Александр, отказавшись в начале нынешнего года от участия «в розыгрыше» Всероссийской литературной премии им. П. П. Бажова в номинации «Мастер. Публицистика», кому и что вы хотели доказать?

Не те уже мои годы, чтобы что-то кому-то доказывать. Это прерогатива подростков, которым срочно надо самоутвердиться. Но в любом возрасте не вредно быть последовательным и порядочным. Пить из колодца, куда не раз плевал, — откровенный моветон.

Вы довольно саркастически относитесь к текущей литературе. Недавно весьма однозначно высказались о предстоящих итогах ежегодной всероссийской литературной премии «Национальный бестселлер»: «…там — скука, там — обман иль бред. Добротно сделанный текст, уверен, здесь попросту не заметят. Не те у наших литературных паралимпиад задачи. Хоть плюнуть да бежать, сказал бы Александр Сергеевич». С чем это «не заметят» связано и что за «задачи» у этих «паралимпиад»?

О задачах литературных премий недвусмысленно высказалась Наталья Иванова: это способ дать денежку хорошему человеку. Для иллюстрации хотел бы напомнить историю присуждения «Нацбеста» в 2013 году. По итогам голосования Большого жюри лидером стал Максим Кантор, набрав десять баллов. Симпатии Малого жюри внезапно оказались на стороне аутсайдера Фигля-Мигля — пять баллов. В итоге он и стал лауреатом. Кому могло достаться детище Топорова? Топоровской же креатуре.

Похоже, вы не однажды повторяли реплику Фамусова Сергея Сергеевича Скалозуба?

«…Уж коли зло пресечь:
Забрать все книги бы да сжечь».

Господь с вами, ведь я этак гонораров за рецензии лишусь.

Какие у вас основные претензии к современным сочинителям?

Дилетантство 750-й пробы. Алекситимия (прим. ред.: затруднения в словесной передаче своего состояния) разной степени тяжести, неумение структурировать текст, отличать главное от второстепенного, феерическое незнание матчасти. И практически повальное безмыслие. Однако нельзя винить в том одних литераторов. В очередной раз вынужден повторить: других писателей нет, потому что нет других читателей — ведь спрос первичен, а предложение вторично.

Что спровоцировало наблюдаемую, по сути, стагнацию литературного процесса, которая сопровождается увеличением численности «гениальных» самородков — уму непостижимо, сколько их пополняет ряды союзы писателей?

Об этом столько сказано, что я волей-неволей вынужден буду говорить банальности, уж не взыщите. Во-первых, литература, как и культура вообще, капитулировала перед одноклеточными. Триумф яхинской «Зулейхи» — дивное тому свидетельство. Глупый и слезливый дамский роман, глубоко вторичный, по самое некуда набитый стилистическими и фактическими ошибками — там и синегрудые синицы летают, и Красная Армия в 1945-м занимает Париж, и капусту рубят в квашне… Спасибо, что хоть быков не доят. Но в итоге — «Большая книга» и тиражи на зависть Пелевину: два издания, 198 тысяч экземпляров.

Спрос рождает предложение, речь об этом уже была: откровенный авторский и редакторский брак не имел бы успеха, кабы не нашлось на него покупателя. Планку вкуса и интеллекта поднимать незачем: пусть себе на земле валяется, так её проще перешагнуть. Во-вторых, современная Россия — классическое общество спектакля, привет нам всем от Ги Дебора. В спектакулярном обществе медийный статус значит не в пример больше, чем действительная способность заниматься каким-то трудом. Прилепин в майорских погонах на Первом канале затмевает Прилепина-писателя, не способного без посторонней помощи связать два слова — одна «извивающаяся гнида» чего стоит.

При такой вводной любая плодотворная деятельность исключена, поскольку несёт в себе угрозу спектаклю, самим его основам. Имитация деятельности — вот что поощряется всеми способами. Как следствие возникает повальная отрицательная селекция. Последний тому пример: «Нацбест-2019», что достался Андрею Рубанову за худший из его текстов — топорную поделку в жанре folk-history, написанную бесцветным языком районной газетки. Поточное производство новых гоголей в таких условиях просто неизбежно: книга есть товар, а товар, по Дебору, есть спектакль, «реально существующая иллюзия». Текста как такового для нас не существует — существует наше собственное представление о нём, подогретое маркетологами и пиарастами.

Почему нет романов, сопоставимых по масштабу, разработке характеров, стилю, скажем, с «Генералом и его армией» Георгия Владимова, который не только вызвал долго не стихавшую полемику, но и действительно стал значимым фактом в литературе («Русский Букер», 1995)?

Владимова, виноват, не читал, поэтому ничего по поводу его книги сказать не могу. Хотя «Русский Букер» в моих глазах — далеко не лучшая аттестация… Не возражаете, если отделаюсь общими фразами? Отчасти я уже ответил на ваш вопрос, когда говорил об имитации деятельности. Профессионализм у нас нынче — синоним маргинальности. А дальше, извините, будет непопулярный ныне Маркс. Закон соответствия базиса и надстройки никто не отменял.

Вы говорили о стагнации литпроцесса — она лишь часть тотальной стагнации, если не регрессии. Экономика у нас экспортно-сырьевая, идеология — немного подкрашенная «официальная народность»; всё, как при государе Николае I Павловиче. Кстати, тогдашний цензор Александр Никитенко писал: «Литература наша в полном застое. Только и есть, что журналы. Но и в них большею частью печатаются жалкие, бесцветные вещи». Ничего не напоминает? И это не единственная аналогия. Самое заметное явление последних лет — «новый реализм» — идейный и эстетический клон «натуральной школы». Всё остальное тоже узнаваемо: вялый интерес к «бедным людям», повальная бледная немочь, минутные благие порывы и чугунной тяжести скука… Не может быть в литературе яркого характера, если его нет в жизни. Не может быть в литературе увлекательного сюжета, если жизнь который год топчется на месте.

Чем объяснить высокомерное, точнее, пренебрежительное отношение тех, кто считает себя писателем, к литературным критикам? Подтверждением мнение Алексея Иванова — автора известных романов «Географ глобус пропил», «Ненастье», «Пищеблок», на которого вы «нападали» в своих статьях: «Наши критики лучше писателя умеют писать романы, лучше режиссёра снимать фильмы, лучше врачей делать операции. Я бы нашим критикам посоветовал меньше учить и больше учиться самим».

Эта распальцовка всего-навсего маскирует писательские комплексы. Сейчас мы волей-неволей уйдём из филологии в психоанализ. Есть, изволите видеть, у человеческой психики защитный механизм, открытый Анной Фрейд, — идентификация с агрессором. Человек подражает агрессору, заимствуя признаки его власти. Замечали, как отпетый ботан при виде гопоты начинает сплёвывать сквозь зубы и неумело ботать по фене? В подтексте читается: «Не тронь меня — я такой же, как ты». Реплика Иванова — явление того же порядка. Алексей Викторович может говорить, что ему вздумается, да я-то помню, как лет семь назад он подписывал коллективную челобитную с просьбой защитить сочинителей от злобных критиков Анкудинова и Кузьменкова. Человек, уверенный в себе и своей правоте, так не поступает. Касаемо фразы «меньше учить и больше учиться»: врачу, исцелися сам! Пусть научится хотя бы отличать звательный падеж от именительного, тогда и потолкуем.

Для вас не важно: писатель левый или правый, главное — его текст?

Абсолютно не важно. «Левый марш» — профессионально сделанные стихи, даром что мне никогда не хотелось загнать клячу истории.

Как к вам попадают книги на «суд»?

Достаточно изучить какой-нибудь премиальный long list или почитать рецензии Галины Юзефович — тут уж поприще широко, знай работай да не трусь.

Рецензируя явно неудачную книгу, вы так или иначе делаете ей рекламу. Не лучше ли «пройти» мимо — «ответить» молчанием?

Помилуйте, вы снова хотите лишить меня гонораров. Чем я вас так прогневал?

Каким должен быть роман, повесть или рассказ, чтобы он вызвал у вас если не одобрение, то хотя бы просто интерес?

Вообще, требований к писателю у меня минимум. Расскажи мне то, чего я не знаю, или сделай это так, как я не умею.

Не припомните, когда такое произошло последний раз?

С книжкой Дениса Горелова «Родина слоников» — я для душевного отдохновения предпочитаю non-fiction. Так вот, формально это история советского кинематографа. Однако Горелов рассматривает каждую ленту не как эстетический, но как культурно-исторический феномен, как примету эпохи. В результате читатель видит не Крючкова и Ладынину на поцарапанном целлулоиде, а фрагмент отечественной истории. Сделано это на совесть. Да и стилист Горелов отменный, каких поискать.

Кто из российских писателей XIX–XX веков в вашем short list?

Из классиков — Лермонтов, Чехов, Бунин, Платонов, Добычин, Шаламов. Из современников — Бакин, Назаров, Савицкий. А почему… Зачем арапа своего младая любит Дездемона?..

Вы не скрываете своего неприятия ни Достоевского, ни Льва Толстого. Оно же не на пустом месте возникло?

Лермонтов писал: русский читатель не понимает басни, если в конце её нет морали. Но самого страшного Михаил Юрьевич не увидел: после него мораль сожрала басню с потрохами. От Лермонтова до Чехова лежит полувековая пустыня слегка беллетризованной и коряво написанной публицистики, которую мы отчего-то считаем литературой. Категорический императив тогдашней словесности сформулировал Надсон:

Лишь бы хоть как-нибудь было излито,
Чем многозвучное сердце полно.

Лев Николаевич с Фёдором Михайловичем работали именно по этому принципу: «хоть как-нибудь». Вот вам и причина антипатии. Тексты Толстого и Достоевского — это что угодно: социология, философия, этика, психиатрия. Но литература там и не ночевала. Примеры нужны? Сколько угодно. Толстой: «раненые неслись на носилках», «почувствовал прежние чувства», «облокотив голову на руку»… Достоевский: «в его глазах было что-то лупоглазое». Согласитесь, далеко не высший пилотаж. Предвижу стандартные возражения: русская литература сильна не формой, но содержанием. Так за досужие фантазии своих кумиров — и за толстовскую христианскую анархию, и за достоевских богоносцев — страна заплатила большой кровью. Любовь к этим двум персонажам в наших широтах равна стокгольмскому синдрому.

Что, по-вашему, значит адекватное прочтение классики?

Ровно ничего не значит. Вспомним первый закон логики: всякое положение считается доказанным, если к тому есть достаточные основания. Филолог Валентин Непомнящий и… ну, скажем, психоаналитик Иван Ермаков читали Пушкина совершенно по-разному. Но каждый выдвинул продуманную систему аргументов — стало быть, доказал свою точку зрения. Если хотите, ещё один пример: Ирина Галинская считала прототипом булгаковского Мастера Сковороду, Альфред Барков прочил на эту роль Горького. Чьё прочтение будет адекватным, если оба интерпретатора нашли в романе параллели с биографиями своих протеже? Уж не знаю, к счастью или к сожалению, но закон исключённого третьего здесь неприменим. В итоге всё по Франсуа Вийону: «А сколько истин? Потерял им счёт».

Свою первую книгу прозы «День облачный» вы издали в 2009 году в Риджвуде (штат Нью-Джерси, США) в издательстве «Franc-Tireur USA», где тогда же стали лауреатом международной литературной премии «Вольный стрелок: Серебряная пуля» в номинации «Большая прозаическая форма». Вторую — «Время пепла» — выпустили в 2011-м самиздатом. Согласитесь, сегодня это несколько странно…

Давайте заменим слово «самиздат» на print-on-demand, и всё встанет на свои места. Ведь и «Franc-Tireur» работает как раз по этой схеме. А если она позволяет автору публиковаться, вообще минуя издателя, — грех не воспользоваться, не сделать книжку такой, какой её хочешь видеть именно ты. Сегодня это как раз не странно: эксперты считают print-on-demand одной из прогрессивных форм книгоиздания. Правда, у нас ею в основном пользуются маргиналы вроде меня. Но, думаю, это временно.

Правда ли, что и отношения с московскими издателями и представителями литературно-премиального истеблишмента складываются у вас не гладко?

Как может быть гладким или шершавым то, чего в принципе не существует?

То есть вы и не пытались установить контакты с книгоиздателями в столице?

Отчего же, пытался. Около двадцати издательств оправили меня пешим эротическим маршрутом. По зрелом размышлении понимаю их правоту: незачем ввязываться в заведомо убыточное предприятие. Моя читательская аудитория не превысила бы пределов статпогрешности.

Герои и события в книге «Время пепла» имеют пересечения с вами в реальности? Например, учитель черчения Дмитрий Палыч Шаламов из рассказа «И был вечер, и было утро»? Вы же после окончания филологического факультета пединститута в Нижнем Тагиле работали, как и он, в школе?

Тождество автора и героя — это, простите, такая банальность, о которой и вспоминать-то грешно. Нет у человека другого опыта, кроме своего собственного. Поэтому у Хемингуэя все ловят рыбу, а у Ремарка пьют кальвадос. Разумеется, и я не исключение. Речь не только о школе. И «Дурдом»[1]— мой личный опыт, и «Вакидзаси» — мой пожизненный интерес к японской истории и культуре.

А есть что-то общее с журналистом Бариновым, которого по следам свежей публикации о погибшем поэте-самородке в журнале «Урал» отправили в командировку в Ивдель, что «по-мансийски “лесная река”»?

Да, я большую часть жизни занимался журналистикой. И некоторое время жил в Ивделе.

Вообще, у вас довольно тернистый путь собственно к литературе. Расскажите, пожалуйста, поподробнее о себе.

На сайте журнала «Урал» есть моя авторская справка своеручной работы: «Персонаж Высоцкого: бывший алкоголик, матерщинник и крамольник. Родился мёртвым, учился скверно, женился глупо. В силу перечисленных обстоятельств занялся изящной словесностью». Думаю, этого вполне достаточно. Но я не сказал бы, что пришёл к литературе какими-то окольными путями. Первый свой опус я стал писать лет в шесть — про динозавров, под впечатлением от картин Зденека Буриана. Знал бы Спилберг, какого сценариста потерял… Вот с тех самых пор постоянно что-то пишу.

Вернёмся к вашим рассказам из второй книги. Как появился один из самых трагичных — «Группа продлённого дня» с посвящением «Владимиру Монахову, протагонисту и соавтору»? У бомжа, попавшего в тупиковую ситуацию и обосновавшегося на заброшенном заводе, где «выморочный пейзаж не тревожил глаза и душу и был лучшей декорацией для тихого оскудения жизни, для неторопливого, изо дня в день, умножения ума и плоти на ноль», есть прототип?

Собственно, вы на этот вопрос уже ответили. Прототипом главного героя стал Владимир Монахов — мой приятель, недурной верлибрист и хайдзин. Главная сюжетная коллизия — эпизод из его биографии. Правда, драматизированный до предела.

Вы разделяете «открывшийся ему парадокс: человеком можно быть лишь на безлюдье, подале от всеобщей оптом-и-в-розницу порчи»?

Не только разделяю, но стараюсь выстроить свою жизнь именно так. Прискорбно, что у репортёра это хронически не получается.

Мечты у большинства ваших героев нет. Почему?

Должно быть, потому, что её нет у автора. За мечтой вам бы лучше к Грину — в ту бухту, где отважный Грей нашёл свою Ассоль. А у меня с моими мужиками другая аксиология, писаревская: есть чёрный хлеб, когда нет ростбифа, да не мечтать о пальмах, если под ногами сугробы и холодные тундры.

Надежду им вы тоже не оставляете. Неожиданно умирает одинокая библиотекарь («Эксгумация»). Самоубийство — итог Ивана Кравцова («Вакидзаси»)…

А отчего ж Виктора Ермакова из «Эксгумации» забыли?.. А Михалыча из «Дурдома»? Без них синодик будет неполным. Однажды я слышал от бывшего зэка фразу: «Надежда — мать дураков». Позже, кстати, довелось читать её у Шаламова. Совершенно здравая мысль. Вы вообще в курсе, чем жизнь кончается?.. И какие тут возможны надежды? Одна, впрочем, есть — на непостыдную кончину, как в молитве сказано. Но тут надеяться мало, над этим надо работать.

Так или иначе в разных рассказах вы проводите мысль о забвении самих себя: «Обморочное существование, которое отчего-то называлось жизнью, в иное время назвали бы помешательством…» Невесть «кем заведённый уклад попирал законы природы и разума, но рассудок, истощённый ежедневным исполнением чужой воли, отказывался принять эту простую, как хлебная корка, истину». Полагаете, это особенность именно нашего соотечественника?

Это особенность человека вообще. Он жертва трагического парадокса: вне социума не выживет, но в социуме неизбежно потеряет индивидуальность. Кто мы? Не личности, но функции: рабсила, налогоплательщики, производители прибавочного продукта, электорат, целевая аудитория, потребители. Высокие технологии возвели социальный прессинг в степень n + 1. Способность к мышлению заменил набор мемов, выбор осуществляется в рамках, строго заданных медиа: «Dirol» или «Orbit», Зюганов или Жириновский, Пелевин или Сорокин. Плюс тотальный контроль: стоит мне набрать в поисковике «Виктор Топоров» — и недели полторы-две «Яндекс» предлагает мне всевозможные топоры… но здесь лучше остановиться. Для исчерпывающего ответа на ваш вопрос мне понадобится пересказать две книжки Фромма да две книжки Дебора — давайте читателя пожалеем. Тем паче первоисточники к его услугам.

Понятно, что «голимая политика», как вы сами её охарактеризовали, вне сферы ваших интересов. Отчего у нас так увлекаются этим «самым бесполезным и бестолковым занятием»?

Вопрос не по адресу. Спросите лучше у тех, кого политика интересует. У Прилепина, например, или у Шаргунова.

Как бы вы определили тему повести «Десятая годовщина»? Что заставило вас обернуться в пушкинскую эпоху?

Тамошняя тема — цикличность русской истории. Мысль далеко не новая: её высказывал Белинков, после развивали Пантин и Лапкин. Но это никак её не обесценивает. «Начало» и «конец» с точки зрения исторической грамматики — слова однокоренные, и для меня это символ. Конечный пункт для нас неизбежно становится отправной точкой на пути к конечному пункту. Тому в истории мы тьму примеров слышим. Аракчеев родил декабристов, декабристы родили Государственный Приказ Благочиния, аракчеевщину в кубе. Российская империя, умерев в феврале 1917-го, пять лет спустя воскресла под именем Советского Союза. Ельцин начал борьбой с привилегиями, а кончил борьбой за привилегии. Подлинный наш герб — не двуглавый орёл, не серп и молот, а замкнутый круг. У Толстого есть очень удачное сочетание слов «русский» и «круглый» в одной синтагме. А эпоха… Видите ли, с декабристами в России связано очень много беспочвенных иллюзий — почитайте хоть Некрасова, хоть Окуджаву. А параллельно с тем — «Русскую Правду» Пестеля, очень рекомендую. Поэтому пример декабристов показался мне наилучшей иллюстрацией.

Кто из действующих в ней персонажей вам наиболее симпатичен?

Пестель, как ни странно. Страшный получился человек, каким, собственно, и был. Но живее всех живых. Такая вот, если угодно, авторская амбиваленция.

В литературе, по вашему мнению, нет запретных тем, не так ли?

А есть другие мнения?

Но, может, назовёте темы, которых лучше бы избегать — в смысле: «Всё мне позволительно, но не всё полезно…»?

Кто-то из Стругацких сказал: писать надо о том, что хорошо знаешь или о том, чего не знает никто. Избегать следует полузнания, чтобы не выглядеть комично — как тот же Алексей Иванов, который ввёл в суточный круг богослужения вечернюю литургию, заставил Ивана Грозного чеканить медные деньги и приладил к саблям бунчуки вместо темляков.

Использование, и с избытком, обсценной лексики — к примеру, в рассказах «1983, или Дурдом» и «Эксгумация» — из-за стремления к документальности, достоверности?

Как-то во студенчестве мы с приятелями затеяли дискуссию: в чём разница употребления мата джентльменом и неджентльменом. Вердикт гласил: неджентльмен употребляет мат для связи слов в предложении, а джентльмен — для характеристики явлений. Не находите, что для характеристики иных явлений годится лишь обсценная лексика? А если считаете, что у меня она в избытке, загляните в Олега Разумовского или Владимира Козлова.

На корешке книги «Время пепла» римская «I». Продолжение следует?

Нет. «Время пепла» — часть двухтомника, только и всего. Второй том — «Уроки чтения», в него вошли некоторые мои рецензии.

Они доступны широкому читателю?

Наполовину: те, что в «Журнальном зале». Вторая половина была на сайте журнала «Бельские просторы», но он сейчас фактически парализован.

Что у вас сейчас в работе — рассказ, повесть, роман?

Прозу я больше не пишу. Сломался, кстати, на «Десятой годовщине». Небольшая повестушка в два с четвертью авторских листа — и восемь месяцев остервенелой работы, иногда по одной-две фразы в день, 1447 поправок, судя по меню «Свойства файла»… А в итоге никакого профита, даже морального: одна рецензия, две-три реплики блогеров, неудачное выдвижение на премию Белкина. Сам собой возник вопрос: чего ради я себя так наказал — и уже не в первый раз? В общем, затея была признана нерентабельной — стало быть, и нецелесообразной. Пришлось переквалифицироваться в управдомы.

[1] Полное название рассказа — «1983, или Дурдом».

14 ноября 2019

цинк