Владимир Липилин
1974, Краснослободск, Мордовия
Живет в Москве
Прозаик, журналист
Работал собкором в журнале «Огонёк»,  газете «Гудок».
В настоящее время в:
«Русский Пионер»
 «ОДНАКО»
«Православие и мир»
#
Фотоработы Владимира в ФИНБАНЕ

facebook
.
ПРОЗА В ФИНБАНЕ — ТОМ 2
ПРОЗА В ФИНБАНЕ — ТОМ 3
ПРОЗА В ФИНБАНЕ — ТОМ 4

письма ветру

Каждый приезд в деревню – праздник сердца.
При том, что работы здесь, как правило низовой, приземленной, нет конца, нам нравится это ныряние из одной реальности в другую.
Впрочем, как все давно знают, объективной реальности не существует.
Например, скажут какому-нибудь человеку, что он президент важной корпорации. И он верит, начинает себя вести как президент важной корпорации. Ходит, будто он и правда президент, ест как президент. Даже презирает и увольняет с чувством ответственности за страну. А ведь вполне возможно он добрый и приятный в общении, и никогда не желал стать гондоном. Просто на этих территориях других алгоритмов управления не придумали или они не работают.
В городе мы тоскуем по деревне. Некоторые называют это «дачей», «природой» или «шашлыком». По большому счету, мы тоскуем по себе детским. Когда мы были беззаботны и приезжали туда к еще большей беззаботности. А там мы можем с собой встретиться. Хотя, вовсе не исключено, что от этого соприкосновения можем себе не понравиться, поэтому нередко мы, не успев занести рюкзаки в дом, употребляем прямо на капоте, крупно покромсав колбасу, быстро и тупо превращаемся в свинью, чтоб, как говорится, до основанья, а затем.
В городах проще. Там мы не успеваем половину жизни не то чтобы осознать, а даже почувствовать. Некогда. Говорят, мы разбудили таких бесов, с которыми собственными силами уже вряд ли справимся. И, подспудно зная это, вуалируем, замещаем, негодуем, ну на других, конечно, не на себя же. Это я специально так примитивно говорю.
Вообще же все хорошо. Миру предстоит столько чудесных открытий, связанных с новым человеком. Допустим вот это сращивание нас с машиной. Чем не предмет для исследований не только для будущих социологов, но и антропологов? Эмоциональное выхолащивание принесет баснословные барыши психологам и психиатрам.
А у нас есть деревня.
Но и там мы отнюдь не свои. Я прохожу здесь под негласной кличкой «корреспондент» — с выдерживанием обязательной трехсекундной паузы, в которую мысленно (в голове своей, шепотом) говорящий укладывает как бы само собой разумеющееся слово «е…ый». И тут не пренебрежение, не отглагольная форма прилагательного совершенного надо мной действия, тут эпитет, штамп, относящийся к самому институту второй древнейшей. Сначала это было частичной правдой, а теперь так и есть, спрос определил предложение.
Аборигены ведут себя так, словно они и есть настоящие москвичи. Первыми никогда почти не здороваются, любой взгляд в их сторону расценивается как личное оскорбление, а наши вечерние прогулки или бег трусцой для них — умалишенность или (в лучшем случае) упомянутый ранее эпитет и блажь. Такая простодушная защита.
Иногда мне кажется, что я фиксирую что-то навсегда уходящее, умирающее. Саму деревню, все то, что вмещает в себя понятие «крестьянство».
Но сколько было их — пророчащих и заблуждающихся? В детстве такие люди, взрослые и серьезные, с апокалиптическими разговорами, еще производили какое-то впечатление. Благодаря собственному мешку воображения, все эти их факты ввергали в шок, и даже в дикий страх. Но со временем пришло понимание: они же тоже всего лишь люди. Пусть даже ученые. А язык — он действительно без костей.
Ночами я пытаюсь играть на гармони этюды, которым учит меня ю-туб. Получается плохо, и даже отвратительно. Тогда я беру первую подвернувшуюся книжку. Вчера подвернулся наполовину изведенный на розжиг печи Глеб Успенский.
Однажды ему показалось, что он придумал спасительную формулу. «Всей жизнью крестьянина в прошлом, настоящем и будущем правит власть земли, — написал он. — Оторвется крестьянин от земли – нет народного миросозерцания. Настает душевная пустота, полная воля, неведомая пустая даль, безграничная ширь и «страшное» — иди, куда хочешь».
Но затем и сам народолюбец отчетливо увидел: нравственные основы человека только от земли – миф и камуфляж желаемого под действительное. Земля – она лишь плодородный слой, почва. Тем более, что весь ход русской истории располагал к тому, чтобы крестьянин напрочь забыл свое крестьянство. Агонию длили искусственно, пока было надо. А теперь вот – иди куда хочешь.
В основном деревенские выполняют сегодня функцию человека под названием «муж на час». Дрова, могилы, проводка, всевозможные ямы и котлованы, копка картофеля и строительство. Но это те, кто когда-нибудь где-то работал. Молодежь плевала на такое сжигание калорий.
Коля-Пушкин-Дьявол всегда знает, где в данную минуту трудятся все его конкуренты. Однако конкурентами он сам их не считает – недостатка в пахоте здесь нет. Выбирать можно лишь способ оплаты – натур или деньги.
Коля всегда выбирает натурпродукт. Говорить про денежные знаки для него – ломать себя. Он и у нас-то просит очень редко. Не более 40 рублей — столько стоит в магазине одеколон под названием «Саша».
— Как художник художнику, — серьезно произносит он.
Он, пожалуй, единственный житель Земли, который плачет над моими фотографиями. Правда, изображен на тех снимках он сам. Когда я привожу ему его портреты – из глаз у него натурально текут крупные, точно окалины сварки, слезы.
Он сжимает ладонь в кулак и стучит себя в грудь:
— От тут прям текёт. Река, епта, текёт.
И ерошит свои, наконец-то, отросшие с весны бакенбарды.
— Нет, ну кино, блин.
А вечером мы наблюдаем удивительное действо под названием «возвращение стада». Тишина такая стоит дивная. Деревья, словно электрические лампочки, светятся изнутри.
Женщины, мужики, бабушки и дедушки выходят к своим домам заранее.
Кто-то коротает время на лавочке, заменяющей разом все социальные сети. Кто-то стоит, опершись на посох. Дети гоняют на самокатах, играют в вышибалы.
И вот из-под горки в закатных лучах появляется первая рогатая голова. За ней еще одна. Они ревут.
И люди встают со скамеек, дети бросают играть. Как будто солдаты-победители бредут домой с долгой войны. Не хватает только цветов. Но все букеты внутри них, они превратили их в молоко.
У дома соседей в ожидании этого молока стоит белая «Тойота». Скоро бабушка надоит три банки и, теплые, отправит в Москву. Туда с их сыном отбывает внучка Кристина. Еще год учебы — и она будет жить в Канаде.
Прощаясь, они плачут. Как будто, и правда, перед войной.
А где-то рядом, возможно за той вон желтой, сыплющей на землю мягкие иголки, лиственницей, стоит Бог. Он ни во что не вмешивается. Просто стоит и любит всех.

Патетическое поздравление с Днем печати

«Делать он ничего толком не умел, поэтому стал журналистом», — сказал когда-то обо мне мой же папа. И был, конечно, прав.
Но, видит Бог, я старался.
Когда-то я хотел стать мастером кулачного боя. Выходить на ринг в диких воплях толпы и с командой «бокс» делать коронный хук слева. Это уже потом, когда мы резко сблизились с элегантно крашенным паркетом, я отчетливо понял, что из всего этого мне нравятся лишь слова «брейк», «хук», «нокаут», тусклый блеск с конским волосом перчаток, но не сам бокс.
Затем я хотел развозить письма. По Аляске. В собачьих упряжках. В письмах были бы простые сообщения о простых делах, запахи чужих домов, почерки, зародыши всяких чувствов. Я так этого хотел, что однажды запряг своего в меру лохматого волкодава в санки с разноцветными поперечинами и в 30 градусный мороз махнул на нем в поле, где очистные. Пес пробежал, а я провалился в прикрытый хлипким настом канализационный колодец. Выпал из санок. И тогда в полной мере я ощутил на себе выражение, что оно действительно не тонет. Пес мой вытащил меня. А сам, спутанный веревками угодил в этот колодец. Потом настал мой черед его тащить за ошейник. До дома было километра полтора. И мы побежали. Какашки на нас примерзли и позвякивали, как колокольчики. Было досадно, немного обидно, зато как весело! И вот с тех пор я не перестаю любить письма и собак.
Потом я хотел ездить зимой на таком старом трамвае, который на языке трамвайщиков зовется «метлой». У него еще помимо фар огромный прожектор, как у паровоза. Ездит этот трамвай обычно ночью. Расчищает рельсы от снега. Улицы пусты и тихи. Кое-где светятся мутные от пурги окна. А ты, в мягком постукивании, едешь тихонько по городу, как будто бережно везешь в тугом луче, подчеркнутом метелью, какое-то кино детям. Про приключения, про интересную не без опасностей жизнь.
Работать на этом трамвае я тоже не стал. Потом было еще много метаний. Хотелось быть сборщиком велосипедов «Сура» на пензенском заводе, пчеловодом, лесником, закройщиком парашютов на Ивановской ткацкой фабрике, астрономом в поселке Нижний Архыз.
Но вскоре понял, что от всех этих работ мне нравится атмосфера, запах щей, а не сами щи. Обладание фактом, какой-то историей стало гораздо ценнее, чем обладание той или иной вещью.
Да, мы не воздвигаем дома. Зато когда получается разобраться в некоторых проблемах, некоторым достойным людям удается эти заслуженные дома получить. Мы не лечим людей, но многие из нас помнят врачебную этику главным в которой является постулат «не навреди» Мы бываем невероятно циничны, но каждый божий день сталкиваемся со всеми божьими заповедями и для краткости сводим их в одну «просто не будь гондоном» (причем, это относится и к девушкам). Мы все время живем внутри некоего текста, как внутри поцелуя, пощечины или плевка. И вот находясь там, многие из нас пытаются конструировать жизнь так, чтобы все вокруг стало немножечко добрее, прости Господи, справедливее. И мы сами тоже. Честное слово, я до сих пор знаю таких.
Ну и это, с Днем российской журналистики!!!

цинк

Сегодня встретил пьяного мужика. Он переходил реку через висячий мост. Мостик качался, мужик нет. Я с велосипедом шел с другой стороны. Когда мы поравнялись, мужик сказал:
— Ты не переживай.
— Да я, — говорю, — не переживаю.
— Бля, как я люблю умных людей, — произнес он. И пошел дальше. Мостик качался, а мужик нет.

АНЯ, ВЕРНИСЬ

ЧЕМ ПАХНЕТ КОСМОС?

Вечер у Эммы

История одной фотографии

2002 год Июль. В начале двухтысячных, сразу после окончания МГУ им. Н.П. Огарева, я работал в газете «Самарское обозрение». Без преувеличения, там подобрались корифеи профессии. Люди, обладающие прекрасным русским языком, тонким чувством юмора и иронии. Это было одно из лучших изданий не только области, но и страны. На работу я бежал, а это ли не счастье? Газету уже в день выхода невозможно было купить. Толстый еженедельник читали строители, инженеры, врачи, спортсмены и даже губернатор и мэр города. И тот, и другой зачастую, правда, без энтузиазма. Глава региона высказывался всегда подчеркнуто осторожно, а мэр как-то в сердцах бросил: «Не люблю я это «Самарское обозрение» — там одни евреи и Липилин». Хотя сам носил звучную фамилию Лиманский. Единственное, что для меня было странно это то, что в еженедельнике почти не было материалов о простых людях. О людях не бизнеса или шоу-бизнеса, а тех, кто составляет реальную ликвидность города, области, страны. А ведь Самара — город, напичканный историческими событиями и масштабными характерами. Темы просто валялись под ногами. А мне всю жизнь именно это и было интересно. Однажды в отпуске, я взял велосипед, палатку, спальник переправился через Волгу на речном трамвайчике и просто поехал бесцельно по Жигулевским горам. В селах и деревнях еще держали коров. И как-то в дождь мы с одним пастухом укрылись под навесом для сушки сена. Места те были сплошь легендарными, в Ширяево, например, родился когда-то поэт, впоследствии друг Есенина (взявший по названию села себе псевдоним Александр Ширяевец). Последнее свое стихотворение «До свиданья, друг мой, до свиданья»… Сергей Александрович посвятил именно ему. Там же немногим раньше Илья Ефимович Репин писал этюды с местных бурлаков к своей знаменитой картине. В соседнем селе Гаврилова Поляна была когда-то знаменитая на всю страну психушка, в которой побывали многие знаменитости. Как раз в том селе мы и пережидали с пастухом дождь. Разговорились. У пастуха по понятным причинам дефицит общения. Он рассказал и о том, о чем я не спрашивал.
— А вон в том доме, на склоне, — указал он, — старуха одна живет. Немка. Она любовницей у Гитлера была. Мы ей дустом помидоры посыпали, — шепотом произнес пастух. — А она, падла, живехонька.
Мало ли может намолоть человеческий язык? Я не особо-то поверил. Но решил зайти, попросить воды, познакомиться, в общем.
Почти всегда к журналистам люди относятся с подозрением. И часто справедливо. Человеку, если он не звезда сериалов, не надо, чтоб о нем вообще хоть как-то писали. Ни плохо, ни хорошо. Бабушка продержала меня у порога минут 15. А потом все же предложила чаю. Кроме старосты села, которая каждый день тогда заходила ее проведывать и приносила продукты, вызывала врача, заказывала дрова на зиму, Эмма Винд (так звали бабушку) ни с кем не общается, психиатрическая больница, где она проработала много лет, сгорела, телевизор не работает, радио тоже.
Давным-давно в старом городе Мюнхене работала Эмма Винд в типографии. Читать словари и набирать в ящички литеры нравилось ей. Из текстов слагались целые судьбы, затем сваливались в емкость и переплавлялись в новые строчки. Жизнь казалась податливой, как свинец.
Однажды в типографию заглянул человек со взглядом, как формулирует Эмма, испуганного кролика. Он подошел к ней и, дико смущаясь, сквозь шум спросил, не поможет ли она ему подобрать шрифт на афишу для выставки. Эмма оформила бумаги и набрала крупным кеглем: Адольф Шикельгрубер. Первая персональная выставка. Этот человек, потом несколько раз захаживал в типографию. Искал встречи с Эммой, но она пряталась от него.
— Почему? – интересовался я.
— Трудно объяснить, — сказала Эмма, помешивая ложечкой уже остывший чай. – Вроде бы человек, как человек. Галантный, с блеском в глазах. Но блеск был какой-то… Таким с дамами не везет. Что-то не складывается, не тянет к нему, а наоборот… Афишу мы ему сделали. Только вот была ли выставка, я сейчас не вспомню. Картины, впрочем, были любопытные, я бы даже сказала, нежные. «И чего ты нос воротишь? — вопрошали подруги. Усики у него, правда, противные, но выйдешь замуж, сбреешь». Однажды он подловил меня на улице. Мы выпили по чашечке кофе. Я особо-то не говорила, да и он молчал. Мужчина он был неглупый, видимо, понял все и больше не появлялся. Я быстро забыла о нем. Но, когда увидела позже на площади, дурно сделалось. Он уже увлекал за собой массы, держался уверенно, и приветствовали его уже не как Шикельгрубера, а как Гитлера, но глаза… Они оставались прежними.
В юности, занимаясь живописью, Адольф Гитлер действительно подписывал некоторые полотна Шикельгрубер. Австрийская фамилия Schickelgruber принадлежала бабушке Гитлера по отцовской линии. Есть версия, что отец Адольфа был незаконнорожденным, якобы он появился на свет от богатого еврея, у которого бабушка диктатора была служанкой. Да и сама фамилия в Германии была как насмешка. «Schickl» в просторечии означает «дерьмо» или «грязь». Слово «Gruber» это «яма». Есть версия, что Schickl на одном из австрийским диалектов означает то же, что и обычное немецкое слово Scheisse, таким образом Schicklgruber -человек, который вычищает выгребные ямы. И папа Адольфа, видимо, натерпевшись, сменил фамилию на Гитлер.
Эмма продолжала работать в типографии. Тогда, говорит она, никто еще не готовился к войне. Во всяком случае, обыватель не думал и не знал об этом. Как-то, гуляя по мостовой, она встретила высокого мужчину, напевающего себе под нос странную песенку. Мотив до того понравился ей, что она не удержалась и спросила на немецком, откуда такая мелодия? Мужчина ответил с едва заметным акцентом, что это русская песня «Вдоль по улице метелица метет».
«Большевик, — мелькнуло в ее голове. – Сейчас он заманит меня куда-нибудь и проткнет штыком». Так в детстве пугали ее все окружающие, если речь заходила о сущности русских.
Но любопытство взяло верх. Разговорились. Господин в шляпе не казался ей кровопийцей. И хотя он был старше ее лет на двадцать, она не почувствовала этой разницы. Было в нем некое сочетание благородства, бесшабашности и куража. Это был профессор Московского университета Александр Максимов. Он рассказывал ей о русской литературе на чистом немецком, тут же переводил Блока, Есенина, Маяковского. Но Эмма и сама читала тех поэтов в оригинале (ее бабушка часто бывала в этой странной, но, по ее мнению, необъяснимо притягательной стране, она-то и учила Эмму русскому языку). Они встречались. Беседовали. Ходили в кино, но чаще в тир. Папа Эммы был охотник и с детства учил ее стрелять. Порой их дуэль затягивалась до кромешной ночи. Он провожал ее до подъезда. Коротенькое платьице в горошек, озорные глаза да ямочка на правой щеке – такая была Эмма в те годы. Однажды у подъезда Максимов будто споткнулся и резко шагнул к ней.
— О, — вспоминает Эмма, чуть смущаясь, — это был во всех смыслах крепкий поцелуй. Например, как бутылка хорошего шнапса, — улыбается она. На следующий день Максимов уезжал, Эмма пришла проводить его на вокзал. Уже и паровоз закричал, и множество ладоней взметнулось вверх…
Неожиданно для себя Эмма вскочила на подножку и уехала в Россию. Тогда такое безрассудство было возможным.
Москва Эмме не понравилась. Грязно было в Москве. Даже в типографии, куда ее через некоторое время устроил Максимов, и где она занималась в основном технической работой, нужно было ходить в калошах. Тогда она впервые услышала это слово. Вскоре Максимов отправил Эмму в санаторий, в Болшево.
Она теребит сухенькими руками, на которых вены, как реки, единственную фотокарточку композитора Варламова. С ним Эмма встретилась именно там. И влюбилась.
— Получается, что Максимов как бы сам меня подтолкнул, я тогда, конечно, очень красива была. Профессор все понимал и не стал чинить гадости. Наоборот, мы потом часто встречались, и с Варламовым они общались любезно, — говорит она.
-Сначала мы просто встречались, я снимала комнату в Сверчковом переулке.
Как-то зимним вечером у подъезда Эммы остановился извозчик. Звякнул колокольчик. Ей передали записку. Она развернула холодную с мороза бумагу. Строчки посвящались ей. Только тогда она и узнала, что Варламов, оказывается композитор. Затем он не раз исполнял тот романс, что прислал тем студеным вечером Эмме, на рояле. Впрочем, не только этот. Среди различных его творений Эмма однажды услышала напев, который, по сути, познакомил ее с Максимовым. «Ты постой, пост-о-о-ой, красавица моя. Дай мне наглядеться, радость, на тебя!»
— Да, да, — говорила она тогда. – Я это слышала там, где дом.
— Это вряд ли, — усмехался музыкант. – Эту песню написал мой дед. Давно. Там,- махнул он рукой, в Симбирске, где был наш дом.
Вскоре Эмма перебралась в квартиру Варламова. Устроилась работать в Бюро погоды, которое было на Красной площади. Она работала там техническим сотрудником, наносила на карты значки осадков.
Бывало на огонек их с Варламовым арочных окон захаживали Лемешев, Шульженко, Уланова. К тому времени Эмма расширила свои познания не только в русском языке, но и в русской кухне и очень ловко, а главное, вкусно готовила щи да каши. Пекла пироги. Лемешев восхищался ее способностями и в шутку продолжал ликбез по великому и могучему. Эмма же не могла взять в толк, как это руки могут расти из попы, кто такой Гулька и почему глаз нужно куда-то натягивать.
Затем началась война, многих немцев из Москвы выселили, и Эмма боялась, что их с Варламовым разлучат тоже. В Германию, благодаря тому же Лемешеву, не отправили, зато отправили в лагеря.
Варламов давно был на заметке ГПУ. Часто восхищался некоторыми джазовыми композициями. Говорил, что джаз – это настоящее, в нем намешено все. К тому времени (началу 40-х) он был руководителем первого Государственного джаз-оркестра Союза ССР, директором Всесоюзной студии эстрадного искусства и организатором джазового ансамбля с преобладанием смычковых инструментов «Мелоди-оркестр». Он был мистически талантлив, а это не любили бездарные конкуренты. Они ждали повода и повод этот случился.
— Арестовали нас вечером, когда мы собирались ужинать.
— И в чем вас обвинили?
— Была такая история. Ученик Варламова, сын его друзей, пианист, член музыкального запасного полка, отстал от эшелона. Задержался у девушки и отстал. А в комендатуру идти побоялся. Поселился в пустой бабушкиной квартире и жил там в шкафу. Варламов об этом знал. У него было много, как он считал надежных, знакомых в Кремле, он с кем-то поговорил, чтоб парню не калечили жизнь, а просто отправили хотя бы в штрафбат. Но тот, с кем он поговорил, тоже испугался.
Им вменили пособничество дезертиру.
— Но даже там, — говорит Эмма, — в тюрьме Варламов писал музыку. Однажды он попросил надзирателя принести ему в камеру лакированные башмаки, желтую манишку и нотную тетрадь. Удивительно, но надзиратель все исполнил в точности. Хотя кара за такое была известной. Толпа в красных погонах собралась у глазка одиночки. Варламов ходил возле нар, отстукивал башмаками ритм и что-то заносил в тетрадь.
— Музыка ложилась на сердце, как первый снег на степь, — смущаясь своей нахлынувшей поэтичности, говорит она. — Он будто жил в параллельной реальности. Многие свои лучшие вещи он написал там, в тюрьме.
Им дали по 8 лет. Его отправили в Ивдельлаг. Ее — этапом до Магадана.
— Я когда-то мечтала Россию посмотреть, Сибирь увидеть, тундру. Вот, — улыбается она, — удалось. Мы сидели там, в одной камере с женой печально известного генерала Власова. Но даже в тюрьме та не переставала писать бисерным почерком мужу бесконечные письма на обратной стороне библиотечных формуляров, которые тут же рвала.
— А как там к вам относились?
Она улыбается.
— На зоне нормально относились. Делились последней коркой хлеба. По-настоящему я только там поняла словосочетание «широта русской души». Потом было всякое. Но я понимала тех людей.
Оттрубив от звонка до звонка, она долгое время скиталась по различным городам. Довелось поработать на ветке, в Мордовии. Явас, Ударный и прочие – очень знакомые для Эммы слова. Варламов после тюрьмы поселился в Казахстане, поскольку в Москву въезд ему был закрыт. Эмме писал, чтоб ехала в Самару, к его тетке. Она тогда так и сделала. А некоторое время спустя, уехала в Жигулевские горы. Работала прачкой в местной психушке, где когда-то тоже была тюрьма, знаменитая своими каторжниками. Долгое время там сидела эсерка Каплан, стрелявшая в Ленина.
— Руки до сих пор сморщенные, — опять улыбается она.
…С Варламовым они больше не встретятся. Эмма напишет, что вышла замуж. Хотя все эти годы будет одна-одинешенька. Варламов затем вернется в Москву. Будет писать музыку к различным фильмам. Выпустит несколько пластинок. И умрет в 90-м. На его похоронах будет звучать музыка, посвященная ей.
А потом здесь, в Жигулевских горах, где в облака уходят тропинки, и звезды можно протирать тряпочкой, умрет и она. Но не сейчас.
Сейчас Эмма идет в комнату, где за ней наблюдает с портрета поэт Блок. Выносит железный ящик и откидывает вуаль со старого проигрывателя с металлической летящей чайкой в уголке. На дне ящика лежат семь винилов в старинных картонных конвертах. На самой верхней этикетке – негр в полосатой шапочке и надпись «Round about midnight. Warner Bros. Inc. 1944».
Пластинка тяжелая и чистая. Извлеченная из конверта, она пускает на потолок несколько солнечных бликов, как вода. Зашипело под иглой, полилась музыка. Потом мы слушали «Соленые орешки» Диззи Гиллеспи, «Ночь в Тунисе», «Орнитологию» и «Леди Берд». В паузах было слышно, как лают у реки собаки, как кричит где-то петух.
— А вот эта моя любимая, — сказала Эмма. Слегка подула на пластинку, на ней медленно растаяло пятно от дыхания и зазвучало «Вдоль по улице метелица метет». И хотя было жарко, по спине почему-то бежали холодные мурашки. Эмма была счастлива. Лицо ее светилось. Она как будто помолодела лет на тридцать.
Под вечер я покинул ее дом. Вез велосипед за руль и шагал к пристани.
— Ну, че? Рассказал она тебе, как под Гитлером была? – тупо лыбился пастух.
Отвечать ничего не хотелось, и я прошел мимо.
— Не может же быть, чтоб у тебя из родни никого не убило на войне. Так ведь? Просто вам теперь на все плевать. Такое нельзя забывать и прощать, — крикнул он в спину мне.
Шины велосипеда набрали раненых, с желтизной по каемке, осиновых листьев, хотя до осени было еще очень далеко. У пристани лежал пятнистый теленок с колокольчиком на шее. Когда теленок поднимал голову, колокольчик на нем звенел.

КУСТ МАЛИНЫ ДЛЯ СЕРГЕЯ ДОВЛАТОВА

Окно кухни выходит во двор. На треснувшем подоконнике дымчатый кот с поломанными усами, спичечный коробок, банка засахаренного варенья, складной нож, потрепанный численник и граненый стакан. В стакане, как пуговицы, маленькие (на погоны) звездочки. Они слип­лись в комок. Заржавели. Не пригодились.

Окно кухни открыто. Людмила Петровна Быкова слышит с улицы голоса:
— Нет, нет и нет. Хотя так, как ты говоришь, тоже, конечно, можно.

Мужики ремонтируют мотоцикл с пухлыми колесами в человеческий рост.

Или:
— А вот дождик прошел, ну, такой, с пузырями в лужах, и плакать охота. От того, что живешь, — радостно сообщает пожилая дама.

Это часть бабушкинской кодлы вышла на прогулку. У бабушек в поселке Чиньяворык ячейка внушительная. Они составляют костяк интеллигенции, но запрещают себя так называть. Не костяком, конечно. Интеллигенцией. В праздники бабушки танцуют фокстрот, поют романсы, а иногда просто плачут. Потом устраивают потешное чтение — допустим, Пушкина на фене. Из нынешних аборигенов не под силу это почти никому. Нынешние аборигены мелкие, у них, по выражению бабушек, только «бабломер в глазах и никакой отчаянной жизни. Чтоб наотмашь, чтобы вдрызг».

Мы приятельствуем с Людмилой Петровной уже второй день. У нее торжественная, как гимн, спина и всегда в кармане губнушка. Она обожает английский футбол и бокс (всякий). На «триколоре» на то и на другое имеет годовую подписку.За два дня мы обсудили технико-тактические действия футболистов «МЮ», за которых она болеет.

Людмила Петровна когда-то первая в этом краю прочла отрывки из повести «Зона». И обомлела. Писатель рассказал не только о местах, в которых она, по сути невольно, живет с 1963 года, а и о людях, с которыми она была знакома коротко, проводила рабочие беседы и пела нерабочие совсем песни.

«Имена, события, даты — все здесь подлинное. Выдумал я лишь те детали, которые несущественны. Поэтому всякое сходство между героями книги и живыми людьми является злонамеренным. А всякий художественный домысел — непредвиденным и случайным», — написал Довлатов в предисловии.

Это кажется эпатажной выходкой, как здесь говорят — понтом. Когда впервые читаешь «Зону», думаешь: надо же, какими звучными фамилиями наградил автор героев, не говоря уж о топонимах, которые вообще словно клички коронованных воров. Все эти Синдор, Чир, Иоссер. Не может же это существовать на самом деле, даже у такого загадочного народа, как коми? Который, конечно, хитрый и поэтичный, который до сих пор использует для обогрева в том числе и тепло животных, ибо дома строит таким образом, что в нижней их части обитают овцы, козы, коровы, а вверху — они — волшебные коми-люди, пьющие для утоления жажды злющую протертую с солью и молоком редьку. Но нет, оказывается, названия поселков реальны. Вот они. Мы ездим по их полынным желтым дорогам. То и дело топим «уазик» в роскошных лужах, вымокаем до пояса, и хмурый водитель разговаривает сам с собою:

— А я говорил, что передок не работает!? Говорил.

Известно, что Сергей Довлатов-Мечик попал в надзиратели в 1962-м совсем не случайно, он попал туда по спецнабору Внутренних войск , будучи отчисленным «за неуспеваемость» из университета.

«Мы сошли на станции , затем три часа тряслись в грузовике, еще два шли пешком по узенькой тропинке до лагерных ворот».

Наш проводник Антон Алексеевич Огневой, ветеран службы охраны, не настолько, правда, ветеран, чтобы помнить службу Довлатова, мог бы запросто устраивать тут квесты по тексту.

Утром мы ходили к остаткам ШИЗО, где Довлатов, вернее его прототип Борис Алиханов, был надзирателем.

«Там содержались провинившиеся зеки. Это были своеобразные люди. Чтобы попасть в штрафной изолятор лагеря особого режима, нужно совершить какое-то фантастическое злодеяние. Как ни странно, это удавалось многим. Тут действовало нечто противоположное естественному отбору.

Происходил конфликт ужасного с еще более чудовищным. В штрафной изолятор попадали те, кого даже на особом режиме считали хулиганами… Должность Алиханова была поистине сучьей».

От изолятора, правда, осталась одна только стена с ржавыми дверями. Так интересно: стоит стена, а сзади — дождик моросящий по веткам тайги накрапывает. Всюду растут иван-чай да люпины, прекрасная крапива и лопухи величиной с газету. В Коми лето еще! Ров перед , через который были мостки и по ним же в конце повести  вел Алиханова, превратился в довольно глубокую и быструю речку. Я разбегаюсь и прыгаю, ноги едут по жирной грязище, уже ищешь глазами, куда кинуть рюкзак, но подошва упирается в прикопанный оторванный засов, карабкаешься дальше. Подполковник Роман Александрович Деменков за мною. Проводник остается на песчаном холме.

А мы ходим по развалинам — то ложку алюминиевую найдем, то мокрое крыло бабочки.

— Через год все будет по-другому, а через пять лет вообще ничего тут не будет, — загадочно говорит подполковник.

Лагеря, что начинаются отсюда в некотором роде наследники, продолжатели не героически легендарного Устьвымлага. Чиньяворык — это такие тюремные ворота, открывающие путь в тайгу, к десяткам зон, описанных . «Ворота» возникли вблизи железнодорожного полотна, ведущего к , в 1941-м. Москве, ну и стране, нужны были дрова, тес, горбыли. Здесь этого было в достатке, а главное, были такие спецлюди, кто мог день и ночь этот лес у земли отбирать и им за это ничего не было. В Коми вообще, чего ни коснись, все связано с зеками: дороги, города. В смысле, все это было ими построено. Волшебным коми-людям все это не нужно, тюрьмы тоже.

Сразу по приезду Довлатов был направлен в школу надзорсостава под Ропчу.

И мы туда едем.

— Вообще-то это немного удивительно, что он сюда попал. Пусть даже по спецнабору. Да, это в ту пору был. Но в ВОХРу брали людей без рефлексии. Впрочем, в то еще время случайно попадали и художники разные, скульпторы — чеканутые, в общем, создания. Позже стали только из Средней Азии брать.

— Почему?

— А для них это был праздник. Сбежать с каторги хлопковых полей. Они были исполнительны и долго никогда ни о чем не думали.

Под Ропчей еще сохранился каменный гараж с мозаичным панно, где радостный Гагарин, спутники и крейсер «Аврора». Зачем такое в гараже? Кто расскажет теперь? Баня, часть хозпостроек, медпункт, слесарка. Остался прогулочный дворик с небом, занавешенным колючкой, ступени, поросшие мхом, которые ведут на мостки надзирателя. В камерах прямо из земляного пола растет малина. Мои провожатые машинально срывают ягоды и закидывают в рот.

Чуть дальше — одно из зданий лесобиржи.

«Я в тот раз остановился на ужасах лагерной жизни. Не важно, что происходит кругом. Важно, как мы себя при этом чувствуем. Поскольку любой из нас есть то, чем себя ощущает.

Я чувствовал себя лучше, нежели можно было предполагать. У меня началось раздвоение личности. Жизнь превратилась в сюжет.
Я хорошо помню, как это случилось. Мое сознание вышло из привычной оболочки. Я начал думать о себе в третьем лице.

Когда меня избивали около Ропчинской лесобиржи, сознание действовало почти невозмутимо:
“Человека избивают сапогами. Он прикрывает ребра и живот. Он пассивен и старается не возбуждать ярость масс… Какие, однако, гнусные физиономии! У этого татарина видны свинцовые пломбы…”

Кругом происходили жуткие вещи. Люди превращались в зверей. Мы теряли человеческий облик — голодные, униженные, измученные страхом.

Мой плотский состав изнемогал. Сознание же обходилось без потрясений.

Видимо, это была защитная реакция. Иначе я бы помер от страха.

Когда на моих глазах под Ропчей задушили лагерного вора, сознание безотказно фиксировало детали».

Рядом с крытой щепой сушильней несколько сосен, не уступающих высотой надзирательской вышке. Внутри — сейф с облупленной краской, какие-то фляги, бочки. И после стольких лет визжания пилорамы — убийственная тишина, которую в следующий раз человеческое ухо может услышать разве что в гробу. Пространство как будто восполняет отобранное.

За соснами речка, в речке много солнца, в речке рухнувший дощатый мост. Возможно, на том самом месте, где избивали пятьдесят с лишним лет назад писателя, дядька собирает грибы. Полную кепку подосиновиков настругал, а еще два ведерка из-под майонеза.

Едем в Иоссер. Поселок еще существует, а вместо колонии особого режима — березовая поросль, фундамент.

Солнце ушло за горизонт, но свет его еще долго тлел в верхушках берез на дальнем пригорке, медлил. Как будто перед поездом чья-то прощальная ладонь на щеке.

За окном кухни сараи, крытые толем, пики со скворечниками, собачья жизнь в будке с зевающим волкодавом, а чуть выше крыш, вдалеке, железнодорожная насыпь. Пройдет скорый пассажирский — утренний кофе пора пить, одинокий маневровый тепловоз прокатится, колыхая, как черный флаг над трубой, дым, — пора в палисадник: там на грядках лук, чеснок, а главное — мальвы выше любого человека.

Людмила Петровна так и говорит:

— Все ерунда, главное — погляди, какие мальвы у меня выросли.

Сегодня она не спала полночи. После нашего прихода рас­вспоминалась, расчувствовалась. И корила себя, что губы не мазнула, что паричок не нацепила. И вообще ей непонятно: при чем тут она?

Я говорю, что все поправимо. Буду ждать ее у крыльца в шесть вечера при полном марафете.

Людмила Петровна из тех людей, которые вот как-то необходимы. Многим. Так бывает: увидишь человека и поймешь, что он необходим, нужен. И не только тебе.

Вчера она говорила:

— Часть моей жизни прошла в городах, которых нет уже. Родилась в Сталинграде, училась в Ленинграде, потом с мужем какое-то время в Свердловске жила.

Ее папа построил стадион «Ротор», там есть медная мемориальная доска, которую часто воруют. Семья была спортивная. Баскетбол, легкая атлетика, конная выездка.

В Ленинграде окончила химико-фармацевтический факультет.

— Можете себе представить? Удивительная была жизнь там. Театры, кино. В очереди за сосисками стояла за Райкиным. Только я две брала, а он два кило. — Улыбается.

— А в 63-м, по окончании, направление сюда получила. Сперва обрадовалась: буду униженных и оскорбленных учить химии и лечить.

— А потом?

— А потом не очень. Зима пришла. Помните, как в «Зоне» капитан Егоров привез сюда себе жену из Сочи, она проснулась, а в умывальнике в квартире вода замерзла? Очень точный эпизод. Развешивать нюни было нельзя, мы понимали, что только сам, сам можешь здесь конструировать вокруг себя ощущения. Помню, из Малиновки в Ропчу на каблуках вечером в клуб. Выходишь после работы и идешь. Там потанцуешь — и в обратный путь. Как раз к утру будешь.

— С провожатыми, естественно?

— Ну, милый мой. Молчи, грусть. Характер был — атомный. За офицера я замуж никогда не хотела… Хотя и был офицер. И не офицер был. Я девушка озорная, горячая. А выбирать тут никогда особо-то не из кого было. Все бравые уж расхватаны. У меня же казацкие кровя. Дедушка говорил: тебя только красноармейским штыком к двери пригвоздить, тогда ты жена будешь. Вот я и бегала какое-то время туда-сюда.

— То есть химии-то не было, чтобы унесло вот?

Она помолчала.

— За доброту, пожалуй, открытость, верность вышла. Он инженер был. Лесной промышленности. В первую брачную ночь посадил на бульдозер и как дал по лесным ухабам, чтоб, говорит, знала, за кого замуж вышла.

Над крышей сарая прошел тепловоз. Пес звякнул цепью.

Людмила Петровна, как кошку, погладила левую руку.

— Веселье было знаешь когда? Когда пила.

— Простите?

— Ну, то есть киряла.

— Вы?

— А что ты удивляешься? Я — фармацевт главный. Все таблетки-лекарства у меня под замком, спирт. Вот тогда был, как тут говорили, сеанс. И кипиш.

— А муж что же?

— Он очень порядочный был человек. Ой, милый мой, тут такое было, все не рассказать. Скальпы снимали с людей, и головы отрезали, в футбол ею на Иоссере играли. Туда чуть ли не танки хотели уже вводить. А от алкоголизма лечила офицеров. Вроде резко нельзя прекращать, и на постепенные нужды мне давали, допустим, ящика два. Кто кого лечил?..

По шиферной крыше дальнего сарая скатилось и упало в траву поспевшее яблоко.

— Это был ошеломительный мир, и столько вмещалось в то время и плохого, и хорошего. Сейчас при всем желании это невозможно: пространство осталось вроде бы то же, а время спрессовалось или скукожилось. Не понять. Столько мы тогда успевали.

— Да, Довлатов вот кучу писем родне писал, стихи пачками, а еще умудрялся на губе сидеть, на вышке стоять.

— Вот-вот. В середине восьмидесятых где-то в журнале «Родина» опубликовали отрывки с письмами под единым названием «Зона». Название меня заинтересовало. Я прочла и удивилась. Это же про наши места. И не просто места, а люди, упомянутые в повести, я с ними работала. Капитан Прищепа, дядя Леня Токарь, инспектор самообороны Торопцев на Ропче, который сказал Довлатову, когда тот выпускался из школы надзорсостава: «Запомни, сынок. Можно спастись от ножа, можно блокировать топор. Можно все, но если можно бежать — беги и не оглядывайся». Вот они прямо вчера еще были живые. Капитана Прищепу я довольно хорошо знала, мы даже выпивали вместе в компании. Он такой и был. И вообще, вроде бы вещь художественная, а там почти все правда. От этого художественное становится в сто крат эмоциональнее, что ли.

По-над крышей прошел товарняк.

— Мне кажется, если б не было такой армии для Довлатова, то и писатель он был бы совершенно иной. Есть изданные его армейские письма отцу. Видно, как он хорохорится, бравирует, старается не выдать собачьей тоски, называя отца в письмах «дорогой Донатец», пытается быть веселым, небрежным где-то. А вообще же все было подчинено одной-единственной цели — раз уж попал сюда, использовать время с пользой, поставить эксперимент над собой, наблюдать как бы со стороны, а вот если сюда уколоть, впитывать, внимать для того, чтобы потом писать и писать, пока не сломаются пальцы. Если б не это человеку с его уровнем — можно было запросто выпустить себе пулю в лоб или рехнуться. Опять же вот девушка эта из Сыктывкара — Света Меньшикова. В газету с ее портретом как победительницы студенческих игр по легкой атлетике были завернуты боксерские перчатки Довлатова. Он написал — она не ответила, он написал со стихами — опять тишина, он написал со стихами, сочиненными ей. Начался эпистолярный роман, как скажет он позже, спасший в ту зиму ему жизнь. И это не пафос. Вы представьте себе двадцатилетнего мальчишку в тайге-глухомани, среди убийц и головорезов, которым вообще терять нечего. Тут сформировавшаяся личность на стенку полезет. Девушка приезжала к нему сюда, в Чиньяворык, потом в Ленинград, когда он уже был женат второй раз. Сорок с лишним лет скрывала свое знакомство, да и зачем афишировать. Она и сегодня живет в городе Сыктывкаре по тому же адресу, на который писал Довлатов. Так что, мил человек, как говорил друг и соратник его Петр Вайль, в жизни ничего случайного нет, все, что нужно, рифмуется.

Людмила Петровна идет колдовать в свой маленький огород.

— Терпеть не могла эту землю, работу на ней. А муж любил. И вот теперь меня будто подменили. Не умею, а копаюсь все равно. Я как бы извиняюсь, что ли, перед ним?

Муж Людмилы Петровны, два срока единогласно и безоговорочно избиравшийся главой администрации поселка Чиньяворык, проложил по улицам асфальт, построил несколько домов, реконструировал школу.

— А где же клуб, который сооружал Довлатов? — интересуюсь у нее.

— Сгорел, — говорит. И, поразмыслив, добавляет: — Сегодня годовщина. Одна железяка осталась, в которую когда-то афишу вставляли.

Я отыскал железяку. Над пустой рамой четыре металлические буквы: «кино».

«…И все же я благодарен судьбе за эти годы. Впервые я затормозил и огляделся. Впервые обмер, потрясенный глубиной и разнообразием жизни. Впервые подумал:
“Если я не замечал этого раньше, то сколько же человеческого горя пронеслось мимо?!” То, что мне казалось важным, отошло на задний план. То, что представлялось малосущественным, заслонило горизонт… Я понял — человек способен на все, и в дурном, и в хорошем. Я понял, ад — это мы сами. Только не хотим этого замечать. И еще я узнал самое главное. То, ради чего стоило пережить эти годы. Я узнал, что в мире царит равновесие. Кошмарное и замечательное, смешное и печальное — тянутся в единой упряжке. Я убедился, что люди носят маски. Маски бывают самые разные. Маска набожности и мас­ка долготерпения. Маска учтивости и маска любви. Маска совести, юмора, интеллекта. Эти маски приросли к нашим лицам. Но я-то знал — сутки лесоповала, и двадцать веков цивилизации бесследно улетучатся. И останется человек без маски, твой двойник.

Лагерь навязал мне целый ряд простых, оскорбительных истин:
Всегда готовься к худшему — не ошибешься. Забудь о человечности. Этот фрукт здесь не растет. Не унижайся до просьб. Бери, если можешь, сам, а если — нет, то притворяйся равнодушным. Не бойся смерти. Пока мы живы, смерти нет. А смерть придет, мы будем далеко. Верь одному себе. И то не до конца. А главное, всегда бей первым».

С языка коми «Чиньяворык» переводится как «бревенчатый длинный сарай, стоящий на берегу реки, для сушки рыбы». Именно в это поселок медленно, но верно превращается.

Зоны, которые описывал Сергей Довлатов, в которых служил, почти все сегодня поросли репьем и крапивой. Нет, не то чтобы стало меньше в стране преступлений, просто везти сюда заключенных нерентабельно, сами колонии не отвечают международным стандартам, тюремному ГОСТу. Да и делать здесь уже, по сути, нечего: чтобы открыть производство — необходимы вложения, а это, как говорит мой новоиспеченный чиньяворыкский приятель Сережа Бузон, ссыкотно.

Лес, до которого можно было легко и бесплатно добраться, за семьдесят с лишним лет поредел изрядно; чтобы добывать дальний, таежный, нужны дороги, прочая инфраструктура.

— Понимаешь, все какое-то временное, — говорит Серега Бузон.

У Сереги пятерни — как листы шифера, он употребляет много слов, запрещенных Госдумой.

Судьба Сереги для здешних мест статистически банальна. Получил пятерку, сел, вышел, осел. Впрочем, нет. Присутствует в его истории и налет блатного романтизма.

— У меня жена мусор, — говорит он, почти рисуясь. — Я с одной стороны колючки был, она — с другой. Познакомились, то-се. Я и остался. Сын одиннадцатый класс окончил, дочь — три года. Самая крепкая семья знаешь какая?

Ответа он и не ждет.

— Такая, где полгода жену не видишь. Вот я, например. Полгода зимник к Белому морю прокладываю. Мерзну, коченею, зато полмиллиона получу, приезжаю — праздник че ты. А скоро вообще дадут сертификаты, и мы отсюда свалим.

«Сертификат» в этих местах управляющее, обнадеживающее, самое сладкое слово. По госпрограмме каждый северный житель имеет право получить такой сертификат на жилье и уехать куда ему заблагорассудится, навстречу лучшей жизни.

Правда, для этого нужно, чтоб ты жил в некой халабуде в какой-либо выдающейся северной дыре. Вот поэтому и скупают тут рухлядь сторонние. Поживут год-два, а еще фиктивно разведутся.

— Тошнота кругом. Вишь, все спутниковых антенн понавешали, щели в полу, как у Довлатова сказано, — собак можно через них в дом приглашать, зато — «Триколор».

Серега каждый вечер подшофе, предлагает мне почему-то оказать могилку зека в тайге, за которой кто-то ухаживает.

— Тут кругом одни могилы. Я с тестем стал в подполе погреб рыть года четыре назад — череп выкопал, кости. Между прочим, человечьи.

— А где же все надзирательские вышки? — интересуюсь.

— Где, где. Щас скажу. Спилили, ты че. Они ж на балансе были. Зоны загнулись. Представляешь, только в Чиньяворыке когда-то содержалось больше тысячи человек. А теперь — 140. И типа в колонии-поселении вышки не нужны.

Подполковник Роман Александрович Деменков эти сведения подтверждает:

— До недавнего времени ставили заключенных из колоний-поселений на эти вышки, чтоб следили за порядком. Пришла директива, что мы делегируем административные полномочия заключенным. Пришлось снести.

В последнее перед отъездом утро, в пять часов, через покинутые бараки, где косые на петлях двери, иду к Сереге попрощаться. Он, сонный, курит и прячет по-зоновски огонек в кулак. На кулаке его наколка «Весь мир бардак». Туман слоями лежит над тайгой. Проходящие мимо женщины интересуются: а чего это мы уже два дня тут снимаем?

— Кино, — хрипло говорит Бузон.

— Ага, снимите мусор наш, мэрша вообще прифигела — бараки на дрова продает, а мусор потом не убирает. И посмотрите, сколько развелось собак.

— Да вообще, — напирает Серега. — Зажрались. Волкодавы им уже не блюдо, а коза не барышня. Совсем обнаглел человек, — паясничает он.

Потом говорит:
— А правда, собак есть вообще перестали, и козы приобрели на морды нагловатый оттенок, не пялит их никто.

Мы идем с Серегой к реке, через нее кривенький мостик. Кочегар дядь Боря, с которым общались вчера, удит хариуса. Там, за мостом, где когда-то был выводной коридор и Довлатов водил по нему особо опасных на работу, теперь картофельные поля. Все цветет, щебечут птицы.

— Знаешь, че я тебе скажу. Все идет как идет. Думаю, сегодня тут Довлатов не поживился бы ни строчкой. Не о чем писать. Серятина, блин, одна. Характеров нет. Какие это, слышь, преступники. Не злодеи, а шелупонь.
Мы переходим мост.

На тропинке юродивый Вова. Он поднимает пласты цветущего, разогретого солнцем парного клевера и зажмуривается.

— Другая, совсем другая жизнь, — бубнит он. И шумно вдыхает и зажмуривает опять глаза.

Когда мы, набрав штук шесть белых, возвращаемся обратно, Вова сидит у моста и задумчиво говорит:

— Стоит корова на лугу и писиет. Вот так и человек: живет, живет да помрет.

ссылка

Деньги еще какие-то были, но билетов на самолет не имелось вовсе. Поездом из Анадыря не доедешь, поэтому мы с местным режиссером массовых действий Славой, как могли, пережидали время. Два раза посещали некие мутные спектакли, ходили в краеведческий музей, а потом принялись за интерактивную игру, придуманную здешними полярниками, надо полагать, тоже не от разухабистого веселья. Называется действо «белый медведь». Штука, в общем, незатейливая. В большую пол-литровую кружку всклень наливается пиво, затем отпивается, а образовавшееся пространство дополняется водкой. И так до тех пор, пока напиток в кружке не станет прозрачным. Это – «белый медведь» приходит. Уходит он, а с ним и все печали, думы окоянные, строго наоборот. На второй день таких испытаний Слава сказал:

— А поехали на Уэлен.

— Для чего?

— Там край земли. — И вообще…

Я оглядел скопление порожней тары на полу, где для прохода оставалась лишь узенькая тропка:

— И так уже, -говорю, — дальше некуда.

Но Слава был настырен:

— Киты там щас, в проливе товарища Беринга, любовь крутят. А чукчи их бьют. Понимаешь? Драма!

Утро на пахнет мерзлым бельем, внесенным в помещение с улицы. Мы — русским духом.

Нам везет. Погода благоволит, полный штиль. И вертолет не надо ждать в левом крыле аэропорта неделями. Летим. Небо, как море и можно долго глядеть, как тень МИ восьмого пересекает балки, лощины. Выбирается в тундру. Внизу – пустота на сотни верст, ни зверька, ни человечка, только текут в разных направлениях долгие ручьи неких сиреневых цветов.

Слава спрыгивает с подножки, встает на карачки и картинно целует землю. Отплевывает крупинки, хрипло произносит, оглядывая простор:

— Да, бля…. Дальше только Америка.

Поселок ютится на самом крайнем северо-востоке родины, на . Около 12 тысяч километров от Москвы, 86 километров до США. Уэлен — адаптированное русскими с чукотского «Увэлен» — «черная земля». Название населенному пункту чукчи дали за торчащие на ближайшей сопке кромешные бугры, которые видны в любое время года и служили с приснопамятных времен путникам ориентиром.

Указующий перст, галечная коса, шириной в двести метров, как индейская пирога разрезает два океана — и Тихий. Тут особенно очевидна усердная борьба двух стихий: воды и суши. Гигантская земная плита медленно наползает на , вот-вот нахлобучит. Там, в глубинах постоянно происходят тектонические разломы, которые наглядно иллюстрируют всю хрупкость, неуравновешенность бытия в этой части земного шара.Здесь,скованные морозом в огромные неподвижные поля, льды вдруг начинают наползать друг на друга, крошиться, обнажая трехметровую толщину. То отступают куда-то далеко, оставляя огромные разводья, то опять. Вечное это движение в 80-километровой горловине делает его чрезвычайно опасным и зимой, и летом. Но и тут люди живут. И давно. Изучая захоронения уэленского могильника, древние стоянки на побережье, ученые определили, что обитаемыми эти места являются около трех тысяч лет.

…Отчетливо теплый июнь. Бродят айсберги. Когда они наползают друг на дружку, получается жалобный скрежет, как если бы железнодорожный состав на медленной скорости преодолевал крутой поворот.

Мы идем разыскивать славиного знакомого старика Элле. Во дворе двухэтажного барака изборожденный канавками морщин эскимос чинит сеть. Развесив ее между качелями и детской горкой, сработанной на манер ракеты «Союз». В нехитрых огородах вросшие в землю железнодорожные контейнеры — подарок жителям . Контейнеры выдали людям давно. А вместе с ними и надежду плюнуть на все и уехать когда-нибудь на , на Большую Землю. Но проходит год, другой, третий, никто чего-то не едет. Дотащить его до железных дорог – стоит немеряных денег и нечеловеческих усилий. Да и как сорваться, где и кто кого ждет? Еще одним памятником экс-губернатору служат здесь нарядные канадские коттеджи. У Акима Элле такой вот коттедж, но он в нем не живет. Там обитают ездовые собаки. Сам Аким ютится в обустроенном строительном вагончике.

Когда мы являемся, старик в падающем из крохотного оконца свете мастерит из моржовой кости какого-то бога. Маленьким перочинным ножом он придает ему человеческие черты.

— Угадай, кто к тебе? – лыбится Слава, распахнув дверь.

— Со скольки раз? — лукаво щурится от обилия света старик.

И тут же, узнав Славу, колготится, ставит на буржуйку сплющенное туловище чайника.

— Чай- чай, выручай, — говорит Слава.

Подвинув бога на край стола, в шеренгу таких же уже готовых фигурок, мы выкладываем на стол из рюкзаков гостинцы: макароны, спички, водку.

Гоняем чаи, режиссер интересуется:

— Куда ты этих богов-то строгаешь?

— Так это… в Штаты, — говорит дед.- Тут одна художница из приезжала, всех до одного забрала, слышь. Кучу долларов заплатила. Вот столько, — старик сделал небольшой зазор между пальцами. — Закопал в банке.

Некогда изделия уэленских граверов и косторезов гремели по всему миру. До недавнего времени была целая мастерска именитых художников. Косторезы Вуквол, Хухутан, Тукукай, граверы Елена Янка, Мая. Теперь все больше работают на дому. Но изделия сбываются плохо.

Старик же Элле ни дня не работал по трудовой книжке. Сначала пас оленей, добывал нерпу. Затем съездил к шаману, и тот благословил его на то, чтоб богов вырезать. Творения Элле из кости с криками «браво» и даже «ура» приобретались музеями Москвы, Петербурга, Таллина, Дрездена и Рима. Хотя ни в одном из этих городов Аким не был. Его боги были, говорят, в коллекции , Ельцина, Ростроповича. Впрочем, и этих людей он никогда в глаза не видел. Когда-то на приезжали целые делегации туристов, ученых, музейщиков. Они приобретали продукцию туземцев, какой не было нигде в мире. Аким вырезал животных, сценки охоты, а главное, богов — из клыков, черепа и детородного органа моржа.

Затем туристы и ученые с Запада ездить перестали. Боги любви, достатка, семейного благополучия стали кочевать через пролив на и дальше в Америку. Говорят, американцы выручают за эти резные кости целые состояния. Но Акиму это до лампочки. Ему-то всего и нужно денег — на покупку новых собак.

Боги Элле иногда охотятся, иногда хулиганят, иногда просто сидят задумчиво.

— Откуда сюжеты? — спрашиваю.

— Так это, слышь. Хожу с ружьецом на птичьи базары, в океан хожу на нерпу, а потом вот еще, — он шарит в углу под прелыми сетями и выуживает оттуда бутыль.

— Кыхтым, — гладит ей бок .

— Кыхтым – это..?

— Настойка из трав и сухих мухоморов. Ее больше глотка нельзя. Умрешь, может.

— Вштыривает? — хохочет Слава.

— Боги приходят, — коротко отвечает Аким. -Налить?

— Не, — машу руками.

— Тогда уж и я не буду,- вздыхает Слава.

Вечером идем к участковому отмечаться. Рядом граница, до восемьдесят шесть километров. По дороге встречаем мужиков с ружьями наперевес.

— Куда это они, на ночь глядя? – интересуюсь у Акима

— Зарплата, однако, — буднично отвечает старик.

— А ружья зачем?

— Без ружья не дадут.

— ?

— Карабин сдать надо. Тогда деньги тебе, — говорит абориген.

Столь экзотический ритуал ввел несколько лет назад местный участковый. Зовут его Арон Аветисян.

— Устал я, — говорит он, заперев в подвале сельской администрации двустволки. — Возьму кинжал, уйду в горы.

В окрестностях гор нет, древние кладбища кругом, сопки. Но Арон так всегда говорит — в день зарплаты зверобойной артели, которая добывает моржей, нерпу. Когда-то здесь таких артелей было около десяти, сейчас одна, и та на ладан дышит. Кроме этого имелся крупнейший оленеводческий совхоз «Герой труда». Сегодня его пытаются раскрутить снова, но оленей осталось мало, а еще меньше тех, кто хотел бы их пасти.
Арон заводит вездеход, принадлежащий некогда полярникам, и мы мчимся к его вагончику на броне. Водительские права в этом поселке есть только у него, хотя различного рода сельхозтехника: тракторы, грузовики или мотоциклы имеются у многих

— Для чего ружья отнимаете?- интервьюирую его я в люк.

— Завтра отдам, отвечает Арон. — Если придут.

По мнению участкового, эскимосам и чукчам деньги вредны. Получив зарплату, они покупают самогон и съезжают с катушек.

— Дурные становятся, прямо в голову себе стреляют, понимаешь? Суицид называется. На ба-альшой суицид. Поэтому я у них карабин забираю. Утром придешь — получи, дарагой.

— И что, кто-то не приходит?

— Много, брат… Сам их ищу: на свой карабин, распишись! А он третий день лык не вяжет… Улыбается сам себе, бормочет под нос, не разберешь. Устал я как мама быть. В магазине запретил им водку торговать. Так они самогон покупают. Тут королей самогонных, знаешь, сколько? Вай! Семь, наверно.

— Чукчи и эскимосы стали самогон варить?

— Нет, русские. Полярник, артельщик. Когда станции закрылись, он стал самогон варить. А что делать, брат? На Большую землю? Кто его ждет? А тут семья, гарнитур, шифоньер. Только работа нет. Поэтому самогон гнать. И продавать. Понимаешь?

Арон тормозит у своего вагончика — точно такого же, как у Акима.

— А почему люди в канадских коттеджах упорно жить не хотят?- пытаю участкового.

— Когда шторм, даже маленький, он так дребезжит, что жизнь, вай, медным укрылась как будто! Стра-ашно, как в гробе. Собрали не так, знаешь. Половину деталей украли, брат.

Всю утварь в вагончике Арон Аветисян обклеил маленькими бумажками. На бумажках чужеземные, выведенные ручкой, слова. Так он учит английский.

— Контракт заканчивается, — поясняет он. — Уеду, надо чужой язык знать.

— Далеко?

— В Югославия поеду, дарагой. Миротворцем.
Слава объясняет участковому, что страны Югославии давно нет и миротворцев в ней, в общем-то, тоже.

— Тогда Африка, — ничуть не смутившись, говорит Арон Аветисян. — Армения не могу, брат, я этот, как его, отщепенец.

Один участковый на три поселка — Уэлен, Инчоун, Энурим — Арон Аветисян родом из добропорядочной армянской семьи. Отец — начальник большого ереванского гастронома, мать — заведующая стратегическим холодильником для нужд государства. Три брата занимают ведущие посты на железной дороге. Арон с детства любил читать, «отравился», говорит, «проклятым романтиком». Окончил техникум и махнул связистом на полярную станцию. Отец крепко осерчал. Слал сыну письма, которые начинались так: «Арон, дарагой, рад видеть тебя». Оканчивались письма тоже всегда одинаково: «Ты уехал, и мы плачем по тебе. Мама- три раза в день. Я — четыре. Братья — не переставая. Приезжай, дурная башка». Потом письма приходить перестали.

Когда закрылась полярная станция, он подался в участковые.

-Уеду, — повторяет Арон. Холодно тут. Ученые говорят: глобальное потепление. Пусть сюда едет, на Чукотка. А я — в Африка.

Полярный день никак не заканчивался, айсберги ушли куда-то всей большой стаей. Размытое двумя океанами солнце прокладывает тусклую дорожку по воде в Америку. Кажется, иди по ней и допехаешь до благополучной стороны планеты…

Следующим днем на косе, уходящей в пролив, почти цыганский переполох. Женщины, дети, старики, собаки и бакланы провожают артель из семи вельботов на китовую охоту. Мы тоже стоим поодаль. Лодки хоть и с мощными японскими моторами, но долго не исчезают из виду. Они качаются над нашими головами черными точками. Океан как будто касается неба. Но почему-то не проливается. Люди постепенно расходятся. На берегу остается лишь эскимос Витя Хагдаев. Он дежурный по трактору. Если охота будет удачной, Витя подцепит кита за хвост и вытащит своим «Кировцем» на берег.

Часы тянутся в ожидании, и мы уговариваем Витю, пока не вернулись охотники, прокатить нас по студеному морю. Вельбот взбирается на бугры волн, цвета фашистской шинели, натужно, с ревом, потом падаем вниз, обмирая. У недействующего маяка-памятника на мысе Дежнева Витя делает разворот. Мы сидим плечом к плечу с биологом Олей. Она из Анадыря, изучает жизнь тутошних насекомых.

-Дежнев почти на сто лет раньше Беринга открыл этот пролив, — преодолевая шум винта, говорит мне в ухо Оля.

-Чего же он именем Беринга тогда называется? – наклоняюсь я к ней.

— Ну, Дежнев открыл себе и открыл, думал, про это весь мир узнает. А Беринг, что называется, подсуетился, сам лично доклад в географическое общество отнес.

Ее висок пахнет сенокосами. Брызги застилают глаза. Губы соленые.
На обратном пути Витя завозит нас «во вчера». Машет руками, показывает на часы, мол, здесь другое совсем число. И мы глазами, полными глазами воды, словно обезумевшие от счастья, киваем, дураки дураками.

— Киты! — глушит мотор Витя.

И точно! На фоне ледяных, синих, ужасающих волн далеко-далеко две блестки. Вверх-вниз. И вдруг совсем рядом выныривают, запускают в небо фонтаны, танцуют, что ли?

— Е –мае, — ликует Слава, пытается фотографировать, но болтанка такая, что он едва не сваливается за борт.

Огромные млекопитающие трутся друг об дружку, как вчерашние айсберги, как лошади в гон, хороводят.

Нас относит, Витя запускает мотор с пятой попытки. Очумевшие, все молчат. Медленно причаливаем. По полосе отлива бежит на встречу большой лохматый пес. Приседает, крутится юлой, радуется.

— Иногда кит уносит лодку охотника далеко, — почему-то говорит Витя. – Или под воду.

— То есть, ты хочешь сказать, что это честная дуэль? – соображает Слава.

— Да, — машет тот свалявшейся шевелюрой. – Очень не просто. Если далеко, людей о скалы бьет, там берег крутой.

— Часто?

— Да. Некоторые выживают, идут, идут, приходят, а их гонят… Раньше убивали.

— Отчего же? Люди ведь спаслись, домой вернулись, здравствуй, родная– раскручивает его Слава.

— Не-е, — закуривает Витя. — Их кит забрал, они становятся тереками, отверженными. Настоящий охотник погиб, а это дух, злой дух ходит. Он за людьми охотится и может унести в злой мир.

— Дикий вы все-таки народ…

— Да, да, — машет опять головой Витя и улыбается широко, разухабисто. Витя рассказывает нам случай, который приключился с одним из здешних зверобоев. В 30-е годы на льдине унесло охотника Ульгуна. Люди похоронили его в своих мыслях. Двое малолетних детей остались сиротами, жена вдовой. В 1992 году, когда была открыта граница между Россией и США, прилетела в Уэлен пожилая женщина из Канады. Сносно говорила по-чукотски, расспрашивала об охотнике Ульгуне. Нашли старейшину. Он вспомнил, что охотника унесло на льдине и он погиб, а дети его рано поумирали — жилось им бедно, трудно. Тут-то и выяснилось, что женщина из Канады — дочь погибшего охотника. Оказывается, тогда, в 30-е, льдину с охотником прибило к берегам Канады. Его подобрали местные инуиты (эскимосы), выходили. Поскольку возвращаться на родину зверобой не мог, женился и жил себе, охотился. Только в сторону другого берега глядел часто, задумчиво и часто носом шмыгал.
Слава шастает по горловине косы, потом становится, раздвинув ноги циркулем, протягивает мыльницу.

— Щелкни меня вот оттуда. Одна нога в Ледовитом океане, другая- в Тихом. Чума. Все рядом. В башке моей каша.

В этот день кита не добыли. Охотники приехали уставшие, с черными лицами, погрузили в трактор снасти и поехали спать. Утром при том же скоплении публики, отбыли по синим пригоркам волн снова.

Вечером опять весь поселок в сборе. Добыча серого млекопитающего здесь не какая-нибудь мажористая прихоть. Три тысячи лет для аборигенов этих широт, кит- первое большое парное мясо после долгой, шизофренической зимы. Иное мясо им не по желудку, да и не по карману. Во времена развитого социализма в магазин завозили продукты среднерусской необходимости. А также мыло. От мыла тело жителей покрывалось язвами, от мороженых кур, их мутило, и они по нескольку дней проводили, кто успевал в нужниках. Поэтому ежегодно для эскимосов чукотского полуострова и таких же аборигенов Аляски выделяется квота на добычу 15 серых китов.

Кит опутан веревками с оранжевыми буями, из боков торчат три старинных, с отполированными ручками, гарпуна. На голове зеленоватые проплешины. Хвост напоминает корму подводной лодки. Тракторист Витя цепляет его тросом, вытаскивает кита на берег, и тот становится виден весь, огромный, побежденный.

Взрослые подсаживают детей на его горб. Они сперва таращат испуганно глаза, потом катаются, точно с ледяной горки, хохочут.

Далее за дело берутся мужики. Взгромождаются на него и большими, точно секиры на длинных пиках, ножами, разделывают. Самые смачные куски достаются старикам,женщинам без мужей, в сельпо с маркировкой «кит свежий, морской».

Мы стоим со Славой в сторонке, наблюдаем. Охотники улыбаются, трындят простодушно что-то по-своему, жуют мантак с солью — порезанную на мелкие кусочки кожу кита. Потом все отправляются по домам, радостные и торжественные – вот и пришла весна. На распотрошенную спину зарятся какие-то громадные птицы, пикируют. Оставленный сторож шугает их длинной палкой, но как-то вяло, всем хватит.

Завтра кита разберут до конца. Мясо пойдет на засолку, усушку, маринад. Жир на хозяйственные нужды и то же мыло. Из усов сделают исцеляющие душу и тело настойки, кости пойдут на утварь – из позвонков выходят шикарные кресла и.т.д. Останется только череп. Витя зацепит его тросом к своему «Кировцу» и отволочет за поселок, где из таких громадных черепов уже целое километровое кладбище. Будто динозавры жили тут и упокоились с миром.

— А че –о же они, дурные, в этот пролив каждый год приходят. Ведь каждый же год получают гарпун в бок? – Слава роется в рюкзаке, выуживая бутылку, которую старик вернул ему обратно.

— Так родина тут, блин, — говорит Аким, прорезая пузатому божку глаза. – Они в наших водах любятся, рожают. Потом возвращаются.

— Хорошенькая родина.

— Какая есть, слышь, — улыбается Аким, не отвлекаясь.

Вечернее небо с узорами перистых облаков как будто на выставку из Гжели привезли. Солнце в эту пору далеко не уходит, но день все равно заканчивается. Как будто зверь укладывается в спячку. Ворочаясь, угнездиваясь, думая о своем. Откуда-то из-за горизонта лучи подсвечивают торшерным светом лишь вершинки тех самых черных сопок, по которым держали ориентир когда-то путники. Мы садимся на пригорке поближе, раскладываем на куртке консервы, складной нож, купленные в сельмаге маслины, довершаем натюрморт водкой с жень-шенем. На этикетке выведено: «Разбуди свою страсть».

Поселок распахнут перед нами окном. Зажегся фонарь у деревянной аптеки, заплакал ребенок, промчал на гусеничном вездеходе куда-то Арон. В узеньком проливе встретились два успокоившихся под ночь океана, и равнодушно глядели на нас.

-Не спи, писака, — толкнул в бок Слава. –Разливай давай. Помянем … Китов. Ну, и людей.

ссылка
.

ГНОМЫ ДЕДА МИХАЙЛО

памяти Чудака- Человека

Я пришел к нему по глубокому рыхлому снегу. Правда, сначала в уме держал, точнее, в блокноте, собирался, и думал: не помер бы. А в эту осень как-то сложилось все, и вдруг удалось. Самолет до Иркутска, китайский микроавтобус. Дед Михайло, как он себя называет, а в миру- Виктор Алексеевич Михайлов проживает с собакой Динго, портретом Маяковского, сотнями книг и стареньким компьютером у самого Байкала. Там, где берет начало река Ангара. Деревня так и называется – Большая Речка.

ссылка

СЛЫШИШЬ?

Батюшка усталый, с утра припаривший чуть-чуть. Телефон в деревне, куда мы выбрались на три дня (топить печку и бродить по лесам) берет только на крышеего амбара. Но туда по лестнице карабкаться надо.

ссылка

ОСЕНЬ В МЕЩЕРЕ

В тридцать девятом году писатель Паустовский явил на свет дивную повесть «Мещерская сторона». Хрустальным своим языком поведал он о тихих закатах, бакенщиках и паромщиках. Другой писатель, Пришвин, за эту повесть на него крепко обиделся. Ежу понятно, совсем не ревность взыграла в великом старце, просто — болел он душой за тот уголок. И в каком-то из журналов Пришвин ругательски ругал Паустовского за то, что туристы в панамках 30-х годов теперь ринутся туда, и истопчут все ромашки и донники.

И вот сегодня в Мещере век XXI. У каждой старухи мобильник, в сельмаге — колбаса семи-восьми видов, трактора по лизингу — немецкие. Но отчего-то больше недели не работают, противятся всем бюргерским нутром.

— Говно, — отрекомендовывают их механизаторы. – К нашей земле непривышные.

Впрочем, у руководства на сей счет другая, отличная точка зрения. Как только трактора да комбайны приходят, механизаторы тотчас откручивают магнитолы. А поскольку немцы народ до оскомины последовательный, то собирают они эту технику так, что одно без другого не работает.

Вот и выходит, что с тех незабвенных, пришвинских пор здесь мало что изменилось. И хотя до белокаменной отсюда всего — ничего, тамошние события воспринимаются в Мещере не иначе, как события, творящиеся на Луне.

Здесь не любят трындеть о политике. Зато спроси этот люд о бедах, он без утайки выложит тебе все. Но как-то без нытья. Иронизируя и подтрунивая над собой.
Три дня с режиссером одного из рязанских театров мы колесили по тем местам на велосипедах.

…Быть на Рязанщине и не заехать в Константиново — дурной тон. В какое-то тургеневское теплое, как молоко, туманное утро едва разглядели мы зеленеющую крышу усадьбы помещицы Кашиной, прототипа Анны Снегиной. Бродили по тропинкам. Пили чай на веранде. Здесь создан музей одной поэмы. Фотографии, письма. Уже на выходе из усадьбы экскурсовод показал английскую книгу переводов.

— Самые точные, — сказал он. — И ритм, и рифмы сохранены.
Но поэзия, как говаривал соперник Есенина Клюев, штуковина пресволочнейшая. Растет, как известно, из сора. Начинается, как всякое искусство, «с чуть-чуть». И исчезает, наверное, от едва уловимого, необъяснимого. Мы листали эту книгу. И в самом деле, сохранены были и ритм, и рифмы. Поэзии не было.

— Вот еще, — сказал экскурсовод, протягивая амбарную тетрадь. — Показываем всем, как курьез. Вести дальше не стали.

Это был отзыв Жириновского, написанный мелким почерком. Целая страница излияний. И начинается так сильно: «Здравствуй, Сережа…»

Затем мы еще долго бродили по скрипучим половицам музея и к вечеру тронулись дальше.
Пекли картошку возле озера. На огонек приехал в телеге пастух. Долго сидел, курил. Указал, где спрятана лодка. Дернул за вожжи уснувшую лошадь, и узвенел телегой в соседнюю деревню за самогоном.

К утру, пастух вернулся без самогона, но с доярками. Они то и дело хохотали и запрокидывали назад головы, как кокетливые курсистки.

Я уложил в лодку удочки, одежду и, огребаясь единственным веслом, уплыл в самый конец водоема. Привязал лодку к сухой ветле, расчистил в водорослях «окно» и таскал оттуда добротных таких карасей. Где-то далеко у пропахших коровьими лепешками калд «били» перепела и дивным матом орали доярки.

Обсцентная лексика в сочетании с удивительными диалектными выражениями здесь вообще своего рода искусство. Если уж пошлют, то так красиво, что и не обидно. Посещавший эти места несколько лет назад немецкий журналист Томас Авенариус был просто в каком-то языческом восторге от крепкого русского словца. Приехав писать об охоте на волков, он два вечера подряд пил с одним трактористом самогон и записывал в блокнот его выражения. Затем у служителя пера из мюнхенской «Zeitung» осоловели глаза, остановилась рука, и он упал на стол. Тракторист влил в себя еще энное количество алкогольной влаги, махнул на немца рукой и ушел.

Но, пожалуй, самый искусный по части мата в Мещере дед по прозвищу Бандит. Немного жаль, что в печати невозможно выдать всех изысков его весьма аутентичной речи. Если бы дед захотел, то мог бы запросто заткнуть за пояс изрядное число академиков из Института русского языка им. Виноградова.

Впрочем, известен Бандит не только этим. Ходить к нему нам не советовали. «Человек он пропащий, — говорили о нем. — Даже кота своего споил».

Бандита дома не было. По старинке подпертая палкою дверь. Ни замка, ни запирки. Меж двойных рам пыльного окна, в паутине, дрожала бабочка. Тощий кот сидел на крыльце и усердно тер лапой правый глаз. Выражение морды у кота было таким, будто он не выходил из запоя неделю или съел что-нибудь непотребное.

Мы уж было, хотели уехать, так и не дождавшись старика. Но тут в вечерней тишине и запахе парного молока раздался скрип его телеги. Я разглядел его. Большие, удивительно свежие голубые глаза. Седая борода. Наполеоновская треуголка и китель времен 1812 года. Распрягая лошадь, он выдал несколько матерных тирад, потом спросил:

— Чьи будете?

— Издалека мы. Журналисты, — молвил я.

— А-а… п…болы, — усмехнувшись глазами, сказал он.

— Выпить есть? — отогнув большой палец и мизинец, показал он.

Я кивнул на рюкзак.

— Заходи, — сказал Бандит. Кот брел за нами.

— Иди-и-и, пропойца, — открывая дверь, сказал он. — Веришь — нет, больше меня, сука, пьет. Сперва морщился, чхал, а потом как расчухал. Щас стакан одним махом, — бравадно гиперболизировал дед.

Достал с занавешенной полки стаканы, дунул в них и поставил на стол.

— Вот, гляди,- сказал он. Плеснул коту в порожнюю консервную банку. Кот жадно стал лакать.

— Ети его мать, — ухмылялся старик. — Понимаешь, — обратился он опять почему-то к моему напарнику, — одному пить херово. Этот еще тут ходит, орет. Дай, думаю, налью. И, знаешь, жизнь у нас щас пошла йо-о-о.

— Как звать-то его? — спросил я, надеясь услышать что-то вроде Кузьмы. Имя у кота оказалось весьма благородное, подобающее — Дрыщ.

— Больно утром ему паскудно бывает, — сказал дед. — Горлышки у бутылок прямо грызет, орет… Но я с вечера ему немного оставляю, — нежно добавил он.

Я ерзал на стуле. Не давала покоя его одежка. Треуголка и китель с эполетами.

— Откуда это? поинтересовался я.

— А-а. Был тут у нас театр один из Мурома,- степенно пояснил он. — Сошелся я с костюмершей. Все гастроли употребляли с ней по чуть-чуть. Ну … по литру после спектакля. Душевная баба. Уезжая, отписала мне эту одежу.

— Рассказывают, что когда-то ты искурил письма Пушкина? – говорю я.

— Кто сказал? — недовольно бубнит Бандит.

— Говорят…

— Говорят. До хрена че говорят, — он старался держать себя в рамках… — А ты в залупу-то не лезь, — сказал он сердито. Затушил папироску о подошву калоши, задумался, кинул бычок к порогу.

— Я ж не знал, что это его письма. Он скрутил новую цигарку и, отплевывая крупинки махорки, сказал.

— Читал. Писано, как курица лапой. Бабе какой-то писал. Мол, ангел мой, люблю тебя. Тьфу.

— Откуда они у тебя?

— Батя мой раскулачивал усадьбы. Раскулачивали, сам знаешь, как. Расстреляют кого можно. Потом разбираются, че к чему. Батька впопыхах схватил старый ридикюль с бумагами и ассигнациями. Думал, ценное че. А там денег-то — кот наплакал. Записки какие-то и эти письма. Он закинул его на чердак. Всю войну там пролежал. А году где-то в 50-м собрался я крышу железом крыть. Стащил бумаги. Порылся. Которые в печку, которые искурил. А письма эти долго валялись на окошке. Так и не смог прочесть толком. Почерк был никудышный. Как-то бумаги не было, я их и искурил. Приезжала потом с Питера какая-то фифа и очкарик с ней, спрашивали. «Хватились, говорю им. Уж я из них давно дым пустил. Все –дым, — философично заключил он… «Откуда-то узнали, что это письма Пушкина. Кто ж знал. Но с другой стороны — и правильно. Ежели б письма были какому-нибудь князю Вяземскому — дело другое, — щегольнул он знанием истории. — А тут… бабе. Эти бабы его в гроб вогнали. Скажу тебе: все беды из-за баб. Вот Есенин был. Тоже из-за баб сгинул. Говорят, алкаш был. А из-за кого он пил-то, спрашивается? Ты мне скажи? — дед яро смотрел на меня.

— Не… все беды из-за баб, согласился сам собою.

Помолчав, он поправил эполет и сказал: — Но ведь, б.., и без них никуда. Не будь их — стихов таких, поди, не было бы. Вот так, щелкоперы, — обратился он к нам. — Жизнь — мудреная штука. Это вам не писульки в газете чиркать или начальство обкакивать. Бандит еще выпил и сказал:

— Завтра утром еду за жердями в Америку.

— Куда?

— В Америку, — степенно ответил он. — Тут недалеко. Верст семь будет.

Я, не отрываясь, смотрел на старика.

— Че глядишь. Деревня есть такая. Советская Америка. Крестьян, которые не поддавались раскулачиванию, сюда выселили. То ли сами они назвали, то ли в райсовете прикололись. Но название прижилось. Кореш у меня оттуда был, у него прямо в паспорте стояло место рождения Сов.Америка. Хотя сейчас нету там ничего.

Часов с четырех утра спать было невозможно. Где-то на дальних озерах, как барышни, не устоявшие перед курортным романом, кричали журавли. Пахло дымом из печей и горячим хлебом. Сонный кот сидел у порога и щурился от пыльного луча солнца.

Бандит запряг лошадь и, чмокнув, потянул вожжи. Темные следы от тележных колес остались на росе. По тихим еще лугам тянулись копны сена. Пролетела цапля, крикнула.

Мы долго ехали по лесу. Потом блеснуло, как стекляшка в чеховском рассказе, озеро. Сгнивший дубовый крест да одинокая изба. Это все, что осталось от деревни в 33 двора.
— П…ц Америке,- сказал дед.

Я зашел в избу. Выцветшие фотокарточки каких-то людей валялись в старом комоде среди тополиных семян, шпулек без ниток. Керосиновая лампа висела на гвозде. Когда-то кому-то светила она.

Принялись рубить жерди. Бандит сказал, что хочет изготовить длинные оглобли и достать со дна озера свой старый мотоцикл «Panoni». Года два назад он по-пьяни упал на нем с откоса. Сперва, говорит, махнул рукой: хрен с ним. Теперь вот ветра захотелось.

Мы ныряли с товарищем до вечера. Резало глаза, сморщились, как в детстве после ловли головастиков, ладони. Мотоцикла не было.

Дед сидел, засучив штаны на берегу, и командовал:

— Правее, к осоке. Да куда ты, йо-мое. Во-от.

Наконец, мы плюнули и пошли на берег. Развели костер. Бандит достал хлеб и сало.

Еще раз глянул на плотину.

— Вроде отсюда я навернулся. А может, и нет, — рассуждал он сам с собою. – Потом еще кого-нибудь попрошу. Хороший был мотоцикл, трофейный.

— А когда утопил? – поинтересовался мой товарищ.

Дед сощурился, вскинул глаза к небу:

— В семьдесят девятом, кажись. Точно. Я тогда еще здесь начальником был. Тюремной фермой заведовал. Ну, свиней, овец выращивали. План перевыполнял. Пятилетку давал за два года. У, что ты. Денег как у короля было.

Мы переглянулись.

Уже темнело. Я снял с телеги велосипеды.

— Чешите щас во-о-он на тот огонек. Потом возьмете влево и езжайте вдоль Оки до самой станции, — объяснял Бандит дорогу.

— Ну, бывайте.

Сухими, с черными ободками под ногтями, пальцами, Бандит сжал нам ладони и ухмыльнулся. – Хорошие вы ребята, хоть и п… болы…

ссылка

КРАЙ ЗЕМЛИ

Александру Шереметьеву

Той осенью много было тепла в груди. То ли от коньяка, который пили мы в тупике. То ли от того, что проносились мимо этого тупика поезда, а в них – люди. И так хотелось любить их, думать обо всех нежно. Потому что вот осень такая нарядная, поют в рябинах дрозды, и потому что все мы когда-нибудь умрем.

Той осенью я дурачился. Брал с собою утром будильник, заводил его минут на пятнадцать вперед. Затем входил в трамвай и присаживался рядом с какой-нибудь девушкой.

Будильник мой был массивный, еще тот, советский, с колокольчиком наверху. И звонил он – мертвого можно было поднять. Я вытаскивал его из кармана, хмыкал и спрашивал у девушки:

— Черт, а сколько на ваших?

Она отвечала. Я подводил стрелки и говорил:

— Ну и как мне теперь жить без вас!?

Когда я сказал это тебе, ты пожала плечами и ответила:

-Мы можем никогда не расставаться.

Луч солнца, разведенный красками осенней листвы, золотил две озорные твои косы.
И что это был за день! Какое сумасшедше-синее небо висело над городом, и как на фоне этого неба били по глазам костры кленов!

Мы сидели в кафе на набережной, и я все время выспрашивал у тебя что-то. А ты, глядя на Волгу и подставляя лицо ветру, не интересовалась у меня ничем. Казалось, разговор со мной вовсе был не нужен тебе. Но отчего тогда не уходила ты, сославшись на какие-нибудь дела? Отчего беспрерывно пила кофе и будто на дежурном интервью отвечала на мои вопросы? Я знал, что у такой, как ты, должно быть много воздыхателей. Денежных, справных, как породистые жеребцы. Этаких хозяев жизни. Но зачем целый день сидела ты со мной? Может, убивала какую-то обиду?

В огромное красное солнце летела чайка. Я думал, что вот вечер, сейчас ты встанешь, скажешь чего-нибудь и уйдешь. Но так хотелось удержать тебя. Какой-нибудь нелепостью, глупостью. И уже злясь, что ничего из этого не выйдет, сказал:

-А поехали в одну деревню. Там есть дом с печкой, а из окна видно, как солнце заходит в поля.

Я знал наверняка, что ты откажешься. Но ты как будто играла в неведомую мне игру и грустно улыбнулась:

— О кей.

Мы заехали ко мне, захватили рюкзак, позакрывали форточки. А потом, купив еды, отправились на вокзал.

Фонари были как будто в дыму. Запах листьев и вокзальных пирожков витал всюду. Мы глядели на уходившие поезда с моста и курили.

— Когда-то я думала, что у каждого человека на этой земле есть его собственная любовь. Которая ищет его с рождения, — сказала ты, разглядывая в полутьме свои красивые ногти. — Но мир все-таки очень велик, и искать друг друга эти сердца могут всю жизнь. Очень похожа на это и какая-то своя, никому не понятная жизнь поездов. Они часто ходят навстречу друг другу. И кричат, кричат, как журавли. Но как только встречаются, проносятся мимо – тотчас же понимают – не то, опять не то. И снова идут куда-то, ищут чего-то.

Уже и гасли огни в домах, мимо которых мы ехали, и синим светились окна, где смотрели телевизор. А в поезде пахло уютом и жаром несло от чайника, который возле купе проводниц визжал тоненько, как монашенка.

Я сидел на нижней полке и смотрел на тебя. Ты сняла темные очки, щелкнула дужками и протерла, как ребенок, кулачками глаза. И так мне захотелось поцеловать их, сгрести тебя в охапку.

— Давай спать, — сказала ты.

Я допил свой чай. Стал разглядывать гравюру города Смоленска на подстаканнике. Внизу мягко погрохатывали колеса.

— Давай спать, — сказала ты, и сняла через голову свитер.

Я обомлел. Под вязаным белым одеянием у тебя ничего не было. И поэтому колыхнулись наполненные, готовые вот-вот расплескаться, груди. Затем ты освободила ноги от джинсов и залезла под одеяло.

Я бродил всю ночь. Выходил за чаем, а потом сидел и смотрел на проносившиеся фонарями и одиноко горевшими окошками деревни. И так хотелось запомнить все это, куда-то записать. И было страшно от мысли, что можешь заснуть, а утром встанешь – и не будет уже тех ощущений, тех нот в груди. Никогда. Не о таком ли состоянии сказал когда-то Пушкин: «Вся жизнь — одна ли, две ли ночи?»

Утром (было еще запотевшим окно) я тихо разбудил тебя. Ты что-то спросила ленивым, еще не набравшим холодной отстраненности, голосом. Быстро, как солдат, надела свитер, и пошла умываться.

Затем была станция. Наш поезд толкнулся и застыл у бабулек с яблоками. Мы миновали длинные, точно склады, деревянные ангары, прошли висячим мостом через речку и вышли к осеннему пустому полю. Было еще темно и гулко. Со станции долго доносился до нас голос женщины, объявляющей поезда.

Ты куталась в воротник своей розовой куртки и прятала руки в рукава. У высветленного стынью горизонта игрались-миловались черные вороны.

А потом мы порвали в углах паутину, затопили печь, и я принес из колодца воды.
Сколько было счастья в тот день! Шипели дрова в печке, постепенно теплом наполнялась изба и кипела, бурлила за шестком, варившаяся шурпа.

Мы пили чай в облетевшем саду. И казалось: я чувствую, как крутится, летит куда-то Земля. С этой осенью, безлюдной этой деревней и нами, прихлебывающими из блюдцев с твердым, еще оставшимся от бабки сахаром, чай.

Весь день ты вытаскивала из шифоньера старые вещи. Крутилась возле тронутого трещинами трюмо. Примеряла цветастые девичьи, бог весть как угодившие в тот гардероб, сарафаны, пальто с капюшоном.

Особенно хороша была ты в этом пальто, когда надевала его ночью на голое тело и выходила на крыльцо покурить. Курить можно было и дома, но ты все равно выходила. А потом как будто что-то передумав, свалив какой-то неведомый груз с плеч, приносила в дом запах стыни и близкого снега. Скидывала с себя одеяние и жалась ко мне, льнула губами.

Ты почти не говорила со мной, а только кричала, как птица подстреленная, билась в ладонях. Я представлял почему-то сверху наш дом, эти крики, а дальше — тишина на много безмолвных верст.

Мы ставили в патефон пластинки Леонардо Коэна. Я одевался и выходил на воздух. Последние листья осин угрюмо трепетали в саду. И стояли в небе звезды, крупные, увесистые, сырые. И так мне хотелось нарвать их, как яблок, принести за пазухой тебе еще сонной, сидящей на кровати голышом, и высыпать к теплым коленям.

На другой день запуржило, завьюжило. И вместе с тревожной радостью от первого снега, нанесло в сердце какой-то неизбывной тоски. Откуда она приходит? От чего?
Я отомкнул огромным, как в сказке про Буратино, ключом дверь в амбар.
Нашел там:
— старую керосиновую лампу;
— радиоприемник «Вега»;
— банку вишневого варенья;
— валенки;
— прялку;
— обитые оленьей шкурой охотничьи лыжи;
— самодельные деревянные санки.

Мы могли бы кататься с тобой на этих санках с горы возле леса, ты могла бы смеяться и захлебываться ветром от бешеной скорости. Но ты сидела дома и смотрела в окно.

А вечером, будто вспомнив что-то, вдруг засобиралась. Я уговаривал тебя остаться. Хотя бы до утра. Но ты была упряма. Сказала, что хочешь уехать одна, без меня. Так будет лучше.

-Для кого — лучше?
— Для всех, — сказала ты, надевая откуда-то взявшийся бюстгальтер. Оказывается, он лежал в твоей сумочке.

— А как же это «мы можем никогда не расставаться»?

— Я тебе все объясню. Но – потом, — сказала ты. – Позвони, — в моем кулаке оказался зажатый листок блокнота.

И снова шли мы заснеженными уже полями, стонал в телеграфных проводах ветер. А в тревожном, с лохмотьями облаков, небе, подхваченные этим ветром, все также игрались-миловались вороны.

Ты уехала электричкой, вложив в тот последний поцелуй, что-то такое, от чего как от неожиданного левого хука потемнело в глазах. Затем, прислонив ладонь к стеклу, долго глядела на меня и уезжала, уезжала, уезжала.

Домой я попал кромешной ночью. Выпил оставшиеся полбутылки водки. Не раздеваясь, рухнул на кровать и уснул.

Утром, затапливая печь, нащупал в кармане твою бумажку. Развернул ее и бросил в огонь. Твоего телефона там не было. Были цифры: 1,2,3,4,5.

— Раз — два — три — четыре- пять, вышел зайчик погулять…- произнес я вслух.

А потом держал в ладони порвавшуюся твою цепочку с крестиком и плакал. Зачем? Почему?

Что было такого между нами, от чего теперь так скручивало в узел горло?
Что было такого в твоих поцелуях, от которых до сих пор у меня, как от волчьих ягод, кружится голова?

Три дня еще я был в этой деревне. Валялся в кровати. Топил печь. Как чумной слушал Леонардо Коэна.

Но каждый вечер, когда солнце заходило в снега, я брал лыжи, сработанные каким-то волчатником и ехал. Ехал в этот закат красный, а навстречу – огненными хвостами несло поземь. Казалось, все вокруг дымится уймой вулканов. И что там, куда зашло недавно солнце, а тремя днями раньше исчезла ты – там край Земли. А я туда еду. За каким чертом? Не знаю.

ссылка

ссылка

ВОЛЧАТНИК

Он ерничал, бурачал, гундосил, что охота на волка – это тебе не прогулка там с термосом в рюкзачке как, может быть, думаю я, как, вероятно, думают многие, и не дешевый шансон, типа: я — загнанный волчара, меня никто не любит, но я ни в чем не виноват. Не мы такие – жизнь такая. Бла-бла-бла. Но мне было это и так понятно. Мне просто был нужен этот март – кусок сахара, размоченный в фаянсовом блюдце, лесов голубая каемка, и воздух, который как водка или даже коньяк, — настаивается на дубовой коре, на ставших бордовыми вдалеке ветках берез. Мне нужна была эта дикая усталость до нытья в ногах и ночевка на печке с прилагающимися запахами.

— Ладно, — сказал лучший волчатник планеты. – Поехали. Только не ссы и не лезь никуда, пока не скажу.

Впрочем, это отнюдь не значило, что я буду идти за ним след в след, и ужинать из одного котелка.

«Ладно» — это подай – принеси, но мне и это с ним, что называется, за счастье. Мне интересен его опыт в лесах. Его молчание.

Это такое роскошество — не пользоваться словом, когда ты умеешь им пользоваться. Оно как будто концентрируется в нем и произнесенное, теплое, как парок изо рта, означает гораздо больше, чем у иных целая тирада. Посмотрит он, допустим на снежную пойму, где на сухих цветках татарника качаются вниз головой надутые снегири, и скажет: «Весна дружная будет». С чего? Почему? И ведь не наврет. Она и правда придет потом лихо и в подполах близких деревень после спада, будут находить внушительных лещей.

Фокин о себе никогда и ничего не рассказывал. Его образ, характер тоненьким перышком «вырисовывался» из обрывков бесед с людьми с ним изредка дело имеющими. Он – человек, что называется без соплей. Например, говорили, что когда-то его дед слыл самым удачливым охотником Пензенской губернии. За это (вернее за сохранность народного добра) Ленин наградил его ружьем и долго поил морковным чаем.

Многим позже, говорят, дед частенько брал с собой на охоту и Валерия. Своего первого волка тот убил, когда ему было 11 лет. Однажды ему пришлось лезть в нору, где скулили волчата, и еще неизвестно было, сдохла ли раненая волчица, забившаяся в логово.

После смерти деда волков на поволжских землях прибавилось. Несмотря на то, что их били с кукурузников, со снегоходов, устраивали облавы, год от года повышали премии, волки резали скотину, кидались на людей. В один год стая враз уложила более двухсот овец на одной из ферм Нижегородской области. Люди требовали отмщения. Из близлежащих районов были вызваны лучшие волчатники. Больше двух недель длилась облава, но стая, как провалилась, будто в другое измерение ушла.

И тут решили вызвать «опытного волчатника» по фамилии Фокин, о котором все слышали, но мало кто видел в глаза. Ждали седого старца, а приехал лихой парень двадцати лет. И уже вечером первый волк, оскалив клыки в последний раз, лежал на снегу.

Удачливость Фокина порождала легенды. Рассказывали, что он помнит без карт все логова, которые якобы завещал ему Яков. И еще городили, что Фокин даже знает «слово», которым привораживает зверей. Смешно.

— Укажи ему волчий след, — затаенно вещали старые егеря, — он будет идти по нему два, три, пять дней, пока волк не упадет от изнеможения, и тогда он возьмет его голыми руками.

На то, впрочем, есть подтверждения из уст человека безмерно чтимого и уважаемого.

Шел как-то Фокин по следам волка несколько дней. Всю ночь они подвывали друг другу. И только под утро охотника одолел сон.
Очнулся он оттого, что кто-то трепал его кирзовый сапог. Фокин открыл глаза и увидел перед собой любознательную морду зверя. Мгновение они смотрели друг на друга. Волк отскочил в сторону и скрылся в осиннике. Охотник тогда даже не успел вскинуть свою покоцанную СВТ, которая служит ему уже около полувека.

Сколько волков уложил за свою жизнь, он и сам толком не знает. Сколько дорог за спиной, сколько сапог истоптано? Кажется, он изучил волчью натуру от и до, и сам умеет подвывать («вабить») так, что живому человеку лучше и не слышать. Но каждый раз что-нибудь новое.

Как только мелкие осенние дождики начинают зачеркивать пейзаж в окне, он укладывает в рюкзак харчей на неделю, и уходит в леса. И никто не знает, вернется ли. Сотни раз охотник и волк менялись ролями. Но ни разу у него не было мысли бросить все к чертовой матери. Охота на волков — уже сорок с лишним лет этакая его злокачественная опухоль. Глупо было бы полагать, что дело в дебильной жажде убийства, в привычке. У них какие-то свои безбожно запутанные отношения.

Из глушителя автобуса пару раз выстрелило, он зажужжал как губы мальчика, представившего явственно, что катит он в настоящем автомобиле — «бзиии» — натужно забрался в горку. Мы пересекли шоссе и двинули по едва проглядываемой, отмеченной воткнутыми стоймя ветками дороге. Теплый, прям парной, снег валил за воротник. Часа через полтора показалась деревня. Мы стукнули в мерзлое окно. Нам открыли. На крыльце, кутаясь в шаль, стояла сутулая бабка.

— Ой, Полька, спрыгивай скорей, гости к нам, — сказала она свесившей ноги с печи старухе. – Тока не рассыпься.

Баба Аня, отворившая нам дверь, оказалась женщиной, о которой в 80-х узнал весь мир. Наверное, даже не в сотый, а в тысячный раз уточняет она мне детали той далекой зимы, когда на нее напал волк. И немножко смущается, отмалчивается и грустит, потому что устала. От этой истории. Как будто ничего более достойного в ее жизни не было, что ли? В этом ее предназначение, выходит, на земле? И все приезжают, и все спрашивают. А ей отказать неудобно, люди же.

Всю жизнь Антонина Грошева работала в колхозе трактористкой. А зимой — скотницей.

В один из декабрьских вечеров, когда она возвращалась домой с фермы, кто-то сзади толкнул ее в ногу. Собаки по той тропе бегали часто, поэтому она не обратила на это никакого внимания. Толчок повторился и, оглянувшись, женщина увидела зверя. Прежде, чем она сообразила, что перед ней волк, матерый повалил ее на снег и вонзил зубы в подбородок, пытаясь стащить шаль, чтоб добраться до горла. Разжимая голыми руками его челюсть, баба Аня правой рукой вдруг попала глубоко в пасть, и случайно захватила язык. Волк присел и ослаб. И хотя руку пронзили зубы, она ее не разжимала. Волк даже не пытался сопротивляться. Так она тихими шажками и вела его с криками о помощи. Но никто не откликнулся.

Она довела зверя до крыльца, нащупала впотьмах «запирку» и что было мочи стала лупить его по спине и голове. Ноги у волка подкосились. Через некоторое время прибежали люди. Волк до утра так и лежал во дворе. Когда местный ветеринар его взвесил, зверь потянул на пятьдесят с лишним кило.

Вскоре об этой истории услышал корреспондент «Комсомольской правды» Василий Песков. Списался с Антониной Семеновной и рассказал об этом случае на страницах газеты. После этого почтальон каждый день приносил женщине вороха писем. Откуда только не писали: из Австрии, Норвегии, Германии. Несколько лет назад привозил сюда Фокин и Пескова, с которым Антонина Семеновна до этого была знакома заочно.

Они подарили ей телевизор.

-Кажет хорошо, чисто, — словно отчитывалась она. – Сериалы с Полькой глядим про красиву жизнь. Ага. Так что помирать пока погодим.

Сжевав по куску капустного пирога с чаем, мы уходим прояснить обстановку у местного егеря. На прощание я жму Антонине Семеновне руку. Ту самую.

У егеря Николая Медянкина лицо с утра, словно сделанное из папье-маше. Луженый гвардейский голос.

– Знал бы что приедете, петуха б зарубил. Достала эта гречка с тушенкой. А эт не ты в кино про ментов бандита одного играл? – зыркнул он на меня.

— Не, не я.

— Морда больно похожа.

И без перехода Фокину:

— Иваныч, че те сказать? У меня лосиху беременную на прошлой неделе угандошили. Прям у прикормки загнали в овражек, где снега побольше. У Петра Валуева трех кабанов. У фермера Крылова 41 овечью башку обескровили. А твоего, Сергеич звонил, за Рябкой видели, но, может, и не он, паскуда. Надо у Вована бобыля спросить.

— Что значит твоего? – встрял я.

— Эт вообще кто? – отогнал ладонью дым от глаз егерь. — Аааа. Из Маасквы. Привет, Маасква, я не вижу ваших рук. Ну, и не говори тогда, сглазит еще. А обличия твоя, правда, больно знакома. Короче, я с вами пойду.

Потом уже, когда топили баню, когда носили воду из реки, когда парились в одинаковых оливковых шапках, нареченных кем-то «пидорками», егерь отмяк в разговорах. Хотя тон оставался прежним, будто кол проглотил, а командовать парадом надо. Фокин с нами в баню не идет, вяжет узелки какие-то.

— А что значит, «твой» волк? — опять повторил я.

— А. В прошлом году Валерий Иваныч, по увещеваниям одного фермера, выследил двух матерых. Они у того фермера трех телят двухмесячных и даже собаку прикончили. Волчицу он убил. А матерый в нижегородскую тайгу на лето уходил.К осени опять наведался. Фермеры забашляли Иванычу, но он деньги вернул. Сказал, когда доделаю, тогда поговорим.Однако, принцип. Всю зиму его выслеживает. А тот как будто изгаляется. Я сам видел, как в лыжне Иваныча вот такие следы оставил нарочно. На прошлой неделе из заброшенной деревни одной чувак звонил, он там один зимует. Говорят, трется у околицы. Свиней, что ли, чует. Вова там в дозоре ночами.

Метель не унималась, а значит, следов к утру не сыскать. Да и черт бы с ними. Но Фокин мрачен. Хотя по нему никогда не догадаться – радуется он или кручинится. На лыжах за семнадцать километров мы тащимся проверить слух. С холма на холм. В лесу, как в храме, — торжественно. Только блаженно задумаешься об этом, начнешь подыскивать красивое слово – хрясть еловой веткой по мордасам.

Деревня Пшенино завалена шикарными сугробами. С северной, ветреной стороны можно подниматься на крыши прямо обутым в лыжи и сигать оттуда. На фронтонах многих двускаток удивительные наличники. Под углом к верхушке, к месту, называемому коньком, летят два полых, вырезанных в доске, самолетика. Судя по рыхлости ничем не защищенных досок, лет уже пятьдесят так летят.

— Я тут до армии шоферил, — бубнит егерь Медянкин. – Ухарский был колхозец, небедный, торф добывали для родины, образовывались озера. В них каждую весну лебеди прилетали.

Под вой обезумевших от чужих звуков и запахов собак, единственный житель деревни Вова встречает нас на крыльце с приклеенной к губе «Примой». Поверх тельника — фуфайка. В деревне легко распознавать времена года – если «тужурка» застегнута – значит – зима. Распахнута – лето на дворе. Вова аккуратно подстрижен, и носит удивительной синевы глаза. Он не удивляется нам.

Мы долго вытряхиваем снег из складок одежды и проходим в его жилище. В интерьере как будто даже наблюдается присутствие женщины, полы вымыты, застелены ткаными половиками, на койках шерстяные одеяла с лошадьми. Цветомузыка из тракторных фар по потолку, массивный радиоприемник на волне радио «Звезда», пионерский горн, барабан, баян в чехле.

Фокин, расспросив его о чем-то в горнице, тут же облачается в маскхалат, собирает ружье и быстро уходит. Мы греем ладони об треснутые бокалы без ручек, сидим, разомлевшие. Медянкин на стуле засыпает. По радио вперемешку с его храпом читают рассказ Брэдбери.

— Как же вы тут один живете? – задаю я идиотский вопрос. — Я, конечно и сам не прочь вот так вдалеке покуковать, ну, пять дней, пусть месяц. Потом же волком завоешь.

— Через две недели перестаешь, — кидает он бычок на шесток печки.

— В смысле?

— Ну, выть… говорю, перестаешь, — улыбается он. И глаза такие лучистые, как у сектанта.

Фокин ночевать не вернулся. Я, было, даже как-то забеспокоился. Но Вова говорит, Иваныч в лесу как в пятизвездочном отеле, ниче с ним не будет.

Часов в шесть утра мы с егерем тоже посеменили на делянку, преодолели выгнутую, как тарелка, реку. Кое-где незамерзающие с итальянским женским говорком ручьи были запружены бобриными хатами. Ольха, упавшая на другой берег была заточена как гигантский простой карандаш.

Вспугнули с ночевки двух тетеревов, но стрелять не стали. Тихо так было, темно еще совсем, мягко проступали верхушки снежных елок. Дрожал на снегу желтый кружочек от нашего фонарика. Остановились попить чаю из термоса.

Медянкин говорит:

— Ты, наверно, думаешь, что Вова раздолбай.

— Это трудно.

— Че?

— Думать в такой холод.

— А. Его сюда Иваныч приволок.

— Зачем?

— Ну, вроде как спас. Но это все — слова. Фуфловые, не очень подходящие, что ли. Короче, Вова служил майором где-то под Оренбургом. И все хорошо. А потом накатило, жена с детьми угодила в аварию, и кранты. Через год где-то одна шмара ему так башку заморочила, крышу снесло, а сама организмом с некоторыми еще дружила. Он узнал, сдуру херни какой-то выпил, страдал, короче не по-детски прям. Хотя мужик бывалый. Но все ж откачали. И вот Иваныч приперся к нему в палату с ружьем (они с детства вместе росли), говорит, давай дам тебе два патрона «пятерки», ты пойдешь и прострелишь ей обе коленки. А потом, если она тебе так нужна, будешь всю жизнь на шее носить.

— Прострелил?

— Сюда приехал. Пенсию военную получает и тратит ее всю летом на пацанов, которых один чувак –тренер привозит на лето. Они тут лагерь организуют палаточный, походы всякие, тренировки по мордовской борьбе. Так что, вот.

Мы прошли еще несколько отрогов. Когда на востоке ветерок стал раздувать, уголечки нового дня, вдалеке послышался звук, показалось — воют. Медянкин сложил лодочкой пятерни и заголосил, протяжно, немного лажая, с хрипотцой. И тут из-за елей, по насыпи, вылетел с ревом тепловоз, земля задрожала, все заволокло снежной пылью, и мы захлебнулись, обмерли, слизнули с губ растаявшее.

— Еб.ть, — только и вымолвил он. Восхищался потом всю обратную дорогу.

– А Иваныч говорит, что у меня нихрена «вабить» не получается. Вон, шеститонник и то купился.

Когда мы вернулись, Фокин сидел на кровати и распаковывал рюкзак. Он собирался здесь задержаться еще на некоторое время.

А Медянкин все никак не мог успокоиться, рассказывал и рассказывал, как он «на вабу» вызвал целый поезд. Даже не поезд, а товарняк. Все улыбались, и было хорошо от того, что пока никого не убили, что топится печь, а профессор Беляев по телевизору обещает назавтра еще порцию тихого обильного снега.

ссылка

У КРАЯ ОДНОЙ ЗВЕЗДЫ

Доктор наук, астрофизик Николай Тихонов производит впечатление двужильного человека. Он как будто не спит никогда. По ночам на пятом этаже лабораторного корпуса специальной астрофизической обсерватории Российской академии наук, затерянной в буковых рощах Зеленчукского района, тлеет желтый огонек, это Тихонов с помощью Большого азимутального телескопа, что на вершине горы Семиродная, наблюдает за жизнью ближних галактик.

Галактики ведут себя смирно. Ну раз, может, два в год, они сдуру закружатся в космическом танце, переплетутся эфемерными станами и зачастят вспышки, словно репортеры Господа Бога заглянули на осенний бал Вселенной. Осведомленные люди знают, что никакие это не фотовспышки, это взрываются вызревшие звезды, вернее, взорвались-то они давно, до нас этот свет дошел только-только.

Во времена холодной войны, спутники-шпионы с той и другой стороны были оснащены счетчиками Гейгера. Они фиксировали эти просветления и колебания радиации, как испытания потенциального противника. Точили друг на друга ядерный зуб. Хорошо, что астрономы все вовремя разъяснили.

Когда в 60-е годы советские ученые задумали на одной из вершин Большого Кавказского хребта (2100 метров над уровнем моря), строить самый внушительный во всей Евразии телескоп, их зарубежные коллеги ехидно ерничали. У русских есть Царь-пушка, которая не стреляет, Царь-колокол, который ни по кому не звонит, теперь будет Царь-телескоп, исполняющий сходные функции.

Но кто не знает, как мы умеем браться за дело?! Особенно если с точки зрения логики оно явно выглядит бредом. И началось. Конструкции телескопа были изготовлены на Ленинградском оптико-механическом объединении. Главное зеркало делалось на Лыткаринском заводе оптического стекла. И никакого Цейса. Решено было сделать три заготовки-болванки, каждая из которых весила 70 тонн. При диаметре в 6 с лишним метров. Первую охлаждали девять месяцев, однако при такой «скорости» изменения температур, заготовка лопнула, как яичная скорлупа. Вторую охлаждали гораздо медленней — 0,03 градуса в час. Для ее полного охлаждения ушло 2 года и 19 дней. А для того чтоб еще потом и обработать микронным слоем алюминия, потребовалось еще 16,5 месяца и 15 000 карат алмазного инструмента.

До Волгограда зеркало везли по великой русской реке, затем погрузили на специальный трейлер. Некоторые дороги в Карачаево-Черкесии пришлось специально расширять для этого. Затем, чтобы установить технические условия перевозки (скорость на ровных участках, на подъемах и т. д.), по пути всего следования провезли специальный груз-имитатор. Каждый километр горного серпантина от поселка Нижний Архыз (Буково) (где уже выстроили к тому времени по проектам грузинских архитекторов шестиэтажные чудо-дома) обошелся казне в миллион советских рублей.

После водружения зеркала на телескоп выяснилось вдруг, что оно все же где-то получило дефект. Пришлось вытаскивать из закромов третью заготовку. В 1975 году 850-тонный телескоп впервые открыл забрало и, как в дверной глазок, всмотрелся в небо. Ученые, работающие на нем, действительно совершили сотни открытий, тогда это был, без дураков, прорыв в астрономии. Прошло 36 лет.

В 90-е годы многие светлые головы подались в Канаду, Америку, Африку. Некоторые потом вернулись, не в силах преодолеть, как формулируют они сами, гравитацию здешних мест.

Но даже в самые дикие времена финансирование обсерватории не затухало. Зеркало раз в 3—5 лет удавалось промыть. Сегодня директору САО РАН Юрию Балеге на всевозможные отчисления и гранты удается лишь содержать в удивительном, почти коммунистическом порядке поселок. На большие проекты денег не остается. А телескоп слепнет, он уже потерял почти пятьдесят процентов зрения. Директор писал президенту, потом олигархам, просил денег и обещал назвать их именем звезду. Ответа не получил. Но и нюни не развесил.

— Три с половиной миллиарда лет еще есть у человека, чтоб научиться любить и уважать друг друга, — шутит он, как хирург.

— Почему три с половиной?

— Потом Солнце поглотит Землю, и мы станем очередной сверхновой звездой. Если, конечно, до этого сами себя не укокошим.

Поутру Тихонов гасит свет и надоевшего комара. Он пришибает его папкой с графиками и расчетами. Приплюснутый комар похож на звезду. Потом он неспешно идет домой, там умывается минеральной водой Архыз в ванной из крана (просто другая тут не течет), жарит яичницу и кидает в рюкзак навигатор. У порога прихватывает ледоруб или лыжную палку (в зависимости от сезона). Вот уже несколько десятков лет астроном и альпинист Тихонов ежедневно отправляется в горы на поиски следов древних аланов и скифов, обитавших когда-то в окрестных ущельях.

Если идти от поселка по правому берегу горной реки Зеленчук, то где-то через километр непременно упрешься в старый щитовой домик с неработающим шлагбаумом. Надпись на столбике сообщит, что это памятник-городище аланской культуры. Рядом с домиком мотоцикл ИЖ-5 с коляской, сооруженной из досок, и телега без лошади. К горбылю привязан за ногу живой орел. Орел пучит глаза на прохожих.

— Гоша, оп, — кричит хозяин, сидящий на крыльце в шерстяных носках.

Гоша с ненавистью расправляет крылья, становясь, по утверждению хозяина, похожим на рубль. Туристы фотографируются на фоне и в жестяную баночку с надписью «Птичке на мясо» кидают монетки. Судя по одутловатому лицу хозяина, птичке оплачивают лишь половину ставки.

Следы аланского городища еще можно прочесть в жужжащих шмелями травах по остаткам каменных фундаментов, по двум трехметровым идолам с человеческими лицами, по лабиринту, напоминающему не то причудливые амбары, не то британский Стоунхендж. По мнению Тихонова, это и вправду солнечный календарь. Древняя обсерватория. Но как эта каменная штуковина действовала, ни он, ни другие ученые мужи толком не ведают.

Единственные строения, что уцелели от гордых аланов, — это храмы. Их три. Историю этих мест по их стенам можно изучать на уровне почти хрестоматийном. В самом большом, кафедральном, в 916 году константинопольский патриарх Николай Мистик обращал в массовое крещение люд Западной Алании. Пришедший сюда через триста лет Тамерлан превратил город в руины, но храмы не тронул. В опустевших церквях горцы держали овец. Православные монахи, шедшие за русскими завоевателями Кавказа, выгнали горцев, овец, а спустя время уже другая власть переоборудовала все под колхозные склады. Все, как и везде, разве что тюрьмы не было. В новые времена церкви усердно отреставрировали, стены X века укрыли новомодной дурацкой металлочерепицей.

Первые исследователи города еще до реставрации обнаружили в одном из храмов остатки фрески с греческой надписью: Святой Николай покровитель Аспе. Тихонов логически предположил, что, возможно, так и назывался город. Ревностные историки фундаменталиста отшили, подняли на смех, поведав, что город с таким названием давно уже есть, он находится на просторах Испании.

Астроном не обиделся. Напротив, улыбнулся. Во-первых, это ничего не меняет. А во-вторых, на его век открытий и всевозможных находок хватит. И в соседних галактиках, и в этой.

— Мир каждый божий день подсовывает нам столько возможностей, — говорит Тихонов, — достаточно просто повнимательнее смотреть под ноги.

Вот он и берет лыжную палку, кидает в рюкзак термос с травяным чаем, навигатор — дожди и вешние воды, вымывающие из горных пород артефакты, ему в помощь. Минувшей зимой ему прямо-таки повезло. Астроном обнаружил в горах то, что поразило его в самое сердце. Не одну сотню лет под носом у людей — пастухов, путешественников, бродяг — маячили наскальные рисунки. И это в 60 км от поселка и в 10 от города Усть-Джигута. Но никто, говорит Тихонов, не чухнулся.

— Да я и сам, признаться, про это случайно узнал. Бродил по тем окрестностям, присел чайку попить. По дороге пацаны едут на лошадях, спорят. Что-то вроде: да не, у оленя прямо из башки дерево растет. А этот с копьем, я в книжке таких видел. Ну, я прислушался, спросил, что за рисунки и где. Всю ночь про них думал, а чуть свет с лаборантом Галиной Геннадьевной Коротковой посетили те места и встали как вкопанные. Потом три дня ездили, ждали солнца, Галя забиралась мне на плечи и снимала.

Мы тоже хотим поглядеть на находку, упрашиваем. На следующий день он с Галиной Коротковой поджидает нас у корпуса на своем авто «УАЗ-Патриот». когда едем несколько раз в прорехах между гор открывается взору гигантское белое облако. Это мы думаем, что облако. Оказывается, просто гора. Эльбрус.

Бросив машину перед размытым ручьями проселком, мы шагаем Тихонову в спину. Ботинки наши тут же набирают в подошвы красной глины и напоминают индейские снегоступы. Пейзаж делается похожим на мексиканские прерии. Провожатый наш чешет со сноровкой руководителя охоты из какого-нибудь племени ичола. От рубах поднимается дымок. Галина тоже не лыком шита. Имеет приличную пешую подготовку. Помимо основной работы, так же шастает по горам, занимается танцем живота и кикбоксингом.

По кромке отвесного скального обрыва тянутся усохшие когда-то сучковатые чалы. Внизу далеко шумит река. Потом река берет влево, и перед нами открывается долина, вся в разнотравье.

— Дальше надо наверх, — командует Тихонов. — А то впереди собаки.

— Рисунки охраняют?

— Да не. Ферму.

К кудрявым горам вплотную подступают скалы, мы карабкаемся по зеленке, дышим. За одним из поворотов внизу открывается длинное кирпичное здание фермы, трактор и лохматые сторожевые псы, размером с телка, разгуливающие вольно. Сначала, увидев, они кидаются к нам, но, преодолев гору до половины, залениваются, двигают с ворчанием вниз.

— Вот, — говорит Тихонов. — Правда, надо маленько подождать, когда солнце перейдет. Южный склон, тень от скалы мешает, не разглядеть. Мы всматриваемся — и правда, скала как скала, стесанная, ровная.

— Долго ждать? — спрашивает фотограф.

— Считайте. Скорость солнца сейчас пять сантиметров в минуту.

Присаживаемся на холодненький валун. Шмыгает в расщелину гадюка, Тихонов степенно провожает ее взглядом.

— Ручей, что свернул влево, — говорит он, — выносил и выносит к своему пологому устью желваки халцедона, которые дают острые отщепы, не менее прочные, чем кремень. Да и кремень тут, судя по всему, добывали.

— А почему никто не исследовал эти места? — интересуюсь я.

— Почему не исследовали, — астрофизик тыльной стороной ладони отирает крупные капли со лба. — Эта балка под кодовым названием Учкурка известна археологам и геологам давно. Например, экспедиция Биджиева определила, что некоторые курганы относятся ко времени майкопской культуры, а другие примерно ко II тысячелетию до нашей эры. По-видимому, именно обилие халцедона, из которого делали каменные орудия, и привлекало людей бронзового века в эти места. Биджиев же выяснил, что тут бывали и представители сарматов, в общем, напластовано всего в этих землях так напластовано. А почему никто не описал петроглифы, я и сам, честно говоря, не знаю. Место больно для прогулок тут неудобное.

Тень от скалы постепенно уходит, солнце поворачивается к нам лицом, и на скале медленно, как через метель, проступают олени. Потом еще и еще. Петроглифы располагаются на высоте около трех метров. Чтобы разглядеть их, приходится вставать на цыпочки. Многие изображения мутные, точно припорошенные песком. Тихонов объясняет, это из-за «пустынного загара».

— Как это?

— Ну, под этим термином понимается потемнение от времени и солнца свежих сколов скал, в том числе и прочерченных линий. Здесь вот кроме древних изображений на некоторых петроглифах присутствуют и современные художества. Особенно обидно, когда «улучшают рисунок» по уже существующим линиям. Это все равно, что черные копатели, шли с металлоискателем, зазвенело, и они, плюнув на предшествующие слои, а стало быть, и культуры, просто извлекают цацку. Зато вон там видите, надпись? Женя плюс Оля — навек. 1936 год. Линии ни капельки не потемнели, — радуется ученый. — Это значит, что за 75 лет прочерченные линии загаром не покрываются. А уже это, в свою очередь, значит, что едва проступающие рисунки, они очень и очень древние.

Сквозным сюжетом во всех петроглифах на этой скале являются олени. Чаще всего одиночные самцы. Иногда встречаются и ланки, но с их рисованием обычно не заморачивались. Видно, просто не стреляли, берегли для потомства. Оленьи рога древние художники изображали в трех стилях. В первом случае (Тихонов называет его фантастическим) рога показаны в виде одного ствола с несколькими боковыми отростками.

— Можно подумать, — говорит он, — что автор никогда не видел оленей. Но совершенно такие же рога изображены на петроглифах Дагестана и на золотой рукояти топорика из Келермесского кургана № 1. Во втором стиле рога изображаются двумя вертикальными стволами с боковыми отростками. Подобные изображения можно встретить на бронзовых изделиях кобанской культуры. Олени с рогами первых двух стилей часто изображались рядом и могли быть нарисованы примерно в одно время, ну с разбросом в столетие. В третьем — рога откинуты назад и доходят до хвоста животного. Этот почерк напоминает скифский.

Сцены из охоты на яка — сюжет самый, пожалуй, композиционно выверенный. Семь собак окружили быка. Охотник протягивает руки, может, лассо набрасывает, может, «ату» орет. Стреляющий лучник. Двое, возможно, он и она, взявшиеся за руки. Из-за скола скалы одна фигура фрагментарна. Сады с яблонями, солярные знаки, квадратики с точками. То ли в дурака резались, а потом отмечали, то ли в буру. Мы шествуем по выступу скалы, как по галерее, справа налево.

— Можно вычленить некую закономерность, — говорит Тихонов. — Если видны современные рисунки, то на этом же участке есть и древние петроглифы. Давно замечено странное стремление людей, даже в древности, выбирать для рисунков одну и ту же скалу, игнорируя стоящие рядом, совершенно пустые. Объясняется это простым бессознательным инстинктом обозначить именно свое присутствие, пометить территорию своими знаками. Аналогично поступают многие животные.

— И что же дальше? Как определить возраст нетронутых петроглифов?

— А вот это самая трудная и не поддающаяся проверке процедура. Нам неизвестны толком даже поселения, где жили эти художники. Поэтому мы можем только сличать их с похожими из других регионов. Или упражняться в догадках. Вот смотрите, с одной стороны балка заходит в тупик. Возможно, здесь во времена бронзового века и позднее просто охотились. Загоняли диких животных в этот тупик и добивали. А может, и нет. Только раскопки слой за слоем могут более или менее точно прояснить ситуацию.

— И?

— Ну, во-первых, мы не археологи, и у нас нет «отрытого листа», дозволяющего эти раскопки проводить.

— А во-вторых, — вступает в разговор Галина Геннадьевна, — карачаевцы, мягко говоря, не очень хотят прояснять ситуацию. Кто, как и что.

— Почему?

— Ну, они безоговорочно и безапелляционно назначили себя потомками древних аланов. Мол, вон с каких времен тут живем. А вдруг выяснится, что это не так.

— Тогда зачем вам-то все это надо?

— Наша задача забросить удочку, рассказать (нынешней осенью Тихонов собирается с докладом об этих петроглифах на конференцию. — Прим. авт.). Вот смотришь телевизор, — продолжает он, — и возникает твердое убеждение, что люди сегодня живут так, будто лично с них все и началось. Ты можешь, конечно, купить себе четыре айфона, гнуть пальцы и сколько угодно себя называть звездой намбер уан. Но земля и небо выталкивают из себя осколки, которые напоминают нам о той многолетней войне, когда человек методом проб и ошибок вычленял из какофонии ноты, а из бардака — что такое хорошо и что такое плохо. Без знания этого «вчера» ты не сможешь моделировать свое «завтра». Или будешь снова наступать на тот же сельхозинструмент.

Вернувшись в поселок, мы идем в местный музей в здании бывшего детского сада. Сюда Тихонов, Короткова и многие другие просто приносят обнаруженные артефакты. И тут второй раз за день у нас сносит башку от увиденного. Такого обилия аланских вещей нет нигде в мире. Совершенно целый, даже с тетивой лук, утварь, предметы быта. Золото, серебро, медь, камни, шелк.

— Да, музей хороший, — говорит смотрительница Татьяна. — Мы выходили на Москву, хотим, чтоб кто-то взял нас под крыло.

— Не, — сказали мы тихо и хором. — Лучше не надо, да, — почему-то прорезался в нашей манере общения кавказский тон.

Живую, дышащую экспозицию музея начал лет двадцать назад собирать еще местный путешественник, альпинист и краевед, помешанный на здешних горах, Сергей Варченко. Пять лет назад его не стало. На похороны приехали соратники из других городов и даже из-за морей. Они ходили по музею, цокали языками, а потом вдруг из подвальной мастерской Варченко, где мыши летучие вниз головой, пропала мумия крохотного ребенка, некоторая утварь из самого музея. Но сотрудники и сами астрономы об этом никогда не расскажут. Они лучше еще найдут.

К вечеру на поселок и городище обрушился шумный ливень. И так же стремительно прошел. Горы курились влажным туманом. У домика сторожа, отряхнувшись, задремал Гоша. В кабинете Тихонова загорелось желтым окно. Над кустами стриженой акации тяжело поднялся одинокий жук-светлячок. Он летал по округе, мигая, как спутник, и кого-то будто искал и искал.