Айдар Сахибзадинов т.3

By alexandrbabushkin , in Без рубрики on 02.04.2017 .

Сахибзадинов
Айдар Файзрахманович

Родился в Казани в 1955 году, служил в армии, учился в Казанском университете на истфилфаке, заочно закончил литинститут им. Горького. Сменил много сермяжных профессий. Работал в журналах «Казань» и «Идель». С 1998 года – в Московском журнале «Стройка». Живёт и работает в подмосковье в деревне Дурыкино.. Издал три книги прозы. Публиковался в журналах «Топос», «Казань», «Идель», «Литучеба», «Дон», «Флорида», «Московский весник», «Наш современник», в газете «Литературная Россия» и др. Лауреат премии имени Гавриила Державина.
О себе
facebook

Все тексты Айдара в ФИНБАНЕ

«Истинно только детство, остальное – разумеющая тщета»

АСЯ

Июль. Зной. В школу не скоро. Шляешься по двору, спотыкаешься о кочки. От скуки сорвешь с ветки антоновку, зеленую, как аспидова чешуя, куснешь — и, морщась, ища спасенье от кислятины, кинешь жалкий взор в небо. А оттуда золотая шпилька уколет в глаз так, что в голове вспыхнет и темнеет. Постоишь-постоишь пройдет.
Хорошо бы сесть в деревянную бочку с водой, но уже не влезаю, мешают торчащие коленки . Да и бочка рассохлась, вода убыла, у дна в черной воде дергаются головастики. Интересно : а мои рыбки их едят? Принес табурет, влез с головой в бочку, шарил по воде сачком , тянулся. Табуретка ушла из-под ног – и я начал хлебать тухлятину. Вытащила бабка, шла мимо. Лупила: « один малай так утонул уже!» . Рвало головастиками, потом в животе урчало, и казалось , это плавают головастики.
У меня есть двоюродная сестра по отцу Ася. Вон она сидит в ванне на краю оврага.
Мелко семеня, с колонки на улице натаскала воды в бидоне из-под молока.
До обеда вода в ванне нагревается. Солнце дрожит на оцинкованном дне овальным кольцом. Дунет с оврага ветерок или сядет мошка — кольцо раскачивается
Обхватив себя руками, тощие свои ребрышки на боках, Ася тихо садится в воду. На ней розовые трусики. Лифчик носить еще рано. Пупырышки на груди она прикрывает ладонями.
Ей хорошо!
Около ванны начинается склон заросшего оврага.
По дну его в марте-апреле , затопляя погреба и подвалы овражных хозяйств, несутся талые воды. Спешат пополнить озеро Кабан.
Я люблю по ночам слушать этот шум, бурленье горной реки и треск лопающихся льдов. Воздух пахнет разрезанным арбузом, и я дышу –дышу , охваченный восторгом. Так хорошо! Так чудесен мир, боже!..и некому рассказать! Люди спят по домам и не знают, не понимают. А я влюблен. Я упоительно влюблен. Но в кого? Не знаю.
А пока я лечу и пьянею…
Такой воздух, наполненный озоном , я не встречал никогда, ни в одной точке нашей планеты, где бы ни был. Будто выжали сок из тысячи арбузов и разлили вокруг меня.
В мае, когда паводок пронесется, и останется журчать ручей, углубляя овраг уже по илу — рухнут от трещин сырые обрывы, оставят качаться на ветру оголившиеся корешки, тонкие и длинные, как нити. Близ этих обвалов сильно запахнет мокрой глиной, будто в избе с новой выложенной печью.
На северном склоне еще в марте прошел по глубокому снегу человек, отекли и отвердели морозными ночами вдавыши от его следов, серые леденцы-отзимки! Следы спешат к тени забора, как черепаший выводок к морю , страшась крокодила солнца.

Потом на перекрестье двух отрогов, на излучине, куда выходит наш участок, буйно зацветет вишневый кустарник! Та самая низкая владимирская вишня, которая дает крупные и сочные ягоды. В те годы было нашествие владимирки, она сама собой разрослась по склонам– и весной покрывала белым цветеньем окрестья. Да так обильно , что казалось : ночью был снегопад.
Нашествие тли на яблонях по несколько лет подряд, а потом наоборот – сыплющийся на голову ядреный урожай, что невозможно пройти по двору , не подвернув ногу, и соседи в металлических корытах выволакивали на улицу горы аниса . Красный или полосатый, вываливали в колеи не асфальтированных улиц, и бражно и сладко пахло в тенистых переулках, отчего ни любить, ни мечтать о поцелуях было невозможно.
По сараям в бутылях крепло яблочное вино. Его пили обильно — от радости , и от жадности — пока месяца через два оно не превратилось в уксус. По дворам пели песни , беспричинно дрались, визжали, плакали и хохотали. Дядя Леша ,хромой старик, который видел Ленина на броневике, сидел на лавке напротив нашего дома, и дядя Минрахиб, инвалид помоложе, что вешал флаг на втором этаже рейхстага, — оба пели под свою гармонь: один разухабисто про Буденного, другой с акцентом про то, как его «извлекут из под обломков».

Ушло то детство , ушла и та вишня, прошло ее нашествие. Взялась за руки и переплыла ночью Волгу, поселилась в Гребенях и Шеланге, а потом ушла дальше — невесть в какие края. В Гребенях вишню гребли лопатой. Именно «владимирку». Низкую, с бордовыми плодами. Не то что нынешние деревья, что дают красные плоды, — кислые, мелкие, будто недозрелые, где ядрышко крупнее мякоти, и мякоть ту сдирать надо зубом на зубе.
Ягоды возили в Казань в ведрах, бабы стояли на деревянных дебаркадерах с коромыслами на плечах, проваливаясь и всплывая, шли по трапу в бухтящий ОМ . Тот газовал, вскидывая из глубин спиральные пузыри, разворачивался и мурлыкал в сторону города. А кто поленивей и тяжек на подъем, сдавали вишню в сельмаг. Заходил я пионером в сельмаг у склона, в той части, где нынче Нариман, и диву давался, хоть и мал был. Этот Божий дар — владимирская вишня, необъяснимо сладкая ( куда уж там до нее оскоминной мясистой черешне! ) сложена пудами у стены в больших кулях из мешковины! Раздавленная собственной тяжестью, течет соком — по некрашеному полу в сторону мышиного лаза.И чудится тут лежащий на боку богатырь-волгарь , с поджатой раненной печенью…
2
А сейчас открываем занавес и возвращаемся в середину лета 1967 года, к Асе. Она сидит в ванной, наслаждается прохладой воды и не знает, что я слежу за ней отсюда – от письменного стола; на лоб мне ниспадает седая старческая прядь. И все же я слышу, не смотря на расстояние, тот приглушенный звон зноя, вижу зависшую над ванной мошку, короткую, казалось бы неподвижную в воздухе, с полосатым, как у осы брюшком. Мошка висит –висит, и вдруг резко сдаст назад. Мошке так хорошо, что кажется – она хочет вернуть назад — вернуть на прежнее место время, ведь жить ей всего до осени.
Еще я слышу терпкий запах укропа, лопухов и крапивы, преющих в низинах.
Я вижу затылок девочки , заплетенные косички, тугие, как пшеничные колоски с зернами.

От скуки я бываю у девочки дома. Сноха, мать Аси, — строгая, черноволосая и грудастая. Она в декрете с младенцем. Когда жарко, сноха то и дело подталкивает руками грудь вверх. Однажды отвернула ворот халата, выставила сосок и, склоняясь над столом, стала сцеживать лишнее молоко. Струя резко била в стакан. Я , малыш, глазел на такое действо, раскрыв рот. Это ее злило, и она сдавливала грудь жестче, сжимала сильные пальцы резче, исказив наклоненное над столом лицо.
До Аси она носила двойню. Но разродиться не могла, малыши погибли. Дядя принес их, крошечных, завернутых в газету , и положил на подоконник. Малышей обмыли, облекли в белое. Мой отец еще с вечера обстругал доску , пропустил у торцов веревку. Рано утром накинул веревку на шею, положил младенцев на ложе у груди и повез в трамвае на мазарки, от которых работал недалеко, в ремонтной мастерской мехкомбината. Вероятно, молоденький дядя был так расстроен, выбит из колеи, что не мог соображать, что и как в таких случаях делать.
Мой отец похоронил деток рядом с дедом. В юности я видел возле ивы бугорок, похожий на младенческое захоронение. Но истории о близнецах еще не знал и не мог подумать, что, возможно, там лежат мои братья (сестра ли?), изуродованные акушерскими щипцами.

Сноха не любила мужнюю родню. Прививала своим детям любовь к родне по линии своей матери, жившей в Караваево. Та бабка приезжала с большим и шумным семейством. Эти дни были в их доме праздником, а со мной Ася, как нарочно, ссорилась.
-Фи! Нахлебник! – бросит, бывало, с крыльца с чувством превосходства. Задрав ногу, мазнет меня шерстяным носком по лицу, хлопнет дверью и уйдет к гостям.
Почему я нахлебник? Потому что не учу уроки? Но я -ударник. Я все помню, что говорит училка. А потом — зачем мне химия, инфузории, тычинки? Я буду писателем! Я уже пишу стихи.

Пришла весенняя пора,
На поле вышли трактора…

Еще я хорошо рисую.
Однажды нарисовал всадника, летящего на коне по прериям. Этот рисунок и стихотворение я показал вечером у Аси. Мать ее взяла листки, быстро рассмотрела, прочитала – и с гневом обрушилась на дочь. Та лежала на диване, смотрела телевизор.
— Смотри, мерзавка! — воскликнула. — А ты все рожицы рисуешь, рожицы!
У Аси и вправду все черновые тетради были изрисованы кудрявыми уродцами.
— У-у! Зла не хватает! – мать встала, резко подвинула кулаками грудь. – Вот кто нахлебник-то!
Дочь от страха не могла даже плакать. Запунцевела вся. И молчала с выражением, будто проглотила мячик.
А между тем , Ася была отличница. Круглая, будто циркулем отчерченная. Аккуратная, чистая, тщательно отглаженная, со свежими бантами и воротничком, вся — будто атласная . Говорила она скороговоркой, и могла, разбуди ночью, оттараторить любое стихотворение из школьной программы.
В нее был влюблен весь класс. Фамилия у нее была Вахитова. Кто-то пустил слух, что она внучка Мулланура Вахитова, легендарного революционера, казненного белочехами. Она отрицала, но не все ей верили. Ведь не просто так портрет ее отца красовался на видном месте — напротив дворца имени Кирова. Над портретами громоздились слова «Лучшие люди города».
Пацаны из ее класса завидовали мне , что я ее брат, запросто бываю у нее дома.
Иногда спрашивали с ехидцей:
— А почему ты не Вахитов? Ведь отцы ваши — родные братья?
А я и сам тогда не знал.
И только недавно разобрался с помощью сайта « Память народа». Мой отец и два его старших брата, погибших на войне, значатся в списках как Сахибзадиновы.
Дед же мой — Вахитов Сахибзада.
Отец и погибшие братья взяли фамилии еще в деревне, по имени отца. А младший брат, Асин отец, получил фамилию по родословной, это уже в городе.
Летом я ездил на родину предков, в село Именьково. Там не так давно завершились археологические раскопки.
Я лазил по холмам и был в восхищении! Это земля моих предков!
Ученые до сих пор не могут определить ,каких кровей народ тут жил. Объединенный единой культурой, — и здесь, и вниз по Волге до самой Самарской Луки?
Одни пишут о финно-уграх, другие — о прасловянах, третьи – о восточных немцах. И у каждой группы убедительные доказательства, подтверждение артефактами.

Потомки тех именьковцев приветствуют незнакомцев издалека. Пританцовывая мелкой кучкой, весело вскидывают ладошки вверх и кричат издали « Исамме сэз!». Они до сих пор ходят по расписанию на остановку, чтобы приветствовать новых гостей, выходящих из автобуса. Это для них такая радость!
А их отцы, дальние мои родственники, из-за безработицы торгующие вялеными гусями у своих дворов вдоль трассы, при встрече берут меня ладонью за шею, прижимаются лбом ко лбу и сурово глядят глаза. Тонут в зрачках, во мгле веков, — до головокружения. И я читаю в этих глазах: «Кто мы?»

3
Ася стала еще ехидней, узнав, что я курю.
— Ну что ж? Умрешь раньше! Капля никотина убивает лошадь! Брось! Или ты безвольный?
Она по привычке строго опускает веки, закрывает глаза — ждет ответа. Вверху левого века у нее розовеет точка, крохотная, с кончик иглы. След от инъекции в младенчестве. Едва уловимый, будто космическая искорка.
Вот я поднимаюсь из оврага, где срезал ножом старое корневище, похожее на звериную голову.
Ася стоит на своем крыльце.
— Что это у тебя? – спрашивает она.
— Оленья голова.
— Оленья? – удивляется. — Это коза. Рога-то короткие!
Меня пробирает обида, хочу сказать : сама ты коза!
Но молчу.
Ее всегда интересовали мои поделки. Прилетая с улицы, она резко тормозила возле верстака , разглядывала очередную заготовку, спрашивала , что это будет?
Мне хотелось помучить ее, я нарочно молчал, стругал или долбил стамеской, кончик высунутого языка по привычке торчал у меня изо рта.
— Не хочешь –как хочешь! — бросала она, наконец, с видом нарочитого равнодушия, и улетала, стуча подошвами сандалий.
Сейчас же, держа корневище в руке, я не хотел, что бы она уходила.
— Может и коза, — соглашаюсь я. – Посмотрим…
Ася стоит, поставив ногу на ступень крыльца, держит рукой веревочку щеколды .
Августовское солнце светит мягко. Не слепит, как в июле, отблесками искажая цвета предметов.
Ася — в легком сарафанчике, и я впервые замечаю, как свежа и нежна ее кожа. На шее, на плечах, на колене, которым она подпирает дверь. И меня осеняет странная мысль, что кожа ее такая белая и чистая, а колено так правильно выточено, только потому, что она во всем правильная нравственно!
С неизъяснимой тоской я ощущаю чувство зависти!
Когда видишь милое существо, любуешься, но вдруг осознаешь, что оно не твое и твоим никогда не будет, — тут-то и сжимается сердце…. Уймись! Ведь ты уже не ребенок. Это капризные дети не сдаются, не хотят верить, что дорогую игрушку с витрины им не смогут купить , но идут до конца и бьются в истерике… Мужчины же должны все понять, принять груз печали и уйти.
Но даже, если ты счастливчик, и милое существо — твое, тысячу раз твое! — тревога за будущее не покинет тебя. Будто в ладонях держишь воду, которая способна менять форму . Или надувную игрушку: как бы ты ее не мял, не предавал ей разные формы, она все равно своенравно выправится. И ты не заметишь этот страшный миг. И потому любовь – не только радость. Это и рабство и страх. Ибо каждую секунду в мире все меняется.

С Асей спасало одно обстоятельство. То, что она моя сестра, и конечная мысль, что мои чувства нелепы. Ведь чувства могут быть просто родственными! И ничего ужасного не было в том , что мне было хорошо рядом с ней, девочкой одной со мной крови. Ведь мы радуемся приезду родни! Я мог обмануть весь мир. И даже при ее родителях был вправе воскликнуть: «Ах, как я обожаю нашу Асеньку! Умницу и отличницу!». Обнять ее и поцеловать. И ее строгая мать ничего бы не поняла; может быть, даже улыбнулась, в горделивом умилении морща крашенные помадой губы.

По матери у Аси рано начала формироваться грудь. Однажды мы ехали гурьбой в ТЮЗ. Трамвай переполнен, с каждой остановкой набивались люди. Я стоял напротив нее, что-то рассказывал, показывал руками. Неожиданно трамвай дернуло. Толпу сместило. Меня плотно прижало к Асе, кистями к ее груди, — такой упругой, что у меня закружилась голова. Колено свое я сумел удержать, оно едва не ушло между ее бедер. Я стоял на одной ноге. Другая нога висела, полусогнутая. Мы так и ехали до остановки. Ася молчала.
Да, я обожал Асю: открою ворота, гляну на улицу — она там с подругами на бревнах сидит, подперла ладонью подбородок, кого-то слушает. И мне ,как в песне, на душе «веселО».

Тогда, при Советах, я, подросток, не знал, что можно любить двоюродную сестру. Казалось, на такую любовь был наложен негласный запрет. Ни в одном тогдашнем фильме, ни в одной книге такая ситуация не обыгрывалась. И я уверен, цензура такое не пропустила бы.
А ведь это не грех, не позор. Это просто – кузина, родной человек. Не потому ли многие из дворян в прошлом сочетались браком с двоюродными сестрами. Даже Лев Толстой. Ведь в такой связи теплилось больше глубины и взаимопонимания. На интуитивном, на генном уровне.
Я очень скучал по Асе, когда она уехала на месяц в пионерский лагерь на Волге. Когда ее предки съездили к ней на родительский день, ноги сами понесли меня в их дом. Мать с восхищением , чуть ли не плача, рассказала, что Ася в лесу проколола о сучок ступню. « Бегу-бегу. Чувствую, в сандалете что- то хлюпает, смотрю — кровь!» – умиленно пропела она рассказ дочери. Показала фото.
Ася, за две недели неожиданно повзрослевшая, сидит в траве , подвернув под себя ноги, голова чуть склонена на бок; уложенные в косу волосы на макушке пушисты от мягкой речной воды. В глазах и женственность, и грусть скучающего по родителям подростка.
4

Мои мучения кончились, когда им дали квартиру.
Тогда мы закончили седьмой класс.
Я с дядей разбирал их дом. Вытягивал гвоздодером длинные визгливые гвозди. Доски старинного нареза, без выбранной смолы, были тяжелы. В воздухе стояла густая пыль от сухих опилок и шлака. Мы отхаркивались чернотой. Я чертовски устал.
В сумерках дядя споткнулся, упал. Обратил ко мне черное от сажи лицо: « Все! Уже ноги не держат!» — закричал и крепко обматерился.
Спали они в саду под яблонями. Утром мы к развалинам уже не подходили: хватит! Комиссия не придерется.

Ася перешла в другую школу. Приезжала на улицу редко. Заходила к нам поздороваться и исчезала у подружки. Так уж получалось, что меня в это время не было дома. А сам я к ним не ездил — не хотел видеть сноху.
В армии я немного переписывался с ней. Общего было уже мало. Не зная, что сообщить , она подробно описывала географию и историю тех мест, где я служил. Прислала фото из студенческого лагеря. В спортивной форме стоит, прислонившись к березе, а позади озеро Яльчик.
Мы так с ней и не увиделись. Когда я отслужил, она была уже в Усть-Каменогорске по распределению. Когда приезжала в отпуск она, я был в командировках.
У нее спрашивали : когда замуж? Она отвечала с присущей ей скороговоркой: «Когда найду не подлеца!»
Когда срок практики закончился, ее, как ценного спеца, уговаривали в банке остаться. Но она уехала в Сибирь. На станцию Зима.
Нашла не подлеца. На море. В Крыму. Они переписывались. А после зарегистрировали брак. Девушка «продвинутая», она не хотела свадьбы и «пресловутой фаты». Но сибиряки настояли на гулянье. Тогда для росписи в ЗАГСе были в моде у девушек цветные платья. Ася сшила себе сама — шелковое, зеленое, под цвет ее глаз. Два месяца вышивала на нем мизерными стежками кружева. Как царская золотошвейка.
На регистрацию в ЗАГСе, она, как и задумала, приехала одна. Вышла из авто. Стуча каблуками, стремительно пролетала в центр зала, на секунду как будто растерялась… увидела скромно стоящего у стены жениха , схватила за руку — и повела за собой к высоким дверям.

У нее два сына. Рожала она с трудом, как мать. Чудом выжила.
Все это рассказывала мне моя старшая сестра.
Наверное, Ася читала мою прозу в Интернете.
«Как сложно он пишет!» — высказалась она как-то при родственниках. Наверное , это про рассказ «Апологет» — о народовольцах и Софье Перовской, где я и вправду, будучи в ударе, закрутил с напластованием эпох.

Поздняя Казань для Аси – сплошная боль.
Родители ее умерли, едва выйдя на пенсию. Причем, один за другим. Брат Рустем, крупный, будто сердечник, с двумя ершистыми вихрами на темени, еще со студенчества заигрывал с алкоголем. После смерти родителей связался с пьющей девицей, полуслепой, хитрой, как лисица, но преданной, как собака.
Он разъезжал по теткам. Перед сиротой благоговели, ведь это сын их младшего брата-любимчика, парень, с красным дипломом физмата, надежда родни. Его потчевали от души. Он по обыкновению много ел. Молча и неторопливо. Басом читал за столом собственные стихи , пел громогласно , как Шаляпин, его сужали деньгами сердобольные тетки Вахитовы. Наверняка он посещал теток и по линии матери. Там уж его осыпали поцелуями. Как, бывало, делала моя сестра: оттягивая щеки. Сладко и громко чмокала — убывающего, в сопротивлении садящегося , валящегося наземь. Увидев издали ее, идущую с работы и улыбающуюся во весь рот, с выражением мультяшного удава, он, полный, неуклюжий малыш, разворачивался и в ужасе бежал, работая локтями, к своим воротам. Пока не схватили, не зацеловали.

Приходил Рустем и ко мне. Но уже с подругой. Как-то они съели у меня весь суп. Прямо из кастрюли. Я, холостяк, сварил его себе на два дня, еще не пробовал, сварил – перекусывать в перерывах между работами. Время было трудное, почти голодное. Я строил дом-пристой для дочери, жившей пока в деревне, и писал по заказу большие тексты в два республиканских журнала. Силы мои были на исходе. Строил я один. Доски были беушные, от разобранного дома Аси .Печатная машинка заедала, пробивала бумагу насквозь, а если лента была жирная, чеканила буквы махровые или вовсе ставила кляксы . Тексты сдавать я едва успевал.
Измученный к вечеру, валился на пол, от усталости меня тихо крутило, я плыл, как по реке в лодке, оглядывал дощатые стены и в отчаянье думал, что этот дом я никогда не дострою. Не хватит сил.
У меня не было женщины, помощницы. Приготовить обед. Позвать со двора в дом на чашку чая. На перерыв. А сам дисциплинировано заставить себя отдохнуть я не умел. Приседал на корточки — закурить, а глаза уже искали канитель: прямить старые гвозди или нарезать кровельными ножницами полоски для крепления железных гребней кровли.
Зайдя со двора на кухню, где усадил гостей, я растерялся: кастрюля была пуста! Ну , думал, с ним — женщина, суп нагреет. Там три литра. Разложит по тарелкам. Поедят. Оставят хозяину. Ведь это все, что у меня было!
Рустем сытый, спокойный, не сразу вернул мне пустую кастрюлю. Заглянул в нее, нагнул, ложкой зачерпнул со дна остатки, хлебнул, и лишь потом, вытерев губы, попросил денег взаймы.
Сейчас это выглядит смешно, но в то дикое время было обидно.
Однако я решил поступить великодушно. Как старший брат.
У меня оставалось четыре тысячи, два-три раза поесть в столовой .
— Вот все, что у меня есть, – я вынул из кармана мятые купюры.- Отдаю тебе половину.
— Спасибо. На днях я приеду.
И на самом деле появился. С той самой подругой.
Вернее, она его привела.
Она сказала, с какой-то торжественной улыбкой входя во двор:
— Ну что, Айдар, отдавай должок!
Я крыл крышу, слез по лестнице, заморгал.
— Какой должок?
— А за ваучеры?!
— Ваучеры?
— Которые ты купил у Рустема. Ты сказал, что отдашь деньги через неделю.
Я в недоумении посмотрел на брата… Тот поморщился: ладно, ладно, наврал.
— Ах, вон оно что?! – догадалась девица, яростно блеснув сильными очками. Развернулась и , пройдя к воротам, громко ими хлопнула.

Еще до этого случая, Рустем сел играть в карты с парнями из своей многоэтажки, выиграл кучу денег, а наутро все спустил, в том числе и трехкомнатную квартиру, доставшуюся от родителей.
Ася приехала, нашла его в общаге, куда его выселили, сняла с ноги сандалию и, не говоря ни слова, наотмашь его отхлестала. В слезах вылетела вон.
Прощаясь на кладбище с родителями, молвила ,что больше в Казань не приедет.
Тогда же , в начале 90-х, она на трудовые купила «Оку», ту, из начальных партий, ездить семьей на дачу. На второй день ее угнали. Милиция не искала. Через несколько лет остов автомобиля без дверей и внутренностей нашли на краю тайги, в осушенном болоте.
Пять лет назад я случайно узнал ,что Рустем умер — два года как похоронили.
Последний раз я видел его на Декабристов – с восьмого этажа «Издательства» , где курил на лестничном марше у окна . Я сразу узнал его по массивной фигуре, не суетливым движениям. Они что-то ели в скверике, стоя лицом к друг другу, трогательные бродяги!
Он пропивал деньги, полученные за проданную комнату в казанском общежитии. Жили они тогда уже в районном городке Волжск. У матери девушки, в хибарке. Мать эта жаловалась соседям, что Рустем, хоть и пьет, но сдержанный и порядочный. А вот ее дочь – настоящая стерва!

Асю я потерял.
Вряд ли она могла приехать на похороны брата. К тому времени уже больная сахарным диабетом, полученным тоже в наследство от матери.
Нет ее и в Одноклассниках, да и фамилия у нее давно уже другая.
Седые ее одноклассники, те, кто жив, до сих пор ее ищут. Пишут мне в личку, расспрашивают о мелочах, связанных с нею, просят школьные фото. И опять интересуются, почему у нас с ней разные фамилии, раз отцы – родные братья?
Что это? Они ищут первую свою любовь, заново переживают в себе прошлое?
Они не хотят умирать, и это у них получается.

***
Вы слыхали странный скрип в ночи , непрерывный, похожий на утиный кряк?
Будто сидит утка в сухой яме, жалится, хочет пить и хрипит иссохшей гортанью.
А может это обретший голос речной рак? Ползет в сухой траве ,грозно сжимает клешню и тянет ее вперед –ужо я вам! Всю воду выпили!..
Скрип завораживает. Умолкает лишь на минуту. Идешь на звук — затихает. А потом появляется уже другом углу сада, в густом бурьяне.
Глаза устают всматриваться. А мгла полощется и мельтешит перед тобой, вьюжит темью. Может, это духи предков пожаловали в старый сад? Прапрадеды и прабабушки в десятом колене? Пляшут тут в клочьях истлевших саванов, трясут лохмотьями и стар и млад. Босые девочки заглядывают тебе в лицо с улыбкой, будто в зеркало смотрятся.
А пляс – веселый. От радости : в кои веки в деревню, на родину предков, внучек прибыл! Ударник. Пионер! И вот сидит в саду, вихрастый, ушастый да шибка умный — в больших очках с роговой оправой. Целуй же его в темя — яблоко от яблони по темени – бум!
Коряги у ног , и той не видно. Выходишь к тропе у дома.
Впереди – от реки лунный свет широким золотым столбом упирается в завалинку избушки – в палисад. Там растет шиповник. И во тьме тьмущей по завалинке мигает свет светочный от мерцающих светлячков! Что — у них тоже шабаш? Вся завалинка светится, будто это мигают крошечные елочные игрушки.
Или уж праздник какой на святой земле? Людом до сих пор не постигнутый, не разгаданный? Светляки поют-переливаются так , аж голове кружительно. Не поймешь — то ли свеченье свои волшебные клавишки жмет. То ли сама песнь светится.

Только к старости я узнал, чей это скрип: так поет коростель. Зовет самку.
Птица из рода перепелов. Она живет в зарослях. Хоть за межой в поле, хоть в заброшенном огороде. Лишь бы трава высокая была. Летать не любит. Ходит по-утиному. А если хищник – то вспархивает и ловкими зигзагами уводит от гнезда. Собаке и лисе не поймать. А уж котов они отпугивают собачим лаем. Точ-в точь, как вороны. Жизнь научила.
Питается коростель вредителями на сельхозугодиях, весной их можно видеть на распаханных полях целыми семействами.
Зимуют в южной Африке, на краю пустыни Сахары, где остались еще клочки саваны.
Странно! Неуклюжие, как подранки, пешеходные, они летят зимовать дальше всех российских птиц! Не стаями, а по трое, иногда парами и даже по одному!

Сквозь ледяной ветер, туманы…
Чтобы потом опаять вернуться на родину, в Россию. Найти пару и завести потомство.
Селятся они и тут , близ Урюма, на берегах Волги. На крутых склонах. В непролазных кустарниках. Даже в наших заброшенных садах и огородах.
Мне хорошо оттого, что я вижу сразу несколько выводков, неуклюже бегущих в сторону от крыла моей «Нивы». Дай Бог им здоровья! Они меня не боятся. Привыкли к цвету моей машины, а бегут из старой привычки.
Нынче коростели, как и в прошлом году на юг не полетели. Как утки, как и множество других видов птиц. Остались. Зимы стали теплыми, вполне переносимыми.
Но в один год пришла беда. Да что там пришла! Она навалилась, пошла по всей полосе России. Страшное атмосферное цунами!
Ударили дикие морозы. Причем, в конце зимы!
У меня, кормящего птичек, мурашки по телу пошли, когда увидел прогноз на конец марта: (-)31градус ! Да это сума сойти! За всю жизнь в марте такой температуры я не видывал. Метели – да. Были. Мой родственник на той стороне Волги, рассказывал отец, пошел в метель из Черпов в Именьково. И пропал. А там от деревни до деревни доплюнуть можно. Утром нашли его под снегом, у соседского забора. Плутал в глубоких снегах, в белой морочащей мгле, пока не выдохся .
И вот весенние морозы!
Синоптики не ошиблись. Холод пришел и гудел в небесах.
Птицы перебрались с пустынных берегов Волги в Урюм, к людям.
Продавщица сегодня в магазине мне говорит: подошла ко двору стая птиц, с виду, как перепелки, и что-то кричат мне. Как будто ругаются. Я аж растерялась. Я к воротам, они за мной.
— Ну да, ругали они тебя! –говорю.
-Это за что?
-Они у тебя еду просили! Что у тебя в сарае?
— Овес, — отвечает она.- Комбикормаы всякие. А-ба!..- дошло до нее.
Продавщица – женщина лесная. Грибы. Ягоды. Лечебные травы — ее стихия. Любит животных. На этом мы и сошлись, как друзья.
— Счастье твое было рядом – покормить и спасти гибнущих.
А каково было им? – думал я, между тем. — Какая боль и обида! Спасенье ,казалось бы, рядом, вот за дощатой стенкой. И не получить его!
-Откуда я знала?!
-Я бы купил у тебя пару мешков.
-Да я сама бы дала!
Она чуть нагнула голову в сторону, прихватив кончиками пальцев лоб – ощутила прилив горестных догадок…
-Они очень полезные птицы! А твой сын , как раз фермер! Сеет зерновые. Они ему помощники…
Я и злился на нее. И было жаль ее. Упустить такой момент!
Где теперь искать их?

Купив хлеба и пшена , в полдень поехал на «Ниве» искать несчастных. Плутал не долго, с полчаса. И нашел в верхней , горной, половине села!
У заброшенного дома клевали на твердом снежном насте надутые ветром семена высоких трав. 6-7 коростелей.
В салоне наломал хлеб , разрезал пакет с пшеном. И только открыл дверку — птицы шарахнулись в небо. Причем заполошно, испуганно. Совсем не так, как летом. Улетели за изгородь и огородом по склону — к замерзшей Урюмке. Там кусты и сугробы.
Видать кто-то пытается их тут добыть. На мясо. Стреляет из мелкашки или воздушки. И ,понятное дело, мужчина — в мужской одежде. Ведь еще вчера продавщицу, женщину в платке, они не боялись. Подходили к ней близко.

Съезжал с горы по дороге — вглядывался в бугристое побережье. Ни перышка не видать.
У дощатого моста остановился. На видное место высыпал и пшено и наломанный хлеб. И поехал домой, сильно расстроенный.
Дорогу едва различал. Щипало в глазах. Душу раздирала обида.
За что им такое?!.

11 февраля 21 г- 15 февраля 24г

Заметки

О дневниках и письмах

Почему письма чаще талантливее прозы? От свободы, от хаоса вседозволенностей…

В дневниках нельзя писать о плохом. Потом и будешь читать только о плохом в своей жизни. И станет опять плохо…

Наше сердце

Мы живем в Интернете, в виртуальном мире. Мы – вездесущи и всеобъемлющи.Мы не пойдем на презентацию, даже на похороны, нам все покажут на видео. И это будет сильней реального, проникновеннее, действеннее: можно фиксировать движения, лица, и даже воскресить покойного. Мы сильны! и только когда нас самих повезут в медицинской каталке, со звериной, с первобытной тоской ощутим, как мы одиноки, — у нас в руках не будет гаджета! А это значит, что мы умерли, живые в могиле, ибо сердце наше уже не бьется, наше сердце — зеленый кружочек в углу экрана, сигнализирующий о нашем присутствии в сети. Он погаснет.

Письмо

Человечество утрачивает прекрасный навык — письмо от руки. А ведь почерк, индивидуальный, буквы и знаки, ложащиеся на чистый лист бумаги вдумчиво, порождают при невольном любовании ими новые мысли и сюжеты. Чистописание определяет порядок в душе и мыслях, идеи выстраиваются чётко.

Память эмбриона

Остаточное чувство эмбриона. Я — в утробе матери. Во тьме полунебытия. Тембры. Ночной разговор родителей об аборте. Отец настаивает. Мать отвернулась к стене, она против. Отец говорит хриплым басом, что уже трое детей!
Я –четвертый! Я сжимаюсь со страхом котенка, который чувствует, что его хотят убить…
Мама борется за мою жизнь. Мне очень страшно. Это в крови до сих пор…

Ластик

Уже не помню точных ощущений, не помню образы в тот миг, когда неистово хватал, любил.
Лишь помню общее: любил…
Так и прохожий у моей могилы скажет: вот и бедняга этот как-то жил…

Мне нельзя ни о ком вспоминать?

Если тоскую по людям из детства, по армейскому товарищу, по троюродному брату из камской деревни, или по однокласснику — тоскую определенно, конкретно , вспоминая черты , голос… и очень хочется узнать , как он сейчас , этот человек, живет… оказывается, что именно тогда, в ту пору тоски по нем, он и умер.
И это уже в который раз!

Надежда

Надежда на справедливость, глаза народа…. Представляются мне — как зрак из-под белесой пелены в тухлой бочке, где сидит, удивляясь миру, подневольный Ихтиандр.

Одиночество

Мир ужасен в своей жестокости, и счастлив тот, кто об этом забывает.
Еще легче живется тому кто верит в Бога. А я тут — один за все в ответе. За мир и насилие. Хотел бы уверовать. Сдался бы , как больной Врачу. Не получается. Обречен на одиночество.

Жизнь

В чем смысл жизни? Один неглупый человек написал, что жизнь – стремление к смерти.
Наоброт! Жизнь — это страх смерти. С самого младенчества. А не стремление к ней. А смыслы меняется в зависимости от здоровья. Если бы суцидники знали, как наши благородные кровяные тельца, героически погибая, устравивают микробам битвы при Каннах!

Жизнь — арена

Битвы под солнцем я чаще проигрывал. Выигрывать жестоко. Твоя нога на чьем-то горле. Гаснет внизу зрачок…Зрители показывают пальцем вниз, как в амфитеатре, где бьются гладиаторы. И я убираю ногу…
И получаю ответ. Герой думает: он победил!
Иногда вижу ,как ухищряется глупец, пользуясь моей вежливостью и общечеловеческим стыдом, пытается меня надуть. Вижу каждый его ход, и от стыда даю себя обмануть. Увы, я не е Печерин, который не прощает ничего.

Голуби
Бедные сизари… Теперь, в новом обществе, их не любят, не кормят. Ненавидят. «Голуби Мира» тоскуют по СССР. Тогда им жилось лучше. Они были символом мира и счастья. И это после книги Резуна, где он изгадил образ голубя. Ведь голубь был символом ненавистного ему СССР! Резун писал, что, мол, голубь гадок — добивает больного собрата. Но добивают больных собратьев почти все животные. Даже люди. Резун дальше своего подоокнника не видел.

Ислам на Волге

В Поволжье умеренный северный ислам. Полутэнгрианский. Приноровившийся за века к местным условиям. Из-за отсутствия мечетей на протяжении 450 лет – немного протестантский. Вторгаются к нам с черным хинжабом, с несгибаемой жесткостью люди вахабитского толка.

Весёлый гладиатор

После боёв Роя Джонса никого не хочется смотреть. И не только мне. Поэтому его в индустрии бокса и невзлюбили. Он всё сломал. А из кроваво-жуткого пыхтенья, сбирающего с тонконогих римлян кучи сестерций, сделал весёлую жизнеутверждающую клоунаду в стиле бразильских помидорных баталий — обесценил ахи.

Там, где нас нет

Волга, как исполинская рыба, легла вдоль берегов и мерцает студенистой кожей. Рву её тело, беру в ладони, оно истекает, как морская звезда…
Вижу свой пионерский лагерь на горе, в Гребенях. Там обрыв, туда мы ходили плакать, глядели сквозь дымку над рекой , сквозь слезы на родную Казань. Место на склоне часто было занято тоскующими детьми.
Нынче смотрим с казанской дамбы на туманные холмы за рекой — плачем по лагерю, но туда уже никогда не возьмут.

Толстой

Лев Николаевич силён в изобразительной психологии, как никто. Он как уверенный боксёр предупреждает, куда будет бить. И тем не менее его удар производит ошеломляющее действие — «Смерть Ивана Ильича»!

Кафка

Дневники Кафки. Печальный человек, приговорёный к литературе. Но скромный, откровенный малый: «Холодно и пусто. Я слишком хорошо ощущаю границы своих способностей, которые, если я не поглощён полностью, безусловно узки».
А ведь это одна из бед писателей. Не понимая этого, многие уходят из жизни. Когда думают, что талант иссяк. Это творческий кризис. Порой очень долгий. Нужно это пережить, и выйдет солнышко.
Порой не можешь составить простое предложение. А когда удар — шепчет на ухо бог. Даже во сне придёт такая фраза, чтоутром долго в неё вникаешь

О гармонии

Достоевский писал, что гармонии не будет, покуда «одна гадина поедает другую гадину». Но ведь жрут ради пресловутого баланса в природе, ради той же гармонии, где как раз сказано: не жрать! И тут мерещится мне: окончание слова «гармо-ния» — заглатывает крокодил по кличке Парадокс.

о Родине

Женщины — что? Перелетные птицы, красивые листья на дереве — куда понесет ветер. Не осуждаем. Им бог велел. Созреют, распустятся и улетят. Они – прививочные ветки, а мы – корни. Нам родную почву подавай. Иначе болеем и сохнем.

Мне это нужно?

Иногда представляю бедную мою судьбу при великих российских правителях . Как меня вздёргивают на воротах при Иване Четвертом; как отправляют всей семьёй в подземелье — на демидовские заводы, где прожить мне всего два года; как молотком плющат пальцы ног, дабы сознался, что я — японский шпион; как у меня во время коллективизации или продразвёрстки отнимают всё: дом, одеяла, одежду, — выгоняют на мороз с детьми, и я стучусь к соседям, к родне, но они не пускают — боятся, потому что им сказали: если пустят, то их тоже с детьми выгонят на мороз (из письма Шолохова Сталину).
Нужны ли мне такие экономические прорывы? Жизнь у человека — сокровище, и все эти иваны, петры и иосифы, вместе с их величественным бредом, по сути ногтя любого из нас не стоят.

Эволюция?

Мы опять хищные, с пробившейся шерстью, нахальные и жуликоватые. И что печально, мы в тупике — время нас не улучшает, а делает изощрённее в мерзостях. Советская интеллигенция подходила к черте гуманизма, но всё испортил, как говаривал Аркадий Райкин,— «таФароФед»

То ли гангстер, то ли шериф

Ещё когда страна была в хаосе, когда убивали, хватали банки и предприятия,— ещё тогда я думал: бандиты без закона не смогут существовать— им нужен порядок, чтоб их деток по пути в школу не порвали. Заставят людей говорить о чести, о достоинстве, что деньги не главное, что нужно воспитывать патриотов, быть скромными( тут церковь подвяжется) . и в конечном итоге плебс, постепенно забывший, как страшно его обобрали, вернётся к разговору о Родине.

Мандарин

Мне б под елочку 63 года! Гномиком или зайчиком. А после утренника получить бумажный пакетик с изображением Деда мороза и Снегурки, где внутри: конфеты, пряники и единственный мандарин — с таким разительным запахом, что сильней запаха от грузовика с мандаринами нынешними. И тот мандарин я принесу домой. Разделю на троих дольками, дам сестрам. А папа с мамой, пережившие в своем детстве голод 30-х, а потом войну, скажут: ешьте сами, мы не любим мандарины!

Незабываемое.

Помню видео. Касатка до того была убита горем, что несколько дней плавала в обнимку с погибшим детенышем-подростком.
А однажды смотрел, как простые дельфины хоронят детеныша. Группой плывут в один вряд – очень медленно и очень торжественно. В центре убитая горем мать. Держит поперек тела погибшего детеныша. Вид снизу сзади. Невыносимое зрелище! Видео без звука, но будто где-то реквием волей божьей исполняется.
… И вспоминается молодая мама -36 лет. Как сидит она всю ночь у тела 8 летнего сына на столе. Каково тебе , мама? Тогда и теперь!?…

Верный

У Буча опять случилась беда. Мы срочно привезли его Зеленоградскую клинику. Он лежал рядом на полу , ждали хирурга операционного. Вдруг подошла ветсестра, быстро сделала ему укол снотворного, предварительного — перед анестезией, и ,вероятно, почувствовав, что уплывает , он подполз ко мне (я был в плетенках) и передними зубками закусил кончик моего матерчатого носка, сжал. Я понял. Это чтобы, засыпая , остаться со мною ментально в связке, быть со мной, не теряться,- чтобы не унесло в космос.
Та очередная операция прошла удачно.
Февр 24 г .

Прощание с Урюмом

Один раз в год маленький пушистик приходил к нам во двор — в ноябре. Плакал, голодный и тощий. Едва помещался на ладони , или грудном кармане.
А однажды , как выпал снег , я заметил на крыше низкого чулана воришку. Я курил на высоком крыльце, крыша лежала, как на ладони , и, несмотря на темень, белого котенка я хорошо различил. Он воровал хлеб , наломанный птичкам на утро . Увидев меня , метнулся обратно, хлеб покатился в сторону. Я вышел в переднюю часть двора.
Оказалось, котят двое. Наверное, два братца. Черный , прятавшийся у дровяника, и этот белый, сиганувший в пролом. Уши у белого были рыжими и стояли не ровно, торчали, как сухие надломанные листья березы. Вероятно, черный был младше брата, ну на минуту, на две. И потому робел — стоял на шухере. А белый воровал. Увидев меня на крыльце, схватил кусок и , в спешке теряя его, спрыгнул в снег.
Там был заброшенный курятник, где они , по-видимому , и приютились. Дверка курятника висела на одной петле, ее на ветру качало, она скрипела, внутрь курятника стлалась начинающаяся метель. И- боже мой! Дрогнуло сердце – зачем таким малышам выпала эта судьба? Ведь какое-то время они держались в холоде и голоде!
Их перестала кормить мать. Значит, им месяца два-три. Их не задушили коты – ради новой течки у самки, как делают львы…

На крышу чулана я крошил белый хрустящий хлеб. Такой вкусный привозили в наш магазин. Ржаной птичкам нельзя! Нарезал сала, часть покупал, часть дарили новые друзья из села. Тяжелые рулеты из шкур. Рассыпал семечки подсолнуха.
Поначалу сало котятам ,конечно, не доставалось, его уничтожали еще вечером. Сороки, чужие кошки . Сало нарезать на мелочь я не любил. Долго и муторно . Квадратики липнут друг другу, на морозе схватываются, все равно получается ком, синичке и воробью не под силу. Пальцами разъединять на доске – каторга.
И стал я прибивать гвоздями целые шматы к обрезкам тяжелых досок. Коту не утаранить. Эти коты сытые, соседские. Они у меня и развешанную чехонь в сарае с прыжка срывают. Залезут повыше бечевы, на которой висит просунутая под жабрами рыба, прыг – и остается на бечеве только рыбья голова…
Но как бы я не прибивал, не привязывал бичевой сало , коты, упираясь в доску лапами, с силой сытное лакомство отдирали.
Пришлось делать висячие кормушки-домики. Вот они были неприступны для жулья.
Братцы, Черный и Белый, были дикие. Фыркали и драпали от меня, задрав хвосты. Месяц я приближал и приучал их к крыльцу. Сначала кидал вкусняшки в пролом ограды, к соседям, поближе к распахнутой двери курятника. Но сколько я ни пас, котята не выходили, казалось, их вообще не было. Лишь отвисшая дверка скрипела на ветру, да внутри курятника вырос сугроб. А следов на снегу не было.
Однако к утру хлеб исчезал.
Так кто же уносил хлеб? Сороки, крысы, другие голодные кошки?
И однажды увидел! Оба брата сидели в проломе и следили за мной. И тогда я стал носить им кашу с намятой рыбой. Которой кормил тех- уже живших в веранде. Клал побольше — с расчетом на непрошенных гостей.
Это длилось долго. Не по глупости котят. А потому что они осознали, что жизнь у них одна. Две крошки, вышедшие не так давно из теплой утробы матери, оказались одиноки на большой, холодной заметеленной планете.
Им предстоит бороться за жизнь.
В мозгу у них пульсирует тонкая ниточка, что успела оставить им мама. Тот самый инстинкт самосохранения. Страх и осторожность. И это отличает их от других зверушек, живущих с человеком. Посмотрите на щенка и котенка. Диких. Котенок в кровь порвет вам ладонь. Если успеете его схватить. А щенок, виляя отросточком, ляжет на спину, поднимет лапки, подставит пухлый живот. Хоть под нож. Хоть под матерые клыки.

Под Москвой, где мы жили на даче 20 лет, диких псов почти нет. Ну, один. И мощный. Он вожак. Пришел невесть откуда. И стал князем. Захватил удел. И к нему по ночам стекаются от домов разные породы. Они кормят вожака кошками. В основном самцами , вышедшими жизнь покласть ради кошачьей любви.
Одни псы ложатся в засады, другие гонят. Коты утопают в сугробе, и мелкие псы , настигнув, терзают их для стола его превосходительства. Например, Альпийского овчара, что завелся тогда у нас. У него в прислужниках был ротвейлер, живший у цыган.
Я видел этих псов ночами — с азартными глазами, с улыбкой до коренных зубов, галопом несущихся по снежной опушке –то парами, то по трое, оглашающих ночной морозный воздух переливчатым лаем.
И видел их днем – возле хозяйских ворот, лежат, мирные и добродушные. Глянешь – мило повиляют хвостом.
Я вырос в казанском поселке и ни разу не слыхал, чтобы собаки ели котов. Это неслыханно! Гонять гоняли. Для острастки… А в Москве вот едят. Это Москва. Там кур доят.
Однажды у Ленинградского шоссе я выгуливал Буча. Поводок отцепил. Он умный ,шагал рядом, терся теплым плечом о колено. И вдруг откуда ни возьмись, появился серый лохматый кот. Буч кинулся, они покружили ,и кот бросился вниз по склону, к дереву. В ужасе я закричал, что было мочи. Снегу было много, — и Буч догнал беднягу у самого комля.
Я все кричал…
А Буч, довольный выигранным состязанием, носом валял ошарашенного кота в сугробе и слегка подкидывал. Играл.
Ну ,конечно! У него самого семь кошек в доме. Иные при встрече в коридоре , особенно кошки, боксируют его лапами по морде.

И вот январь.
Гулящие коты почти все съедены по поселкам. А хозяева все ищут их ,ищут. Бедная девочка, что встретилась мне у магазина, все развешивает по заборам фотографии своей любимицы в бантике…
Происходит странное. Малые дворовые собаки сами начинают прятаться. Хорониться ночью во дворах. Наступила страшная пора и для них.
Тот самый собачий каннибализм.
Дача моя находилась у леса ,ниже торчали кочки, за ними речка.
Однажды морозной ночью я услышал от речки дикий горловой душераздирающий крик – предсмертный.
Я опешил: отчего такой страшный крик? Песик провалился и тонет в речке? Уносит под лед. Но где там! На речке этот лед сейчас толщиной с полметра. А после все понял. И слухи вспомнил.
У нас в поселке поселился охотник с Дальнего востока. Как раз у него пропала на днях болонка. И он рассказал о собачьей жизни в стае , когда лютый холод и голод.
Его собачку в ту ночь душила самка алабая.
Заманила джентльмена.
Эта брошенная на недостроенной даче сучка алабая, подросла, окрепла и через пару лет возглавила местный клан. Родила Буча от немецкого овчара. Покормила и бросила. Карапуз в полтора месяца , он едва поспевал за быстрой стаей. А однажды вовсе отстал, потерялся в осенней чернильной ночи и начал пронзительно рыдать под нашими окнами…

В Урюме , На Волге, собак много. Обычно собираются они возле ДК после полудня, встречать и сопровождать до дома своих малолетних хозяев. Это когда на автобусе привозят из соседнего села Пролей Каша наших школьников. Свою школу у нас сломали в пору повальных оптимизаций.
Особенно активны псы в базарные дни — по четвергам .От площади , куда приезжают грузовики с товаром , идет повсюду резвый собачий гвалт. Бесятся , играют, толкают друг друга грудью, а уж если выявится залетный чужак ,так его обижают ,что становится жаль сироту и приходится заступаться.
Местных кошек псы не трогают. Так помчится дворняга за котом и бросит: а ну его, потеть зря!..

Новеньких котят я приманивал и приближал к крыльцу. К веранде, где берлога из ватных матрасов и одеял. Там жили четыре других кота, постарше.
Вчетвером им было тепло. Даже жарко, не смотря на морозы. А пятый кот, тоже черный , – «Кувыркун», не мог привыкнуть к веранде. Он – из первых, я о нем прежде писал: когда я выносил кашу с лещом к воротам и мигал в темноту фонариком, он несся ко мне и подскакивал, как заяц, при этом кувыркался через бок. Он тоже был черный. Ночевал ночь и уходил на неделю. Я два года думал, что это девочка, звал Кувыркуньей. Все не мог поймать. Даже за едой, когда хватал его, он выскальзывал, как ласка. И только на третий год я увидел, что это кот.

Эпилог

Месяц май. Груженая «Нива» стоит у ворот. Меня выселяют из дома, который я купил на свои кровные. Так бывает.
Я уезжаю в общежитие. Прощаюсь с полюбившейся усадьбой, с котами.
Милые, вас не отравят?
Коты, будто все понимают. Они сытые. В объемной жестяной миске осталась после их завтрака перловая каша, сваренная с большим судаком и размятая.
Новичок Рыжий жмурится. Ему месяцев семь, он пришел во двор недавно, в ноябре. Напоказ вопил у сарая. Глаза его , с низко опущенными вниз уголками, напоминают крылья стрекозы при взмахе. Когда ест, всегда плачет, — привилегия младщенького.
Кувыркун – в отдалении, — грызет на грядке огурец. Кашу он только чуть попробовал. Странный!
Белый, первенец, устроился возле меня по праву. На черном лбу у него сидит комар, и кот прядает ухом.
Другой Белый, с рыжими ушами, что воровал хлеб с крыши, опять выкинул коленце — тащит за глотку к яблоне задушенную матерую крысу.
Черный, его робкий братец, сидит у меня на коленях. Он нежный, очаровашка. Он больше никогда не будет спать у меня под мышкой.
И нет же! Она не посмеет вас погубить.
Глаза наполняются туманом, теплым, детским… Ребята, я о вас никогда не забуду. Артельный рыбак Миша начнет получать от меня денежные переводы на рыбу. Будет сбрасывать к вам в палисад мелочевку – сорожку, сапу, окунишек. . Да и грызуны тут водятся стаями…
А пока прощайте! Нет, не посмеет. Ведь у меня больше нет родных на земле, кроме вас.

24 окт — 30 нояб. 23г. Отрывки из уничтоженной повести.
ЗЫ
22 МАРТА 25 Г
ПИСЬМО СЕРГЕЮ-
МНЕ ЖАЛЬ ЭТО СВИДЕТЕЛЬСТВО ТЕРЯТЬ. ПОРТРЕТЫ КОТЯР.
ОНА ОБЕЩАЛА ИХ ОТРАВИТЬ ЕЩЕ ДО РАЗВОДА. ОНИ ПОД ДИВАН НА ВЕРАНДЕ МОЧИЛИСЬ. ЗАПАХ.
УЕЗЖАЯ . Я НИЧЕГО НЕ СЛОМАЛ ,ЧТО ПОСТРОИЛ. ХОТЯ ОБЕЩАЛ- КАНАЛИЗАЦИЮ. ДУШЕВУЮ. ПЕЧЬ В БАНЕ. СЛИВ И ТД.
НО НИЧЕГО НЕ ТРОНУЛ . В НАДЕЖДЕ НЕ ЗЛИТЬ. ЧТОБ КОТОВ НЕ ОТРАВИЛА.
ПОТОМ ОНИ ПРИЕХАЛИ С МАТЕРЬЮ. ПОМЫЛИ ПОЛЫ НА ВЕРАНДЕ. КОТОВ ВЫБРОСИЛИ. А ОНИ ЖЕ ГЛУПЫЕ. ПРЕДСТАВЛЯЮ, КАК ЛЕЗУТ В ДВЕРЬ.ПРОСЯТСЯ.ВЕДЬ АЙДАР КОРМИЛ ГУСТОЙ КАШЕЙ НА РЫБЕ. И РЫБОЙ.

ПОТОМ СТАРАЯ ХОЗЯЙКА ЭТОГО ДОМА ПО ТЕЛЕФОНУ МНЕ СКАЗАЛА- ПЕРЕДАЛА ЕЕ СЛОВА:
«ВСЕ! НАКОНЕЦ ИЗБАВИЛИСЬ ОТ КОТОВ».
ДОСЛОВНО.

Апрель – не весна.

Голая холодная весна. Подмосковная земля — как труп прокаженного, на котором истлел саван. Лежит окоченелая, покрыта волдырями. Порывы штормового ветра ломают деревья, поднимают кореньями вверх, со свалок взлетают пластиковые пакеты, будто очумевшие птицы, и летят туда, где нет солнца, нет весны… По радио передают, что горит Забайкалье, леса и степи, родное мое Забайкалье , где я верно служил сержантом. Вижу, как бегут от огня ослабевшие после зимы звери, не в силах спасти выводок; как спиралью взлетают спасающиеся орлы, и на той высоте, где схлопывается пламя, с треском опаляют перья и летят кувыркаясь вниз.
Птица падает возле ног, минуту назад сильная, красивая. Теперь ,будто снятая с вертела. И нет простора мечтам. На тысячи километров траур. Весна, ты ли это?
Есть ранний период, когда тает снег, журчат ручьи, и поэты приветствуют солнце звоном щита.
Есть поздний период, когда вылезают лягушата, распускаются цветы и пчела «из кельи восковой летит за данью полевой».
И период этот. Серединный. Уже не мертвый, но еще не разбуженный до конца, — время собирания оттаявших трупов, торжество российского воронья. И деревья в лесах голы, как в угодьях Кащея Бессмертного

4 сент 16 г

Времена года

Наступил июнь.
По утрам ты выходил на двор, закрывал глаза, запрокидывал голову, – и сквозь листья яблонь текло в лицо, в глаза, в душу – бордовое солнце. Хотелось жить! В душе работал вулкан, могучий и теплый, как пищеварение льва, слопавшего мясо…
Тебя тянуло к земле. И темными, как чернила, ночами, поливая из шланга сад, ты садился в саду на корточки, забывшись. Вода журчала в траве, мочила босые ноги, образуя в рыхлой, прогретой за день почве приятную теплую грязь. Пели соловьи. Да, именно здесь была ось земли: здесь, за кустом смородины, вставало вселенское солнце и садилось именно здесь, за твоей яблоней. Ты блаженствовал, как римский император, что ушел от бренных государственных дел в деревню выращивать капусту, – и представлял, как в тогах, словно банщики в простынях, плачут за калиткой и зовут тебя к трону сенаторы… Вокруг тебя был город, но ты ничего не хотел пускать в душу – ни звона поздних трамваев, ни шума машин, лишь мягко разжимались ее гармонные меха в ответ на дальний протяжный басок волжского буксира-толкача, двурогого, как базилевс, «Витязя» или «Дона»…

А потом пришел июль – с красным зноем, красными вечерами и маково-тюльпановым цветом огородов, – лето красное. Соловьи внезапно умолкли, ночи стали немей, неподвижнее, как будто ниже. И, лежа во мраке, ты чувствовал, как гуденье в твоей груди сливается с мерным гулом подземных магм.

Август подседил сады зажиточно и добротно. Сытно щурился и щурил. Приторный запах аниса, от обилия киснувшего в колеях, сменил терпкий дух антоновки. Магнит земли тянул неустанно – с силой срывал с куста напитанный железом плод, ударял оземь глухо, со звуком чугунного ядра. И ползли на запах душистого скола из земных пазов влажные слизни-сладкоежки, жабы и мыши, на рассвете клевали яблоко птички. С лучами солнца вновь подсыхала земля. В огороде меж грядок ало клокотали «бычьи сердца» помидоров, ужимисто рдели «дамские пальчики», а напротив похотливо торчали из огуречной ботвы прыщатые стручки-недоростки. И крепла холодными ночами голубая капуста – в подобие отлетной птицы махала крыльями и складывала их по утрам.
Так было в поселке, на макушке города. А ниже, в мире инопланетян, – низовой холод и смог с припадочным светом реклам. Тогда в городе уже стреляли. По вечерам раздавались одиночные и автоматные выстрелы. И солнце над Волгой было выпукло-багровое, как яростный глаз. Глядело с Услонского переносья в кратер города. Город казался ниже Волги, огороженной дамбой, и спешащие с работы люди, не видящие солнца из-за каменных зданий, ощущали свойственные закатным часам тревогу, смутные предчувствия и торопливей стучали дверьми магазинов и аптек. И в великой немоте глаз багровел, задирался о край горы – и вытекал в Волгу…

Конец октября стоял сухой и холодный. Еще в сентябре люди в желтых жилетах опетляли поселок асфальтом. Теперь по асфальту зябко шуршали палые листья, и собаки, цепью разлегшиеся на ветровом пути, молча слушали осень… Сады обнажились. У ворот Тани буйно краснела рябина. Но однажды утром, подойдя к воротам, ты увидел: дерево торчало как обглоданная кисть винограда. Птицы в одну ночь оборвали ее до ягодки. Задрав голову, ты стоял удивленный… И вдруг услышал слабый глас. В вышине пролетала гусиная стая. Не стая, а пять-шесть гусей, – все, что осталось от стаи. Подсвеченные невидимым за тучами солнцем, они отмахивали над городом, покрывая его смелым укорчивым кличем. И огромная высота, и трудность перелета, и само бесстрашие этих больших и добрых птиц, наперекор всему совершавших свое кровное дело, поразили тебя…
И пришел ноябрь. Морозцем влажную землю стянуло в морщины. На город пал туман. По сухому асфальту мело сор и песок. Во дворе плетеневской бани жгли старые веники, и горько пахло березовым дымом. Костер и фары проезжающих автомобилей светили в тумане тускло, будто из-под воды. Между тем окна бани горели томно, с тропическим жаром – и в пробирающем холоде невольно хотелось в горячую мыльню с шумом душей, с устало- приглушенным звоном чугунных шаек.

Зачастили дожди. Отсыревшая печь в твоей комнате дымила, пахло мокрой глиной и сажею. Ты писал у окна. Кот неподвижно сидел на табурете, свесив, как дремлющий конь, голову. Свет от лампы падал через окно в сад – и, глядя на куст смородины, безнадежно мокнущий под дождем, ты остро чувствовал: тебе изменяют…

1995г