снежное месиво. Лётчик с лайкой возвращаются к себе домой. Человек вприпрыжку бежит за Перчиком. Перчик хромает – снег, набившийся между пальцев его лап, превратился в ледышки. Я спрыгиваю с подоконника, ложусь на диван и, укрывшись одеялом, прислушиваюсь. На стене от уличного фонаря тень оконной рамы похожа на кладбищенский крест, думаю я. Я закрываю глаза с мыслью полежать чуть-чуть, потом встать, зажечь люстру в большой комнате, влезть на подоконник… чтобы наблюдать, как мама выходит из автобуса, как папа подаёт ей руку, как они заходят за угол… кап… кап… кап… во сне беременная Виткой тётя Валя, жена маминого брата, вяжет спицами рукав белой кофты, мы беседуем с ней об английском писателе Джоне Хантере. В «Охотнике» Хантера написано: ни один лев в саване не умирает естественной смертью – старого льва обязательно съедают гиены. Сквозь сон я слышу, как отворяется входная дверь, как папа проходит в коридор, как мама открывает краны в ванной. Я слышу, как папа говорит какие-то слова, смысла которых я не понимаю.
Проснувшись утром и сбросив кота на пол, я потягиваюсь и поправляю трусы на пузе. За окном солнечное утро. С кухни слышится радио и какая-то возня: значит, родители уже встали. Я иду к ним босиком по холодному полу, зная, что мама будет ругать меня за это. Очень не хочется завтракать, но меня заставляют жевать хлеб с ливерной колбасой. Мама кормит кота, убирает посуду и уходит к себе. Папа улыбается и ничего не говорит. Он читает газету, пока закипает чайник, потом он зальёт в термосе кипятком ромашку и начнет собираться на работу. Я, кушая колбасу, рассматриваю его уши. Наверное, у Перчика тоже есть папа, думаю я. Потом я надеваю тяжёлое пальто с меховым воротником, шапку из кроличьей шкурки, целую кота в лоб, маму в щёку и ухожу учиться в школу. Я считаю, что это очень плохо – ходить в школу, а главное, скучно. Учиться я не люблю, но днём всё равно идти больше некуда. «Жаль, – думаю я, спускаясь по парадной лестнице во двор, – жаль, что зимой нельзя поехать на дачу и поваляться на одеяле, как раньше, как летом!»

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ