Ольга Иванова

Ольга Иванова

1965, Москва
ЖЗ

Не сочтите за дерзость, угрюмые боги, но, кожу меняя, змея
остается собою, и чем ощутимее годы и хуже со спальней,
тем свирепей алчба ее чрева и чресл,
и астральные козни опальней,
и острей ее жало, и, ясное дело,
отвязней дурная ламбада ее бытия.

CREDO
[экспромт]

февраль — достал. чернил — не держим.
и ямб — не менее обрыд.
спины-держанье, трэш со-стержнем,
стихосложение навзрыд —

днесь однозначно и́дут на́ кол:
вся жизнь — как запись на стене…
и антифразис «многаплакал» —
стократ милей сегодня мне.

05.01.24

. . .
— А вы давайте, девочки, без лишних.
А то мы тут уже полдня — о вечном.
И портвея уж выпили, и пива,
и плавно пересели на водяру,
и с кантианства — на картезианство,
и с Мальборо скатились до Петра,
а там и Беломор не за горами… —
они шутя сказали нам с Анютой
и выдали по крохотной штрафной.
И спели а-капелла «Карменситу».
Однако вскоре выпали в осадок
и кто куда попадали в отрубе,
как листвие увядшее с ветвей.
И до утра лежали штабелями
на каменном полу…

А мы с Анютой

ни портвея не трогали, ни пива,
но бытия тщету осознавая,
красивыми качая головами,
мы дорогую огненную воду
глушили до рассвета из горла,
закусывая грамотно и молча.
И больше не ворочались в гробу
несчастные Рене с Иммануилом.

Сияла ночь. Луной был полон сад.
Ворочался в гробу Маркиз де Сад.

. . .
Мне нравится ваш сумрачный чердак,
где надо, никогда не задавая
вопросов, и куда не просто так —
а лестница уводит винтовая,
где после — не бесформенный пролом,
но дверца с незапамятной подковой,
и человек с улыбкой о былом
и золотою кистью колонковой.
Мне нравится ваш колер с сединой
и графика, особенно — сангиной.
Равно и то, что вы больны не мной,
но самой заурядною ангиной.
Равно и то, что холодно рукам,
и понято сие благочестиво,
и несть числа стрижам и облакам
там, за окном, во славу чердакам,
куда натура что-то зачастила,
но благо — умозрительно…
Пегас —
упрямое животное. На свете
неисчислимы в профиль и анфас
настырные стареющие дети.
И все они умрут — и те, и эти.
И все они мечтают о багете,
не вынося забвения… Бегите.
Вам здесь нельзя.
Я выдумала вас.

Из жизни отдыхающих

Темнеет аллея приморского сада.
В натуре экзотика. Юг.
Я очень спокойная, только не надо.
Неплохо б, амиго, без рук.
Он очень, конечно, занятная штука,
курортный роман-облизон.
Особенно если с башлями не туго
и бархатный это сезон.

Особенно если все это — не с места
в карьер, и тем паче — без драм,
но в свете хотя бы частичного въезда
в досье отдыхающих дам.

Куда прилагаю вот эту транзитку.
Мы в полном цейтноте, увы.
Я еду на воды — лечить щитовидку.
Гастрит. Истерию. Коклюш и чесотку.
Берлин и Варшаву. Орел и Каховку.
И цели мои — деловы.

Безвременно умершей
крестной матери моей Ирине

Среди неслыханной отрады
и несказанной синевы,
среди щебечущей природы,
среди лепечущей листвы,
среди сумятицы цветений,
сиюминутной и земной,
непритязательнее тени
повсюду следуя за мной,
на бечеву уничтоженья
мои нанизывая дни,
о, неотвязная дуэнья!
о, смерть моя! повремени!
И, может быть, за злостраданья
среди соблазнов и утрат
я не увижу увяданья
и затворенных райских врат…
И, может быть, в конце дороги
благая влага vita nova
на раскаленные уголья
ее терзаний пролита,
и уготована в итоге
ее безумия земного
душе прохлада Зазеркалья,
а не могильная плита.

***
…А счастье было так возможно,
так близко!.. — скажешь — и солжешь.
И в стопку сложишь осторожно,
и ниткой свяжешь аккуратно, —
и в топку кинешь, и сожжешь

плоды амурныя химеры,
тома рифмованной муры —
тому реальные примеры,
что не сподобишься обратно,
что выбываешь из игры.

И выйдешь биз дому, и дыма,
и обожаемых тенет
туда, где тема несводима
ни к ним, ни к имени (вестимо,
не упомянутому, нет),

туда, где все цветно и разно
и не сливаются слова
в одно созвучие “завишу”;
пусть в алом пламени соблазна
еще пылает голова,

но все — от звездности над нею
до вешней свежести шальной —
тебе покажется важнее,
и основательней, и выше
необоюдности больной.

И побредешь, едва живая,
в уже рождающийся день,
и до угла, и до трамвая,
уже всерьез исцелевая,
проводишь тающую тень…

а женщина — просто
печальный дурак,
который хоронится в каждом…
Сергей Шабалов.

в идеале — любовь, а на деле — ликбез —
как, лишась идеала, обходятся без,
и все та же над нею овчинка небес,
а по обе — нейтральная зона.
потому что Россия — огромный барак,
где всегда первомай и всегда полумрак
(внемже дремлет и внешний и внутренний враг
под нетленные блюзы Кобзона).

плюс на стрелке у трех перспективных дорог —
средь мятущихся рук и толпящихся дрог —
характерный триктрак да глухой матерок
пугачевщины и временщины…
а мужчина в России — ни грек, ни варяг:
бормота (бочкарев) плюс лапша (доширак).
ну а женщина — просто печальный дурак,
потерявший ключи от мужчины.

***
Пока хотенья фанатели,
она вовсю уже мела,
метафизической метели
неутомимая метла

(как некий хлам с исподней полки —
ошметки памяти земной,
иллюзий мелкие осколки,
обмылки мысли основной),

сводя почти до примитива
судьбы немое синема.
Чья муть — уже необратима.
И нескончаема — зима.

СЕСТРАМ ПО ПЕРУ

Если камера сбита обскура,
и мутит от любого интима,
и шикарная сношена шкура,
и до глянца замылена тема,

что ей — ваши сплошные, пунктиры,
примечания неистощимы —
потерявшей ключи от квартиры,
потерявшей ключи от мужчины,

созерцающей кроткою коброй
на плите дотлевающий ужин,
если он ей — не умный, не добрый,
не любезный, а любящий — нужен…

***
Я что-то, мой ангел, слегка не втыкаю —
кому я мешаю, когда возникаю
и в трубку дыша самокрутку курю…
«Алло, говорите!» —
и я — говорю.

И я — говорю: я тебя ненавижу.
За то, что я все это в зеркале вижу:
и с проседью — прядь, и стареющий рот,
и взгляд — как у нищих и круглых сирот.

И я — говорю: я тебя не прощаю.
За то, что полжизни себе обещаю —
не тратить эфира, и выкрасить прядь,
и кокнуть — стекло, а лица — не терять…
__________

Но знаешь, ты тоже (скажу — как отрежу,
поскольку я больше тобою — не брежу),
коль скоро пустыми покажутся дни —
потише дыши и пореже звони.

ФОТОГРАФИЯ

личная смерть — еще не когда ты вроде еще жива,
а тебе неожиданно говорят: вот эта твоя фотография (где тебе
тридцать
два)
эти волосы, эти глаза и губы — в сущности, идеал…
и ты вылетаешь пулей из-подо всех (и также и будущих)
одеял.

и не когда на это тебе примирительно говорят:
не дуйся, тебе не идет, и волосы — вскоре выгорят, и плечики —
загорят…
ну а все остальное — почти как тут… — и далее ты
выпадаешь, дна
не нащупав,
из каждого вовремя подвернувшегося окна.

личная смерть — это когда ты — уже и вылетев и упав,
и заставив себя подняться, просто прошепчешь: прости. ты
прав.
прядь поправишь, спохватишься: фото, мобила, ключи —
проверь.
щеку подставишь для поцелуя.
тихо прикроешь дверь.

***
В белых тапках (фабрики «Свобода»),
помавая веником (из роз),
в розыске (с семнадцатого года)
прайса на поставленный вопрос,

с объективно едущею башней —
от активно тонущей в крови,
бьющей через край, уже вчерашней,
молодой, немыслимой любви,

(гул затих) я вышла на помойку —
натурально, вынести ведро…
Там и тут светало втихомолку.
Где-то над.
Умалчивая про.

***
и шкалишь и паникуешь
и щуришься в темноте
прикуриваешь и куришь
и ходишь по комнате

затягиваешься ходишь
прислушиваешься ждешь
__________

и все еще не находишь,
что выхода — не найдешь

* * *
Что в этой сутолоке тел —
одна душа, без тела!..
А ведь и ты — не так хотел.
И я — не так хотела:

в руке б — рука, до райских врат, —
воскресшей Беатриче…
Но робки руки были, брат.
И редки были встречи.

А между тем — уже века,
в неслыханнейшей сини —
какие плыли облака
и птахи голосили!

как сберегали от беды
всевидящие своды,
благоуханные сады,
сияющие воды!

как бесновались — от души —
божественные грозы!

И — видит Бог — как хороши,
как свежи были розы!

…И было утро, день шестой —
цвело, слепило красотой…
А стало — мраморной плитой
да траурною урной
в одной могиле золотой…
Пера забавою пустой.
Писчебумажною тщетой.
Мурой макулатурной.

РУССКАЯ ИСТОРИЯ ДВАДЦАТОГО ВЕКА (По Блоку)
пера харьковчанина Генриха Шмеркина/
слегка дополненное исторической справкой века 21-го,
слова народные/

Бонус спешл для Евгения Степанова

Улица. Фонарь. Аптека. Вата. Йод. Пенициллин.
Русь. Маца. Начало века. Дело Бейлиса. Тфиллин.
Грязь. Безграмотность и серость. Мази. Грелки… Порошки.
Царский гнет. Черта. Оседлость. Большевистские кружки.
Отречение. Аврора. НЭП. Угар. Раздача польт.
Волны красного террора. Луначарский. Мейерхольд.
Фары. Свастика… Аптека. Фойер!.. Шмон по погребам.
Бабка. Яйка. Курка. Млеко. Конференция. Потсдам…
Жертвы культа. Куба — наша. Гул Гулага. Мао — враг!
Космос. Кузькина мамаша. Кукуруза. Пастернак.
Эрмитаж. Библиотека. Коммунизма громкий клич.
Все для блага человека. Лично Леонид Ильич.
Перестройка. Ломка сиречь. Пуща. Ваучер… Форос.
Бледный Михаил Сергеич в белом венчике из роз..
Мерседесы. Джипы. Пробки. Стены древнего Кремля.
Из-под ксерокса коробки.. Конституция. Семья.
Лязг челябинских колоний. Горизонты. Вертикаль.
Храм Спасителя. Полоний. Накось-юкось! Газ-централь…
Патриоты. Ипотека. Бандюки. Базар-вокзал.
Снова улица. Аптека. Сердце. Печень. Веронал.
Мозг обидами изранен. К инородцам — нелюбовь.
Чемодан — вокзал — Израиль. И, увы, аптека вновь.
_________________________________