Алёна Рычкова-Закаблуковская

By alexandrbabushkin , in стихии чирикают on 12.07.2014 .

Алёна Рычкова-Закаблуковская

село Баклаши Иркутской области

Развёрнутое интервью

семя иваново

Они в её стучатся дом
И говорят: «Роди нас заново.
Мы — семя скорбное иваново,
Снесённое за окоём.
Нам несть числа, бесславный ветер
Нас катит, катит по земле».
Она зовёт их – дети, дети…
Она их носит в подоле.
Кладёт на лавки, словно овощи,
Лущит, лущит их без конца.
И множатся ряды непомнящих
И осыпаются с крыльца…

***
Что мне сказать сегодня между строк?
Что мальчика увозят на восток?
Что, слава богу, не везут на запад?
Пускай молчит ему походов медь
И полковой качается медведь
На мягких лапах.
Пусть и ему живется без затей,
И, потешая маленьких детей,
Он крови навсегда забудет запах.
Ребятам смех, медведю — снедь и клеть.
В окне восхода розовая скатерть.
Я снова заговариваю смерть,
Когда бы можно было умереть
И преломить её тугую плеть…
Приморский край, прими в свои объятья!
Пускай земля твоя совсем не рай,
Путь до неё, как водится, неблизкий.
О мальчик мой, желанье загадай.
Уже взошла звезда над Уссурийском.

27.11.24

***
Да что это? Ни осень ни зима.
И голова клонится к изголовью.
В такое время по усадьбам кровью
Согласно закипала тишина.
К зиме крестьяне прибирали скот,
Творя убой рачительно и властно.
Мне от крестьянства — морок голубой,
Пустые сени да пустые ясли.
Чем дальше в лес тем эфемерней взвесь.
Весь мир повис в пространстве безвоздушном.
Кого нам нынче на закланье весть?
А помнишь? Освежеванные туши
Полировали чистою водой —
Ледок глазурью вспыхивал туманной.
И детский ум, окованный виной,
И в сердце детском стынущая рана —
Пустая жатва алчному огню,
Снедающему жертвенные крови.
Скажи, за что я так тебя люблю,
Страна моя? Без всяческих условий?
Где я сама, как перышко в горсти —
Сомни меня. Под сапогом расплющи.
Задуй и пронеси по плоскости
Сквозь райские свои сквозные кущи.

28.11.24

***
пришли волхвы и принесли дары
когда взошла звезда над усть-балеем
господь сказал все будет иудея
я никого из вас не пожалею
пока вокруг смещаются миры
господь сказал а после будет рай
мы будем тихо жить своим аббатством
ты только ничего не возжелай
чужой жены и пастбищ и богатства
чужой судьбы не возжелай сынок
а все иное мы переболеем
и горсть за горстью сыпался песок
в разверстый рот земли под усть-балеем

АНДРЮШЕНЬКА

Маленькой мне казалось,
вот иду я по земле,
а моя прабабка идет под землей.
Я шаг, и она шаг.
Так и идем, слипшиеся ступнями,
непонятно кто чьё отражение.

А другая прабабка, Марфа,
та, что по отцу,
любила меня крепко.
А я ее боялась.
Носила она длинную юбку
и долгополый зипун.
нос её был такой длинный
и крючковатый, что о подбородок
стукался – страсть Господня!
Любила она петь песню старинную
«Я сажала огуро’чки
Кто же будет поливать»
Пела и притопывала,
И юбкой землю мела.

Бывало, встанет посреди улицы
С кульком пряников,
А я бегу-убегаю от нее со всех ног.
«Ой, люди добрые!
Поймайте мне Андрюшеньку –
глазки кругленьки!»
Соседские ребятишки
Схватят меня и волокут.
Я кричу, вырываюсь.
«Отпустите! Отпустите ее!
Передайте только прянички»

А когда помирать стала,
Долго помереть не могла.
Всей деревней приходили
Прощаться. Почитай
Все родственники.
А она об одном только и просила
«Приведите мне Андрюшеньку –
глазки кругленьки»
И опять схватили меня,
Тащат через порог,
Я криком кричу надрываюсь.
«Отпустите! Отпустите её.
Посмотрела я!»

С тем и отошла ко Господу.
А почему Адрюшенька –
Глазки кругленьки?
Говорят, похожа я
На другого сына её,
В гражданскую сгибшего.
Капля от капли.
Её капля в море человеческом.

***
А завтра все умрут
И никого не будет.
Дом у семи запруд,
Куда стекались люди,
Клен согнутый в дугу
Над крышкой саркофага
Достанутся врагу
Без родины и флага.
В кромешной темноте,
У станции конечной
Застынет на черте
Монада человечья.
Утратившей язык
Немотствовать без срока
У сизых повилик,
У высохшей осоки.
Ушедшим в мир иной
Без права переписки —
Звездою жестяной
Над ржавым обелиском.

***
если выйти в окно четвёртого этажа
под ногой качнётся лодочка дирижабль
плоскодонка пёрышко влажный бриз
ты себе за лодочку знай держись
отпусти окно карниз водосток
ты лети лети лепесток
над харлампиевской шпиль золотой
у харлампиевской лодочка постой
а по тихвинской щебень да песок
ты лети лети лепесток
погляди на чудо – сам господин
словно духом явленый сон
из глубин из сизых руин
выплывает кафедральный фантом
и волна выносит вверх или вниз
так до самых триумфальных ворот
знай себе за бортик держись
бог не выдаст
значит спасёт

***
внутреннюю сторону бедра
внутреннюю сторону предплечья
штопая не нанеси увечья
кукольному телу человечьему
тонкая механика добра
сложные простые механизмы
как он лупоглаз в начале жизни
как он черноок достигнув дна
как он просветлён когда парит
ангелоподобием над бездной
он сейчас с тобою говорит
трепетно светло
и безвозмездно

***
Совхозной фермы белые цеха,
А на тебе веселый ситец маркий.
Ядреного навоза и солярки
Стоячий запах. Хлебная труха
В ведерке. Ты влезаешь на окно
И свешиваешь ноги в сапожонках.
И, как в доисторическом кино,
К тебе приходят лошадь с жеребёнком.
Он тянет-тянет бархатистый нос
И тычется щекотно в шею, в темя.
Каштановый его пушистый хвост
Смешно дрожит, как ухо спаниеля.
И золотистый сыплется овёс.
Пока младенец шлепает губами,
Ты понимаешь, лошадь — это пёс
С печальными и долгими глазами.
И мать его, неся свои бока,
Гнедую шею над тобой склоняет.
Но кто кого из вас удочеряет
Не опознали вы еще пока.

***
тело моё болотное
примем противорвотное
и совершим полёт
над растворенной бездною
выйдем на свет болезные
будет и нам живот
точечка средостение
дед говорил растение
были бы кости целые
мясо-то нарастёт

***
Ну, какой он, прости Господи, соцработник?
Вот тебе, Мария, праведный плотник.
Ты сама ему опора и плотик,
Будь почтительна и добра.
По весне распаханный огородик
Невелик, но вроде исправно родит.
На базар торопится серый ослик,
На ухабах тихо скрипит арба.
Разнотравье пышет, лоснятся ягоды,
Разливают ангелы благодать,
Рассыпают всюду смарагды, яхонты.
Успевай их только в подол собрать,
Разложить на чистой холщовой скатерти.
Тот, кому ты случилась матерью,
Не готов еще умирать.
Он лежит в кроватке лицом к оконцу,
Чтобы видеть первым как всходит солнце.
Он еще, Мария, совсем малец.
Как барашки тучки плывут, скиталицы,
В кулачок Дитя поджимает пальцы,
Поминая вслух всех своих овец.

***
Ты помнишь, как мы хоронили удода.
Стрекозы и мошки садились на воду
И падало солнце в утиную заводь,
Но нам не хотелось играться и плавать.
В нарядной коробке, на кукольных тряпках,
Усопшая птица скукожила лапки,
Как два кулачка и нахохлила грудку.
Как будто удод задремал на минутку,
Пока мы копали могилу в суглинке,
Затем выстилали – травинка к травинке.
Нелепый такой ритуал человечий
Сводил над землёй наши хрупкие плечи
И остро лопатки, как крылышки птичьи,
Светились сквозь платья. Меняя обличье
Дрожали над заводью знойные тени
Когда отрясая суглинок с коленей,
Сухие былинки и прах с ягодиц,
Сквозь пух проступало на свет оперение.
Мы были похожи на маленьких птиц,
Прошедших негласный обряд посвящения.

Декабрьский часослов

Как только себя приступаешь жалеть,
В хребте начинает рессора скрипеть.
И мир под твоею неверной пятой
Расходится трещиной становой.
И бездна зияет, и ангел молчит.
Пока ты по краю роняешь ключи,
Теряешь опору и самое твердь.
И где-то внутри зарождается смерть
В одной из сквозных червоточин.
И вот ты стоишь обесточен,
Не в силах нести истонченный хребет,
И душу свою отпускаешь на свет,
Звеня пустотой позвоночин.

*
Когда настанет долгая зима,
Тогда мы и откроем закрома
С мороженою клюквой и морошкой.
Откроем погреб с сортовой картошкой.
И самогонный аппарат буркел
Установить бы. Каплю, между дел,
Да на язык, испытывая крепость.
Припоминая детскую нелепость,
Когда вот так же пробовал из крана
Хмельную воду, взрослыми стеречь
Буркел оставлен, и забылся пьяным.
Как про себя себя корила мама.
И все же дайте, дайте волю течь
Огню по венам. Прогоняя холод,
Тоску и серость, и тактильный голод.
Мысль усмирив и обесточив речь.

*
Тандем животных и людей
Под сенью типовой пятиэтажки.
Ты всем еду по мисочкам разлей,
Чтобы не больно и не тяжко
Преодолеть недолгий день
И ночи северной длиноты.
Потом поймешь зачем и кто ты.
А нынче, право, думать лень.

***
вот и божьей милостью поспевает жимолость на кусту
если крикнуть слышится за версту
дымный лён в бубенчиках только тронь
голубые птенчики на ладонь
дунешь — душу вылущишь лепестки
бирюзовой россыпью да с руки
а за ними ахи-вздохи помыслы да чаянья
скороспелы скоморохи кораблики чайные
в чашке с выщербленным краем
золотые звонницы
в обитаемой покамест
горнице

***
Нет всполоха и, значит, нет стиха.
И осень на исходе, значит, поздно.
Никто уже не пустит петуха —
Леса в оцепененье коматозном
Голы и безыскусны. Ловишь ртом,
Как птица пролетая над мостом,
Студеный воздух.
От солнца заслонясь, из под руки,
Глядишь: вот рыбу ловят рыбаки.
Над рукавом медлительным иркутным
Ледок еще некрепок невысок.
Еще желтеет берегом песок,
Белеет утро.
Лети себе, иного не проси.
Под говорок неприхотливой песни
Несет тебя иркутское такси
Над миром тесным.
Над рыбаками, над домами, мимо
И далее, над стынущим прудом
С кувшинками ушедшими на дно.
То там, то сям во льду тусклеют спины
Головоногих вмерзших в пузыри
Метана голубого.
И носиками долбят пескари
Ледовый панцырь глухо безнадежно,
И медленно утраченное слово
Туманом розоватым и нездешним
Восходит от воды и от земли.

***
когда мне в детстве не хватало сил
ты на руках безропотно носил
нелепое моё смешное тельце
слепило солнце кочет голосил
и улыбался желтоглазый мир
беззубою улыбкою младенца
куда теперь по скошенной оси
судьба несётся господи спаси
укрой моё младенческое темя
и пронеси коль можешь пронеси
меня в своей отеческой горсти
вдоль берега над теми и над теми
и опусти за тонкий поясок…
и дай е г о поцеловать в висок
у кромки между небом и землею
и вот тогда когда нас станет двое
пожалуй не жалея отпусти
сетей рыбацких кружево плести
и возжигать огонь в прибрежном храме
и в эти травы падать как в кровать
и яблоко рассветное катать
в прибое обнаженными ногами

***
Все кончилось тогда и началось.
Собака проглотила рыбью кость
И, бездыханная, осела в снег.
А я щенок, пока не человек, —
В смешной пальтейке, в шапке на пуху.
Вот мама, обряженная в доху,
И бабка в шали — кисти бахромой.
Земля блестит, как сахар кусковой.
Наш поезд похоронный топчет сныть.
Я плакать не могу, могу скулить,
Размазывая сопли по щекам.
По земляным слежавшимся комкам,
За матерью и бабкой, что несут
В носилках псину, как на страшный суд,
Согбенные над ношею своей.
Иду я Филипком среди полей.
И небо опускает белый плат
Над горшей из ребяческих утрат.

***
От нелюбви до нелюбви
Кружат немые совы.
Семидюймовыми гвоздьми
Забейте двери школы.
Но прежде дайте мне изъять
Из инфернальной пасти
Двух человек, ну может пять.
Я обладаю властью
Не помнить ничего, забыть.
И помнить все до знака.
И выводить и выводить
По одному из мрака —
Аркашку, Ольку, по воде
На тонкий лучик света.
Сквозь темноту живет во мне
Моя Елизавета
Андреевна. Мир праху их
Упокоенья душам.
А мне, твердящей этот стих,
Молчать и слушать.

***
когда в огне душа перегорит
окажется что крошится гранит
что в пламени её преображения
произошло перемещенье плит
и слово как стремительный болид
летит не допуская отражения
и падает в оплавленное дно
не постигая как оно смогло
поверх других (иных) первооснов
легко и между тем краеугольно
обезоружить сказанное до
лишь допущу в начале было больно
*
так сходятся порой на рубеже
все силы расплескав на энном круге
у каждого свой камешек в душе
колотится как в гулкой центрифуге
покуда не источится в труху
не истончится до небесной манны
за давностью не вспомнить who is who
да полноте и вспоминать не стану
какое право дело мне до них
мир без того нескладный и непрочный
покуда выговариваю стих
мой камень рассыпается построчно
дай поцелую пасмурный висок
дай выведу из горького забвения
покуда превращается в песок
твой камень преткновения

***
муравей блуждающий в трёх соснах —
человечек мыкающий беду.
подойдёшь к нему и увидишь: поздно.
сизый ангел тихо свистит в дуду.
говоришь ему: там твой пёс лохматый
всё метёт хвостом и глядит сквозь стужу.
у него в глазах голубые лампы.
он сейчас толкнётся душой наружу.
потому что чем мне его держать-то?
на цепи весь век в тонкострунной клетке?
он изгложет цепь разомкнёт объятья
и взойдёт в ночи на излёте ветки

***
Когда в колодце кончилась вода
Он возомнил себя первопроходцем.
Декабрь стоял, стояли холода.
Дымы стояли, заслоняя солнце..
Он вниз скользил, вычерпывал песок
И каменюки.
До той поры, пока подземный сок
Не брызнул в руки.
А после никнул стылою спиной,
Всем зябким телом
Ко мне в ночи, что к той печи,
Чтоб отогрела.
Подумалось: из темной полыньи
Отца и брата
Так вынимают.. Теплились огни
И я горбато,
Как птица нависала над птенцом.
Под утро он порозовел лицом.
А мне с тех пор повеяло покоем.
Как будто сердце стало ледяное.

На реке

Как они /так/ живут никто не знает.
Пожимают плечами люди: вот, мол, два дурака.
А у них река через дом протекает.
Понимаете ли – Река.
И чего бы там не твердили судьи,
У реки свои потайные смыслы –
Где убудет одно, там другое прибудет.
Русло выпятив коромыслом,
То ребёночка в дом заносит,
То выносит дощатый гроб.
И о чём у ней не попросят –
Норовит коль не в глаз так в лоб.
Колыханья всё да кохання.
Рыбный омут – тоска взахлёб,
Занавесочка в детской спальне,
Столик беленький пеленальный…
Соглядатай сам и холоп,
При реке, как при мамке родной,
Он разматывает уду
На ленка. А она у брода
Всё дудит, да дудит в дуду:
– Не позвать ли, мой свет, шамана?
Пусть он за стену перенесёт
Эту реку.
С Хамар-Дабана
Ветры дуют, шуга плывет
И раскачиваются снасти
На малюсеньком островке.
– Что ты, душенька, наше счастье
На Реке.

***
всю ночь моргала лампа на столе
казалось чье-то пламя задували
потом внесли на чистом покрывале
холодный май
и тихо по земле
как будто никогда не умирали
проклюнулись растения и мы
смотрели на
глазам своим не веря
но на ветру поскрипывали двери
и поднимались скудные дымы
над кучами лежалого компоста
над головами колыхался остров
на землю трапы были сведены
по краю небо разгорелось красным
и лампа на столе погасла

***
Вот и август. Странное время года.
Обнажили листья
Изнанки молочный опал.
Говорила бабушка,
Мол, Илья пророк нассал в воду.
Словно камень в омут с небес упал
Тяжелеют воды августа,
Берега оплавились киселём.
И уже как рыбке тебе не плавается.
Божий мир подёрнулся кисеёй.
Ляжешь звездочкой на поверхности
И тот час касаются рук и губ
Земноводные невоскресшие,
Тянут, аспиды, тело вглубь…
Я бегу с подружками огородами.
Слушать бабушку недосуг.
Табунятся ласточки над зародами.
Мошкарою жалится знойный луг.
Донными ключами богата старица,
Тянет манит знобкая глубина.
Распластаешь руки – душа качается
На травинке тонкой у края сна.

***
Расскажи, что будет после? Что-то будет? Расскажи!
Ничего. Оградки остов. Снег. Под снегом мы лежим.
Всем по мере и по вере. Каждому Господь воздаст.
Слышишь? Сонные тетери в тишине ломают наст.
И гнездятся тесно, цепко прикипев перо к перу.
Успокойся, моя детка. Я сегодня не умру.

***
эта женщина в окне
в платье розового цвета
у неё горит по мне
в тонких пальцах сигарета
горький дым седьмого дня
стелется холодным илом
эта женщина меня
безнадёжно разлюбила

***
так прежний мир что плакал и агукал
вдруг воплотился чередою кукол
рожденных на задворках бытия
как будто снова скудная земля
смогла родить..
не обладая речью
детёныши явились человечьи
и обживая тёплые края
углы и полки в рукотворном рае
беззубые распахивали рты
на перешейке между сном и явью
видения отчётливо пусты
и призрачны фарфоровые лица
но вдохновенный совершая вдох
влагает бог мыслительный горох
в их полые пока ещё глазницы

***
А времени у нас вагон.
Вагон и мелкая тележка.
По этой пустоте кромешной,
Гляди, упрямый мой олешек,
Стремительный лесной орешек –
Светило катится за склон.
А дальше что, а дальше тьма.
Гуденье вод околоплодных.
Кем нас задумает природа
Она не ведает сама.
Возьмёт и вытолкнет на свет
И разведет вот так руками.
Смеяться, горевать, лукавить.
И осторожный ставить камень
С негромкой надписью на память,
Что нас здесь нет.

***
Человек говорит странное.
Унесу тебя, мол, в ванную.
Буду купать.
Как купала в детстве маменька
В оцинкованном да стареньком
Тазике. Потом в предбаннике
В полотенце просыхать
Посажу на табуреточку.
Позабыла моя деточка,
Как на чёрном на порожике
В баньке той росли грибы —
Шляпки рваные на ножках.
Пахло дымом и рогожей,
Кошениной, спелой рожью.
И в запасе у судьбы
Ни хворьбины, ни хворобки…
Детства рублик золотой.
Только ямочки на попке
Да веснушки над губой.

***
закат вскипает оловом
на западном окне
как срубленные головы
кувшины на плетне
нелепица случайная
ландшафтная игра
не вечеря ли тайная
со входом со двора
карминово окрашены
раззявленые рты
бутонами как чашами
унизаны кусты
гляди они умытые
рыжьём пятнают грунт
за голову побитую
небитую дают

***
Кому-то ведь старение к лицу,
А мне, как новобранцу на плацу,
Предписано от мамки и до ямки
Стоять вот так в пилотке, как в панамке.
Пух тополиный, желтую пыльцу
Разглядывать сквозь окуляр очечный
И отмечать тщету и скоротечность,
Что в общем-то не свойственно юнцу.
Задумать жизнь, как водится, сначала.
Немного в ней от женшины усталой,
Минующей опасный перекресток.
Но девочка и мальчик-переросток,
Прошедшие ступени пубертата,
Бредут себе по кварцевому дну.
Вода вокруг туга и необъятна.
Одна за всех, вернее за одну —
Саму себя, родившуюся внове,
С задумчивой морщинкою у рта,
Я отпускаю время вороное.
Я собираю ягоду с куста.

***
господь призывает птицу и говорит
ну здравствуй голубь-воробей-синица
пернатый мой индивид
дело твоё скорбное и безотлагательное
полезай в печную трубу надевай чёрное платье
как шагнёт молодая через порог
вылетай садись на поленницу гляди прямо в лоб
не в глаза а поверх бровей
слова не говори.. так больней
стало быть ясно всё без курлы:
тятенька померли

***
Весь последний год
матушка приходила к нему ночами
и зажигала лампаду
у иконы со стёртыми ликами.
Говорят, что такие надо
отпускать по воде с молитвою.
Но икона оставалась
На прежнем месте
Потому, что новые
Увезла его средняя дочь в город
По месту жительства.

Вот и пылилась на божнице доска —
То ли ли фигуры на ней человеческие,
То ли стайка усопших птиц.
Словно сорок мучеников вышли вон.
Лишь остался шаблон фотографический
с пятнами белесыми вместо лиц.

Она садилась у изголовья.
Гладила его лысую голову руками
и говорила:
«Умирать не больно.
Только подожди до весны.
Пусть оттает камень.
Пожалей своей сестры.
Не помирай пока к ней не вернутся дети.
Ведь она одна у меня
Остаётся на этом свете.
А на том будем мы вдвоём.
Словно голубки рядом»

Она глядела
на светлеющий окоём
и задувала лампаду.

***
Для жертвенной крови сойдёт и малина.
Не будет поминок, не будет помина.
Не будет печали и боли не будет.
Лишь ягоды мякоть на треснувшем блюде.
Пускай говорят, что плохая примета
Ущербные чашки в утробе буфета
Годами хранить, любоваться и верить,
Что близкие люди присели за дверью,
Степенно ведут разговоры о жизни,
Не ведая скорби, не помня о тризне,
Свершившейся многие годы назад…
Я знаю, весной приподнимется сад
На цыпочках. Тонкие ветви протянет
Всплеснёт ими, словно руками, и камень,
Который на сердце, рассыплется в крошку.
Осталось немножко…

***
проживёшь век-другой
и станешь космополитом
вспоминая великий исход
из речи посполитой
припомнишь волны лазурные
и почему-то иону..
гданьские янтари
с инклюзами почти иллюзорными –
их тела фрагментарны и чёрны..
дни кусочками спёкшейся глины
катятся обречённо
бабкины жаркие янтарины
огрузили плечи
крупный королёк
оправленный в серебро
лёг в ложбинку между грудей
окатные камешки польши и украины
в ожерельях её старинных
аз буки веди добро

***
матушка богородица святые отцы
я говорит хочу готовить ему голубцы
в голубой утятнице с черносливом
чтоб над дверью звякали бубенцы
чтобы по фен-шуй затекала ци
проходила сквозь золотую гриву
непослушных зыбких моих волос
и качала в такт лубяную зыбку
а лежащий в оной всё рос и рос
как в утробе мати уроборос
философский камень златая рыбка

***
Пред сороковинами,
О которых ты запамятовала
Перепутав по скорби даты,
Прилетел воробей малиновый
Предзакатный.
Меж прищепок мостился.
Бликами
Бельевая качалась проволока.
Птаха малая невеликая
Голосила (сердечко ёкало)
Во все горлышко воробьиное
С человеческою надсадой.
Я боялась, таки накликает
Лихоимца ли конокрада.
А пернатый давился звуками.
Завороженная птичьей речью
Ты к нему всё тянула руки,
Называя именем человечьим…

В доме дальнем закат рубиновый
Вспыхивал на иконостасе,
В аккурат пред сороковинами,
По Васе.

***
набивание куклы это те же роды
только наоборот
запускаешь в её нутро вселенские воды
уплотняешь её живот

выбирая между куклоделанием и стихосложением
принимаешь такую форму существования
когда оба канала путём сплетения
функционируют бесперебойно
не больно
обрезаешь мизинчик
заворачиваешь в салфетку
вырастай моя детка
и поверь мне на слово — ничего личного
ибо слово моё семя горчичное —
вынесла на ветер — уронила в ямку —
заживай моя ранка

кукольный глаз напоминает фасолину —
хлопчатый тугой кругляшок
вышиваешь на нём нитками шелковыми
радужку любопытный зрачок
оглаживаешь отечески
с этого и начинается движение
хождение существа в мир и люди
это уже глаз человеческий
он живой он лежит на блюде
изучает тебя внедряется
в душу через все её защитные оболочки
нащупывает болевые точки
ищет место своё
обживается
пока клепаешь кукольное тельце…
главное в этом процессе
не выходить за берега
не возомнить себя богом
сочиняющим младенца
из ребра и слога
не сотворить врага

***
Иногда они приходят сами собой.
Странные воспоминания.
Детская спальня.
Синеватый простор в единственном окне
И улица, тянущаяся длинным чулком
До троллейбусной остановки.
Вдоль стены аквариумы – изумрудное царство,
Искусственно созданное, о чём день и ночь гудят
Компрессоры, подающие воздух.
На стёклах слизисто-слёзные образования
Улиточных кладок.

Уставшая мама облокотилась на стол
И опустила лицо в ладони.
Она наблюдает за жемчужными гурами
С усиками на брюшках, беспрестанно
Ощупывающими дно и соседствующих
С ними яичных скалярий.

Скалярии были куплены мной летом
В зоомагазине на Карла Маркса.
Я везла их домой в стеклянной банке.
Часть пути плыла на речном трамвайчике.
Подвыпивший мужчина предлагал
Выпустить моих рыб в Ангару
И дико смеялся.
Я смотрела на него как на безумца
И прижимала банку к груди руками.

Ночами тёплые травяные волны
Колышутся на потолке
И комната становится похожей
На малахитовую шкатулку.
Я погружаюсь на самое дно.
Мягкие лапы элодеи гладят и гладят
Меня по лицу: спи, наша девочка, спи…
Будет тебе сниться пустая палата
Ивано-Матрёнинской больницы
И доктор Эмма Николаевна с чудесными глазами.
Ты навсегда запомнила её прокуренные пальцы,
Перекрывшие подачу воздуха в твоё горло,
И такой же прокуренный голос,
Несопоставимые с ультрафиолетом её глаз.

В этом сне ты маленькая рыбка – палевый вуалехвост
В аквариуме залитой лунным светом палаты.
Ты бьёшься в огромное квадратное окно
Не занавешенное ничем.
Сквозь него больничное пространство
Перетекает в пустынное пространство города.
Единственное, что тебя успокаивает,
Это мысль о том, что из-за стекла
На тебя смотрит Бог,
Уронивший в ладони усталое лицо.

***
Никто не знает точно
Кого встречает кошка
На сумрачных дорожках,
Гуляя по ночам.
Но слух идёт в народе:
«Там что-то происходит!
Она там дружбу водит
С кем и не снилось нам!»

Там в кружеве деревьев
Миры висят, как бусы.
Средь кочанов капустных
Там бродит Божья Мать
Бездонными очами
Она взирает грустно
На тех, кого ей в люди
Придётся отпускать.

Она целует нежно
Кудрявые макушки
И что-то шепчет в ушки,
Качая головой.
А белый ангел с кошкой
Над сумрачной дорожкой
Сидят, болтая ножками
Меж небом и землёй.

***
Никаких тебе рек
Пустозвонная донная тундра
Ты пришёл человек
Умирать сюда долго и трудно
Здесь на скудной земле
Из раззявленной пасти трясины
Выступают на свет
Твои кости покинутый сыне
Из фаланг и хрящей
Семижильные голые плети
Чей ты предок ничей
Где твои незаконные дети
Переклик поездов
Облаков проходящие тени
И белёсых стволов
Уходящие в небо ступени

***
Наступило время /странных/ птиц –
Голубых сорок и свиристелей.
— Прилетели, мама?
— Прилетели!
Время петушковой карамели.
Люди-лодки шоркая бортами,
Соблюдают таинство границ.
Не соприкоснувшись рукавами,
Зиму коротают до весны.
Соблюдайте, милый мой, и вы..
Словно ледокол в торосах снежных
Обогните мыс моей надежды.
И минуйте дни мои и сны.

***
Вспомнила как маменька
Собирала тятеньку в гроб.
Теплую рубашечку – не холодно чтоб.
Трусики, да маечку потеплей.
Помню, как мне муторно от затей
От её, от вдовьих… злилась как.
А сама решила вдруг: не пиджак,
Свитерочек надо бы в холода.
Глупыми и слабыми нас беда
В одночасье делает – знай держись.
В морге шторка с крабами – тоже жизнь.
Преступил за краешек – сразу шок.
Санитару старому вещмешок
Отдала и шёпотом: так и так.
Он мне: что ты, милая, не дурак…
Я работу выполню, посмотреть
Будет любо дорого. Вот ведь смерть
Выбирает времечко – холод лют.
Облетают семечки, люди мрут.
Как же в землю стылую класть людей?
Надо бы одёжу-то потеплей…

***
Этот лепет палых листьев –
Сада горькая остуда.
Под ногою ветки выстрел.
Ягод крапчатая груда,
Как простуда. Колыбельным
Звук молчанием залечен.
Всяк предмет очеловечен –
Помело, ведро и грабли.
Облака плывёт кораблик
По речной воде небесной.
Вслед за оным снасти-мухи
Дно земное оплели.
Ловят бледные старухи
Их морщинистыми ртами.
Ловят девушки и парни.
Всякий парный и не парный.
Мир вещественный и тварный
Машет крыльями-руками,
Отрываясь от земли.

***
из трех сестер я выберу одну
одну из них предам нескорой казни
поймёт меня лишенец и отказник
прибившийся в ненастье ко двору
одну из них я по миру пущу
не дам ей хлеба и худой одежды
из трех сестер я выберу надежду
я ничего ей больше не прощу

***
выбираю одежды
подразумевающие при ходьбе
незначительное колебание бедер.
перехожу на теневую сторону улицы —
испещрёное листьями клёна песчаное дно.
эдакое благоденствие в природе —
ничего не происходит,
но дышит со мною заодно.
вдруг случайная выбьется нить
из рукава моего простого кроя
думаю надо бы оборвать.
думаю надо бы повременить.
не благодари,
не стоит.
и пока я раздумываю осторожно,
изменяю угол зрения, вектор,
пока
переливаю из пустого в порожнее,
бог выбирает милосердное из возможного —
схоронить человека от человека.
лишая его языка.

***
Осенний день сентябрьского замеса,
Где я стою у самой кромки леса,
А некто там на дальнем берегу —
Я разглядеть и вспомнить не могу.
С волос сползает пластиковый крабик,
И рыболовный мается кораблик,
И дальнее доносится ку-ку.
Кому оно относится не ясно —
Не то короче стал вдруг день ненастный,
Не то фигура в пойменном лугу
Слилась с пейзажем, растворилась
В сущем..
От корабельных балок, высь несущих,
Небесный парус переходит в синь.
Так тень у кромки закипает гуще
И, ощущая страх за всех живущих,
Синичье откликается аминь.

***
Должно быть грешники в аду
Вот так же плавятся в меду –
С утра восходит жар великий.
И полдень плавает клубникой.
Над ним каскад жуков и мух.
А дух! Какой струится дух.
Наш сад, какой там к ляду сад, –
Жужжит, кишит, шуршит. И взгляд
Повсюду ловит – жизнь+жизнь.
Садись. На ствол облокотись.
И стань трамплином для коровок
И муравьёв, и, в общем, всех.
Завидуй молча энтомолог –
Здесь эмпирических утех
Несметный кладезь. Благодать —
Так день гудит. Так вечер длится.
А после сядет на кровать
Бессонная ночная птица
Чтоб гулко склёвывать с руки
Мерцание сухой зарницы.
И август бубенцом скатится
В июльские колосники.

***
Пока прополки требуют посадки
Все кажется идет само собой.
Ты день деньской овеществляешь в грядках
Свой незатейный роздых отпускной.
Так полнятся патриархальным смыслом
Казалось бы бессмысленные дни.
В капустных дланях тают аметисты
Свидетельством проявленной любви.
Перетекает солнечная прана
Сквозь капиляры в темный корнеплод
И ты проходишь Диоклетианом
Сквозь самоцветный сонный огород.

***
женщина остаётся в одной поре
как эндемик замерший в янтаре
дух очерчен чётко янтарна плоть
это вам не чудище аксолотль
расколотка вобла малёк в горсти
это вам высокие области
королёк оправленный в серебро
в знойный час утраченное ребро
божий раб опальный седой наймит
не твоё ли ныне ребро саднит
как живёшь разъятый ты по частям
говорят что тело Господень храм
неужели дело в одном ребре..
в янтаре потерянном янтаре

***
«Говорят, мол, в доме том живет ведьма.
Я ведь думал – брешут сучьи бабы, брешут!
Хлебом не корми их, любую небыль
Возведут до истины. Тряхнут ветошь –
Полетят клочки по закоулкам
От Киевской до самой Ангары.
И несёшься ты – ни богу свечка, ни колесу втулка –
Подгоняемый ветром сырым.
Возле дома этого ровно в полночь
Встанешь словно вкопанный и стоишь.
Глянь! А дом-то надвое расколот!
А над ним летучая мышь –
Нетопырь размером с добрую псину,
С бельмами во мраке мерцающими.
Господи, прости меня, пьяную скотину…
Чертовщина, я вам доложу, та ещё»

***
Поговори со мною, Евдокия,
О Якове поговори.
«Я помню как, подрагивая выей,
Жизнь восходила светом от земли
И сизые склонялись ковыли…

Как лопнул купол, как звенела тонко
Над лошадиным крупом тишина.
Как я несла по снегу жеребёнка
И девочку свою не донесла
До срока, до июньского раската,
До той зарницы, вспыхнувшей вдали.
Так в мир приходят иноки, солдаты,
Когда их оставляют журавли.

Над мартовской сияющей купелью
Прозрачное её светилось темя
И рот чернел на пике задыханья.
И всё-таки владела нами
Жизнь безраздельно.
Я дала ей имя.»

Всё так и было? Верно, Евдокия?
Она кивает и уходит снова
За белый край, за светлый окоём.
Не проронив о Якове ни слова.
Ни слова не ответив мне о нём.

***
Едва касаясь темени и животов раздутых,
Храни Господь беременных во всякую минуту.
Чего им там отмерено от взмаха и до взмаха?
Дитя глядит растерянно на мир из батискафа –
Снуют повсюду граждане, шуршат под облаками,
Не замечают, важные, того, кто вверх ногами
Плывёт в толпе изменчивой. И день исходит светом
Над маленькой застенчивой беременной планетой.

***
Мама любит всякую ерунду.
Какую-нибудь там годецию.
Львиный зев считает венцом творения.
Переслащивает варенье
И не досаливает соления.
Мама не любит специи.
Блюда её просты и пресны.
Когда-то ей удавалось тесто —
Белые калачи
Пористые и грузные,
Крученые, посыпанные мукою.
Она замораживала их на балконе
Господи мой Иисусе,
До чего они были вкусными…

***
Не говорить но тонко примечать.
Дитя невоплощённое качать
На трубочке прозрачной пуповины.
Они приходят тихи и невинны,
На лицах их архангела печать.
Казалось дело в сущности за малым.
Так ты лежишь простёртой Фридой Кало
В потоке и несёт тебя поток.
Над головой стеклянный завиток
Плаценты и свеченье голубое.
Вас изначально в мире было трое.
Согласно наивысшему порядку
Дитя сквозь сон наматывает прядку
На пальчик свой фантомно-восковой
И пуповины обод золотой
Смыкается, соединяя души.
Не всё ль равно
Когда и кем надкушен
Был плод пунцовый с косточкой тугой.

***
набивание куклы это те же роды
только наоборот
запускаешь в её нутро вселенские воды
уплотняешь её живот

*
выбирая между куклоделанием и стихосложением
принимаешь такую форму существования
когда оба канала путём сплетения
функционируют бесперебойно
не больно
обрезаешь мизинчик
заворачиваешь в салфетку
вырастай моя детка
и поверь мне на слово — ничего личного
ибо слово моё семя горчичное —
вынесла на ветер — уронила в ямку —
заживай моя ранка

*
кукольный глаз напоминает фасолину —
хлопчатый тугой кругляшок
вышиваешь на нём нитками шелковыми
радужку любопытный зрачок
оглаживаешь отечески
с этого и начинается движение
хождение существа в мир и люди
это уже глаз человеческий
он живой он лежит на блюде
изучает тебя внедряется
в душу через все её защитные оболочки
нащупывает болевые точки
ищет место своё
обживается
пока клепаешь кукольное тельце…
главное в этом процессе
не выходить за берега
не возомнить себя богом
сочиняющего младенца
из ребра и слога
не сотворить врага

***
так сходятся порой на рубеже
все силы расплескав на энном круге
у каждого свой камешек в душе
колотится как в гулкой центрифуге
покуда не источится в труху
не истончится до небесной манны
за давностью не вспомнить who is who
да полноте… и вспоминать не стану
какое право дело мне до них
мир без того нескладный и непрочный…
покуда выговариваю стих
мой камень рассыпается построчно
дай поцелую пасмурный висок
дай выведу из сонного забвения
покуда превращается в песок
твой камень преткновения

***
у неё лубяные ульи
в медной заводи яблок плоть
раздувает в жаровне угли
каждый вечер седой господь
эта женщина нет с ней сладу
топит воск золочёных сот
светлым ангелам
тёмным гадам
разливает духмяный мёд
бойся женщины говорящей
на змеином своём языке
твой ли ангел прямоходящий
об одном стоит башмаке
на земле среди злаков сорных
на исходе седьмого дня
обессиленный и покорный
просит тихо: обуй меня

***
Он жил не так, как нам хотелось всем.
Дни истончались хлопковой мережкой,
А он катил по узкой полосе
Тропинки допотопную тележку,
Что об одном помятом колесе.
Он тридцать лет возил на ней песок
На заболоченный участок.
Сизифов труд
Бездарным и напрасным
Казался мне. А ныне тут растут
Берёзы наши.

Он сам себе придумывал работу:
Вставать чуть свет, вернее – до восхода,
Литовку взять, в предутреннюю хмарь
Идти в росу, пока гудит комар
И розов край тугого небосвода.
Срезать косой звенящую траву
И в эту землю прорастать ногами,
Сминая дёрн литыми сапогами,
И никому не возводить в вину
Свою судьбу.

Не верить в бога и в загробный мир —
Есть скорбь и тлен, червей могильных пир,
Он говорил. И улыбался тихо.
А нынче вот приснился. Как он лихо
Свою тележку по тропе катил!
Как глаз белки покойницки блестели!
Рубашка на его тщедушном теле
Сама собой торжественно плыла.
И вот тогда, во сне, я поняла,
Что до сих пор он увлечён неверьем.
И даже там, за сумрачною дверью,
Он линию свою упрямо гнёт.
В тележке возит траурную землю
И никого за это не клянёт.

***
Осенний день сентябрьского замеса,
Где я стою у самой кромки леса,
А некто там, на дальнем берегу, —
Я разглядеть и вспомнить не могу.
С волос сползает пластиковый крабик,
И рыболовный мается кораблик,
И дальнее доносится ку-ку.
К кому оно относится не ясно —
Не то короче стал вдруг день ненастный,
Не то фигура в поименном лугу
Слились с пейзажем, растворилась
В сущем..
От корабельных балок, высь несущих,
Небесный парус переходит в синь.
Так тень у кромки закипает гуще
И, ощущая страх за всех живущих,
Синичье откликается аминь.

***
медные зубцы иного града
словно волн стремительный набег..
ничего мне от тебя не надо
беспокойный дальний человек
как живёшь слова на нитку нижешь
душу чем напитываешь всклянь..
чем темнее небо над парижем
тем светлее белая елань
у елани берега в тумане
рыба спит в заснеженной десне
семечком сосны на ближнем плане
женская фигура в полусне
отрясает белые ранеты
урожая яблок нынче ждёт
огородов зубьями воздеты
облака роняют в огород
белый пух.. распоротой периной
небо сходит в землю на ночлег
смерть не ищет для себя причины..
только человека человек

***
Все состояния женщины, моющей пол..
Цинковое ведро да грубая мешковина –
Вынь её с шумом. Выше колен подол
Подобран невинно –
Ты ещё девочка. Всплески воды – восторг
Непрерываемый – влаги живой прохлада.
Скачет по полу солнца литой обол.
Тянет из сада
Дымом сиреневым, горькою лебедой,
Диким пионом, жжёною древесиной.

— Сколько мне будет счастья, бог мой?
— Сколько ты попросила..

Времени половина
Мелкой монетой канет в пустой проём.
В узкой ладони комья промёрзшей глины.
Вот и четвёртые всходят сороковины.

Что улетело то не воротишь вспять.
Снова в ведре воды ледяной дрожанье.
Кто научился умерших отпускать
Тот и живых отпускает без содроганья.

***
Когда в колодце кончилась вода
Он возомнил себя первопроходцем.
Декабрь стоял, стояли холода.
Дымы стояли, заслоняя солнце..
Он вниз скользил, вычерпывал песок
И каменюки.
До той поры, пока подземный сок
Не брызнул в руки.
А после никнул стылою спиной,
Всем зябким телом
Ко мне в ночи, что к той печи,
Чтоб отогрела.
Я думала: вот так из полыньи
Отца и брата
Мне б вынимать..
Я теплила огни. Над ним горбато,
Как птица нависала над птенцом.
Под утро он порозовел лицом.
А мне с тех пор повеяло покоем.
Как будто сердце стало ледяное.

Большие розы, как лебеди, медленно плавали в мисках, полных
горьковатой воды и листьев
Ю.Олеша

доберись любовь моя до самары
оторванным листиком пятипалым
там говорят цветочницы на улице
допоздна тусуются у трёхрукого фонаря
в горьковатой воде розы плавают как лебеди
а у меня здесь лисы да медведи
логопедическая трескотня
туда-сюда снуют младенцы
не выговаривающие р
но выдающие коленца
и бабки тянут через сенцы кудель
нет дыма без огня
ты не растрачивай меня
на страхи горькие сомнения
дымы у нас стоят весенние
но пахнут снегом октября

***
Выйди покури. Куда-нибудь. За хлебом, за солью.
Снова платье выпало с антресолей.
Взять его и смять. И снести в горсти.
Двери отвори – птицу выпусти.
Все мои слова, как осколки глыбы:
Нет, не надо, мы не могли бы.
Выйди покури. Не жалей. Не майся.
Выдохни. Вдохни. И не возвращайся.

***
И я затею убегать
Из опостылевшего сада.
А сад в смятеньи и досаде
Мне станет ноги оплетать
Руками цепкими корней,
Вьюнов стальною канителью
Охватит зябкие колени.
По безысходности своей
Заплачет сумрачная птица,
Переходя на сиплый свист.
И в памяти воспрянут лица:
Вот я стою — отроковица,
Вот вальс играет гармонист.
Дед кружит статную соседку,
Скрипит начищенный сапог.
Когда бы память спрятать в клетку
Под бабкин выцветший платок,
Как заводного попугая.
А лучше пуговкой в карман.
Но без конца гармонь играет
И млечный стелется туман —
Сырой, трагический, извечный.
Так прорастает сад во мне
Начальной пристанью, конечной
Несущей точкой на земле.

***
я раздавала помнится долги
я проходила адовы круги
в реке мутила воду коромыслом
не понимая замысла
но смыслы
гольянами толкались серебристыми
у ног моих и тыкались сквозь пальцы
но не до них мне было не до них
в дому моём толпились постояльцы
чужие люди пришлые с реки
у очага сушили клобуки
и обувь и монашеские рясы
немая человеческая раса
алкала пить и склевывать с руки
невызревшее жертвенное мясо
я помню как у сумрачной воды
всё прочь и мимо запотевших окон
ты проходил ты оставлял следы
приметные.. всевидящее око
нам не давало знания и сил
чтоб разорвать прозрачный этот кокон
никто из нас об этом не просил
не говорил и мыслить о высоком
некстати было глупо и нелепо
бездарный труд давал краюху хлеба
и сон как транс как омут что без дна
но здесь-то здесь у нашего пруда
спускались с неба ангелы и боги
и уходила чёрная вода

***
хочется нечто такое вплести между строк
долгую мантру
тягучие соты
подсвеченные изнутри сосуды дорог
видимые с высоты птичьего полёта
чтобы ты смотрел
взглядом премудрого ворона
с тишины своего молчащего колокола
не пугайся это я блуждаю около
но сверну сейчас в другую сторону

***
Сборщик податей всем входящим
Пес лохматый трясет торбой
Пожалей его звероящера
Прикипит и пойдёт с тобой
Человеку человечьего
Дай тепла и веди за край
Истин много а эта вечная
Обретай
Над усадьбой дыхание млечного
Неразгаданного пути
Боль любая любовью лечится
Согревается на груди
Морда песья литое темя
Лопоухая голова..
Мягко тычется в колени
Дышит тихо едва едва

***
Давно мне снится сад. На радость на беду?
Бывало так не раз – тропинка вьётся криво
И я по ней иду, склоняясь на ходу,
Средь сумрачных ветвей туда, где зреют сливы
Нездешние плоды. Черёмуховый куст,
А ягоды на нём литые самородки.
Отсюда виден дом, торжественен и пуст,
Но он уходит прочь дрейфующей подлодкой.
У ягод солон вкус и горек аромат.
И рвать их не моги. Но вот они, голубы,
Слетают на ладонь. Ветхозаветный яд
В кровоточащий сок окрашивает губы.
И свет. Дрожащий свет нисходит в этот сад,
Как будто /этот/ свет перемешался с горним.
И нет других примет. И нет пути назад.
Я дерево в саду. Я отпускаю корни.

***
Твой город странное сельпо,
ты в нём живёшь утайкой.
Но вот порой проходишь по
по улице. Звенит депо.
Перелетает стайка:
школяр школярка и школяр
по пешеходным полосам.
Бегут по Красноярской.
И солнца выступает шар
и шествует по-царски.
Трамвай и скользкий тротуар,
и школяры, и самый пар,
что над землёй восходит,
плывут в свеченьи золотом.
И ты как будто заодно
плывёшь и думаешь о том,
что вопреки природе
своей, уткнувшейся в себя,
ты среди них и даже для.
И мир несёт тебя любя
Господнен.

***
Твои прекрасные родители
Покамест всяк в своей обители.
А мир неявленный невидимый
Во все глаза на них глядит
И что-то там колдует нитями
Сквозь этажи и перекрытия.
Ответственный за все события
Уже вращается магнит.

***
Он жил не так, как нам хотелось всем.
Дни истончались хлопковой мережкой.
А он катил по узкой полосе
Тропинки допотопную тележку,
Что об одном помятом колесе.
Он тридцать лет возил на ней песок
На заболоченный участок.
Сизифов труд бездарным и напрасным
Казался мне. А ныне тут растут
Берёзы наши.

Он сам себе придумывал работу:
Вставать чуть свет, вернее – до восхода,
Литовку взять, в предутреннюю хмарь
Идти в росу. Пока звенит комар
И розов край тугого небосвода,
Срезать косой звенящую траву
И в эту землю прорастать ногами,
Сминая дёрн литыми сапогами.
И никому не возводить в вину
Свою судьбу.

Не верить в бога и в загробный мир.
«Есть скорбь и тлен, червей могильных пир»
Он говорил и улыбался тихо.
А нынче вот приснился. Как он лихо
Свою тележку по тропе катил!
Как глаз белки покойницки блестели.
Рубашка на его тщедушном теле
Сама собой торжественно плыла.
И вот тогда во сне я поняла,
Что до сих пор он растворён в неверье.
И даже там, за сумрачную дверью,
Он линию свою упрямо гнёт.
В тележке возит траурную землю
И никого за это не клянёт.

***
по рукам от запястий к плечам
бог рассыпал родинки
для приманки птиц
ты чужой не поверишь очам
а юродивый паде ниц
как слетятся птицы на куст
/всё рукам горячей-горячей/
так сорвётся с пунцовых уст
тайный плод не моих речей
а чужому они что звон
слышал де.. да не знает где
а юродивому поклон –
душу вынул отдал в полон –
отпустил по воде

***
это бесконечное мытарство
осень восходящая на царство
этот вечный транспорт гужевой
на подъеме не хватает вдоха
ветер пишет палочкою коха
по земле разверстой и сырой
от последних родов не окрепшей
всяк её переходящий пеший
мнит себя что он еще живой
он еще расправит грудь и плечи
ничего что скраденный увечный
свет свернулся жалок и кургуз
вот же ведь по вымокшей аллее
словно заяц солнечный круглея
катится трехлетний карапуз
что есть силы давит на педали
и земля берет его на грудь
ей сейчас светло многострадальной
выносить его
листвой опальной
как соломкой выстилая путь

***
Такой туман от Ангары,
что кажется вокруг миры
темно и страшно
переплетаются клубясь.
И рвётся тоненькая связь
со днём вчерашним.
А мой безропотный мирок
до основания продрог,
утратил речь и,
в туман ныряя как нырок,
несёт в кармане номерок
библиотечный.
Который ровно год назад
без мысли задней,
невинно так и невпопад,
был мной украден.
И я, утаптывая снег,
верчу на пальце
свой незатейный оберег.
Мерцают глянцем
проёмы окон голубых.
Там свет потушен.
Как будто вынули из них
живую душу.
Но вскорости откроют дверь.
Звоночек тренькнет.
И смолкою прольётся ель
на колыбельку.

***
наверно правильно и верно
лететь вот так
переплетёнными деревьями
во мрак в овраг
упасть и замереть немотно
бедро к бедру
и не дыша глядеть как утро
лизнув кору
высвечивает наши руки
и животы
и даже малые излуки
не наготы
но тишины и первозданных
вещей таких –
слиянье душ и тёмных пятен
и световых

***
Мне этот сон до мелочи знаком.
До самой незначительной приметы.
Мы в дом вошли. В постель легли валетом.
И потекли скучающие люди
Через порог. Две рыбины на блюде
Глядели врозь, хватая воздух ртом.
И не было во сне немотном том
Отдохновенья, малого забвенья.
В нём было оглушённое смиренье.
Но не было и толики любви.
Как будто в мир разрозненные звенья
Просыпал Бог. Попробуй собери..

***
Живёшь вот так. Распутывая нить
Своих шагов, запутанных однажды.
Доколе мне по улице ходить –
То дом пустой, то дом многоэтажный?
Другой и вовсе накренился так –
Того гляди ударится о землю
И полетит.. Я убыстряю шаг.
Вот здесь, за этой дверью,
Жил дядька мой, застенчивый чудак.
Второй этаж. Дверь, кажется, направо.
Пока был жив я встреч с ним не искала
И не бывала доме у него.
И вот теперь, когда его не стало,
Я здесь хожу. Замысловатый знак
Есть в этом что ли.. тихая печаль
И сожаленья горькая досада.
Я здесь хожу. Так видимо нам надо.
Ему и мне. Предутренняя хмарь
Тут стелется плотнее, небо ниже.
И всякий день, как в илистом дыму.
Но человек становится мне ближе.
И всё покойней сердцу моему.

***
Как жизнь сама простая философия.
Семейство де Гроот в ячменном свете.
Мы собрались. Мы едоки картофеля.
Три поколенья – взрослые и дети.
Так простодушно трогательны лица
И руки поднимаются над паром,
Как светлые медлительные птицы
Над домом старым.
Печаль тиха, легко её скольжение –
Всё от стола до синего отрога.
В стекле оконном тает отражение,
Поймавшего мгновение Ван Гога.

к вопросу о последней корове…

Животина эта не брала из рук моих хлеба,
не пила воду.
По воле случая звали её Вербой.
И была она последней коровьего роду
на подворье.
Не война, чай, мирное время –
не хлебали пустую полову.
Просто выпала такая ей доля
быть той самой – последней..

Житие просит жертвенной крови,
совершает своё правосудие.
Что ни день умножаются люди,
по селу собачьи свадьбы,
кошачьи фуги.
А невидимый глазу гребник
над главами заносит грабли,
составляя поимённый требник
могикан последних –
человеков и тварных.

Но поросль пробивается
несгибаемой щёткой-осокой.
Что-то вызреет на поле высоком?
Но о том ни сном, ни духом..
Молча Бог глядит из окраинных окон,
да корову мою чешет за ухом.

о тебе, па…

господь призывает птицу и говорит
ну здравствуй голубь-воробей-синица
пернатый мой индивид
дело твоё скорбное и безотлагательное
полезай в печную трубу надевай чёрное платье
как шагнёт молодая через порог
вылетай садись на поленницу гляди прямо в лоб
не в глаза а поверх бровей
слова не говори.. так больней
стало быть ясно всё без курлы:
тятенька померли
*
Снег за окном. Как в том стеклянном шарике.
Плывёт наш дом. И папка ходит в валенках.
Собрал обзол, да жёрдочки не струганы.
Ох, папка зол! Сиди себе не ругана.
Там снег стеной. В завесе белой пастбище.
Там папка твой. И нет пути на кладбище.
*
Какой по счёту ангел вострубил,
Десятые приканчивая сутки?
Мне для рожденья не хватало сил,
Как новобранцу на момент побудки.
Мне не хватало веса и тепла
От матери, бедою обелённой.
Она прозрачной девочкой плыла,
Она на мир глядела изумлённо,
Как маленький взъерошенный птенец.
И я птенец. И обе мы – две муки.
И чтобы с нами.. кабы не отец.
Так древо жизни раскрывает руки –
Садись рядком, да говори ладком.
А между тем июнь в закат катился.
Гудел наш дом. Плескался самогон.
А как иначе – человек родился.
*
На нашем заливном лугу улитка времени в стогу
из рода ахатин.
Подвешен звонкий бубенец на влажный долгий рог.
По лугу ходит господин –
наш поселковый Бог.
Улитке дует на рога и бубенец звенит.
Пространство скручивает луг в спиральный аммонит.
Там – в крайней точке бытия, где кончик заострён,
берём начало ты и я.
И тонкое дин-дон –
литовка под рукой отца
звучит подобьем бубенца,
пространство распластав..
Я вижу свет его лица,
на цыпочки привстав.
*
/Я вижу свет его лица/
муравей блуждающий в трёх соснах
человечек мыкающий беду
подойдёшь к нему и увидишь: поздно
сизый ангел тихо свистит в дуду
говоришь: смотри там твой пёс лохматый
всё метёт хвостом и глядит сквозь стужу
у него в глазах голубые лампы
он сейчас толкнётся душой наружу..
потому что чем мне его держать-то?
на цепи весь век в тонкострунной клетке
он изгложет плеть разомкнёт объятья
и в ночи взойдёт на излёте ветки
*
Какой такой небесной манною оно просеялось в тот год
Осиновое окаянное в наш допотопный огород?
Его людской недоброй славою отец решился пренебречь.
Теперь над нашею державою струится деревце двуглавое,
Ведёт пришёптывая речь.
Отцу видней с другого берега, как мы вот так с тобой сидим.
Опять осиновое дерево весенний возжигает дым –
Цыплячьим пухом кисти длинные из кровяных его телец..
В небесной выси над осиною Господь пасёт своих овец.
*
Я кутаю яблони, словно детей готовлю к прогулке неблизкой.
По капельке свет отползает с ветвей вовнутрь оловянного диска,
Плывущего медленно в белой пыли, привычной дорогой, на запад.
А саженцы малые, как журавли, пружиня мосластые лапы,
Того и гляди – упорхнут к облакам, взмахнув на прощанье дерюгой.
Но разве поднимется чья-то рука сдержать их стремление к югу?
Случится такое, я в землю врасту и стану глядеть, обмирая,
Как кустик незрелый курлычет во льду, а сад, словно дикая стая,
Встаёт на крыло и зовёт за кордон. Вот корни, державшие мёртво,
Срываются с дёрна, не чуя урон и… в папиной куртке потёртой
Взлетает вожак у села на виду, скрывается прочь за оградой…
Я кутаю яблони в нашем саду. Я, папочка, знаю – так надо.
*
Тополь – поминальная свеча,
Что стоишь, не шевельнёшь макушкой?
Отпуская птицу со плеча,
Чью ты нынче отпускаешь душу?

***
Носишь в себе нечто тонкое хрупкое,
Словно диковинную скорлупку
С пухом от пёрышка, с краю прилипшим.
Носишь – не дышишь.
Словно случайно содеяна кража –
Вымолвить страшно, выронить страшно.
Это теперь.
Ну а тогда это было неважно.
Звонкая тень –
Мальчик соседский, смешной непоседа,
Скачет вприпрыжку за ве-ло-си-педом,
Оберегая меня от падения.
Сам себе выдумал это служение –
Шепчет, ладонь прижимая к груди:
— Только, пожалуйста, не упади!
В чём же там держится свет и душонка?
Кудри до плеч, парусит рубашонка.
Я не любила его –
Мелкие эти кудряшки овечьи,
Словно пружинки колечко в колечко.
Дней золотое руно
Вдаль унесли корабли аргонавтов.
Велик отправили на переплавку.
И за окошком темно.
Только нечаянно звонко и хрупко
Сердце сожмётся яичной скорлупкой..
Нет, отлегло.

***
Хоть столько дней прошло, ты должен помнить это –
Осеннее стекло студёной Ангары
Октябрьский сонный день на берег, за Мегет,
Нас выманил. И там доверчиво дары
Вручил. Но тишины, что ждали мы, в помине
Здесь не было – то птиц, то ветра говорок.

С удилищем в руках шагал ты по стремнине,
Когда заметил вдруг кочующий комок –
Невнятное пятно форсировало реку.
И вопреки волнам несло себя, несло.
И вот оно у ног большого человека.
Ты подхватил его за хрупкое крыло.
И разглядел птенца. Опознанный утёнок
В руках твоих дрожал и лапкой молотил.

Забавный дух борьбы владел им
И силёнок, должно быть, придавал –
В руке, как по реке,
Он плыл. И плыл. И плыл.
Но вскоре взгляд померк – утиное сознанье
Угасло словно он избавился от мук.
Ты мне его принёс. Осколок мирозданья –
За пазухой малыш согрелся и уснул.

Смирившись с тем, что мух
Ловить ему придётся
И, может быть, искать приёмную семью,
Я вспоминала тех, кто склонен к утководству.
И гладила его. Решила – полюблю…

Комок меж тем ожил и овладел собою.
И осознал тепло чужих ненужных рук –
Так в бусинах зрачков весь план его неволи,
Определённый мной, отобразился вдруг.
И в птице занялась сердитая тревога:
— Пусти меня! Пусти! Издохну сей же час!
Наш маленький бунтарь с обличьем скомороха
Из пальцев ускользал, испытывая нас.
И не хотел руки:
— Пусти меня! Пусти! Мне плохо! Плохо! Плохо!
Так мы, боясь свернуть утёнку позвонки,
Снесли его к воде. И одержав победу,
О, как он гордо плыл! Как радостно спешил!
Как рассекал волну стремительной торпедой,
Как в этот краткий миг он бесконечно жил.

Сентиментальной мне до слёз – одно мгновенье.
И вот уже в глазах стоит их терпкий дым.
Но не было и нет и капли сожаленья,
Но тихая печаль и восхищенье им –
Отважным храбрецом, не знающим сомненья.
Пускай его сожрёт скучающий налим,
Летящая на писк прожорливая птица,
Или двуногий зверь с крестом, иль без креста…

Ты спросишь, мол, зачем я ворошу страницы?
Давай отпустим всё. Ведь истина проста –
Нам каждому свой путь неведомый и странный
Отмерен и открыт. И каждому свой срок.
И потому летит к проточине туманной
Душа моя – птенец, душа моя – нырок.

***
Здесь расширяется пространство..
Так на картинах малых голландцев
Комнаты перетекают во дворик,
Дворик перетекает в сад.
Обрамление картин
Безошибочно и неброско.

Выполосканные добела
Корабельные доски
Прекрасный материал для заключения
Пейзажей и тонких натюрмортов,
С непременным вовлечением
В них отсутствующего человека.
Иногда его присутствие грубо,
Иногда невинно.

Чернильница с пером гусиным,
Надкушенный пирог черничный,
Бокал, скатерть цвета больничного
С неопрятным пятном винным.
И неизменный лимон с кожицей
Надрезанной серпантинно.
Редкостный плод эпохи
Перекатывается из картины в картину.
Множится.

Сквозь запах пыли цитрусовый дух
Горчит. И то горчит о чём я вслух
Говорить не буду
Пока не узнаю, что внутри этой посуды,
Этого зеркала настенного.
Постепенно.
Так из ларца вынимают
Вещь за вещью – парчу и ветошь,
Сосуществующие равно во времени.

В час, когда я постигну..
Задержи меня на пороге.
Поцелуй в темя
В знак нашей избранности невольной.
Нашего совпадения.

***
всё теряется однажды и находится однажды
и теперь уже не важно кем ты был и кем ты стал
ты заходишь в скорый поезд словно в дом многоэтажный
остаются на причале главпочтамт сбербанк вокзал
ты теперь почтовый голубь каторжанская порода
белый войлок небосвода солнца плошка и т.д. –
вот она твоя удача вот она твоя свобода
так натягивает корду славный путь ВСЖД
ничего ты знать не можешь.. просветлён и обезличен
словно в скорлупе яичной здесь в заснеженной глуши
я возьму тебя в ладони и по имени окликну
прилеплю как мякиш хлебный к полой дудочке души

***
нет я не бог одной рукой дающий другой берущий
я человек-чудак не ведающий неимущий
глядит в окно мой день насущный
психоделический бардак
в отдельно взорванном жилище
отнюдь не признак сути нищей
свободы знак
сама себе трёхпалый листик
избавь меня от ложных истин дрожащий свет
вот этот шепот шепот дробный
о подоконник дождь подобный
идущему сто лет
назад в такой же полдень
тот дождь я помню
этот – нет

Она сидела словно птица на сгибе его локтя.
Медноокая девочка в берете пажеском.
Истончались августы. Лакомым соком
Исходили яблоки, светлые бражники,
Как листва кружились над летом утлым,
Над упавшими маттиолами.
Двухгодичная дива смотрела мудро
И пальчиками фарфоровыми
Теребила шёлковое шитьё.
Я глядела вслед ему без укора и
Думала: не я родила её.

Все, что имеет значение, стоит на якоре у причала сегодняшнего дня… /Книга перемен/

все что стоит на якоре у причала этого дня
белые кролики их прободные норы
ты говоришь: не раскачивайте меня!
и отпускаешь выскальзывающие опоры
я улыбаюсь толкаю тебя за край
падать не страшно просто держись за руку
ты произносишь: только не улетай..
одними губами без звука

*
поверишь ли здесь всё наоборот
здесь время вспять по-прежнему течёт
но никогда оно не повторится
лишь в зеркалах промелькивают лица
да за стеною петушок поёт
тот стародавний песенный петух
с отливом перья золотистый пух
за ним согласно старому поверью
минуя двери
бабушка в оконце
кидает мне пустое веретёнце
вставай давай мол внученька пряди
пока за горку не упало солнце

*
Зажигаю огонь, ворожу немудрёный ужин.
У живого огня преимущество есть одно —
Для камлания душ лишь такой животворный нужен.
В бубен бью. И падаю с ним на дно.
Будет всё. Получай золотую метку —
Рви, не бойся, поздний свой первоцвет.
Головами согласно кивают предки.
И выталкивают меня на свет.

***
неторопящимся в иркутске – троллейбуса неспешный ход
храня несуетное чувство он сам себя несёт несёт
взяв гражданина под опеку условно удлиняет век
определяя человеку и этот свет и этот снег
сползающий по крупным окнам
приумножая монохром
пенсионерам снулым тёткам вещает скудным языком
однообразный информатор: во избежание держи..
троллейбус глобус мой покатый
рогатый старенький помятый
и поводырь и соглядатай
любой несуетной души

***
нет не спеши не надо не спеши
по обнажённой маковке души
тяни неспешно скальпель перочинный
вообрази души моей личину
лечи её безумствуй но лечи
и отсекай всё лишнее.. рутина
к ней привыкают добрые врачи

***
словно рана ножевая
боль саднит сторожевая
говорит я заживаю
но коснуться не моги
не ходи мой друг по краю
доверяй мне я же знаю
счастья в жизни не бывает
и кругом одни враги
посмотри у той с глазами
узелок за образами
в нём конечно знамо память
горсть кладбищенской земли
у неё душа в заплатку
чай в прикуску
сон в приглядку
у неё такие песни
ай-лю-ли да ай-лю-ли
пргляди под небесами
птицы льются голосами
и людскими словесами
божьи твари говорят
там она стоит босая
посреди земного рая
с пьяной грозди обрывает
ртом пунцовый виноград

***
В каком-то незапамятном году
Был снегопад такой же. Не касаясь,
Гляжу на ветки. В почках дремлет завязь.
Когда вот так по улице иду
Я ни на шаг к тебе не приближаюсь.
Не отдаляюсь, впрочем, ни на шаг.
Пусть будет так. Вот дом – живые стены.
А по стенам не трещины, но вены.
Как светлый полог, отделяя мрак,
Снег опадает рыхлый белопенный.
И клён стоит коленопреклоненный,
Спины своей не выпрямит никак.

***
мне этот сон до мелочи знаком
до самой незначительной приметы
как в дом вошли в постель легли валетом
так в зале ожиданья делят люди
случайные скамью
и вот они две рыбины на блюде
похожие едва ли на семью
глядели врозь хватая воздух ртом
не находя во сне немотном том
отдохновенья малого забвенья
но только оглушенное смиренье
так атеисты испытавши смерть
принужденны лежать и лицезреть
посмертное свое существованье
без упования всякого на свет
распад и тлен фиксирует сознанье
а смерти нет

***
Всё очень просто – надо стену разломать!
Пока она совсем не завалилась.
На кой стена нам? Ну, скажи на милость,
Когда за ней такая благодать!
Нет, прямо не смотри там взгляду тесно –
Наш узкий дворик, старенький гараж.
Но выше, выше! На небесной леске
Такой подвешен сказочный пейзаж.
Представь на миг, стена исчезла нафиг!
А мы с тобой на дне – две камбалы,
И нам бесплатно подключили трафик,
Транслирующий звёздные миры.

Мук
………………Verа

Время настанет – Бог выпустит чашку твою из рук.
А пока ты маленький мук.
Ты лежишь – ни свет, ни звук
не затрагивают сознания.
Занавеска, стена, паук
выплетает сеть. Нет названия
у болезни. Белеет
над тобою мать твоя Пелагея:
Ветка-веточка-черенок,
Соломинка-тросточка-лепесток.
Встань, проснись, пробудись скорее.

Гул по дому – шумят дядья,
Ро`дной матушки братовья:
Дай-ка мы её, сестрица, за ножки..
Да головой об порожек.
Всё одно – не жиличка!
Чу, в оконце долбится птичка,
Половицу щупает лучик.
Мать отвечает:
Не дам! Ей лучше!
А ты лежишь, чернея ртом.
Но Бог с божницы говорит: потом.
На всякий случай.

С ним не поспоришь.
Бог есть Бог.
К скамье у дома
Выходит мать, не чуя ног.
Слово её олово
В землю стекает разгорячённое.
Рядом, как птица, садится
женщина чёрная:
Не спрошу ни питья, ни еды.
Допусти до своей беды,
Не пожалеешь.

В дом завела и не стала стеречь.
За занавеской странная речь –
Шёпот не шёпот, клёкот не клёкот.
Не разберёшь. Матушка щепоть
Робко подносит ко лбу.
Тянется время долгое, странное.
Словно в дыму
лики сменяют личины.
«Печь моя печка – дома сердечко!
Забери печаль мою кручину,
завей в колечко.
Во имя Отца и Сына…»
Солнце скатилось за бугорок.
Переплывая высокий порог,
Странница тихо выводит слова:
Жить будет долго.
Семьдесят два.

Вспомнишь ли после? Испуг на испуг.
Тёплые волны у ног, у рук..
Лодка качнулась от белой сосны.
Блик на иконе.
Личико светлое. Капля росы
У розовеющих губ.
Светом закатным красится сруб.
Мчат твои кони.