СТРОЧКОВ
Владимир Яковлевич

1946 — 2023

В конце 80-х – один из лидеров московского клуба «Поэзия».
Стипендиат Фонда Бродского (2000).

Публикации в самиздате в 1986-87, в официальных изданиях с 1989.
livejournal
facebook

Ссылки автора на наиболее полные источники:
Источник 1, где воспроизведена первая книга стихов 1981 — 1992 годов (включая авторское послесловие)

Источник 2, где воспроизведены стихи после 1992 года (кроме, пока, 2014)

wiki

нарастая сама на себя, обмотав весь объем,
укрывая под тусклой толпой омертвевших побегов
то, что трудно представить не то чтобы даже жильем,
а фантомною болью жилья для теней человеков.

Кресло, бурая полка, полутораспальный диван,
так наивно-бесстыдно раскрывший интимное лоно –
все подгнило, все выцвело в сонном дурмане лиан,
все застыло и замерло – вся эта сонная зона,

эта дичь, обнесенная всем и лишенная всех
атрибутов того, что привычно считается жизнью,
полоса отчуждения, место вне веры, вне схизмы,
без греха, без сознанья стыда и того, чтó есть грех,

безнадежный мирок, опустыненный морок нирван
на задах у кирпичных домов, серых гнезд всёжежизни,
вдоль реки Македонки, текущей в туннеле лиан
мимо этой страны, потерявшей сознанье отчизны.

05.10.2005, Красково.

Бульоны – вас. Нас – щи, и щи, и щи.

***
Я говорю, устал, устал, отпусти,
не могу, говорю, устал, отпусти, устал,
не отпускает, не слушает, снова сжал в горсти,
поднимает, смеется, да ты еще не летал,
говорит, смеется, снова над головой
разжимает пальцы, подкидывает, лети,
так я же, вроде, лечу, говорю, плюясь травой,
я же, вроде, летел, говорю, летел, отпусти,
устал, говорю, отпусти, я устал, а он опять
поднимает над головой, а я устал,
подкидывает, я устал, а он понять
не может, смеется, лети, говорит, к кустам,
а я устал, машу из последних сил,
ободрал всю морду, уцепился за крайний куст,
ладно, говорю, но в последний раз, а он говорит, псих,
ты же летал сейчас, ладно, говорю, пусть,
давай еще разок, нет, говорит, прости,
я устал, отпусти, смеется, не могу, ты меня достал,
разок, говорю, не могу, говорит, теперь сам лети,
ну и черт с тобой, говорю, Господи, как я с тобой устал,
и смеюсь, он глядит на меня, а я смеюсь, не могу,
ладно, говорит, давай, с разбега, и я бегу.

1992

ГАРМОНЬ
I
Одинокая бродит гармонь,
не играя, оно и не надо.
Только пуговки белые тронь,
и такая нахлынет надсада,
и такой откупорят засов
эти кнопочки чёрных басов.

Захрипят, задыхаясь, меха
не частушкой, так фугою Баха,
уверяя, что жизнь не плоха,
хоть на сгибах исполнена страха,
что на сгибе ли, между ли них
исполнитель приникший проник.

Что с того, что блестят вперелив
перламутром узорные планки,
если света отлив и прилив
суть константа какого-то Планка,
древний бор, коренаст и космат,
лишь набор комбинаций констант.

II
Одинокая бродит гармонь
не играя существенной роли.
Из-за мёртвых красавиц Горгон
задыхается сердце от боли,
камнем падая вниз с высоты,
каменея от их красоты.

Обмерев от любви на лету,
ни сказать, ни сыграть не сумею,
почему и зачем красоту
окружают свирепые змеи,
почему и зачем от руки
убивают её дураки.

Как ни шло бы развитие тем,
неизбежна кровавая кода.
Может быть, притягательна тем,
что, носитель летального кода,
смертоносна в себе красота,
и любовь при ней вроде креста.

III
Одинокая бродит гармонь,
не играя в опасные игры.
За гармонию – жгучий огонь,
злые угли и ржавые иглы,
жала змей, сталь и холод клинка,
столь цена за неё велика.

И хотя за учёной спиной
Шредингер уравнение прячет,
над гармонией странной, иной,
преклоняя колена, он плачет,
за расчётом гибридных орбит
над убитой Горгоной скорбит.

А предатель, убийца и вор,
наблюдатель Персей наблюдает,
как взлетит великан Хрисаор,
кровь гармонии в небо ударит,
и из горла Горгоны сейчас
вознесётся крылатый Пегас.

IV
А гармонь всё молчит вперебор,
всё бредёт, а куда – и не знает.
Над моделью атóмною Бор,
по красе, как мальчишка, рыдает,
не скрывая ни старческих слёз,
ни того, что всё это всерьёз.

06.07.2010, Верхнее Ступино.

***
Как трудно видеть, как легко смотреть:
предметы упакованы в облатки,
явленья обозначены на треть
и выступают в странном беспорядке,
порода отделяется с трудом,
сопротивляясь, притупляя зренье.
Но все-таки природа — не Содом,
а Вавилон. Ее столпотворенье
кладет в основу общность языков,
спиральность башни, спайность иерархий;
ее фундамент сложен как закон,
он сложен, и уложены замком
громады плит, слагающие арки
причин и образующие свод
сходящихся, пересеченных следствий,
где целей нет, где степени свобод
не могут быть рассмотрены как средство,
но создают бесчисленность пространств
и ниш, реализующих случайность
как частный случай мощного пласта
закономерности. Мы наблюдаем крайность
как форму, что скрывает от зрачка
всю сложность содержания предмета,
изображая внешние приметы
на языке условного значка,
иероглифа, сплетающего сеть
незнания как сущности науки,
во тьме на ощупь распростершей руки…
Как трудно видеть, как легко смотреть!

21.08.1984, Крымское Приморье.

Второе рождество на берегу
Незамерзающего Понта.
И.Бродский

Вторая осень в медленной стране,
где волны набегают, как во сне
и, как во сне, недвижен плоский берег,
и звезды вылезают из орбит,
и бровь луны презрительно скорбит
о времени, как бремени и мере
неверия и веры, и вериг,
вводя крупнокалиберный верлибр
трех остальных тяжелых измерений,
где мечется безумная кадриль
четырехмерных бешеных квадриг,
чудовищных в измене заверений.

Мы стрелок ход сдвигаем на «потом»,
а зрелость подступает немотой,
переоценка отдает ломбардом.
Суть этой трансформации проста:
протерта жизнь до серого холста,
граничащего с тонким миокардом
поверхностью, и можно уловить:
пульсация прерывиста, как нить
в трясущейся руке одной из Парок,
и хочется «уже», а не «еще»
и вслушиваться в медленный отсчет
обратный, предпоследних дат подарок.

Присела ночь на корточки к костру,
и потянуло к смерти, как ко сну,
и я коснулся темы, словно тела.
Невольно мысль отдернулась рукой,
наткнувшись на немыслимый покой,
суть коего поденкой улетела.
Огонь снимает серые пласты
воспоминаний скудных и простых,
и темнота пульсирует безлико,
стекая вместе с дымом по полям;
и медленно по гаснущим углям
блуждает мрачноватая улыбка.

06.09.1983, с. Приморское Килийског р-на Одесской обл. (ныне Вилковской городской общины Измаильского р-на).

***
Выпьем, милая подружка,
милосердная сестра.
Перетёрлась ручка-дужка
у душевного ведра,

и ведро в колодце быта,
оцинкованная жесть,
пообшарпано, побито,
проржавело там и здесь.

Выпьем, тонкая пружинка
с детства сломаных часов,
перетёртая резинка
от заношенных трусов.

Оцинкованная радость,
осестрованная жизнь,
выпьем молча эту гадость,
нашинкованную близь,

выпьем, верная подпруга,
жизнь-алёнушка на треть,
чтоб не видеть нам друг друга,
чтобы больше не смотреть,

у колодца из копытца
выпить мёртвой водки-зла,
уколоться и забыться,
и проснуться, и забиться –
из козлёнка превратиться
снова в старого козла,

да и дальше пить со всеми
разливную круговерть,
оцинкованное время,
оцифрованную смерть.

Воет, веет время-вьюга
в мыльно-серое окно.
Выпьем, что ли, кали-юга.
Нам, тартарам, всё равно,

пей, похмельная подружка,
мимолётная сестра,
чтозанюни на подушке,
ятебене сашкапушкин,
тыненянямнесутра…

01.07.2011, Москва.

Уплытие

Мы уходим в дальний рейд,
я не ведаю, в какой.
Машет с пристани нам Фрейд
очень пристальной рукой.

Паруса подняв чуть свет,
мы уходим к мысу Горн,
и с причала нам вослед
грустно машет доктор Бёрн.

Нам, презревшим штормы вьюг
и самумов ураган,
с пирса машет доктор Юнг,
как отпетым дуракам.

Может, ждёт нас всех каюк,
может, мы акулий корм,
если машут доктор Юнг,
доктор Фрейд и доктор Бёрн,

доктор Адлер машет тож
и другие доктора,
машут крыльями ладош
санитар и медсестра.

Нам не надо докторов,
я лечиться не хотим,
мы психически здоров,
я здоровы как один.

Я тут все за одного,
мы тут весь один за всех,
ничего, что мы того,
знаю мы, нас ждёт успех.

Не беда, что шквал и шторм,
выйдем в море поскорей,
поднимая парус штор,
занавески якорей.

За кроватью ляжем в дрейф,
там экватор. Юных юнг
бросят в море доктор Фрейд,
доктор Бёрн и доктор Юнг.

23.08.2010, Верхнее Ступино.

Жалобы коренного россиянина
или Хор девушек из оперы «Аскольдова могила»
на мотив песни «Кирпичики»

Выйдешь из дому, там, за пельменями
или пивом, чтоб их запивать –
а кругом всё одни понаехали,
нас уже среди них не видать.

Понаехали ходят по городу,
понаехали ездят в метро,
оттого всё так плохо и дорого,
всё сплошное говно и не то.

Понаехали сворами дворники,
и на рынке одни продавцы,
как тут думать о мыслях о творчестве,
если к водке – у них огурцы.

К нашей водке из спирта из Нальчика! –
наш китайский родной огурец!
А в песочнице ихние мальчики,
только ихние, просто ***дец!

Как гордиться мне славными вехами,
чтить священные предков гробы,
если сор наш метут понаехали
и выносят всё-всё из избы?!

25.07.2011, Москва.

Последнее письмо Балалайкину о последних тайнах бытия
ħ = 1,0546 * 10 -34 Дж * с

И не тщися, Балалайкин,
исчисляя интеграл:
всё пожрётся, Балалайкин,
как Державин угадал.
Александр Левин.
Стансы Балалайкину.

Милый друг Балалайкин, старый опоссум,
пишу со скрипом.
Словно старший Плиний тебе, мой Постум,
я этот скриптум
посылаю в надежде, что эти вести
и эти мысли
мне занять позволят меж первых место
еще при жизни.
Старый друг Балалайкин, натурфилософ,
за это лето
у меня накопилось в уме вопросов…
Верней, ответов.
И теперь я тебе о своих дерзаньях
пером глаголю.
Я увидел умственными глазами,
как входит в долю
каждой мелкой частицы веществ и поля
константа Планка.
В этом видятся чья-то рука и воля,
и признак плана.
Размышляя над фактом кванта, паденьем фрукта
в уме до боли,
я прозрел этот замысел, эту руку
и эту волю.
Я постиг, что константа Планка, чей облик
суть тайный вестник, —
это грозный символ: могильный холмик,
и сверху крестик —
двуединый знак, в коем холм — константа,
а свыше — Планка.
Он свидетельствует нам весьма компактно,
что жизнь — обманка;
но когда все, как тонко просек Державин,
«жерлом пожрется»,
встанет знак сей, словно простой журавель,
поверх колодца
и из жерла бездны, подъявши Планку,
восчерплет снова
все, неся нам весть, что и смерть — обманка,
что все есть Слово.
Это высшее Слово — константа Планка.
В ее симвóле,
как проник я, сокрыты все части плана,
руки и воли.
А еще я промыслил путем прозренья,
с собою споря,
что Косая Планка есть также рейка,
как в семафоре,
и чем выше рейка подъята кверху,
чем угл тупее,
тем крупней составы веществ и света
пройдут под нею;
ежели ж примет рейка горизонтально-
е положенье,
это значит, пришел брутальный
конец движенью.
Перед сим открытьем черезвычайным
все станет мелким:
и Платон, и Ньютон.
Засим кончаю.
Твой друг
Сопелкин.

19.09.1999, Уютное.
————————————-
ħ – приведенная константа Планка.

Fuga dissociativa*

«Если дорогой ты путника встретишь, и путник тот спросит:
«Что за лопату несешь на блестящем плече, иноземец?» —
В землю весло водрузи — ты окончил свое роковое,
Долгое странствие…»**

Вот она, родина предков,
поле чудес в стране дураков самовитых***.
Тут и зарыли мы вместе с родным дураком Буратино
наши таланты дурацкие, тридцать серебряных, звонких,
гребаной этой лопатой, веслом нашей девушки вечной,
той, что неслась птицей-тройкой, безумной тачанкой,
в шитой по делу расстрельной каховской шинели,
перелицованной ловко из гоголевской наизнанку;
той, что по паркам культуры, в футболке и тапочках белых
стоя, нам сердце пронзила навек бесполезною верой,
тщетной надеждой несбыточной на небывалое счастье,
на бесконечный оргазм с фригидной советскою сукой;

Так и живём до сих пор, подменяя любовь онанизмом,
мрамор и звонкую бронзу – фанерой и крашеным гипсом,
счастье – пустыми мечтами о завтрашнем счастье грядущем,
в светлое завтра гребя бутафорской совковой лопатой.

13.11.2011, Москва.
___________________
* Fuga dissociativa (от лат. fuga — «бегство») — диссоциативная фуга, болезнь, характеризующаяся внезапным, но целенаправленным переездом в незнакомое место, после чего больной полностью забывает всю информацию о себе, вплоть до имени. При этом память на остальную, неличностную информацию сохраняется. Сохраняется и способность запоминать новое. Во всех остальных отношениях, кроме амнезии, больной ведёт себя нормально. Диссоциативная фуга длится от нескольких часов до нескольких месяцев, изредка дольше. Потом больной вспоминает свою биографию (обычно внезапно), но при этом может забыть всё, что происходило во время фуги.
** Гомер, Илиада, строки 127-130, пер. Василия Жуковского.
*** Велимир Хлебников определял слово «самовитое» как слово «вне быта и жизненных польз».

***
Приезжай!.. Приезжай!.. –
Безнадежно и хлипко.
Требуха. Дребедень.
Так бренчит, дребезжа,
треугольная русская скрипка,
деревянная музыка гибельных деревень.
Так болтается, бьет
и цепляет, и торкает
заскорузлый и черный,
с раздавленным ногтем, кривой,
по натянутым жилам,
по вынутым жилам издерганным
указательный палец отечества моего.
Так бренчит по ухабам,
визжа и вихляя колесами,
дребезжа разбитным передком
со светла до темна,
от весны и до снега по осени
вековая телега с привычно хмельным седоком.
И приеду.
Отравимся белым.
Поправимся красненьким.
Побубним –
каждый сам о своем –
голова к голове.
Подеремся. Помиримся.
Вот такие мы тризнуем праздники,
увязая скрипучей, тележной душой в колее.

27.09.1992, Уютное.

Случай в парке культуры под выходные
(баллада в манере Александра Галича)

Вышел в пятницу в парк прогуляться я,
в наш районный, культуры и отдыха,
после смены. Хоть кризис, инфляция,
всё же хочется свежего воздуха.

Вот бреду в рассуждении делать что,
водки взять или пива пол-ящика,
глядь, сидит симпатичная девушка,
с вот такущей косой настоящею.

Приглянулась, ведь дёрнул же чёрт меня,
и с лица ничего, не прыщавая,
нос курносый, глазищи аж чёрные,
разве малость на вид худощавая.

Словом, всю оглядевши подробно, я
подошёл, мол, пардон, ну, и всякое,
а она улыбнулась по-доброму,
ты садись, говорит, покалякаем.

Ну, подсел к ней на лавку, конечно, я,
а она говорит этак ласково,
расскажи, мол, про жизнь свою грешную,
как ты жил, как с работы потаскивал,

как девчонкам ты мóзги запудривал,
а потом, небось, раз сам – и в сторону.
Говорит, словно поп на заутрене,
нараспев этак, ровно и здорово,

всё про жизнь мою, словно по книжечке,
что, мол, пью, и другое подобное.
Невдомёк мне, к чему дело движется,
только чую я что-то недоброе.

А потом меня ровно что стукнуло,
вспомнил, пили вчера мы палёную,
так часа на два зрение стухнуло,
а потом ещё три всё зелёное,

и вот давеча брился – и родинку…
Пощади, бормочу, и попятился.
А она говорит, что ты, родненький,
я же траву кошу здесь по пятницам.

01.08.2010, Верхнее Ступино.

«это я, в портупее, у танка, ухмылка комбата»

Это вам всё и сразу, в цветах и, конечно, на цифру,
а тогда только плёнка ч/б с потайным серебром,
проявить, закрепить, просушить, глянцевать, всё на цырлах,
в красном свете, в особо торжественных на унибром,
в шоколадный вираж завернуть, словно “Мишки” конфеты,
очень редко, кто сам, это сложно, почти как витраж,
в основном в ателье на заказ дорогие портреты
да семейные снимки — костюмы, серьёз, антураж.
Фотографий и плёнок за годы с седыми висками
три здоровых коробки, и некуда стало девать,
а потом, поднатужившись, куплен был новенький сканер,
и всё прошлое в цифру за месяц, а их под кровать.
Отыскать эти файлы в архиве и скинуть на принтер,
и форматом А3 распечатать любовь и печаль
этой жизни, что мимо промчалась, как спринтер,
в чёрно-белом формате, какая цветная печать?
Этим прошлым хватило бы с гаком оклеить все стены,
чтобы сесть посерёдке и молча сидеть и глядеть
на такие родные, такие забытые тени,
продолжая помалу всё дальше лысеть и седеть.
С облетаньем волос резкость падает, выдержка тает,
всё нечётко, расплывчато, всё на неверном глазу,
но притом параллельно чувствительность всё возрастает,
шевелёнка дрожит и легко выбивает слезу.
Эти смутные фотки — как в прошлое мутные фортки,
заглянул — и слезит от едва узнаваемых лиц.
Это бабушка, мама, отец, тётя Маня, какая-то тётка,
это дядя Серёжа, а это засвечено: блиц.
Это я с голым задом и три целлулоидных утки,
это с плюшевым мишкой и с мамой в обнимку вдвоём,
это с братом Алёшей, вот с книжкой у шкафа… Минутку…
это… а, тётя Рая, а это в гостях и поём.
Это первый “Б” класс, а вот это уже наш десятый,
первый курс, на картошке, а вот Яшка Каллер и я,
это я, в портупее, у танка, ухмылка комбата,
а вот это жена, и вторая, и вот сыновья,
это первая внучка, а это на вечере, лица
в основном все знакомые, это Италия, Крым,
это дайвинг на Красном… Past perfect — но, кончившись, длится,
и наивная ретушь как грубый покойничий грим.
Это мальчик, а это какой-то случайный прохожий,
бородач и толстяк, уходящий в пейзаж темноты,
пожилой и больной, но на мальчика чем-то похожий.
Этот снимок… Да нет!.. Это ты. Это я?! Это ты!
Половина на снимках уже навсегда невидимки,
это было и сплыло, и жалко, и поздно жалеть.
Было столько всего, а остались одни фотоснимки,
но всего не спасти, запечатать, не запечатлеть.