Алёша Прокопьев
Алёша Прокопьев
Алексей Петрович Прокопьев
1957, Чебоксары.
Окончил отделение искусствоведения исторического факультета МГУ
Лауреат премии Андрея Белого 2010 года в номинации «Перевод».
***
Хочешь имя? и время? и мужа?
чтобы крылья сложились в кун-фу?
Чтобы, ужас в груди обнаружа,
напружинилась глаз твоих лужа, —
ведь без этого бабочка — тьфу!
Дорожит своим званьем москвичка.
И, безумно влюбляясь в неё,
тихо чиркает гневная спичка,
и летит под откос электричка,
и взлетает на воздух жильё.
И встаёт, в ободке из пожара,
не желая питаться людьми, —
человеческое чернояра,
милой речью, блаженством кошмара, —
и попробуй его отними.
Мотылёк, однокурсник, невротик —
и какой-то пиджак-психопат
облетают — что твой самолётик
отреченьем очерченный ротик.
Или что-то бубнят невпопад.
За отвагу по знойному лугу,
за летучее — тучи — бу-бу,
душат стрёкот и рокот подругу,
исполняя неробкую фугу,
вьюгу слыша у галок в зобу.
***
Тот блажен, кто не сам по себе.
В робе, в кителе, в гробе, в ходьбе,
Зависая над бездной – страховкой
Связан с сетью висячих мостков,
Под туманящий звон молотков,
Горд походкой, подкованной, ловкой.
Кто бы ни был – строитель, солдат,
Призрак предка – хранителя дат,
Альпинист, постовой, проститутка, –
Всем знаком этот страх высоты,
Дно вселенной – сухие кусты,
Ты убит и лопочешь, как утка.
Но земля, приближая лицо,
Вырывает из пальцев кольцо,
И рыдает надорванным альтом.
Кто в могиле был – встанет, горбат,
Милых ангелов рой – медсанбат,
Полетят каблуки над асфальтом.
Оттого все становятся в строй,
Что не страшно быть брату с сестрой,
А труба позовет – и повзводно
Побегут в небеса, на снега,
На незримого ныне врага,
И куда будет ветру угодно.
Стая, цепь, вереница, табун,
Аккуратные ёлки трибун,
Пирамиды, столпы, зиккураты, –
Мёртвых больше, чем ждущих черёд.
Город мёртвых уже не умрёт.
Тем спокойней круги и квадраты.
Камень только и чувствует связь
С тем, что будет ещё, и, боясь
За течение в Волге и в Каме,
Весь дрожит, хоть не видно ни зги,
И тогда настигают шаги,
И по сердцу звенят каблуками.
***
Полосуя дни и сроки,
розов и нетрезв — на зов
мрака-шороха-сороки —
мчит на вороном Cherokee
дед Мороз без тормозов.
Ходит месяц стеклорезом
по морям застывших слёз,
и с сыночком-ирокезом
год бежит наперерез
главарям-головорезам:
блюз на бис — месьё Булёз!
А секунды-людоедки
с колуном у самых губ,
завалившись спать к соседке,
язвы каверзные, едки,
метки — метят в складки шуб…
Спят, голубки, в синей сетке
обнимая ледоруб…
Шубки, юбки, плётки, ветки —
вылупляясь из скорлуп.
Ни минутки — без «хруп-хруп».
Речка подо льдом и лес —
всё у них блестит ликбезом.
Вот бы вдарить до-диезом
им поддых, месье Булез!
МЕТАМОРФОЗЫ
Я стану прозрачным от мыслей, от их свеченья,
когда надо мной закачается виолончельный
мятущийся воздух густой; и, уже безучастный
к обиженным ближним, увижу: из листьев сочатся
туманные капли.
Мы все понемногу ослепли.
С момента рождения – в дымные падаем петли.
И всё же, за воздух держась, ни на что не надеясь,
на что-то надеемся, то есть: сжигая, как ересь,
отцветшие звуки и жёлтые запахи, помним
о прежних препонах. В пруду отражаются сонмом
всё те же обиды. Войду в эту темную воду,
и деревом выйду, и встану от леса поодаль.
Мой горестный день. Кем я только за жизнь свою не был –
и хлебом, и камнем, и зверем, и рыбой, и небом,
но все превращения пели мне болью в ключицах,
немым удивлением, горьким осадком на лицах.
И больше ничто не случится. Я знаю наверно.
Дорога спиной своей в сторону дергает нервно –
и лес расступается.
Птица
упасть не боится.
Грохочет вдали колесо и блестят его спицы.
Ведь это не блажь – постоянно пить свет из миражей,
не приступ отчаянья и не обязанность даже.
А только на что ж это может быть странно похоже?
Кто бархатной ветошью водит по съёженной коже?
НОЧНОЙ СТОРОЖ
Кричат мне с Сеира:
сторож! сколько ночи? сторож! сколько ночи?
сторож отвечает: приближается утро, но еще ночь.
Исайя, ХХI, 11-12
Не дай мне Бог сойти с ума
Александр Пушкин
Nachtwaechter ist der Wannsinn, weil er wacht
Rainer Maria Rilke
1
Боже, о дай же совсем не сойти с ума.
Кукла, игрушка, не сплю, ничего не делаю.
Знаю, живу на земле, сторожу дома.
Тела не знаю – Луна похитила тело неспелое.
В лад этой музыке спрятались сонь и синь.
Лунные струны звенят на пустынной равнине.
Две воробьиные клавиши – соль и си –
Утро. Надтреснутый свет. Он горит и поныне.
Сделаю что-нибудь, встану, огромная тень,
Слово скажу, чтоб услышали, жив ещё, жив ещё,
Боже, о дай же мне голос глухих деревень.
В час, когда только собаки летают над крышами.
2
Кругом бело. Всем ясно видно всех.
И только звёзд сквозной серьезный смех,
неслыханный. Но я не понаслышке
о нём твержу, и лёд крошу, в сердцах –
в самом себе, за совесть и за страх,
без отдыха, без сна, без передышки.
Неслыханно приходит время жить.
Нечаянно, негаданно, нежданно
надтреснет лёд, и от предсердья нить
морозной веткой голубеет, Анна.
Свет милосердья – тихо, бездыханно.
Тогда я слышу смех. Кругом бело.
Я лёд крошу. Весь город замело.
Тем явственнее сторож видит утром
окрест земли пылающий оркестр
и на регистрах сыгранный реестр
неявных жизней в крахе поминутном.
Но мало, мало. Среди прочих всех
морозной веткой голубиный мех
растёт, клубится, розовеет, тает.
Светает. Что же, не сердись опять,
на лёд, на медь, на дорогую пядь.
А жизнь идет. И жизни не хватает.
3
Первый сторож ночной был Ной,
и с открытыми спал глазами
над мелькающей глубиной,
под горящими образами.
Этот пляшущий жёлтый свет,
вырываясь на чистый воздух, –
сколько миль ему, сколько лет.
Лижет пламя сухие звёзды.
Не случайный, наверно, дар –
видеть ночью.
Ночные дыры
днём в такой прорастут пожар,
что куска не найдёшь от мира.
Только клещи и молоток.
Только выдох о белой роще
корабельной. –
Да всё не так,
всё не легче и всё не проще.
***
Облако зашедшее за облако
жизнь свою попробуй удержи
талой ртутью утреннего столбика
растекаясь в грязь под гаражи
расцелованы прилюдно бублики
разыгрался чёрный кобелёк
пусть звенит на радость гиблой публике
серебристой речью кошелёк
но на грех всё грезишь про загробное
циником глядишь на ремесло
так легко взойти на место лобное
чтоб опять куда-то понесло
так светло на площади покатое
не метлой умытое окно
ты не жизнь а пятое-десятое
клятое-проклятое кино
так тепло приглядываясь к имени
терпкому и кислому на вкус
слепо выдохнуть: о да веди меня
пёс Анубис больше не боюсь
***
завернувшись в белый флаг,
обернувшись белым флагом,
небо машет, кое-как
приближаясь мелким шагом,
машет вширь — самим собой —
собираясь нежно в складки
(шуры-муры,
ближний бой),
отступая в беспорядке,
шепчет самому себе
языком обмякших шкурок
беличьих,
и на губе —
соль и пот опасных жмурок
***
Наступая на полы пальто,
лаской рыская в дебрях халата,
спотыкаясь и пятясь… в ничто
(в нечто) падая виновато,
всё ты думаешь: коротковата…
шубка ватой висит мешковато,
будто выкроена из карто-
на одежда и жизнь автомата.
Просыпаться — учить языки,
отупеть — съездить в гости к подруге,
рассупониться —
и без подпруги
вдруг цветные нашарить мелки
в полушариях сердца и вьюги,
шоры сняв,
распрямив уголки
губ и мыслей,
как — вытянув дуги,
губы трубочкой — в голос,
в гудки пароходные,
в мощные плуги,
в супинатор походки упругий, —
и тогда всё, что жжёт из угла,
обретает язык.
Сапожок
говорит тебе: здравствуй, божок,
я охотничий малый рожок
и твоя ненаглядная мгла, —
и тогда всё кружится опять,
и заклёпок глазастая медь
начинает учить Киреметь,
как смотреть, и идти, и стоять, —
и тогда тебе шапка мала.
Ветер пей, и целуй, и кусай их,
золотые твои помела,
и грызи, закусив удила,
и ликуй, словно суфий в Исайях!