‐ Антанас, какие темы вы считаете главными в своём творчестве?
‐ Человек, жизнь человека, жизнь улицы, жизнь сельской улицы, отношения людей. Самое интересное — это, конечно, отношения людей, которые сейчас почти уже потеряны: люди по телефону общаются, эсэмэсками. Вот идет молодёжь, они в трёх метрах друг от друга, но общаются эсэмэсками, а не разговаривают. Я был в Бразилии, три года тому назад там прошло пятнадцать моих выставок, — вот где ещё остались отношения между людьми: незнакомые люди здороваются на улице, если второй раз тебя встречают.

‐ Среди важных тем вы не назвали детство, а ведь детей вы много снимали.
‐ У взрослого человека маска, он думает, что ты сделаешь, понравится ли ему, не понравится… Со взрослым — как с капризным царём. А дети живут своей жизнью, им безразлично, какой ты снимок сделаешь, они интересуются тобой, что‐то рассказывают. У детей своя жизнь, которую можно назвать «жизнь до жизни». Если вообще есть счастье, то оно в детстве.

‐ С детьми сложнее работать?
‐ Мне было несложно, потому что у меня какой‐то детский характер, я могу говорить на их языке. Ошибка взрослых в том, что они с детьми говорят «утютютютю», а надо серьёзно, языком взрослых.

‐ На равных?
‐ На равных, да. Кого‐то из русских писателей спросили, как надо писать для детей. Он ответил: «Как для взрослых, но лучше». К детям надо как к взрослым относиться, но ещё серьёзнее.

‐ Это ваша была идея снимать в школе для слепоглухонемых детей?
‐ Не помню, давно это было. Наверное, я в то время работал в «Литературной газете», и с одним журналистом мы решили сделать книгу. Он писал текст, а я делал снимки. Здесь (на выставке «Босоногое детство» в Центре фотографии им. Братьев Люмьер. — Прим.авт.) только маленькая часть тех снимков, многое в недрах архива. В этой школе я снимал четыре года. Дети очень выразительны, с глубоко развитым восприятием мира. Мне не было с ними сложно. Сложно только с чиновниками и бюрократами. И с литовскими эмигрантами. Они вернулись с другой культурой, менталитетом, знаете ли. Хотели красивой жизни. Для нас культура была своего рода сопротивлением, а им нечему было сопротивляться. Они за границей хорошо жили, у них были красивые дома. Они хотели, чтобы я снимал их без морщин. Поэтому было сложно.

‐ А почему вы решили их запечатлеть?
‐ Я думал, что это какой‐то улучшенный типаж нашего гражданина, который прожил на свободе пятьдесят лет… дальше история умалчивает. Среди них были художники, писатели, интеллигенты, бизнесмены, разные творческие люди. Они жили ещё при независимой Литве — уехали знаменитыми и вернулись знаменитыми. Я снимал их в Америке в 1991-м и 1995-м и в Литве с 1987-го по 1996-й. Было несколько очень интересных личностей. Например, бывший президент Литвы Валдас Адамкус, который и в Америке занимал большой пост. Он очистил чикагские озера, навёл там порядок. Были и светлые люди, такие везде есть. Но всё же наша закалка сильнее.

— Многие ваши работы пронизаны болью, одиночеством, потерянностью. Это задумывалось или «само» так получалось?
— Может быть, это суть моих фотографических исканий, этим я хотел выразить, конечно, и положение литовского народа в советское время. И сейчас у нормального человека нелёгкая жизнь. Возьмём средний класс — где он у нас? Ау! Не видно, директора только. Ну, и вечная цель искусства и фотографии, в частности, — делать людей человечнее.

— Когда вы понимаете, что снимок удался? В процессе съёмки — или вам надо его увидеть? Или спустя время?
— Когда проявляешь — видишь. А некоторые снимки находишь в архиве спустя двадцать лет — и только тогда видишь, удался или нет. О, если бы все удались!.. У меня сотни тысяч негативов.

— На нынешней выставке есть ведь и премьеры?
— Да, думаю, здесь двадцать пять процентов – это работы, которые я ещё не показывал. Я сам их впервые увидел в прошлом-позапрошлом году, когда впервые отпечатал. Печатать работы сейчас очень дорого.

— Это всё старые плёнки?
— Старые, да. С 1960-х, а вернее, с 1959 года. Может быть, один негатив был испорчен, а так все ещё печатаются. «Свема» и А-2Ш там разные. До нас не доходили иностранные фирмы, мы всё делали на советской пленке. И на бумаге «Славича» «Бромэкспресс». Там столько серебра было! В Германию её возили в подарок — сто листов тридцать на сорок. Лучше всякой импортной. Но потом она испортилась.

— Вы сами своё печатали?
— В самом начале я слишком много сидел в лабораториях, работал с кадром, пока кровь из носа не шла, и у меня появился такой дерматит (аллергия на химикалии), что десяток лет я даже не мог заходить в лабораторию, не то что трогать ванну. Вхожу в лабораторию — и вдруг пузырьки на руках. Так что я должен был дружить с лаборантами. Пусть каждую работу делает специалист, но когда нет конкуренции — лаборантов мало. А печатать плёнки за границей очень трудно.

— Сейчас вы не снимаете?
— Нет, по многим причинам. Во-первых, это стресс, а у меня здоровье уже не то. Во-вторых, лучше своих старых снимков я уже не сделаю. Пускай молодёжь снимает, а мои старые снимки никто из архива не вытащит, они там не рождёнными и останутся. Я даже перестал печатать свои известные снимки, лучше возьму из архива ещё не печатанные.

— Что для вас важнее — фотоальбом, книга или выставка?
— Выставка — это как бутылка шампанского: встретились, выпили, пошумели, поговорили — и всё. А альбом остаётся. Альбому «Вильнюсские будни», который мы с Ромуальдасом Ракаускасом издали, уже пятьдесят лет, его и у букинистов не найдёшь. Альбомы у меня издавались — «Неринга», «Литва с высоты птичьего полёта»… Общий их тираж в Литве больше 300 тысяч экземпляров, треть миллиона, а у нас жителей три миллиона, это большой тираж. Тогда альбомы дешевле были, сейчас дорогие и тиражи поменьше.

— Какие свои работы у вас любимые? Или отношение к ним меняется?
— Конечно, отношение меняется. Самое интересное сейчас то, что нахожу в своем архиве. Самые знаменитые мои работы обошли весь мир, я как-то к ним привык. Ну, «Пионер», «Рука матери», ну, хорошо… В Берлине, например, сделали очень большие отпечатки — метр на метр. Ручная печать, лаборант напечатал их на фотобумаге, чему я, конечно, был очень рад. Я уверен, что цифровая печать полностью не заменит ручную. В ручную ведь две души вкладывается — и автора, и лаборанта, — а в цифровой кнопку нажали — и лист падает.

— Если не знать, что этот кадр сделан на цифровой камере, а тот — на плёночной, вы можете определить, где какой?
— На экране не различишь, а по распечаткам — конечно. Цифровые снимки холодные, там же пластик, а тут серьёзная вещь.

— Какие счастливые моменты вашей жизни связаны с фотографированием, выставками?
— «Пионер», «Рука отца», ещё две фотографии сделаны 1 сентября в школе в нашем районном городе Зарасае. Потом «Деревенская улица». Эти пятнадцать фотографий сделаны за два часа на улице. С взрослыми, с детьми. Они проходили, а я снимал. В это время ты работаешь, а удовольствие почувствуешь, может быть, спустя десять лет или двадцать пять. Работу надо делать серьёзно, от неё, конечно, устаёшь. Когда я был моложе, то после работы пил вино, а сейчас — чай, кофе… и иду отдыхать. Работу надо делать — ничего не поделаешь, но приносит ли она радость?..

— Вы каждый день работаете со своим архивом?
— Почти. Но не очень долго, сил много нужно. Если не работаю руками, то думаю об этом всё время.

— Я прочитала, что на вас сильно влияла литература: Кафка, Фолкнер, Маркес…
— Этот список можно продолжить. И Кобо Абэ, и Мураками… Да, старая литература очень на меня влияла. Мне так понравился Джойс, его «Улисс», а недавно перечитал — совершенно чужое.

— Вы читали это по-русски или по-литовски?
— Многое я ухитрялся читать на русском. В России выходил журнал «Иностранная литература», там все печатались — и Сартр, и Кафка, и Камю… «Дублинцы» и «Улисс» печатались там в конце 1930-х. И мы читали ксерокопии этого журнала. «По ком звонит колокол» — 25 рублей за ночь с Хемингуэем. Можно было достать самиздат на русском. А в 1970-е появились уже литовские переводы.

— Как вам кажется, важные для вас авторы влияли на ваш фотопочерк или, скорее, в целом вас формировали?
— Они меня формировали. Фототворчество должно быть питаемо духовностью автора и даже какой-то духовной чистотой. Где у меня провалы в биографии, там и в творчестве провал. А самые лучшие работы сделаны в молодости, пока была большая идеалистическая зарядка. Ну, и в молодости было всё чтение. Я болел туберкулёзом: поедешь в санаторий — на одно полугодие брал французскую, европейскую литературу, а на другое — американскую и латиноамериканскую. Читал по 16 часов в день и совсем об этом не жалею. Интересных людей не так много, а вот книга, хороший роман — это как знакомство с интересным человеком.

— А какие у вас любимые книги?
— Самые последние: Ромуальдас Гранаускас, который умер от рака в 75 лет, Юозас Апутис… Это «раковый корпус» литовской литературы. У нас есть очень хорошая литература. Это реализм, и такой суровый, безжалостный, клещами берёт национальный характер. Иностранная литература мне уже не так интересна, я столько её прочитал и там было несколько очень интересных авторов. Мураками, например. Кто ещё? Многое забывается. Было время — музыку слушал, а сейчас магнитофон не включаю даже.

— То есть, книги для вас — главная поддержка?
— Сейчас моя поддержка — это думать. Сидеть и думать в тишине. Мы живём в центре города, но там тихо, спокойно, петухи поют и собаки лают…

— Вы сказали о важных для себя авторах, что это реализм, берущий клещами. Можно ли то же самое сказать о вашем творчестве — что это психологический реализм?
— Да, конечно. В моей фотографии, если честно сказать, не много сопротивления. Мы хотели показать, что мы всё же не русские, хотя нас все считали русскими. Меня даже сейчас за границей спрашивают: «А вы дома говорите на каком языке?» «На китайском», — отвечаю. Мне хотелось показать человека, сохраняющего свою самобытность, он не ломается, несмотря на тяжёлую жизнь. Человеку со своим мнением везде тяжело.

— А кто ваши любимые художники?
— Импрессионисты, неизвестные мастера — итальянские, французские… Однажды я был на выставке неизвестных мастеров из Лувра. Какие там мадонны были, боже мой!.. Конечно, Микеланджело, Леонардо да Винчи, все импрессионисты. И Пиросмани, и Шагал… Шарунас Саука. Есть у нас такой художник, просто гениальный, живёт в провинции, делает страшные работы. Если в Вильнюсе ко мне зайдёте, две его работы увидите — очень интересные. Художникам, и особенно фотографам, сейчас тяжело, потому что рекламы очень много. Однажды я поехал на конференцию в Скандинавию, в какой-то маленький город. Выхожу с чемоданчиком, двери вращаются — и вдруг напротив лицо Клаудии Шиффер два на три метра. Я был шокирован: «Подам в суд! Это вторжение в моё личное пространство».

— Скажите, а кого вы цените из фотографов? Кто для вас главные?
— Дуано, Брассай, вся французская школа. Виногранд, Роберт Франк, Лейбовиц в Америке… Перечислять и перечислять. Мартин Парр — современный интересный фотограф. Но теперешние придумывают фотографии. Это как КВН — Клуб весёлых и находчивых: придумали идею, воплотили, собрались, поаплодировали. А что ты хотел выразить? Что тебе больно в жизни? Любовь, смерть, жизнь человека, социальные темы — этого в нынешней фотографии как будто нет, и это меня тревожит. Или, скорее, мы не умеем читать современные работы… и это проблема поколения.

ссылка