Олег Бабинов (restored*)
- * Эта страница восстановлена после известия о смерти Олега. Пишу начисто, на эмоциях Возможно, потом перепишу. О том, что Олег умер, узнал из сети. Узнал очень поздно. Два года уж прошло. Вот так вот все и помрём — а кто узнает? откуда? и кому это будет важно..? С Олегом познакомился в самом начале постнулевых в фб. Вместе публиковались в сетевом журнале «Перекрёстки» Саши Сашневой. С Сашей я потом разругался. Разругался и с Олегом. Как и принято у русских — из-за политики. Олег пёр супротив «кровавого путинского режима», я пёр на Олега и всех ёбнутых белоленточников. Кульминацией стала мой текст августа 2012-го «Скользко».
https://ab-babushkin.livejournal.com/27404.html
И всё. Олег потребовал удалить свою страницу в моём альманахе «Финбан». И все связи оборвались. И вот его смерть. Что тут сказать? Да нечего. Царствие небесное. На небе договорим. Или нет. А страницу в Финбане я восстанавливаю без изменений. Нечего больше делить
Александр Бабушкин
Стрелочник Финбана
https://alexandrbabushkin.ru/
Олег Бабинов
1967 — 2023
«Родился в 1967 году в Екатеринбурге. Семейные корни — в Сибири, на Урале и на Дону. Окончил философский факультет МГУ. Занимался теорией организаций и управленческим консультированием. Сейчас занимаюсь бизнес-аналитикой, корпоративными расследованиями и анализом политических рисков. Стихи пишу с детства. В конце 80-х принимал активное учение в разнообразных «юношеских» контркультурных литературных и поэтических тусовках, близких к так называемой «системе». Потом долго писал в стол (и подолгу не писал). Когда дочь бросила МГИМО и решила стать художником, подумал «а что я оставлю после себя?» и стал публиковать новые стихи и переводы в социальных сетях. И понеслась».
facebook
***
почитай мне Пушкина перед сном —
что-нибудь про няню и про кота
пожалей, что бьётся добро со злом —
да не добивается никогда
положи ладонь на больной висок
обещай любить на краю земли —
там, где наши жизни ушли в песок,
прошепчи мне спи и скомандуй пли
шансон от обладателя доброй дюжины карт часто летающего пассажира
(несвоевременное о страшном)
Я вдавлен в обивку скрипучего кресла,
мне жаль умирать молодым –
простой пассажир обречённого рейса
в небесный град Ерусалим.
Я брошу курить, не вернусь в департамент,
уйду в монастырь и в балет –
пусть только Господь мне возможность оставит
коптить ещё несколько лет.
Нас душ шестьдесят – или семьдесят даже
внутри рокового креста.
Вон тот, может быть, в бизнес-классе, в дашдаше
зовётся Мохамед Атта.
Ты, Мага, разлей и глотнём за обшивку,
за киль, фюзеляж и шасси,
за собственный страх, за чужую ошибку,
за краткий сюжет би-би-си.
Тут всякая тварь Имя Господа славит,
а тех, кто не славит, порвёт
в надежде на то, что Он мягко посадит
сгоревший дотла самолёт.
ТАК ГРУСТНО ЧТО ДАЖЕ ПЕРЕБОР
я одноногий мичман криворучко
отставленный с пиратского корвета
за недостачу золотого ключика
и храп при исполнении балета
я криворукий кучер одноножко
уволенный за пьянку с космодрома
настолько мёртв что даже неотложка
на вызов мой чаи гоняет дома
я одинокий беспонтовый клоун
пришёл шутить а шапито сгорело
я царь сизиф качу свой роллинг стоун
как родиной порученное дело
безрукий но отчаянный шарманщик
взяв ручку в зубы и набычив шею
вчерашних коз пушистый барабанщик
свой глупый вальс играю как умею
и вот стою кручу свою шарманку
хозяйки снов порхают безразлично
вздымая поэтическую планку
но тая в кольцах дыма из шашлычной
КОЛЫБЕЛЬНАЯ
спи любимая спи совсем спи голышом
на моём плече у вселенной в тебя влюблённой
кариатиды спят а вон за той колонной
спят мертвецки пьяные персы и греки – им всё нипочём
спят матадоры и спят всех мостов быки
под водой Атлантики спит до поры Атлантида
ты сегодня держала весь день небо как кариатида
спи как точка которой нет с другой стороны уставшей строки
в сонном огне еле слышно гудят поленья
негой и ленью гружённые спать ушли корабли
ослабевают коленей переплетенЬя –
ветер колышет снов разросшихся ковыли.
мы ведь Рим с тобой Вечный Город и даже если нас победит Аттила
или какой Одоакр мы просто замрём но не на вечность – а так, на века
и куда бы наша история ни покатила
ты просто спи пока спи пока спи — пока
эти варвары не осядут на нашей земле не родят детей не заведут внуков
не построят вокруг наших терм свой собственный Будапешт
не придумают свой алфавит из наших с тобою букв
не научатся спать как мы – без шкур, без одежд
ЧИКАГА
Одиссей, перекрестившись, входит в салун.
«Полный бак святой воды!» Подставляет флягу.
«Эй, ты, одноглазый! Кончай извлекать Blue Moon —
сыграй-ка лучше ковбойцам про ридну Чикагу!»
«Ой, Чикажка моя ты Чикащщина,
сколь изведала горя и зла!
Ты судьбой мне видать назначена,
чтобы я догорал дотла.
Переулочки вы чикацкие
да конадския вескори!
Ой, вы, юные годы бродяцкие,
где гуляли мы до зари.
Из окошка свово небоскрёба
купола разглядел мальчуган.
Манитоба моя, Манитоба!
Мичиган ты мой, Мичиган!»
Одиссей Полифему заехал в глаз —
между прочим, единственный, а не как у мексиканца кузенов.
Одиссей для нашей культуры — как для воды водолаз.
Пиздулиссис, как сказала мне Джойс. Пиздулиссис хренов.
Где ты была, Джойс? Где ты все эти годы была —
дочь Икария, мать Телемаха, с каким Гермесом?!
Карты, деньги, но самое главное — в два или три ствола.
Как роман бедной целки с небесным ЕС’ом.
Говорит бродяга: «Я такую, как ты искал».
«Всю свою жизнь», — добавляет бродяга.
Гнал Камаз. Вступил в ВТО. В ЕР. В ЕС. Переехал Байкал.
И теперь предо мною стоишь ты, моя Чикага!
ГИПЕРБОРЕЯ
Стихнет буря и медленно выпадет снег
на суглинки, подзолы.
И наступит опять восемнадцатый век —
шлейфы, фижмы, камзолы.
О, мадам! Где-здесь обитает эрмит —
пожилой венецьянец,
обожатель харит, отставной фаворит,
записной вольтерьянец.
После кофию будут — потешный поход
на шотландских лошадках,
разговоры, глинтвейн, Рождество, Новый Год,
фейерверки на святках,
и падение ниц кружевного платка,
и поклонник в поклоне,
и кормление птиц, и колючесть снежка
в беззащитной ладони.
Будет Deus, женевец, месье часовщик,
свято верящий в Разум,
на вечерний парад торжествующих книг
зреть сияющим глазом.
Как легко флиртовать под присмотром небес,
разделив эту веру
в вечный мир и спасение через прогресс,
по аббату Сен-Пьеру!
Не сердитесь, мадам! — Я порхаю к трудам,
чтоб к уходу остались
размышленья — как руки, воздетые к Вам —
De natura totalis*.
Посмотрите светло на седые холмы!
Наша Гиперборея —
лишь любовь, лишь дыхание долгой зимы,
лишь Амур да Психея.
* — «О природе всего» (лат.)
ИКРА
весною поэты тайно идут на нерест
и мечут икру в холодных заветных реках
на вкус та икра как жгучий чилийский перец
она паразит поселяется в человеках
и вот человек приходит домой с работы
допустим в пятницу пьяный и очень бренный
и вдруг понимает что он крупнее субботы
но гораздо мельче себя и своей вселенной
вокруг него жужжат города и веси
а он лежит и все вещи собою мерит
каждый миг у поэтов Бог умре и воскресе
даже если иные поэты в него не верят
КЛОШАР
ещё чуть-чуть и не хватит воздуха для разлуки
ещё чуть-чуть и развяжется новая мировая
мысль все бабы суки уже лижет мне руки
кладёт на колени голову тявкая и подвывая
я ждал что ты окажешься Хасибом Хусейном
но не думал что я окажусь Хиросимой
Малыш, умоляю всем Тихоокеанским бассейном
не будь всеуничтожающей и необратимой
с бутылью гамэ под мостом Александра Третьего
принимаю своё ранение ножевое
судмедэксперта вызовут осмотреть его
может быть в нём осталось что-то тёплое и живое
Пояснения. Хасиб Хусейн — террорист-смертник, взорвавший автобус на лондонской Тависток-сквер в 2005 году. Это в 150 метрах от моего тогдашнего офиса. Я уехал из Лондона с женой и дочкой в Париж за день до лондонских терактов. Малыш — имя бомбы, сброшенной на Хиросиму. Мост Александра Третьего — один из парижских мостов через Сену, открытый русским императором во время визита во Францию.
ПРОЩАЛЬНАЯ
Мой князь усобных войн,
голубоглазый демон,
нам всем пора домой,
окончилась война.
Я тридцать лет служил
тебе и прочим девам,
отходит мой драккар –
им поймана волна.
Ромейские шелка
укрою кожей бычьей,
а золото и медь,
пушнину и янтарь
ты забирай себе –
с заслуженной добычей
я расстаюсь легко,
мой ясноглазый царь.
Полы подметены,
разгаданы судоку
разграбленного мной
мадридского двора.
Кондуктор мельтешит
то спереди, то сбоку,
то прокричит – пора,
пора, мой брат, пора!
Приснилось, привлеклось.
Кусалось и кололось.
Исполнилось сейчас,
хоть зналось наперёд.
В земле, куда мне плыть,
по пояс вырос голос –
и это голос мой
и без меня сгниёт.
ОДНАЖДЫ Я УМЕР
однажды я умер из меня сделали мумию египтяне
набили меня соломой и прахом сметённым с Тахрир
я учусь ходить шаркаю по небесной тверди лаптями
доктор Фрейд написала об этом заметку для Wiener Kurier
ах мой ангел Фрейд какие прелестные крылья и глазки
хриплый смех Б-га как у крановщицы бугага бугага
сядь со мной рядом расскажи мне все свои сказки
посмотри какая бывает прощальная су до ро га
а мумия мучается мумия учится
вальсы в лаптях и бинты по всему телу как будто обожжена
не пройдет и полгода — небесная твердь вспенится вспучится
мумия возвращается (осторожно — вооружена!)
так дай мне напиться цикуты честной настоя
лети меня на лопате, дорогая Баба Яга!
это было… он обводит рукою пространство… такое простое
крановщица Б-га рыдает у сломанного рычага
ДЕВУШКА ИЗ ИПАНЕМЫ (MIDDLE AGE CRISIS)*
говорят не за горами время пожухлых листьев
вглядись мол в себя на предмет неизлечимых болячек
вредных привычек и точек. Ah, por que tudo e taõ triste!**
время любить загорелых весёлых соплячек!
время застыть и глазеть как время проходит мимо
глядя поверх тебя как девушка из Ипанемы
мимо бессмертных Фрэнка Синатры и Тома Жобима
улыбаясь кому-то застывшему там где мы – не мы
там куда от болячек везут тебя исцелиться
король Артур и сестра его нежная рыжая фея
где живут имена но затираются лица
где Эвридика, любя, не узнает при встрече Орфея
где вечная Ипанема и волейбол на пляже
где Орфей поёт для вольных и голых жителей Авалона
где время любить загорелых весёлых соплячек
где смерть эталонна где смерть это нежное голое лоно
*рутинно переводится как «кризис среднего возраста» ))))))
**Ah, por que tudo e taõ triste! — Ах, почему всё так грустно (пор.) — цитата из оригинального португальского (бразильского) текста песни A Girl from Ipanema.
ОБНУЛЕНИЕ
обнуление обновление
траектории распрямление
всех рецепторов оживление
сердца бледного воскровавление
раз два три, разгон… приземление
ах ты ж рыжая бледнокожая
с огнедышащими глазищами
ты с утра уже непогожая
и ревёшь густыми грозищами
напою голубыми гавайями
будешь мимо глядеть печальная
к почве дом приколочен сваями
почва зыбкая почва песчаная
ах ты ж куколка в стенки бьющаяся
не бывать тебе больше сонной
вся трепещущая мятущаяся –
станешь бабочкой заоконной
ты бери у меня на выбор
хоть любую страну, хоть все страны –
станешь пёстрой китайской рыбой
станешь ветром в садах Тосканы
станешь солнцем над Гиндукушем
станешь прерий вольным мустангом
и серебряных побрякушек
станешь медленным звоном над Гангом
безразмерной тайгой сибирской
бесконечной вознёй московской
если хочешь – жаркой и близкой
да пусть даже – холодной, скользкой
апельсинов севильских цедрой
и ливанского кедра кроной
станешь лёгкой, свободной, щедрой
станешь бабочкой заоконной
и когда я тебя узнаю –
как у Йейтса, любовь – зрачком,
я тебя уже не поймаю
ни ладонью и ни сачком
СЕРОСТЬ
Свет привлекает попервости,
да обжигает играючи.
Вот пишешь сказки о серости —
волчьей ли, козьей ли, заячьей
ли. Этих — тысячи косные
по коридорам банальности
даже не пройдены — проспаны
с картой летальной лояльности.
Не перелиться в аккордики,
раз уж снаружи ты — родинка.
Лилечка просит о фордике.
Маузер купит Володенька.
ОТСТАВНЫЕ КОВБОИ
этапировав ближних в разряд посторонних,
отражаясь в раскрытых вайфаю ладонях,
протыкая эфир вертикальною связью,
протекая сквозь мысли горчичною мазью,
нависая Гомером над поданной Троей,
прикрываясь дырой, покрываясь корою,
мистер Скотч, мистер Лагер и миссис Кампари —
отставные ковбои в гостиничном баре.
ПОЖИТЬ ВДАЛЕКЕ?
… лучше, наверно, без —
без россий, украин,
без их порочных пьес,
без их помятых спин,
без непомерных нош,
без непомирных злоб,
патриотичных лож,
переводных европ.
может, пожить вдалеке,
медленно годы копить,
в многоязычной реке
русскую рифму ловить?
СКЕЛЕТ
Гарун бежал быстрее лани,
качнув две лопасти свои,
с протухшей фигою в кармане
втираясь в горние слои.
Его пример другим наука —
у них не дрогнет пистолет,
у них есть лебедь, рак и щука,
а у него в шкафу — скелет.
Он рос и вырос в Бирюлёво,
где мглиста северная ночь,
но вырос он из Гумилёва,
из самых абиссинских почв.
Когда же стану умирать я,
скелет разрушит ветхий шкаф,
и на кровать, как над тетрадью,
взойдёт изысканный жираф.
А НА МОЁМ ПИРУ
А на моём пиру все фляги в гости к нам,
все — в средний дребадан, все ангелы, все трубы.
Желания твои читаем по губам —
и кто дудит в сосцы, а кто — вдувает в губы.
Я для тебя растил сей трудный виноград.
Я для тебя давил горящими ступнями
сей вдохновенный сок, сей совершенный сад,
укрытый во песках, укутанный камнями.
Что ж ангелы мои кусаются, как вши,
трубят, скликая кур, как похотливый кочет,
толкутся, как ерши, в илах моей души?
Нашедшие меня — меня же и прикончат?
В нечищенной ночи, нашепченной на дне
ноябрьских проливных и беспросветных суток,
завидев тень в окне, ты вспомнишь обо мне,
и, вспомнив обо мне, заполнишь промежуток.
Пока ж мы на пиру — как дерево кору,
я на себе твою наращиваю лайкру
и, закусив шкиру, тебя к себе в нору
на голову тяну, как мокрую фуфайку.
ЧЕРТАНОВСКИЕ СТАНСЫ
Разбей свой томатный Феррари,
сожги свой лиловый камзол
и вспомни, как в школьном террари-
уме ты лжедетство провёл.
Пришелец с наивного Марса б,
коснувшийся ржавых перил,
старался, но не разобрался б,
кто Слава, кто Глеб, кто Кирилл.
Все были в замызганном синем,
и все — одномерно равны,
как тучи на низком, на зимнем
до поздней и грязной весны,
природой — из жёлтого снега,
породой — из жалких конур.
И Брежнев влеплялся с разбега
в Афган, хоть любил Байконур.
Чертаново! Зимняя пташка,
прорезанный пиской карман!
На крышке — цветы и фуражка.
Под крышкой — соседский пацан.
И Светка — в обнимочку с парнем,
похожим на злого дрозда.
И чёрным названием «Хаарлем»
омытая дружба-вражда.
Лишь если твой ангел-хранитель
не падал обдолбанный в снег,
тебе попадался Учитель,
слегка непохожий на всех…
Мы — жалкая злая бескрылость,
жестокая мелочь-картечь.
Такие нам дали открылись!
Как надо их было беречь!
Такие внезапные дали,
такая свобода судьбы!
Как мы это всё… переждали,
чертановские жлобы!
Синюшной замызганный ленью,
упавший с внезапных небес,
ты плачешь вослед поколению,
ушедшему в Битцевский лес.
Дрожат беспокойные мысли,
но ты за ответом на дрожь
до классной Елены Бориссны
за книжкой теперь не дойдёшь.
Разбей свою суку-Феррари.
Как Брежнев, разбей об Афган.
Ты в ссылке. Ты в ссылке в Safari.
Открой эту ссылку, братан!
***
— Вот тут пиши оперу, — скажут Мусоргскому
и оставят с листом бумаги и ручкой Bic.
Да отвалят по веленью щучьему мусорскому.
— Вали отсюда, Емеля, хоть напрямик.
И он попрёт по траве некошеной
от дорог и ярмарок в стороне,
и очухается к вечеру, укокошенный
стаей нот, щекочущей в пятерне.
В подмосковьях дальних дух художника Зверева
приходил за водкой, когда темно
на душе у дачников. И хоть в дверь его,
хоть в окно — распишет на полотно.
А ещё, бают, видали дух Венечки Ерофеева,
по следам его таяли петушки
карамельные. То в Раменках, то в Братеево
предлагал он прохожим сыграть в поддавки.
По рекам плывут топорА — железяки хЪеровы.
За ними плывут тракторЫ — все коленки голые.
И машут крылами шарфы — пролибидо-мохеровы.
И шеи хороводят наклоны тела и головы.
Ой, не ходите, девки, за русского гения,
даже если он вам зачем-то нравится.
Он хищный, но не как зверь, а как то растение —
схвает цокотуху и не подавится.
Нет, не ходите, девки, за русского гения.
Он, как гроза в июле, всё собирается — быват, извергается.
Цветут цветы среди вас и растут среди вас иные растения.
Вы помрёте, а он с небес насмехается.
ЛЕТО 14-ГО
Последних мирных дней светло очарованье.
Веслом щекочешь дно — хихикает протока.
У пОзоришту* ставят русских — «Уjка Ванья»**,
и дымчат летний жар у перепонки вдоха.
Беспечность то шуршит дубравою над лодкой,
то шебуршит грозой над надувным Дунаем,
но сладкий дух войны, ещё малой и робкий,
уложен в колыбель и бережно качаем.
На берегу реки так быстро пьются вина —
укрыть бы мир вином, как каменной стеною —
и каждый из гостей красив, как хвост павлина,
и каждый пьёт и пьёт. Так пьют перед войною.
С утра в окно стучат. ОтвОришь — casus belli***
откормленный стоит и ждёт вина и хлеба.
Его ж ещё вчера качали в колыбели —
так через пару дней он вырастет до неба.
И слышно — отстоим. И слышно — остановим.
И слышно — не сдадим… и что-то про горнило.
Размножившийся дух шагает дружным строем,
и браунинг добыл пророк его Гаврило.
Последних мирных дней светло очарованье,
но каждый из гостей — воинственней Гаврилы.
Ах, Ванья! У тебя затем — до основанья,
да и у всех у нас — до братской до могилы.
Белград — Нови Сад — Москва
* — у пОзоришту — в театре (серб.)
** — «Уjка Ванья» — «Дядя Ваня» (серб.)
*** — casus belli — повод для объявления войны (лат.)
Маленькое черногорское стихотворение
У черногорского народа
есть вИно, рИба, мЕсо, вОда,
есть сладкий манастирский хлеб,
и от пучин до небосвода
зелёно-синяя природа,
и кровью мытая свобода,
и откровенный ход судеб.
И Млечный Путь сочится млеком
над на балконе человеком,
стремящимся бороться с веком,
стремящимся закрыть врата
меж сном и явью — с левым веком,
меж сном и явью — с правым веком.
И стих струится дымным млеком
из накурившегося рта.
И эти пальмы, эти лодки,
венецианские решётки,
и мелкий грех айвовой водки,
и эти сохнущие шмотки,
и на балконе полубог —
они смываются приливом
и счастьем лютым и счастливым
и копошащимся у ног,
и заплетаются с огнивом
и ветра трепетным порывом
в один горячий узелок.
АРГЕНТИНА
Ах, как Аргентина манила, манила негра!
Как Мальчиша-Плохиша корзина печенья.
Ведь это лишь с виду синьора ханжа и флегма,
в любви же ревёт и ругается, как портенья.
Борцы за свободу не брились и гибли, гибли.
За равенство и за братство не брились — гибли.
Но кровь Микки Мауса качает Эмпайр Стейт Билдинг,
а ромом единым Куба не станет libre.
Синьора, я узрел в тебе камарада —
в твой шарабан влетела моя ручная Гренада.
Искупаемся голыми. Эта река — Колорадо.
Она течёт из блокадного Ленинграда.
Бог даст, мы загинем сразу и оба, моя отрада, моя зазноба!
Ах, ты не плачь, не плачь, не плачь по всем, Аргентина!
В бочку варенья не лей свои злые слёзы.
Кибальчиш стал любовником главного буржуина,
а Плохиш помре от зависти и цирроза.
Синьора! Я не свободен, да вот стараюсь
шутить, как обескровленный Микки Маус,
а сердце, как блюдце, катится, да всё не бьётся —
и эта шутка смешнее «Фауста». Правда, Гётце?
* Спасибо Григорию Соколову за напоминание, что испаноязычные люди называют кока-колу «кровью Микки Мауса» (sangre de Mickey Mouse).
Из неоконченных заметок путешественника
1
Вынюхивая, как собака, след,
таясь в кустах и прячась за углами,
в ладони сжав за рукоять стилет,
я крался, семенил и полз за вами.
Я ваших рыб желал топить в реке.
Я ваших птиц за хвост кидал бы в пропасть.
Тут главное — не лезвие в руке,
а девственная, чистая жестокость.
Я вылетал, как камень, как стрела,
как бы ты ртом за воздух ни хваталась,
с той стороны зеркального стекла,
где старость, и предсмертие, и слабость,
где в дряхлой наготе ни гор, ни вод —
одна лишь плоть, текущая к забвенью,
и горестно склонённый небосвод
над влажной, увядающей сиренью.
2
Как невозможно больше быть тяжёлым!
Как просто обитать и облетать
на бреющем, на ласточно-стрижёвом
своих племён галдящих хабитат!
Как радостно быть годной в дело вещью —
стежком по коже, узелком в серьге!
Как грустно быть персоной человечьей —
дорогой, притороченной к ноге!
Любимая, что может быть коварней
и злее, чем слепое волшебство
горячей крови в крошечной каварне
трепещущего сердца моего!
3
День ото дня, сплавляясь по реке,
я повторяю назубок пароли,
чтоб не поплыть, совсем уж налегке,
на самом главном паспортном контроле.
Мне говорили — там не то чтоб мост,
а перегородила сплав плотина,
и в пышном свете генеральских звёзд
с двух берегов летят два лимузина,
как два коня, взмывая на бегу
поверх монастырей с чужим уставом —
молодый конь на левом берегу,
а конь седой на берегу на правом.
Я ткач. И это мною соткан дождь.
Текут с небес эпические страсти.
— Ты кто таковский и откель грядёшь?
— Я дед Мазай. Я из Одессы. Здрасьте!
4
облако похоже на архипелаг
Новая Земля
я всех люблю я машка обнимашка
я пьяный пастух разбежалась моя отара
любовь это та самая лишняя рюмашка
гаишник вернёт овечек но скажет убери эту пакость с руля
а это не сруль это чегевара
5
Наш русский язык велик. Он разбух во рту,
застрял меж зубами и каплет слюной в окопы,
откуда по очереди валятся в пустоту
безносоглазоязыкие ватники и укропы.
6
Крохотно мне, крохотно!
Маленькая жизнь таращится
из окошек некрополей —
маленькая живая ящерица.
Маленькая. Героическая.
Никем не уполномоченная.
Худая, как героинщица.
Полная, как мороженщица.
ОСЕНЬ КРОКОДИЛА
крокодилы в Кузьминских прудах умываются глиной —
значит дело к зиме дело швах и оркестр духовой
пахнет скользкой от слёз и кривой от ухмылок осиной
и кропит на плечо малосольной амурской волной
пробил час затеряться в толпе заблудившихся зодчих
и — надвинув на брови овальную шляпу-Москву —
с полусонным усердием тихих китайских рабочих
обрезать с черенков и в шафрановый красить листву
видно дело к зиме говорит просвещённый водила
и оркестр духовой обернётся балетом на льду
умоляю тебя не бросай своего крокодила —
без тебя он замёрзнет и сдохнет в остывшем пруду
ГОНОБОБЕЛЬ*
Вчерашним днём, часу в десятом
в костюме старом и помятом
я стал расстрелянным солдатом,
вздохнул, упал и был таков.
Всё так же в роще пели птицы,
журчал ручей, сверкали спицы
и холостой майор полиции
стыдился запаха носков.
На площади Святого Марка
варила кофе кофеварка;
казалось крохотно и жарко
торговцам, немцам, голубям
меж призраков великих дожей
быть только перьями и кожей;
стекало талое мороже-
ное на площадь по губам.
А что солдат? Ему не больно,
его планида подневольна,
его невеста пергидрольна —
уже четырнадцать недель
она беременна стихами,
как океаны — моряками;
и лебедой, и лопухами
она украсила постель.
Расстрелянный — как шышел-мышел,
воскрес, обтрёхался и вышел
куда-то вбок, назад и выше.
Убили, но не до конца.
Меж призраков великих дожей,
сверкая перьями и кожей,
возник у Господа в прихожей,
слегка похожий на Отца.
И океаны с моряками,
и холостой майор с носками,
заградкоманда с мертвяками,
мы все стираемся из ви-
да, да, стираемся из вида,
да, да, стираемся из вида,
и падает кариатида
под ношей мраморной любви.
Солдат ползёт — он мельче мышки,
одни лопатки да лодыжки,
он ищет у кариатижки
в измятых складках точку джи.
Надев мохнатый кандибобер,
потомкам пишет унабомбер
кровищей цвета «гонобобель»
о жизни, сжатой не по лжи.
Отец, с Тобой мы — крепче стали!
Нас расстреляли — мы повстали.
Обидно только, что украли,
угнали наш велосипед.
Скрипели спицы, но сверкали.
Потели птицы, но взлетали.
Торговцы, немцы, трали-вали
мне все карманы обыскали,
а смерти не было и нет.
* гонобобель — голубика
** На площади Святого Марка чашка эспрессо стоит 3 евро,
а несут её целую вечность.
НИКТО
Гомер был слеп, Бетховен глух,
синематограф нем.
А как зовётся мой недуг?
Никтоизватьникем.
С утра приходит мой Никто,
и он со мной весь день.
На нём ни шляпы, ни пальто,
и он ни свет, ни тень.
Никто мне в зеркало глядит,
Никто ночей не спит.
«Скажите, доктор, где болит?
И чем грозит, и что сулит
хронический никтит?»
И доктор чешет в бороде
томографом своим
и говорит: «В Караганде
и даже в Золотой Орде
ни в мёртвой, ни в живой воде
никтит неизлечим.
Такой Вы, батенька, больной,
такой Вы божежмой.
Иди ты, батенька, домой,
и тщетно руки мой».
Уйду и под Карагандой,
под солнцем и луной
полью себя живой водой
и мёртвою водой,
и там, под солнцем и луной,
как нижнее бельё,
на мне останется со мной
никтожество моё.
У зайцев капитан — Мазай,
у прочих тварей — Ной,
а ты себя творить дерзай
под солнцем и луной,
и как Венера из воды,
Иона из кита,
ты выйдешь из Караганды —
никтожнее никта.
Когда к тебе приходит волк,
стреляющий с двух рук,
глазами — зырк, зубами — щёлк,
никто тебе не друг.
«Ты сер, а я, приятель, сед.
И мне никто не враг.
Ты видишь цель, я вижу свет,
а звать его — никак».
Гомер был слеп, Бетховен глух,
Адам был бос и наг.
Я свет, стреляющий с двух рук.
А звать меня никак.
«Как будто упекли в тюрьму,
но что тюрьма мне та —
никто никтою никому
в никту из-под никта!»
ОБРАЩЕНИЕ БРАВЛИНА
Десять дней напролет мы рубили упрямого грека,
десять дней под мечом и огнём Новагардской Руси
город Сурож сжимался, скукоживался до ореха —
мол, кусай скорлупу да язык себе не прикуси.
Лишь когда наши во’роны очи склевали ромеям
и подземные духи им кожу спалили дотла,
под развёрнутым знаменем с вечным безжалостным змеем
наша злая дружина в притихшую крепость вошла.
Греки прячут богатства по тайным ходам и подвалам.
Мы решили потом пошерстить по торговым домам.
Первым делом в их капище — вот, где добычи навалом!
Раки, чаши, оклады и всё, что там дарят попам.
Я, Бравлейн, и братишки мои назывные —
Ингворь, Глейфь и Хёлегр понеслись на весёлых конях
и дружины впреди налетели на Айя-Софию,
но запутались ноги коней в золотых кружевах.
Словно в царстве огня — даже ярче вершин Мусспелльхейма!
Я не помню как в точности было — но словно был рад…
Я упал из седла над могилою скальда Стефейна,
я упал из себя — и лице обратися назад.
Если раны болят, можно выпить целительной браги —
эта ж боль непохожа на жжение резаных ран.
Сквозь меня прорастали, как травы, кровавые саги.
Как зовут, я спросил тебя, стебель? Ответил — Стефан.
Сквозь меня пролетали то скифы, то готы, то гунны,
басурманы жгли правнуков, правнуки шли напролом,
у Федюкиных гор на скаку погибали драгуны.
Как зовут, я спросил тебя, камень? Ответил — Петром.
Сквозь меня проходила дружина — их звали морпехи —
на помывку в Валгаллу, на мыльную гору Сапун,
гимназисты, студенты, поручики, камни, орехи.
Как зовут, я спросил тебя, дьявол? Молчит — Бела Кун…
Храбрый Ингворь, верни окаянство, вдохни его в уши!
Мудрый Глейфь, поверни ты мне блёклые очи на свет!
Безрассудный Хёлегр, спой мне песню о море и суше!
Над лицом, обращённым ко бездне, стоит Филарет.
Филарете! родименький, старенький мой, Филарете!
Разве новая жизнь мою старую жизнь не убьёт?
Я готов заплатить самой ценной добычей на свете,
чтобы только лицо обратилось отныне вперёд!
Десять дней я молился Христу на могиле Стефана.
Десять дней на коленях без сна, без еды, без питья —
и когда стало поздно, и позже, когда стало рано,
я увидел, как кончился я и как сделался я.
Филарете! родименький, старенький мой Филарете!
С поворотом обратным видавшего виды лица
я узрел Скифский Понт, рыбака и рыбацкие сети
и себя лет семи высоко на руках у Отца.
—————————————————
.
Бравлин — легендарный варяжский русский князь, взявший Сурож (Сугдейю, Судак) и принявший христианство на могиле Св. Стефана Сурожского. Поводом к обращению был странный недуг — «лице обратися назад», возникший после разграбления собора Софии (у византийцев, как впоследствии на Киевской и Новгородской Руси, главные соборы посвящались Софии).
.
Бравлин был из некого Новагарда, но Новгорода Великого в VIII веке еще не существовало.
.
Мусспельхейм — это огненная страна в германо-скандинавской мифологии.
.
Драгуны, погибшие у Федюкиных гор — это британские драгуны времён Крымской войны. Помните Charge of the Light Brigade поэта-лауреата лорда Теннисона?
.
Пётр — это и легендарный матрос Пётр Кошка, и барон Пётр Врангель. Если бы Врангель, готовый отдать помещичьи земли крестьянам, встал во главе белого движения в 1918, а не в 1920 году, мы с Вами, возможно, родились бы в другой стране.
.
Бела Кун прославился, в том числе, как палач Крыма, устроивший красный террор в 1920 году после бегства врангелевцев.
.
Филарет был учеником Стефана и наследовал ему как епископ Сурожа. Он обратил Бравлина в христианство.
ЧАО ТРОЯ
одна знакомая алиса утверждала что актриса что втыкает секс «срисом»
когда б она была елена то жила б одновременно с менелаем и парисом
она нетрезвой головою просекала всё про трою —
та война была первейшей мировою
когда алиса уезжала с ленинградского вокзала я купил чебуреки
теперь повсюду суши-бары даже сало подают с клейким рисом
но присмотришься порою та же троя те же греки
тот же чарли тот же луи дуют в маточные трубы
дженис воет по-собачьи над могилою гекубы
и в объятиях цирцеи навсикаи калипсо полины лизы
мы оглядываясь видим пробил час менять контактные линзы
ведь было время золотое что там написано такое — шишел мышел? мене текел?
так же дуют так же воют те же трое те же греки
кто ныне вспомнит клуб «у лис’са» ты обрела покой алиса
их было двое даже трое
за главным зданием МИСиСа на пустыре над самой горькою рекою
и я вздыхаю отплывая забывая наше время золотое
НАСОВСЕМ. МАЛЕНЬКАЯ ПОЭМА О ЛЮБВИ
Т.С.
… дело не в струнной тяжёлой напевности
медных иценских* волос
и не в упрямой врождённой царевности
гнева и смеха и слёз
дело не в ревности к смугленьким фрейлинам —
кто тебя в мире белей!
дело не в жалости к птичкам подстреленным —
жертвам охоты моей
дело не в длинных, росою намоченных
тонких французских шелках
и не в бровях, недовольно наморщенных,
не в осторожных шажках
дело в той книжке с твоими пометками —
читана классе в шестом?
… в лодке, укрытой дубовыми ветками,
в двоечнике с шестом
* ицены – кельтское племя древней Британии, вождица которого, Боадицея (Боадикка), возглавила восстание против римлян (далее см. — https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%98%D1%86%D0%B5%D0%BD%D1%8B)
* * *
милая, просто я вырос у этой реки —
в сонных протоках легко чужаку заблудиться…
на расстояньи сжавшей перо руки
можно увидеть Байрона, Шелли, Китса
если глаза зажмурить, да посильней,
можно открыть под ними любую книгу…
можно увидеть, как тянет старик Орфей
неводом к берегу мёртвую Эвридику
* * *
я видел, милая моя,
полтыщи замков —
в краях тевтонского ворья
и праздных франков
я повидал в Святой Земле —
на грани самой —
могучий Крак де Шевалье,
Атлит упрямый
я видел замки победней
и побогаче,
и замки пламенных речей,
и замки плача
я видел замки изо льда,
огня и ветра,
из журавлиного гнезда,
из рыка вепря
и твой, где птицы не поют,
не хуже прочих —
на кухне — ароматы блюд
в подвалах — брют и пленных бьют
за рвом — цветочек
гранитный всадник на коне
над грустным долом —
прижав плечом скалу к стене,
он станет поводом к войне
скорей, чем домом
теперь не видно божьей зги
и тьма беззвёздна
беги, любимая, беги —
пока не поздно,
покуда ночь, и двор притих,
и дремлет стража —
бесшумно, на своих двоих,
без экипажа
будь ты хоть мать с тремя детьми,
хоть куртизанка,
принцесса, прачка — чёрт возьми,
беги из замка!
беги, покуда воздух свеж,
дыханье жарко,
и через луг дорогу срежь,
напротив парка
во тьме — сестра моя сова,
днём — брат мой сокол
тебе покажут путь сюда,
к моим протокам
* * *
нынче ходит по кругу наполненный элем шлем —
значит, завтра мной обнаружится голова
и придёт помурлыкать пушистый, как кот, Насовсем —
«зелена на полях елисейских мурмурмурава»
почеши мне немытое сердце холодным копьём
гордой шее любезен кивок твоего топора
оберни мою душу молочным, как дым, путём
на дорожку присядем, любимая — и пора!
* * *
вот он – Путь! а, может, босиком?
туфли скинь в туманность Андромеды,
на алтарь Персеевой победы,
к Рыбам в пруд или на луг с Тельцом
босиком по Млечному Пути!
твой шифон, твой газ в молочных брызгах,
а мой старый фрак давно замызган
(надо бы в химчистку отнести)
босиком по Млечному Пути!
на ходу срывая фрак с шифоном,
кошелькам, ключам, часам, айфонам
прокричим последнее прости!
хладен Путь и колется, как снег,
но смотри – та, что с косой, отстала
Гончих Псов притормозила стая
хоть один да выигран забег
ПОЧЕРК
в справке о смерти причиною оной — прочерк
родителя зрителя жителя съела тля
смотрителю над людьми остаётся почерк
в данном конкретном случае — следователя
сейчас, когда известно, что я — сеть коммуникаций,
а пуповина — оптиковолоконный провод,
есть много на свете, о чём грустить, друг горацио,
но жизнь только почерк, горацио, только повод
СОН
И жизнь моя проходит предо мной
А. Блок
… как будто я приехал в Петергоф
в составе делегации корейской —
картинный зал, гостиная, альков.
Экскурсовод колбасною нарезкой
ведёт рассказ о вазах, изразцах,
соитиях Европы и Востока,
иных непревзойдённых образцах
периода позднейшего барокко.
Рокайли. Гобелены. Зеркала.
Сандал. Самшит. Хрусталь над головой.
Вдруг — я стою, раздетый догола.
«И жизнь моя проходит предо мной».
И словно я себя со стороны
и сверху вижу, как с другой планеты…
назад… пусти… там статуя Весны,
там склеивают рваные билеты
и холодно, но прошибает пот
пусти япона мать мне надо надо
туда где по второму разу вход
в мою свою иную анфиладу
где нужные отыщутся слова,
где август, но пломбир в руках не тает,
где папа жив, и бабушка жива,
все молоды, и музыка играет,
и день победы лесенки поют,
и столик на двоих, а слева — Сена…
но на пути опричники встают
с колючими зрачками
Ким Ир Сена.
«Назад нельзя! Никак
нельзя назад!
Не допускает партия назады!» —
меня толкает в спину азиат,
его толкают в спину азиаты.
Нельзя ни мелким шагом, ни скользя
по шахматному увильнуть паркету —
товарищ Ким хоть пешку, хоть ферзя
толкает к ослепительному свету.
И я плетусь покорною овцой
среди таких же жертвенных овец —
попал, как кур в ощип, в Петродворец.
Цойжыв. А я — нетут, нетот, нецой.
НИХТ ШИССЕН
Когда-нибудь я стану большим как Илья Муромец
и научусь говорить нет спасибо, спасибо нет,
нихт шиссен, не мой это уровень,
я больше, чем печь, больше, чем клетчатый плед,
шире оскала самодовольной причастности,
вездеходней хрустящей корочки Колобка.
Увы, скоротечная сука сучасности
не разумеет взятого языка.
В узком зазоре между войной и мороком,
друзья мои мыши, когда бы вы ширь прогрызли!
Когда я вырасту, я стану врачом-некрологом
несостоявшейся жизни.
MENAGERIE, МЕНЯ ЖРИ!
Здесь живут звери —
большие звери,
средние звери и
малые звери,
звери, которым нравится жить в вольере,
и звери, которым не нравится жить в вольере,
и звери, которые на личном примере
доказали, какие они звери,
звери, повисшие вниз головой на хвосте,
и звери, обретшие старшего брата в хлысте,
звери, которых убедили, что они — те,
и звери, которых убедили, что они — не те,
и звери — охотники до других зверей в темноте,
звери, чья шерсть даёт работу сукну,
звери, рвущие когтем струну,
звери, воющие на луну,
и звери, устроившие войну.
И я просыпаюсь без чего-то шесть
от того, что желаю кого-то съесть,
и ветер клювом щекочет вставшую дыбом шерсть.
СЧИТАЛОЧКА
Винтер, винтер. Форест, форест.
Ин зе мидл оф зе форест
стэйз иван с усами.
Не буди меня ты, совесть!
Нынче санитарный поезд
не пришлют за нами.
Точка, точка, запятая.
Строчка первая, вторая.
Песенка, считалка.
Рельсы, рельсы, шпалы, шпалы.
Вышибалы. Выживалы.
Прыгалка, скакалка.
Винтер, форест, рельсы, шпалы.
Он ли едет обветшалый,
старенький, болезный,
бедный поезд санитарный,
точковатый, запятарный?
Не взлетит над бездной!
Палка, палка, огуречик.
Вот и вышел человечек,
а куда — не понял.
Нам его немного жалко.
Палка, палка, палка, палка,
палка, палка, помер.
ТРАХ ТИБИДОХ!
Государь, расплети свои белые косы!
Совиные крылья, ни пуха вам, ни пера!
В наше окно залезли пиндосы.
Но мы победим, выкинув труп Петра.
В соседнем селе — штурм векового загса.
На крыльце златом гаданье — кто нам не наш.
В лесу раздаётся топор англосакса.
Но мы победим, дотла спалив Эрмитаж.
Звонили, звонили богу — да номер занят.
Или вне зоны доступа бороду бреет бог.
Нас не убьют, а понарошку ранят.
И мы победим… Трах тибидох!
ХИМЕРЫ
К небу взлетали на божьей коровке —
пекарь прилёг отдохнуть.
Нам не хватило любви и сноровки —
самую малость, чуть-чуть.
Маленький мичман на лодке подводной —
лет девяти-десяти —
пишет признание Вере Холодной,
хочет прижать и спасти.
Нам, отдохнувшим в предместьях Кемера,
пекарем выставлен счёт:
жаркий щелбан и холодная вера,
крохотный наш недолёт.
СВЯТОПОЛК
Просроченных даров несведущий проситель,
куда ведёт тебя звериная тропа?
И кто тебе сказал, что в пищевой краситель
впечаталась твоя бессмертная стопа?
Охотников полно потрогать хвост и хобот
неведомому, но трубящему слону.
Тебя зовёт труба, мой странствующий робот!
Поёт процессор твой про новую войну.
Пылающей рукой мне машущий из ада
знаток звериных троп меж материнских плат
мой добрый бедный брат — а мне других не надо —
с паяльником в руке мой окаянный брат!
АДМИРАЛ
(Как говорится, дар случайный).
И знавший толк в добрах и злах
очнётся с биркой ‘Made in China’
на отрастающих крылах.
(Как утверждают, век не долог).
«Его не будет бить конвой».
Его довольный энтомолог
проткнёт палаческой иглой.
(Нам дети скажут: «вы не в тренде»).
Из субтропических широт
его пришлют в бочонке бренди.
А нас и водка не берёт.
ШУТ
Правда заполняет пустоты в ногах
у танцующих на канатах —
так море держится на моряках,
космос на космонавтах.
Вытащишь цоевы огурцы —
и джинсы мира разойдутся по швам.
Но ты куришь цигарку, вдыхаешь ци
и доверяешь судьбу словам.
А коль ноги кривы, то и правда крива.
На хрена космонавту шест?
Расходятся швы и подводят слова.
И шуту остаётся жест.
ДЫРЯВЫЙ ПИДЖАК АТЛАНТА
кто с пёсьими, кто с птичьими головами
кто в пиджаке, а кто в арестантской робе…
сперва отчаянье спрячется за словами,
потом ограбит и бросит душу нагой в сугробе
вот некто пошёл служить в Минохоты зверем,
хотел под пули, да вскоре загрызли волки —
теперь скребётся под каждой дверью в высокий терем
и в тёплую плоть вожделеет вонзать
нетворки
а другого некта сосватали в Минпехоты
и не крысой штабной, а сразу наследным принцем,
но мело, мело, и его отметелили донкихоты,
улыбающиеся встречным лицам
а у меня бескрайние снежные плечи,
как у всех уроженцев сугробного гибломеста,
кто поверил, что жизнь научит, а время лечит,
пока не прочёл в газете про нож секвестра…
кто однажды примерил дырявый пиджак атланта,
тому небо — тяжёлое, не голубое…
сперва отчаянье вводят как арестанта,
потом оно откликается на имя любое
КОНТРАБАНДИСТ
Пока подъяремный подельник — рабочий вол,
как песню унылую,
тянет тугую лямку,
и ёлка, на цыпочки встав, напрягает ствол
и верхними ветками в небе копает ямку,
пока моё солнце слепит фонарями луж,
а ветер командует сбросом тяжёлых капель,
пока из супеси полуоживший уж
зловещей верёвкой вползает на тёплый камень,
пока моей будущей бабочке жмёт скелет
(так резвому слогу болезненно жмёт бумага),
пока по ухабам тащится драндулет —
предательски скрыпучая колымага,
пока летним утром мытарь забылся сном,
пока ему снится любовница или мама,
везу в мир живых, грошовым укрыв стихом,
ворованный воздух горнего Мандельштама.
МЫШКА
вот идёт счастливый человек
и вокруг взирает без опаски,
а за ним — несчастный человек
(у него слезящиеся глазки),
а за ними — голый человек
даже без набедренной повязки,
а за ними — первый человек
в старой гэдээровской коляске,
а затем — последний человек,
за повозкой, за последним хаски
Пушкина весёлого везут,
Гоголя усталого везут,
Мусоргского пьяного везут,
боярыню Морозову везут,
мамонтёнка юности везут,
чтобы заморозить нас во льду.
И к стене, приклеенной ко лбу.
Вот приходит младшая любовь,
чтобы печь из человека пышку.
Вот приходит средняя любовь,
над повидлом вкручивая крышку.
Вот приходит старшая любовь,
превращая человека в мышку.
тихо тихо к сердцу и уму
я тебя любимую прижму
***
Американский биолог профессор Ланца
утверждает, что люди, как черепаха в панцирь,
одеты в перцепцию времени и пространства —
в туннель, ведущий к конечной станции.
А на самом деле, душа моя, на самом деле
энергия в теле снимает номер в отеле.
Машинист, доведя скрипучий состав до цели,
завтра очнётся в другом туннеле.
Вот кто она во мне — голая и патлатая
побирушка вокзальная, хиппи-гёл?
У какого параллельного брата я
эту цыганку невольно увёл?
А кто вот я во мне — чревовещатель?
Слеватрещатель? Справапищатель?
Снизукричатель? Вдверистучатель?
Всамоесамоенебобренчатель?
Сверху-прощатель?
сверх-упрощатель?
И кто ты во мне, что когда-то была чувихой —
грудью, ресниц колыханьем, собой —
а стала у господа бога в ухе музЫкой,
шёпотом, криком, серьгой?