Владимир Богомяков (Бога)
БОГОМЯКОВ
Владимир Геннадиевич
(Бога)
Родился в 1955 году в городе Ленинск-Кузнецкий Кемеровской области.
Закончил истфак Тюменского университета.
Работал штукатуром-маляром, сторожем, бетонщиком, каменщиком,
грузчиком, мойщиком машин, рабочим в геологических партиях,
инженером отдела промышленной социологии,
старшим инженером лаборатории прикладной этики, преподавателем вузов.
Доктор философских наук, профессор.
Зав кафедрой политологии в Тюменском университете. Живет в Тюмени.
Опубликовал книги стихов:
в 1992‑м — «Книгу грусти русско-азиатских песен Владимира Богомякова»
(по ней выпущен диск песен группой «Центральный гастроном»),
в 2003‑м — «Песни и танцы онтологического пигмея»,
в 2007‑м — «Новые западно-сибирские песни»,
в 2010-м – «Я запущу вас в небеса»,
в 2012-м – «Стихи, которые выбрал Механический Барсук»,
в 2014 году – «Стихи в День Спиридонова Поворота».
Публиковался во французском альманахе «Мулета»,
журналах «Знамя», «Новый мир»,
в журнале поэзии «Воздух»
и американском поэтическом журнале «Drunken Boat»,
в сетевом журнале «Топос»,
антологииях «Нестоличная литература»
и «Поэтический путеводитель».
Два романа «Котик Ползаев» и «По накату»
вышли в американском издательстве Franc-Tireur.
Еще в ФИНБАНЕ
Разбирая архивы великого тюменского Поэта Пшизова-Шмачкова
«Мне кажется, на Руси нужно писать стихи двух типов: а) ноющие, жалобные, что жизнь безрадостна, голова болит, а водку купить не на что; б) стихи, полные дикого веселья, что вот водку купил и пляшешь на столе без штанов»
***
Славу Сипачёва уже лет пятнадцать назад убили.
А сегодня смотрю — идёт по улице опять живой.
Плеер ему в уши играет рокабилли,
А он улыбается и в такт покачивает головой.
Я спросил его: «А помнишь, в конце 80-х
Мы во дворе у какой-то девчонки подрались?
Я получил тогда хук слева в челюсть и на пленицу — еблысь!»
Он отвечал: «Помню волны и ветер.
Мы бежим водомерами по бесконечной воде.
Мы с тобою одни на всём Божьем свете.
Мы бежим по направленью к неподвижной звезде».
***
Когда у Джойса совсем засвистела фляга,
Он пишет свой роман “У лис”.
Знал, чем поразить публику, старый стиляга.
Вот так ты с дерева падаешь вниз.
И острая боль в повреждённой пятке.
Сидишь неразборчиво на осенней листве.
И всё теперь уже не в порядке
И в Саранпауле и в Москве.
Из мира, полного смертью, уничтожением и инвалидством,
Никуда не шагнуть на повреждённой пятке.
И вдруг из леса приходят лисы,
Похожие на членов перестрелянной милицией тюменской десятки.
Жизнь несправедливая, но такая красивая.
Короткое, но, эх, несмурное времячко.
Потри веселей своё лысое темячко.
***
Гоша был поэт настолько современный, что писал он вовсе без рифмы.
Придут к нему стихи послушать две-три купырные фифы.
У одной между ног проталина, у второй — портрет Сталина, у третьей — индюк.
А Гоша встанет перед ними, как Дюк Степанович или Эллингтон Дюк
И долго читает про последствия зимнего пожара, про 45 бутылок Солнцедара.
Они смеются и говорят: ну, Гоша, ты и пиздюк!
Сгонял бы да купил бы нам Бьянко Мартини.
А то ради чего, спрашивается, мы ехали к тебе, скотине?
А Солнцедар ещё в прошлом веке сняли с производства.
Так что читать про него стихи — настоящее скотство.
***
Плавают поминальные книжечки
По серым да небесам.
Животики, колики, газики, жижечки…
Сибирские коты попрятались по трусам.
Дай мне, Господи, пасту с лососем и брокколи.
А младенцам — шампунь от выпаденья волос.
По радио сказали, что эрцгерцега Фердинанда укокали.
То-то мне сегодня малым-мало спалось.
***
На станции метро Полянка
Серпуховско-Тимирязевской линии Московского метрополитена
Мне сказали: «Молодой человек, мы тут все панки».
Вы панки? Как интересно, я думал вы игроки в «Тудема-сюдема».
А оказывается у вас папа и мама — панки.
Работают в ВТБ банке.
И дедушка такой матёрый панк сидел
В народном комиссариате внутренних дел.
А прадедушка ваш на станции Дно
Играл в альтернативное домино.
А у меня, етить-колотить,
Тоже есть один панк.
Панк реатит.
***
Входя в города, в необжитые дома.
Бродя по заброшенным стройкам
Под нечистыми звёздами и несветлой Луной.
Или сияя после дождя на ступенях газпрома,
Я говорил неведомым спутникам,
Что всё только начинается.
Мы это чувствуем, но не видим за пеленой.
Или, как сказал апостол Павел,
«Видим как сквозь тусклое стекло, гадательно».
Так говорил я весело и безосновательно.
Потом мы пили суррогаты и ели фальсифицированные продукты.
А утром нас ожидали бесчисленные населённые пункты.
***
Лишь по небу след Червя.
А в глубине след подводных существ.
Я проспал тогда месяцев шесть.
Утром вышел на землю в колхозных галошах.
Вышел с такими ноздрями, как лошадь.
Вышел, вижу один старичок
Не идёт, не стоит, не лежит, не живёт.
Не ест и не пьёт, не поёт.
Никого не зовёт он в даль светлую.
Открывает зубами беленькую.
***
Какое грустное кино,
Как доктор в ночь идет за водкой.
И дождик хлещет, и темно.
Идет развинченной походкой.
А раньше медицинский спирт
В шкафу, как праздничная елка.
Коньяк армянский словно мирт.
И лапки мысленного волка
Бегут в усталой голове
И исчезают в синеве.
Мы все, кому какое дело,
По одному выходим в ночь.
А в небе волк больнично-белый.
Он белоснежный просто оч.
ЗАЙКА КИТОВИЧ
Зайка Китович видит, как в сердце его едет поезд.
Шпалы холодные, рельсы холодные, сердце заноет.
Хочется водки, огурчик, но он закодирован.
Ночью почудится будто за стенкой слушают карлики.
Зайка Китович мнит — продолжается осень.
Ходит по комнате, словно по тёмным тем шпалам.
Остановился у водки, круги долго-долго расходятся.
Рядом проносятся тучи. Россия не возродится.
Он прилипает к окну и какие-то птичие выродки,
То ли журавлики, то ли щеглы с постными лицами,
То ли осенние карлики в даль устремляются.
И так продолжает твориться невыразимое.
Чай вскипятит.
Чтоб сердце не ныло, носом подышит.
Радио включит.
Но там ничего не услышит.
***
Я самый красивый мальчик тундры
Под ледяной звездой и вертолётом.
Я самый неисправимый ненецкий язычник.
Олени нас ели и делали мишенями для тира.
От нас оставались кости на снегу и хундры-мундры.
И небо, полное пены и крови, не заканчивалось полётом.
В школе идолов, у которых рты намазаны маслом, я был последний отличник.
Трёхкосая матерь Земли водку ставит на стол, сны и числа.
И несёт нас древний Аэрофлот туда, где соединяются мысли.
***
Когда я был бригадиром тракторной бригады,
Схвачу бывало Любку за жопу, «ух, ты, лебёдушка моя».
Раз ночью проснулся, а у ограды
Три очень толстых поют соловья.
Налил самогону, отрезал сала.
А надо мной сияет звездами Уранография Иоанна Боде.
Прекрасно, что ничего не начнётся сначала,
Когда этот мир исчезнет в воде.
***
Во время общей анестезии
Подошли ко мне жители Наркоза.
Они хмельные, они озорные.
Работники беспробудного совнархоза.
Они шутили, что я уже сложился в ящик.
И придётся остаться в стране сладкого купороса.
Но я очнулся и пальцами потрогал катетер из меня торчащий.
А за тёмным окном вращалось кольцо Уробороса.
Догорали огни там вдали за рекой.
И мёртвая мама помахала мне издали рукой
***
Две уральские речки-подружки Сугатка и Суэтка.
А к ним прибился Куяр-малолетка.
Если исчезнет Талица,
Чупино и Пульниково сами отвалятся.
Здесь один Шиномонтаж держит просторы и дали.
На аварийном участке дороги валяются чьи-то сандальи.
Тушкан по обочине скачет, да ястреб по небу хуячит.
А вы, зауральские лохи, купите плитняк-железняк.
Две белоярские крохи на верёвочке тащат сквозняк.
***
Продаю элитный дом в Ужаленках.
Есть неглубокий колодец, снабжённый ведром и ковшом.
Есть поросёночная луна, которую выходят смотреть в валенках.
На стене есть старенькая картина с аспидом, василиском и ужом.
Есть тихая девка с рыжей мохнаткой.
Она любит закусывать водку, не соответствующую требованиям ГОСТ, шоколадкой.
***
Пальчик заболел – пройдите на узИ.
Поглядим-посмотрим, что у вас в пузИ.
Вот и печень, висящая лохмотиками
От алкоголя с тяжёлыми наркотиками.
Вот и поджелудочная железа.
Глядишь на неё и наворачивается слеза.
А вот и селезёнка,
Похожа на трухлявого опёнка.
Что же вы не бережёте своё здоровье, челове-че-чек??
Пропишу вам в жопу 12 дивных све-че-чек!
***
Один раз сосед Виталя помер.
Смотрит – а мало что изменилось,
Только разве что девки меньше пристают.
Он поехал в Ёбург, снял в гостинице «Исетск» одноместный номер.
А там чистота, тишина и почти что кладбищенский уют.
Включил телевизор, ну а с экрана
То ли серые тучи, то ли волны свинцовые – только держись!
И понял Виталя, что это не лето закончилось, а закончилась вся его глупая жизнь.
Виталя берёт телефонную трубку –
В трубке лопаются пузырьки и дышат заждавшиеся зверьки.
***
Жили у бабушки двуххвосточки,
Пели, танцевали.
Ползали по досточке,
Пели, танцевали.
Щекотали кота за ушком
Статическим электричеством.
И называли они старушку
Шутливо «Ваше Величество».
Грянул 17-ый. Пришли большевики.
Бабушка сказала: «Убегайте вдоль реки.
Но, не дай вам Бог попасть в двадцать третью хату.
И не дай вам Бог там встреть Анну Ахмату Жопой Мохнату».
***
Вот что происходит в организме,
Когда вы выпиваете водки стакан.
Он мчится по пищеводу, как аэроэкспресс «Сапсан».
И звучат тимпаны и звенящие цильцелим.
И желудочные девочки падают ниц перед ним.
А в левом подреберии вспыхивает вторая Луна.
И мудрец, постоянно расщепляющий улеводы без сна,
Роняет на книгу всклокоченную башку.
И снится ему, как лев огненнокрылый
Через пилорический сфинктер прямо в тонкую входит кишку.
***
Пришёл я в сельпо за лимонадом,
А продавщица говорит, что, мол,
Остался только квас, клянусь тебе ангельским садом.
И глаза у продавщицы, как стебли ирюмской травы.
Я спросил: «Анна Андреевна, неужели это вы?
Тогда, Анна Андреевна, дайте бентатовской водки
И мы побредём пузырями колготки».
Ненастоящая Анна Андреевна сказала,
Что её именем названа малая планета.
Такая планета, там всегда весна и лето.
Там целый день блаженно сидишь в зарослях горицвета.
А здесь лишь серое небо и постоянно что-то трещит в электропроводке.
Господь садится смотреть нашу жизнь и смотрит её на быстрой перемотке.
***
Заходит Гриша в сельмаг:
«Это фирменная рубашечка у вас?»
То рубашка фирмы «Проклятой пидорас».
Карман на груди — это ад впереди.
Одиночный помпон на левой стороне —
Плач в нескончаемой космической тюрьме.
А длинный-длинный рукав до запястья,
То гнусности, скверности и злосчастья.
И сказал Гриша, что ему больше нравится косоворотко.
А цветогамма пусть, как у дедушки Ротко.
***
Михаил Андреевич Суслов
Велел не продавать мне голубые джинсы.
Наверное потому, что я был озорник.
Своим паркером на прошении поставил резолюцию:
«Залупу ему на воротник».
Потом приписал: «Залупу йому на комір».
Потом приписал: «Залупу яму на каўнер».
Потом приписал: «Залупио сам га на огрлицу».
Потом приписал: «Zalupu on his collar»
Потом приписал: «Zalupu na kołnierzu».
Потом приписал: «Оған қақпаға».
И ЭПИЛОГ for example
Он всё писал, писал, старик…
Морозной пылью серебрился его бобровый воротник
***
Перед тем, как ты окончательно разрушишь печень,
Осенние еропланы сядут на плечи.
И шадринская дорога, разбитая вдрызг,
Станет мокрой от шампанского, от его хмурых брызг.
Здесь когда-то стоял и вытирал брезентом лицо.
И вот на этом месте — ресторанчик «Кацо».
В тот день мне как раз втирал криминальный узбек,
Что каждый имеет свой шанс на побег.
***
Хайдеггер писал, что кирзовые сапоги увеличивают скорость ходьбы.
А полусапоги из полиуретана не канают и в штате Монтана.
Хайдеггер вязал рыбачьи сети перед лютыми кудесниками во дворе.
За 20 секунд свернул из бумаги Феофана и подарил сопливой детворе.
Так потом Феофан и остался у мальчонок.
Честно говоря, боялись его допускать до девчонок.
Петина душа стала вроде синички и влетела в большой и тёмный дом.
Там раздутый Феофан безглазый сидел за деревянным столом.
«Кто тебя звал сюда? Что тебе надо, мать твою дурака ети?»
А душенька ударялась в стены и окна и от страха не могла ничего произнести.
Вздохнул Феофан, отворил окошко и душа, не помня себя, в небеса унеслась.
А Феофан пошёл и поставил чайник, вздыхая что в доме тараканы и грязь.
***
Первоклассником в школьной тетради
Писал я большими буквами про путешествия комара.
Странно развлекалась позднесоветская детвора.
Смотрел я в окно и вдруг увидел заплаты на небесной глади.
Замер я и уставил вверх свой щетинистый хоботок.
А какие-то головогрудые дяди
Шли за разливным пивом наискосок.
Деточки, скажу вам вэрлибр! — —
И что есть человек? А есть он лишь пузырь.
Вокруг него вращаются коты,
Чудесны карлики, метеориты и разная космическая пыль.
Когда идёт тот человек при ясном небе
За водкой в гастроном иль по грибы ль.
И засыпает в бородинском хлебе.
И «синтез гелия» танцует он кадриль.
То синтез гелия из водорода.
Он варит в котелке картошку с огорода.
***
В середине 90-х, Рита,
Нам было уже деньги некуда девать.
Ими были все сундуки забиты.
Их забивали в мешки. Их пихали под кровать.
Вот тогда и сказал господин Лохматиков:
«Давайте-ко купим электрических скатиков.
Как пойдут они гулять и огонёчками сиять.
Перед сном поцелуют каждого в висок.
Они камень и хлеб, и виноградный сок.
Бра тики ска тики».
Хоп. Хэй-хоп.
Сначала ты перестаёшь пить абсент.
Потом перестаёшь отзываться на партийные клички.
Потом забываешь, что тебе уже скоро сто лет.
Пусть неизвестные люди приходят и мусорят в личке.
Ты мчишься ночью в чичиковской бричке
И каждый раз пролетаешь на красный свет.
Постепенно кончается страх, ничего не написано в твоих паспортах.
Там, где раньше была деревня,
Лишь деревья, деревья, деревья.
Ровные тяжёлые стволы
Стоят и ждут, ни добры и ни злы.
***
Помню в городе Нижневартовске я открыл платные курсы,
На которых учил желающих искусству забывать.
Но, сам постоянно помнил, допустим, кто такой Имре Надь.
Но, сам постоянно помнил, как играть на балаке.
Нет, на балалаке, короче, на чём-то таком.
В городе Нижневуртове выходил с дээн-значком.
Но, сам-то мнил дурачком, дескать знаю, кто Надя-Володя.
В городе без названия я работал в недрах на шпалозаводе.
С мечтою о новой земле и новом народе.
Для вас, девушки, стихи про любовь! —
Приехал-мриехал в Курган-Мурган.
Там подогнали армейский ган.
Делишки-дела отодвинул на завтра.
Бля, глянул в окно, а там динозавры.
Над Ренессанс Кредит птеродактиль летит.
Над улицей Урицкого летит птеродактиль.
Летит-летит, за ногу его етит.
И слагается в голове прочный народный дактиль:
«Птеродакты небьесные, вечные странники».
А есть ведь такие стихи: там словно бритва таится в прянике.
***
Сказал мне пассажир: «Хочешь расскажу свою историю печальную?».
Ты лучше расскажи историю надындивидуальную.
А что мне слушать про то, как ты ногу отморозил посередь села.
Или про то, как кладовщица тебе не дала.
И как потом тебя закопали в мёрзлый чернозём.
А ты потом пророс на тропинке нежданным груздём.
Правда подошла к тебе молодая волчица,
Но исключительно, чтобы на тебя помочиться.
***
12 лет назад товарищи в Париже познакомили меня с Бодрийяром.
А я пил всю ночь с двумя туристками и изо рта был жуткий перегар.
Я хлопнул виски, зажевал его ирисками. Вот тут в комнату и входит Бодрийяр.
Я стушевался, поправил галстук и неожиданно спросил его как действует Судьба.
Честно говоря, не помню что он ответил. Однако, мне в скором времени не пришла труба.
Люди умирали, уходили всё дальше и дальше и усиливалась моя с ними разделённость.
Но непостижимо в информатизированной нашей вселенной крепла всех со всеми неразлучённость.
***
На моём кафтане каменные пуговицы, на восток смотрящие, спасают от любого ножа.
Как стая иизябших пичуг преграждают дорогу ножу, а потом улетают на юг.
Нож кухонный полусонный прямо в сердце летит, ломается лезвие и затем
Сломанный ножик лежит среди лиловых орхидей и жёлтых хризантем.
Финка пуукко глядит в мою печень, покрытую тонкой фиброзной оболочкой,
Вместе со ржавой дочкой своей блядской заточкой.
Пуговицы знают, что люди, они совершенно беззащитны.
Они готовы для них сбежаться в каменные щиты.
Годы шли и лишь густые травы вырастали на наших могилах в порядке бессмысленной красоты.
***
В этой дыре ничего не меняется.
Из среднеспелого крыжовника варят компот.
Ко мне под окошко приходит пьяница
И что-то тёмное из старой бутылки пьёт.
Он смотрит на меня и бормочет, что я спился в 60-х
И меня увезли в Воронинское ЛТП.
Умер Тимофеев, умер Зяблик,
Валерка с ума сошёл и тэ пэ.
А ему говорю, что в этом растущем блоке Вселенной
Что-то запуталось и мы оказались в самом конце.
Я медленно буду спиваться на протяжении жизни медленной и постепенной.
А перед смертью увижу Иисуса ещё в терновом венце.
***
В 90-ом такой был мороз, что к лицу примерзали птицы.
В 78 году плевок на лету превращался в маленький студенец.
В 70-ом ночью видно в окно, как Морозко трахает одинокие машины,
А если не спится,
Ледяной сержент Пеппер забирает тебя в Клуб Одиноких Сердец.
Прошлое — сплошной нескончаемый лёд.
Во временах петушиных никто ничего не ищет.
Я закрываю глаза и меня швыряет вперёд.
Туда, где Джек Фрост за столом с кутьёй и другой обрядовой пищей.
***
Шлёпнешь бывало стакан солнцедара
И летишь, как окурок, меж гаснущих звёзд.
Шлёпнешь бывало стакан лунодара
И хы-хы в уголочке, как Батюшка Ёж.
Под утро хлебал уж одну нептуновую.
И много чего в темноте напридумывал.
душераздирающее полотно: Лариса Куликова
***
Научил меня зайчик, что главное прыгнуть.
Главное прыгнуть и не хныкнуть.
Прыгнуть в речку.
Прыгнуть в печку.
Прыгнуть, как положено человечку.
Прыгнуть верблюжонком, как сосиска в тесте.
И мы не расстанемся, всегда будем вместе…
***
На станции метро Полянка
Серпуховско-Тимирязевской линии Московского метрополитена
Мне сказали: «Молодой человек, мы тут все панки».
Вы панки? Как интересно, я думал вы игроки в «Тудема-сюдема».
А оказывается у вас папа и мама — панки.
Работают в ВТБ банке.
И дедушка такой матёрый панк сидел
В народном комиссариате внутренних дел.
А прадедушка ваш на станции Дно
Играл в альтернативное домино.
А у меня, етить-колотить,
Тоже есть один панк.
Панк реатит.
***
За то, что я зомбировал одну девочку,
Меня перевели из школы №25 в школу для дебилов.
Вот Марьпетровна про Достевского, а я рисую крокодилов.
Большие жирные крокодилы сожрут оч. скоро всех вас.
Уже май, уже продают в бочках питьевой квас.
И я за три копейки выпью кружечку.
А вокруг бесконечный тоталитаризм: болота, нефтяные вышки и опять болота.
И кроме как рисовать крокодилов ничего неохота.
***
На обложке популярного журнала «Дача»
Обнимает тётку счастливый пензионер.
Взор его направлен за горизонт (там что-то маячит).
А, может, пензионер этот просто визионер.
Ему открываются населённые пункты на востоке,
До которых не дошёл воевода Нелидов.
Или просто кресла для детей и инвалидов.
И мы тоже давайте почему-то возрадуемся.
А вечером сядем пить карагандинскую водку в чайхане.
За семидесятым меридианом скоро спать укладываемся
Мы, не нуждающиеся ни в солнце — ни в луне.
***
Два старых хиппи стали сборщиками картофеля.
В 6 утра они выходили на грязные поля.
А кормили их жидкой похлёбкой из маркофеля.
По таким законам живёт Сердцевинная Земля.
Сердцевинная и сердцевидная –
Из космоса напоминающее огромное остановившееся Серое Дце,
Розами увитое, стрелами пробитое.
Его умирающий и наблюдает в самом конце…
***
Дорога под ногами валялась.
Дорога никак не называлась.
Хотя была достойна дорога,
Чтоб о ней написал Валерий Александрович Подорога.
Я упал на дорогу, как на кровать,
И спросил: «Дорога, как тебя звать»?
И голос подземный строго
Тогда мне ответил: «Дорога».
***
Такая уж в жизни наступает полоса,
Что выпадают все зубы и волоса.
Выпадают все мысли из головы.
И остаётся в голове нечто вроде пожухлой травы.
Так становишься, как газовый шар, излучающий свет.
Становишься окончательно ушедшим поколением.
И бродишь среди равнодушных планет,
Удерживаемый силами собственной гравитации и внутренним давлением.
ПЕСНЯ, КОТОРУЮ КАРЛИКИ-СЫБЫРЫ СПЕЛИ ДЛЯ ДОЦЕНТА ТРОЕКУРОВА
Ля-ляля. Ляля. Ляля.
В древние времена все комары и мошки назывались мондавошки.
Разожгу я огромный костёр до небес.
Вкруг него буду плясать без трусов.
Так что карлик незримый скажет «ах!»
Лю-люлю. Люлю. Люлю.
Родина моя — тайга.
***
Буде зима бесснежная, буде она белоснежная, буде она живоглотная,
Останется жив зверёк.
Выпрыгнет из зипуна и схватит Клавку поперёк.
Огромные белые валенки раскрасит цветными мелками.
Разные мерзкие глупости изобразит руками.
Прилипнет к грязному окошку, взасос целуя ворчливую кошку.
Печень заболит — возьмёт золы из печки и перед сном сгрызёт полсвечки.
Душа заболит, а водки-то уже и не положено.
Пойдёт в магазин, погрызёт там морожено.
Балагурит чрез метели с одним зэком-старичком.
Ляжет молча на постели, только хрен стоит торчком.
***
В 1990-ом я вёл себя, как мумия.
Но работники милиции потревожили вековой покой гробницы.
Мне поставили диагноз «алкогольное слабоумие».
Я поехал в Курган и начал с новой страницы.
В 1991-ом я впал в патологическую зависимость от кофеина.
Мне поставили диагноз «синдром Клювера-Бьюси».
Так и помню себя в рубашечке из сатина.
Со стаканом водки и кусочком докторской колбасы.
А в 1992-ом меня приняли в октябрята.
Причём дело было вовсе не в октябре.
За окошком летал кто-то крючковатый.
А я сочинил прекрасную песню «Русь в серебре».
***
Во время оно я пил вино
С Мерабом Константиновичем Мамардашвили
И неожиданно ему сказал:
«Помните, такое есть место у Пушкина,
Там один мальчик бродил туда и сюда, хотел шпили-вили,
И вот он приходит на нескончаемый вокзал.
На вокзале никогда не смолкает умца-умца…».
Мераб Константинович посмотрел на меня, как на безумца.
В тот миг я понимал, сколько весёлых пушкиных
Остались в разных непролазных временах.
И я, как представитель, скорее, лягушкиных,
Кепку надел, да и вышёл нах.
***
Оттяжницы-натяжники, девчёнки и мальчишки
Маленькие каталажники из старой серой книжки.
Из бесконечной чёрно-белой весёлой империи тусклого света.
Её умирающие резвые символы и протофеномены.
Их запихивают в землю, как грязные картофелины.
А они хихикают и пищат, кое-кто убегает и приезжает на поезде в Ленинград.
Кое-кто не доезжает, закурив в тамбуре и хлебнув грозненской водки.
Некто, как предрекал А. Цветков, остаётся навсегда учителем химии в ялуторовске.
Он садится каждое утро к пожухлой яичнице и слышит вопли из преисподней Великих Стонов.
Там продолжается чиновничья земля,
Там где грешники получают пистонов.
Получают вальс-бостонов и ролингстонов,
За всю мазуту получают их, бля.
***
Летали мы, Фёдор Михалыч, самолётами.
А под нами страна шевелила болотами.
Ещё яйцами шевелила и лесами.
И громко мяукала разными голосами.
Вот сели мы, Фёдор Михалыч, на поляне.
И тут на поляну выходят древляне.
У всех у древлян толстый хрен по колено.
А вместе все молятся на Многочлена.
Ура! Я сделал это. Поехал и получил справку об отсутствии судимости. Потом заехал к П.Ж. Вот кто про девок говорит, кто про водку, а мы сидели и говорили о достойной и непостыдной смерти.
Мир на мне оставляет шрамы.
Помню однажды убежал от мамы.
Ну а потом в посёлке Пурпэ
Бухал с казахами и ел шурпэ.
А после ночью бухал у ямщиков
И укусил за палец Борис Гребенщиков.
Одна артистка предложила маринованные кабачки.,
А сама укусила меня за очки.
А уж, когда оказался на 70-ой широте
То там кусали и эти и те.
***
Вот выходите ополуночи
На станции, допустим, Закузьминские Закузьминки.
У вас в кармане, допустим, витаминки.
Встречаете на перроне, допустим, одного чувачка.
У него вся грудь сияет от университетского значка.
Начинаете с ним вспоминать, допустим, студенческие годы.
Удаляетесь с ним, допустим, под ресторанные своды.
А паренёк-то, допустим, хороший.
Занимается ломом цветного металла.
Предлагает лёгкую инъекцию, допустим, нембутала.
И просыпаетесь, допустим, в отовсюду отгороженной типографии.
Здесь создаются огненные алфавиты и неизъяснимые орфографии.
***
Скажет бывало Алексей П.,
Выйдя февральской ночью на пашню:
«История наша она, сука, страшная».
Там, где бились янки и дикси у Владимирского пруда,
Растёт из земли вертикальная борода.
Гришка сказал, что это — чертополох,
Упал на землю и тут же сдох.
А Пётр молчал и смотрел из овса,
Потому и взяли на небеса.
А Вася напился на День Хлебороба
И ему присвоили статус микроба.
***
Купила мама Аркаше говорящие штаны.
Рассказывали штаны чтот из русской старины.
Типо ядовиту чернецу по злакам ползущу.
Тьфу! не чернецу, а червецу
В зелёном блате ссущу.
То есть, сущу.
Щуз болмайды ёпсель туйманды.
А это то ли по-казахстански.
То-ли по постхьюмански.
Потом Аркаша эти штаны
По пьянке потерял в Мурманске.
***
Ложусь в мобилу, как в могилу.
Как какой-то, суко, функционально законченный модуль.
Отправляю беззвучные голоса по направлению к Нижнему Тагилу.
Так в гробу лежал Николай Васильевич Гоголь.
Несмотря на неправильную эксплуатацию,
Дождался, когда взойдёт ослепительная заря.
Все девки замолчали и поехали на танцы.
А мой прах, как велел Каганович, перенесли на кладбище Новодевичьего монастыря.
***
Я пальцем стёр четыре деревеньки,
Когда сидел у бабушки на скамейке.
Когда я жёг прошлогоднюю листву,
То сжёг и наполеона, и москву.
Хорошо, что уснул на скамейке с Пастернаком,
А то б вся история поехала раком.
Сибирский шаман видит, что небо полно летящих голых мужчин и женщин. Вся штука в том, что мы уже там летим. Франц Ушкин пишет:»Больше всего меня пугают ровесники. Какого хрена они такие старые?!». Старые и мёртвые.
На станции Ы бешбармак-куырдак.
Пысчинкой уносит тебя в Караганды.
Как сказало радио «Маяк» —
«Озинше жасады».
За окном вагона песок и песок.
Прошла сотня лет и здесь появился аул.
Пошёл земеля поссать в несуществующий лесок.
И торчит среди песка, как чёрный саксаул.
***
Лёжа с собаками на соломе в снегопад,
Рифмовал я разные деревеньки невпопад.
Я чертил в воздухе ноябрьские письмена,
Лежа на соломе в непролазные времена.
Хотел я придумать что-то толковое про жизнь,
Но придумал только,
Что иногда она как асфальт, а иногда как щебёнка.
И собаки пристально и ласково смотрели на меня,
Словно на своего больного ребёнка.
(«У каждой деревни своя луна». N.Y.C. 2017)
***
Так, становясь спокойным светом,
Существовал я в качестве возмущений мировой субстанции.
Только вдруг вспомнил, как однажды летом
Я сошёл, как пелось в песне, на дальней станции.
При этом я был настолько пьян,
Что мне хотелось тоже сочинить какие-нибудь баллады
Про эти погрузочно-выгрузочные пути, терминалы и склады.
Про всю совокупность железнодорожных путей
Спеть хотелось что-нибудь без затей.
Лишь в небе тревожном ко мне летело
То абсолютно чёрное тело.
***
В 1901 году в селе Червишево
Из реки Пышмы
Всплыла огромная Черепаха.
И к народу она обратилась без страха:
«Ах вы, суки продажные, гады, козлы.
Лезьте в подвалы, вяжитесь в узлы.
Пусть вас целует дохлый налим.
Сусаким, царь Египетский, пошёл на Иерусалим».
И с этими словами ушла под воду.
А хотелось бы более подробных разъяснений народу.
А народу хотелось бы что-нибудь духовное.
Но проклятая животина оказалась способной лишь на суесловное.
***
Вспоминал старичок кафе «Отдых».
Вот где был алкогольный магнетизм.
За окном увозили бомжей на луноходах.
А ты был внутри, как фортингэльский тис.
Ты насчитывал не одно тысячелетие.
Даже Немирова помнил и музыканта Блинова.
И как однажды зарезали приезжего в туалете.
И Петя Журавков играл на ударной установке снова.
А все пьяные непрерывно плакали
И пели всесоюзный шлягер «Тбилисо».
Тбилисо, мзис да вардебис.
И голубь в дверь влетел, как кацо.
***
Бабушка осторожно разрезала окунька.
А вдруг там в окуньке маленький иона.
Или в животик окуньку опасливая рука
Что-то спрятала на случай шмона.
Печень, пищевод и желчный пузырь
Вытаскивала бабушка цепким старческим троеперстием.
И башкирский город Туймазы
Видит бабушка через анальное отверстие.
И улыбнётся бабушка посередь осенней тоски
На бугульминско-белебеевские жаберные лепестки.
***
Когда с самом в начале девяностых
Возили мы на Новую Землю кокаин,
Подстрелил меня парнишка один.
Подходит каменный пароходик,
Тот, что по четвергам
Отвозит к берегам, где ничего не происходит.
И тут к моей ноге подлетает маленькая сова.
Произносит она и произносит опять.
Мол, будет жива твоя голова,
Пока не погаснет звезда № 305.
С тех пор я полюбил смотреть на звёзды,
Не выходя со своего деревенского двора.
Я каждый вечер пересчитываю звёзды,
Но не знаю какие у них номера.
фото: Егор Летов
***
Ну вот.
Вот, деточки, немного лирики придумал — —
Носители неведомых психических расстройств
В меня стреляли из своих устройств.
Сын Кехта, старенький Киан
Пропал у магазина «Океан».
А я хрипел и рот мой был без слов.
Одна, вторая, третья ночь без снов.
Несчастная земля молчит, подобна мне.
Но вот возник ещё стрелок в окне.
Братишка, улетай к сыбырам на кукан!
Я синевы небес налил себе стакан.
***
Водка и небо,
Как красивая синяя штора.
В наши одинннадцать окон
Видно вымерших птиц.
Видно древнюю местность, не знавшую Эратосфена.
Сидел старичок лицом как полено.
Сидел — не скандалил.
Опять засандалил.
А баба его всё бубнит на крыльце.
А у него всё условные знаки на его проступают лице.
И Солнушко Волчье во лбу.
А баба бу-бу да бу-бу.
Вот раскину градусную сетку —
Восемь параллелей и меридиан.
Вот пойду пощупаю соседку.
Вот налью себе ещё стакан.
Красного себе запарю чаю.
А кота в борхезе утоплю.
Ничего тебе не отвечаю.
Значит, бля, надеюсь и люблю.
***
Чебурашку, злую, как дворняжку,
Отдавали замуж на чужую сторону.
Нехорошей тёплой водки выпив фляжку,
Отдавали замуж чебурашку молоду.
Ничего и что немного волосата,
И ушами слишком уж богата,
Лапками постыдно кривовата,
И сама невесть какого пола,
Но зато не может без футбола.
Как болеет. Как она болеет,
Своим тельцем к телевизору припав!
И каких бы ей еще забав,
Когда есть пинание мяча.
Ча-ча-ча. Ча-ча. Ча-ча. Ча-ча.
Ночью снится ей: сама она, как мячик,
По полю так безмятежно скачет.
То один, а то потом другой
Ударяют с яростью ногой.
А она, без глаз, летит в ворота.
И в ворота ей попасть охота.
Если так, что значит красота
И почему её так превозносят люди?
Или это духа высота,
Ну, а я так думал — хрен на блюде.
***
Понесло ж меня сызмальства шестилетнего
Из посёлка Яя да в зелёное море тайги.
Там я устал, потерялся и без вести запропал.
А мальчонка был рассудительный, не боялся Бабы-Яги.
Но ночью по небу сухии молоньи и очень страшно, тут не до ги-ги-ги.
Хорошо хоть, на голове был тёплый капелюг.
Один день, второй, третий я шёл, как оказалось, на юг.
Ягодок много, вот их и грызу.
На четвёртый день принесло грозу.
Потом-то и солнышко, и радуга, и весёлого воздуха благовидность…
А я, дурашка, до нитки промок.
Кончилась во мне даже моя первобытность.
Я превратился просто в дрожащий комок.
И вдруг из леса выходят трое, как пить убежавшие зэки.
Очень пристально они на меня уставили совершенно белые зенки.
Ничего не сказали и мимо прошли.
А к вечеру меня какие-то бабы нашли.
Вот и стал я жить дальше и рос, как купырь.
А надо мною немели небеса, да вокруг молчала Сибирь.
***
Почему у китайцев не болят суставы?
Потому что они целый день разгружают подвижные составы.
А вечером приносят жертвы кровожадным китайским рысям.
Сидят перед миской со светящимся рисом.
Во сне видят Шопенгауэра и он учит их палингенезии.
От палингенезии с их тел исчезает излишняя влага, как от магнезии.
Во сне они становятся вертлявы и худощавы.
Вот поэтому у китайцев и не болят суставы.
***
Радиослушатели слышат по радио
Лишь падающий
Снег.
От Онежского озера серой тучей
Во всё небо
Евгений Онег.
Надев широкий боливар
И замкнув течение
Воздушных масс,
Двойной лорнет скосясь наводит
Из мартовской пурги.
Уж отворял свой васисдас
Парящих в воздухе частичек льда.
А у кошки четыре ноги.
И я верю всякому зверю.
И особенно сомневаться не моги
Широтному переносу вещества и энергии в атмосфере.
***
К вечеру муравьи опять прогрызли ноосферу.
А мы с соседом Мишей Панюковым выпили 4 бутылки водки.
Хоть, рассуждая офтальмологически, водка вредит глазомеру,
Мы чётко видели за окном чёрно-белые фотки.
Мы чётко видели за окном Западно-Сибирскую равнину.
Мы видели, как настучали по бороде одному гражданину.
Мы чётко видели отсутствие демократии и наступление на права трудящихся.
Видели серую пустоту в конце всех этих дней, длящихся и длящихся.
А потом уснули и над контурной картой, летели орлами (если уместна такая
аллегория).
Всё же ошибался Альфред Коржибски: карта — это уже территория.
***
Так с этиловым спиртом манная каша быват хороша.
По тарелке размажется, как пустыня Сахара.
Балбесит, выплющивает. Словно щадринская анаша
Тащит по снегу зауральского клошара.
Залезаешь на печку, да и печки-то, может быть, нет.
За горизонтом на западе тихими звёздочками гасимся.
Мы уснём, ну а каша тут будет вечно, как снег,
Или нечто вроде кристалловидного ясписа.
***
Ибо я поэт, иду в сельпо — “Продайте, пожалуйста, дешёвого колумбийского
кокса!”
А продавец: “Не желаете Лимпопо в пальто, а то и жопа кошачьего
для интеллигентного фокуса?
Не желаете этих серых бесконечных полей, они и создают утешительность
нашей жизни?
Не желаете много многоодинаковых дней, где достаточно полуосвещённых
отблесков нашей жизни?
Покойных пустяков мало-помалу с немыми далями и неясными печалями?
Финтифлюшечек серебряные своды и говнюшечек задумчивые воды?”.
А я стоял один-одинёшенек в ситцевой рубахе.
По розовому небу приближалась чёрная гроза.
А на смуглом моём лице не мухи-бляхи,
А мечтательно теплились кроткие карие глаза.
***
Рыбы-мясы, овощи-фрухты, бабарынкские хрящи.
Рассыпухой облиты, подбрюзгли лещи.
Выйтить с дево-Шнягиной купить ещё продукты.
К портвейну взять майонезы-сухофрукты.
С Перекопской на Гопскую, потом на Хип-Хопскую.
На Антилопскую, на Червякова.
Брать печенье “Привет”, но печенья какова?
Фабрики ли Розы Люксембургской?
Надежды ли Константиновны Крупской?
Мышкиной-Епишкиной или Простохуишкиной?
Словно снимаешь плавки-трусы
И улетаешь в космосы-небесы.
Сарынь на кичку ядрёный лапоть жить-поживать.
Водка не кончится: кушать-попивать. Чернил не доставать и не плакать.
***
Любовь, как огромная жирная рыба, идёт, хохоча, через все затоны.
И по всему составу поезда “Москва — Хабаровск” валяются использованные
гондоны.
Монографию Кастельса “Галактика Интернет” мне пришлось пустить на
самокрутки.
Вот как мы выехали на берег Амура — а там незабудки! а там незабудки!
Это ничего, что с годами происходит уменьшение полового члена
И рано или поздно нас настигает абсолютная импотенция.
Зато смерти нет. Нет ни праха, ни тлена.
И в поезде дают простыни, наволочки и полотенция.
***
На озере Увильды не говорят «ну, дык!»
Не бывает там и туды-сюды, а сразу наступает увильдык.
Увильдец наступает, как виль-липатовский холодец.
И милицию не надо звать, отец, не кричи «милиция!», это тебе не поможет.
А вот если знаешь кого-нибудь, то вот это тебе поможет, быть может.
Эдика Хачатурова, Сашку Бешеного, ещё директора комбината «Весёлый бройлер».
Зовут его, вроде, Серёжа. На плакатах его протокольная рожа.
Алексея Алексеевича Ухтомского знаешь, Льва Семёновича Выготского.
Древнюю Индию знаешь, античную Грецию, заполярные карликовые народы.
Поэтому ты и смиренен пред фактом фундаментальной ограниченности самой
человеческой природы.
***
На 29-ый день лунного месяца А.П. ехал в Иволгинский дацан.
В деревушке у хребта Хамар-Дабан неожиданно повесился Петя, знакомый пацан.
Назло врагам из МВД они с ним сколько-то лет назад служили в ВДВ.
Бог создал Рай, а чёрт учебку в Гайжюнай.
Бог создал покой и тишину, а чёрт — прыжки и старшину.
Вот А.П. входит в деревенский двор, посреди двора — грядка.
А на ней сидит бабка-бурятка.
«Сай-байна. Заходи в изба».
Пили ядовитую тёплую водку и запивали напитком из чайного гриба.
Приняли перорально по три цельных ореха.
И тут стали стучать в дверь — это совершенно белый господин приехал.
А с ним мелкие и вредные, они колыхались наподобие пламени свечек.
Вошли с улицы толстые голые бабы и отстёгивающий карму одноглазый человечек.
А.П. быстро выхватил пистолет, встал в изготовку «полу-разворот»
И пули полетели быстрее волшебных словечек.
Расцветали они, как мириады сердечек,
Что вышивает мама на Зингере для развлеченья.
Как сказал А.П. следователь в Улан-Удэ: карма уж больше не имеет значенья.
***
Каждый день я проезжаю Бабарынку.
Там когда-то жил странный человек по имени Мух.
А там на холме, затянутом в нечистую дымку,
Жили муж и жена, людоеды, они ловили и ели местных старух.
В XIX веке здесь протекала чистая речушка
И архимандрит отец Владимир даже разводил в ней раков.
А теперь мы видим мутный, грязный ручей, протекающий
Вдоль обветшавших болгарских пансионатов и деревянных бараков.
И как-то поехал я на семнадцатом, и вдруг вспомнилось невспоминаемое.
Какое-то чё-то такое невнятное, как книги Сергей Сергеича Минаева.
Такое что-то древнее, разухабное, как мне ударили копьём по голове
И вот именно здесь несколько веков назад я лежал и умирал в сухой траве.
Тут вышел какой-то вроде бы в пункерских штанишках, похож на глиста.
И сказал: “Лет через триста, парнишка, тебе понравятся эти места!”
***
Весна, мой друг, не куль гороху. Её психических вибраций,
Неясных отдалённых гулов сегодня удалось набраться.
Котов, четвероногих братцев, в 15:30 попрошу собраться
Для выяснения того, кто гадит на веранде, для ловли птиц и хлопанья глазами,
Для шевеленья длинными усами, для поцелуев на мохнатой морде,
И для псалмов царя Давида в Word’e.
Я карлика куплю, усну, уеду в небо (не эффект будет оптический, а действительно
в небо уйду).
Всё лучшее с собою заберу в духовность. Тики-диги-ду. Тики-диги-ду.
***
Объяснил нам Антипушка, что кодеин фосфат вполне совместим с алкоголем.
Подмигнула селёдка измурудным глазком, и поехали радостным полем.
Посреди метели стоит клетка железная с колесом.
И такое приволье, и такая метель, довольные, закусили огурцом.
Посреди метели пустая пролётка, а лошади не видим, должно умерла.
Так чудесно-весело этой зимой и мы катимся, как варёные яйца со стола.
Настоящая водочка, светлая, горькая. Последняя бутылка открылася.
А мы как вербочки, ещё не пушистые, ляжем в церкви у левого крылоса.
Песня о голове
Настрелять бы воробушков по переулочкам.
Полюбоваться бы на дедушку косматенького.
В сыру-землю вылить бы чару питьица медового.
Исхлопотать вечного прощеньица
У батюшки-микробца да у матушки-микробицы.
И прощеньица-благословеньица у ямы глубокой,
У красна солнышка, копья боржамецкого,
У палицы булатной, у добра коня,
Да у своей у буйной головы.
Голова гудит, как Киев-град.
Голова дубовая, стольне-киевская.
Голова совершенно белокаменная,
Голова моя кирпичная,
Голова моя сер-горюч камень.
Головы моей Сокол-корабль
По морю Хвалынскому скроется вдаль.
Зоогогика
Собакевичей взял на прогулку,
А то, сидючи дома, день сгорит, что белая страница.
“Значит так — почистить сапожки, не лупать глазками, не материться.
В рот из лужи воду не брать. Будем чинно гулять вдоль реки.
А увидев собачьих мамзелей, не кинемся наперегонки”.
“Дозволь нам, батюшка, в лесочек,
Погрызть там чисто корешочек”.
Гуляли аккуратными хлюстами.
Мочились только за кустами.
И, в одуванчиках катаясь,
Ртом мух ловили, забавляясь.
Шли собакевичи с прогулки,
Смеялись словно полудурки.
И жирофле, и монпансье.
Покорнейше благодарим, мусье.
Приду домой — живот весь в космах.
А на хвосте моём репей.
За штык винтовку подниму на вытянутой лапе.
А будет телефон звонить — я трубку не сниму к едрёне-папе.
Волною к горлу подкатило.
Я плакал, выл и грыз перила.
***
Два старых хиппи стали сборщиками картофеля.
В 6 утра они выходили на грязные поля.
А кормили их жидкой похлебкой из маркофеля.
По таким законам живет Сердцевинная Земля.
Сердцевинная и сердцевидная —
Из космоса напоминающая огромное остановившееся Серое Дце,
Розами увитое, стрелами пробитое.
Его умирающий и наблюдает в самом конце….
***
Когда Сергей Эйзенштейн работал над фильмом “Броненосец „Потемкин””, У него на плечах лежал маленький серый котенкин.
Нет, он не спал, находясь скорее в анабиозе,
Выдвинув вперед хоботок, подобный удлиненной крохотной розе.
Еще была у Сергея Эйзенштейна ласковая собачка,
Да съела как-то ее бешеная казачка.
Еще был у Сергея Эйзенштейна городочек шуточных птиц,
Но реквизировал его Наркомпрод на предмет пищевых яиц.
И макакий был у него для интимных секс-развлечений,
Но послали его за рубеж для особенных поручений.
Вот и всё, бля. И вся наша жизнь. Лишь кораблик плывет по бумаге.
Эйзенштейн тихо курит гашиш. В небе реют красные флаги.
***
Батюшка даёт по десятке с утра всем мужикам, чтоб не сдохли с похмелья.
Идут к магазину, а там уже кот пляшет в приступе сродного с бездной веселья.
Что ты, усатый, давай по пивку, хватит скакать, бля, садись на ступени.
Будем живыми, пока дышит день и движутся херувимские тени.
Про нас ещё снимут такое кино, сценарий к какому напишет Миндадзе.
Будет веселие, будет вино, светлая радость и улыбадзе.
Мы льву наваляем, а деве — пистон, и всех нас запишут в полярны радисты.
Потомки, потомки, молитесь за нас, красивых, как скейтбордисты…
***
Пустынно-глухо, в полусне
Собачка бегает по небу.
За разноцветными ширмочками разливают вино “Миснэ”.
Лежит на полу деревянный Бунин.
Ходит старушка посередь двора.
Бражку пьет и кружит разная детвора.
Летят на нас безглазые канарейки.
Девушка пьяная улыбается со скамейки.
Водит карлик кошечку за лапочки.
Кошечка смеется, и все ей до лампочки.
***
В населённом пункте Тягыш
Протекает речка Соловьюшка.
На её берегу сидит малыш
И что-то шепчет цапелю в ушко.
А цапель: хы-хы! глядь-поглядь!
А цапель: ой-ёй-ёй-ёй-ёй!
Пойдём с тобой скоро гулять
Под всей приуральской землёй.
Средь мёрзлых корней и камней мерцанье подземных планеток.
Средь мёрзлых корней и камней мы купим подземных конфеток.
***
Вот с селенья Байкаловского и началась непруха.
Правильно ведь говорят, что всё — суета и томление духа.
Зачем было там в сельпо покупать лажовые облупившиеся пряники…
Зачем было пить самогон на карбиде и кошачьем кизяке…
И анкл бенсу там одному зачем я так говорил, что он ни хрена не боксёр…
Неизвестный там один стрелял из охотничьего ружья, и вообще начались
страшные эники-беники.
Какой-то гай в Верхнеаремзянское на мотоцикле привёз, и началась, блять,
квинтер-финтер, жаба.
Можно же было тихо сидеть в уголочке, а не хозяйке руку под юбку совать.
Не пришлось бы потом убегать по кастрюлям с компотом и щами.
И утратить вульгарную связь не пришлось бы со стрёмными всеми вещами.
В Ворогушенское въехал под утро, и началась там позорная эни-бени-раба.
Сияющая пустота молчит беспробудно и часами пришедших ласкает.
Если мы дети галактики, то дальше галактики нас никуда и не пускают.
***
Он потерял побольше денег и уехал в край кипящего молочка.
Потерял мобильник и спал в комнате у одного старичка.
Потерял три паспорта и большую сберкнижку на вторые сутки.
А в туалете скончался наркокурьер с героином в желудке.
Потерял понятых и еще потерял зампрокурора.
Потерял кредитную карточку багдадского вора.
Потерял Оксану Викторовну, сироту.
Она под землей не дует больше в ноздри кроту.
Потерял все нажитое непосильным трудом.
И нечем теперь заплатить за Дурдом.
***
Купил в промтоварном бутылку водки.
А на донышке склизкий размедузенный Садко.
Стал он, булькая, ныть, как ему нелегко,
Жена не любит, в жопе геморрой, и при путинском режиме работы
не найтить.
Процедил водку через марлю. Надо ж ее как-то пить!
Выпил стакан, стало тепло в затылке.
И лег подремать на холодное дно сентябрьской бутылки.
***
Из квашеной капусты вылез кто-то, пучеглаз и прекрасен.
“Во взгляде на женщину я с графом Толстым не совсем согласен!”
Шарах его ложкой, назад полезай откуда вылез.
Нечего тут рассуждать, тоже мне нашёлся битлес.
А то тебе тут живенько дадут просраться.
Тут криминальное государство, и у него скверная репутация.
Вот года через два тут будет соборная экологическая держава.
Тогда приходи, и базарь, и гуляй по столу моложаво.
***
Прекрасно, когда в кармане много ключей.
Хуже, если б много было там хихикающих таракашек.
О квадратных трупиках сахарных бичей
Забывают толстые холодные стенки чашек.
Дышишь, дышишь, а воздух безвкусен и пуст.
Выпьешь водки — и во рту ощущенье сахарной ваты.
Не кончается небо в окне, как вещество Абсолют Дуст.
А во сне никогда не смолкает кто-то поддатый.
В книге древней, содомской бессчётно паучьих сетей.
Мужики на картинках глазюки спрятали шапками.
Никто не звонит. Уже не бывает гостей.
И кошки давно перестали меня разминать мохнатыми лапками.
***
В Ишиме пацаны танцевали, как череда небесных светил.
А в Патрушеве танцевали-спали. Но один воробьёнком ходил.
В Тюмени быстрое ведение бровями отличает мастеров тюменского танца.
А в Тобольске дикое трясение мудями изумляет зашедшего на танцы иностранца.
В Салехарде же, за Полярным кругом,
Уже не пляшут, а ходят важно друг за другом.
***
Берёзу по морозу, что сахарок, кололи. Бессмысленны скоты дрова весь день кололи.
Кололи, приговарьвали на тайных языках. А девки у них видели наколки на руках.
Поучение Филофея, лесного человека, об охоте на зверей,
обитающих в сибирских лесах
Лонись матушка-нужда копытом торкнула мне в спину.
Ведь мой карман давно прожгла последняя монетка-барнаул.
И значит — что? Бери ружьё — иди стреляй дичину.
Но ослепла старуха-винтовка, прям караул.
Пищаль заложена в ломбард, у штуцера целик мал,
Моя коническая пуля стреляет всякую страмину…
Ну положенье — ети ж твою мать!
Эх, засадил первача — придал себе куражу.
По подошвам гор и голым еланям,
По логам и падям кружу.
Скырлы-скырлы.
Отнекьваю собачьи грибы,
Чтоб не лезли в мои следы.
Сказал красное словцо на солнозакат
И сразу понял — будет мне фарт.
Достал из кармана колоду карт.
Сударь валет — до полу уда — будешь мне слуга вплоть до Божия Суда.
Всё смолкло. Не зукают и комари. Покрещусь на потух вечерней зори.
Раз пошла такая стрельба по месяцу — шестёрочке-суке приказ повеситься.
Поди ты, шестёрочка, в чащу, исделай петлю настоящу.
Четыре дамочки-хлопуши — вот вам в нос и серьги в уши.
Вы подите, вы подите — кого хотите приведите.
Зверь, ты, зверина, ты скажи своё имя.
“Я заюшка-ушкан”. Ну полезай ко мне в карман.
Туз пиковый — хулиган — поставь мне тёплый балаган,
Чтоб острый хиус в бок не колол.
Король пиковый, ты пойди — кого хочешь приведи.
Зверь ты, зверина, ты скажи своё имя. “Я есть крупная птица тетерев глух
(По-вашему косач)”. Взял его, братца, за толстый клюв.
“А я копалуха — глухая тетеря, его жена,
Кушала пупочки хвойных дерев и стала сочна и жирна”.
Ну поди сюда.
“А мы копалята малые птички, любим муравьиные яички”,
Не нарастили узорно-серое перо. Не наклевали сизо-зелёный зоб.
Ладно, сгодитесь мне в суп.
“А мы копалята дружные ребята
Прикатили тебе яиц глухариных… Глянь-ка — вдвое больше куриных”.
Ладно, сгодятся мне на яишенку.
Королёк червей сохатого привёл.
Королёк бубей хорька-черногруда.
Королёк трефей — летягу.
Семерочки-мунгалы шакжоя ведут.
Восьмёрочки-сыбыры Мишу ведут.
(И медвежий корень в лапе).
Девяточки волка-серка да волка-князька.
С десяточками сам бабр пришёл.
Кровь изо рта каплет. Говорит:
“Хватит с тебя снедного зверя.
Проваливай. Хозяин недоволен”.
Всё-всё. Ухожу.
Теперь бабки есть — добуду в Нерчинске свинцу.
К Афанасьеву дню собрался на Обдорскую ярмарку.
Да вообще перед смертью не худо бы поездить —
Посмотреть Евразию.
Примечания:
лонись — вчера вечером.
монетка-барнаул — сибирская монетка, которую чеканили в Барнауле.
отнекьваю — диалектизм, ну, вроде бы как отговариваю.
сыбыры — удивительный народец сибирских пигмеев.
шакжой — тигр.
хиус — пронизывающий ветер.
***
Лишь чаи, лишь конфеты, лишь рафинады.
Лишь скатерть в цветочек с пригорками и ложбинками.
Лишь скромная заюшка юбку надела.
Лишь селёдка ласковая с жемчугами-росинками.
Лишь под столом крепко лапку пожмёшь,
Пока тятя не видит.
Лишь водка лежит на путях-перепутьях
И шепчет: “Забудь!”
Забудь и очухайся по темноте.
И звёздочка будет висеть в высоте.
Туда побреди, где кусты и ограда.
А как тебя звать — никому и не надо.
***
Где хариус стоит на перекате,
А баба плачет в дохлой хате,
Покойник с именем Вилен
В окошка полиэтилен
Глядит варначьими ночами,
Там брага ходит под свечами.
Бруснично-клюквенные очи.
Шипит она и замуж хочет.
Земля уходит от воды.
Уходит филин от беды.
Таймень уходит в глубину.
Ушёл покойник на Луну.
Завоет брага здесь одна
И рухнет на пол холодна,
Бесстыдно обнаживши грудь.
Здесь больше замуж не беруть.
***
12 лет назад товарищи в Париже познакомили меня с Бодрийяром.
А я пил всю ночь с двумя туристками и изо рта был жуткий перегар.
Я хлопнул виски, зажевал его ирисками. Вот тут в комнату и входит Бодрийяр.
Я стушевался, поправил галстук и неожиданно спросил его, как действует Судьба.
Честно говоря, не помню, что он ответил.
Однако мне в скором времени не пришла труба.
Люди умирали, уходили всё дальше и дальше,
И усиливалась моя с ними разделённость.
Но непостижимо в информатизированной нашей Вселенной
Крепла всех со всеми неразлучённость.
***
Я читаю перед сном геном паутинного клеща.
А потом не могу уснуть, лежу во тьме трепеща.
А если вдруг усну, меня несёт гераклитовский поток, и рядом тени, возможно, щук.
В животе темно, и в илистое дно не вцепишься, как клещук.
И тогда остаётся пойти на кухню и выпить Aqua Minerale полный стакан.
Или поехать на революцию, или поехать и палёной водки накупить у цыган.
И выйти со дна реки с горящей свечой
И ваши бренные останки обернуть красной, жёлтой и синей парчой.
Много вижу за всю свою жизнь. Однако кое-что определённо снится.
Например, великанская пятнадцатихвостая для пуганья детей лисица.
***
Доехать бы до мамы.
Но только снежные холмы да белые ямы.
Пригоститься бы в комнате с деревянным гномом.
Ночью плыть километрами тёмного лепета.
А утром проснуться и у сельского гастронома
Увидеть трясущего крыльями стрепета.
***
Так прекрасно устроен весь этот мир,
Что хоп — и попадаешь к дяде Нечаю.
Он говрит, у меня неводка и нечифир,
А выпей, милок, зелёного нашего чаю.
Смотри и не будет дороги вперёд
В эти странные дни июньского листопада.
Ты только не думай, как пойти поперёд,
Потому что не надо, не надо, не надо.
***
Константину Дмитриевичу Бальмонту
Тюмень невнятными шептала голосами,
Когда он на лекции сюда приехал в 1915-ом году.
Выпил палёного коньяка с сибирячинами-дурачинами,
и ему показалось, что он не в гостинице «Россия», а прямо в аду.
Спустился по лестнице спрсить хереса, и всё остановилось со швейцарскими часами.
Зыбко странно, вкрадчиво туманно, видны прорехи в магнитном поле Земли.
Плохо соображал, древесным листом дрожал.
Две вермишельных старушки в погреб его увели.
А наутро нового Константина Дмитриевича
Извозчик за 20 копеек грустно и безбольно повёз на вокзал.
К.Д. увидал в небе висящий град Чинги-Тура, но никому ничего не сказал.
***
Я получаю письма из зимы, а также бандероли и небольшие посылки.
Письма стилистически напоминают один из новозаветных апокрифов
«Евангелие от Фомы».
Почерк в них напоминает почерк Мандельштама периода воронежской ссылки.
Ибо всё открыто перед небом и ничего не айс.
То, что не слышало ухо, не видел глаз, вписано в заснеженный аусвайс.
В бандеролях чёрно-белые фотографии, а на них нескончаемый наст, смотреть
на них нелегко.
Но я смотрел на них и смотрел и стал подобен младенцам, сосущим молоко.
Открываю посылки, а в них — пустота, а я ждал повестей про ледяную пранаяму
Или романов, как слепые ведут слепых и все вместе падают в снежную яму.
***
Плоско шутили-жутили телевизионные пареньки.
Позвали мужика в теле-передачу и спросили:
«Ну что, трахнули тебя луговые жуки?».
Виски пили, мутили, шутили и на юбилей Есенина
Узбека в студию пригласили и спросили — трахнуло ли его землетрясение?
Пацан не трахается. Пацан трахает.
И ночью в восьми километрах от города
Очухивается и куда-то в чащу шарахает.
И слёзы стекают по толстым щекам на бороду.
***
На низком берегу реки Иски
В земле лежал с какими-то дедами.
Мы пели чито-грито от тоски,
Переплетясь седыми бородами.
Звонили девки в Свадебный Салон,
А попадали в толщи чернозёма.
И голос звонкий, как одеколон,
Им отвечал: «Хозяин дома!»
Не затекают корни, а стволы
Не горбятся от северного ветра.
Мир раздвигает все свои углы
У каждого земного километра
***
Где-то там, где деревня Воронина,
На берегу встретил я ронина.
Он носком своего варадзи задумчиво ковырял песок.
Уже, говорит, не хрен и дёргаться, если взял и усоп.
Усоп или, по-нашему говоря, уссопся.
Это что-то постыдное (типа уссался).
И тепепрь уже сколько бы ни старался,
Мыши придут и сгрызут твои рукава.
Ну, а тебе — трын-трава.
Лишь камакурский микро-метеорит
Даст по башке и на короткое время тебя оживит.
И будешь бегать, выпучив зенки, вокруг бывшей гостиницы «Заря»,
Напоминая приехавшего по обмену монгольского зомбаря.
***
Дед сказав, мол, будет холодать, пойдёмте бухать.
Как говорили когда-то «в полусвет-полутьму наших северных дней».
Мол, бухали на речке Урал и мёртвый Чапаев всплывал
И пил мутный, бугурусланский, и плакал и танцевал.
Там, где чёрные кони подходят к груди,
Ударяет молния в простор впереди.
Ударяет стакан, как воробчик в мохнашку.
Наливаем мы ханку даже в синюю чашку.
Мы дрожим от того, что вокруг всё одно совершенство.
Как ирюмцы часовенного согласия, оставшиеся без священства.
Стишки с озера —
Мы плющим аккумуляторы гидравлическим прессом.
Аккумуляторы плющатся с интересом.
В этот миг вся жизнь проносится перед глазами.
Словно у машины с исчезнувшими тормозами.
Словно у НЛО что лежит на дне океана.
Словно светят глаза над гладью последнего стакана.
***
Улитка матерится, но высовывает.
То в Град Земной высунет, то в Град Небесный.
Цыганка Муся по кофейным банкам гашиши расфасовывает.
В какую баночку маленький Батыев Путь, а в какую батюнюшку расфасунет, чтоб интересней.
Чтоб при всём наркоманском в звездяных зверильнях оказывалось бы что-то и для души.
Чтобы весело вам смотрелось, деточки, на июльские на гашиши.
***
Сидели и пели Ен и Куль
И подпевал им нечистый детёныш Кульпиян,
Явившийся неоткуль.
Первая песня со словами из Вычегодско-Вымской летописи,
Про то как мы ехали на машине,
А вокруг то деревья – то, возможно, пермяцкие суглинки и супеси.
Ехали туда, где Чер и Дынь.
За рулём Пистолеро.
А припев про то, как Мандельштаму дала молока
Кастелянша, дочь старого эсера.
А Мандельштам прыгнул со второго этажа земской больницы.
В песне для красоты были слова про запах медуницы.
На самом деле пахло Обью и Тобол в раструбе.
Про это пел самозабвенно Кульпиян,
Забравшийся на сук.
Про то, как Мандельштам лежал со сломанным плечом.
И слышался из Арктики машин советских стук.
Мы думали, что летят два боинга,
***
Что ж ты, Сергей Петрович, журналы смотришь, как крокодил?
Найдёшь бабу на картинке и тычешь пальцем, дескать, вот ей бы засадил!
А ты смотри журналы, как зайка Петя,
И поймёшь, что Рооссия всегда отличалась от иных стран непостижимой любовью к детям.
А ты смотри их, как смотрят северные олени,
И поймёшь, как формируется патриотическое сознание людей разных поколений.
А ты смотри на них, как рыба-прилипала,
А иначе и не врубишься в процесс выращивания конкурентноспособного человеческого капитала.