Евгений Шестаков
Евгений Шестаков
«Интеллигент со средним образованием, что выражается в тотальном обсирании и поисках сермяжной правды. Начинал в «Аншлаге» как автор монологов, ныне исполняемых Шифриным, Хазановым, Новиковой, Грушевским и прочими».
lurkmore
«Я ребенок. Я умею летать и петь на языке кошек, у меня есть знакомый кит, я могу заколдовать тапок, мне приходилось ночевать на Луне и пить какао из крана, я могу всю жизнь простоять на одной ноге, я умею бегать по рельсу и спокойно проходить сквозь злодеев. Но мама плачет, если долго не может меня найти».
Е. Шестаков
Дятел оборудован клювом. Клюв у дятла казенный. Он долбит. Если дятел не долбит, то он спит либо умер. Не долбить дятел не может. Потому что клюв всегда перевешивает. Когда дятел долбит, то в лесу раздается. Если громко, то, значит, дятел хороший. Если негромко — плохой, негодный дятел…
«Пьяные ежики»
Куклачеву посвящается
Зимой 96-го к нам в дом попросилась погреться кошка. Залезла на балкон спальни и давай смотреть, как мы предаемся неге в уюте. Тощая, облезлая, голодная, умная, хороший психолог. И беременная на последних минутах. Мы с женой поставили личную жизнь на паузу, открыли дверь, впустили и накормили. И сказал я: оставайся с нами, животное, ибо не звери мы и такую тебя выгнать не можем. И кивнула жена. И кот кивнул. Он был совсем молоденький и посчитал ее за понаехавшую из ебеней тётю. И кавказская наша овчарка не возражала и расступилась, проходите, вытирайте ноги, рожайте (добрейшая была сука, даже звали ее как няню — Арина). Вскоре кошка ожеребилась, четыре штуки, лежат в коробке, квасят титьку, пухнут, учатся глядеть и орать. Друзьям было объявлено о наличии кошачьей рассады, друзья пришли, каждый себе выбрал и ушли ждать, когда подрастут.
А потом кошка вернулась с улицы с рваным боком, в кровище. Залечили. А потом опять, с рваным ухом и в багровых тонах. Как будто к палачу на прием ходила. И третий раз. Штозабля? Не всё мы знали тогда о жестоких законах шерстяного и хвостатого мира.
А потом настал вечер, когда пришли усыновлять первого котофея. Детсад был в коробке в спальне на втором этаже, и скрипели ступени под ногами гостей, и добрели лица, и готовились уси-пуси, и метнулась к форточке быстрая и ловкая тень. Подошли, а в картонной коробочке — геноцид. Никто не дышит, у всех четверых на горле следы зубов, с понятыми упокой, все свободны. Это я теперь в курсе, что у кошачьих мочить чужой приплод и кошмарить самок — обычное дело, как у нас бегать от алиментов. Тогда я не был столь образован. Похоронил котов на крутом берегу Томи и сказал кошке, чтоб уходила. И без нового брюха не возвращалась. Ибо у нас в семье потери принято восполнять. Кивнула, тут же за углом не знаю на скольких сообразила, залетела, выносила, ощенилась, три штуки в новой коробке, битте. А весна уже. Тепло. То окно забудем закрыть, то дверь. На крик жены прибежал. Валяются, двое холодеют, один маленькими лапками пытается выгрести. Горло прокушено, но не порвано. Мяукает и свистит. Похоронил котов на крутом берегу Томи подселением к старой могиле и ничего кошке не сказал. Отвез ее, кем-то проклятую, за тридцать девять земель и там оставил. Погрелась, хватит. Раненого выходили, пристроили.
А потом настала ночь крика, который я и через двадцать лет помню в отдельных нотах. Кричала в сантиметре от меня жена моя, которой кто-то пробежал по ногам. Кто-то очень хуевый и во всех смыслах черный. Черт. В образе кота пришедший уже не маленьких убивать, а больших двуногих с ума сводить. Ни до, ни после, даже в кино не слышал в крике такого страха.
Прыгнул к окну, захлопнул форточку, через долю секунды в стекло влипла котская морда. Не успел, сука. Не уйдешь, сука, ждал тебя. Недавно от толпы бандитов отбились, СОБР ночами в доме сидел, полковник из Москвы приезжал, выстояли. А тут кот бродячий. Уж как-нибудь разберемся.
Но мужик. Когтями на на подоконнике такие следы оставил — хер закрасишь, только рубанком. Вену на руке профессионально вскрыл, когда к полу его прижал. Очень жить хочет. А я очень ему другого желаю. Аж зубы сводит. Говорю жене: иди вниз, принеси тяжелое что-нибудь. Скрип-скрип — пошла. Скрип-скрип — вернулась. В руках тяжелое: Карл Маркс, «Капитал», третий том. Держу кота, ржу. Смех, грех, Россия, девяностые, кто к нам с мячом придет, тому гол. В общем, неважно как, разобрал не виновную ни в чем, но виноватую во всем тварь и выкинул на помойку. И никогда так остро не чувствовал справедливость.
Сейчас у меня на койке спит пожилой кот Найджел, ему 14, он слепой. Глаукома превратила его глаза в потухшие противотуманные фары, но он жив, и ходяч, и оруч, и сруч. За полгода всего лишь раз упал сверху на старые грампластинки, недавно научился даже бегать наощупь. Последнюю птицу, которую поймал еще зрячим, он отпустил. И долго смотрел ей вслед.
На фото кот Шульц и собака Джина нагулялись и просятся ночевать (МО, дер. Жаворонки, 2007-й г.)
Руссиш плейшнер оффицир
Хватен фрау танц шпацир.
Мит козакен унд рюкзакен
Битком битте санкцион сыр.
Я не знаю, как мы будем есть эту клумбу и сколько чьих охранников под столом. Но, товарищи, я абсолютно уверен, что если на взаимной основе мы сократим доходы граждан от приусадебных участков и дач, сторонники полиомиелита в Сирии будут окончательно посрамлены. Это политика, и мы должны двигаться, даже когда лицо уже целиком в стене, а волосы на тощих ногах растут непосредственно из костей.
Хер по ЗАСу
В 76-м году дело было, июль, только майора получил. Взлетели с Лёхой по учебной, всё путем, условно поразили, домой пошли. Прямо на глиссаде уже команда с КП: стоп посадка, разворот, набор, курс 70, включить форсаж, РЛС. Охуеваем, делаем. По ЗАСу какой-то хер слоном сморкнулся и говорит: мужики, вы пустые? Блядь, а какие?! Откуда у нас ракеты, полёт учебный! Он с кем-то там похрюкал и тёплым таким надгробным голосом говорит: мужики, тревога боевая, цель реальная, полк не взлетит, работать вам, разрешаю таран.
Хоронила бабушка пизду. Таран. Мне 29, у меня двое, Лёхе 27, баба восьмой месяц со смещённым центром тяжести ходит. Погода ясная, солнце жирное, кому спинкой загорать, кому жопкой гореть и кусками падать. Таран. Через минуту на экране увидел. Крупноразмерная одиночная неторопливая нихера. Лёхе говорю: секу крыло, обосрусь — добьёшь. Лёха говорит: это гражданин. Хер по ЗАСу говорит: борт маскируется под гражданский, подтверждаю приказ на уничтожение без облёта.
Ебал фонарь аптеку. «Аэрофлот», 154-й. Три дудки в жопе и окошечки во весь хуй. Без облёта. Таран. Пятьсот метров. Я сплю или бухонемой на третьем пузыре глючу? Триста метров. Лёха говорит: да ну нахуй. Говорит: я лучше в сопку. Говорит: я в сопку, блядь, обосрусь — добьёшь. Хер по ЗАСу говорит: передаём сигналы точного времени, начало шестого сигнала соответствует длине моих соплей в африканских дюймах. Я говорю: делай как я — нихуя!
Поспели яйца в штанах у дяди Вани, короче. Полкана этого, который прямо на КП ёбнулся, целым взводом еле связали. Через 10 лет узнали, что то ли Ельцин тем бортом летел, то ли Пьеха. Через 5 лет памятник нам при жизни поставили, человекам и самолётам. Хер знает, то ли памятник, то ли «Они позорят наш коллектив». Мне всё равно. Я своё отлетал и огурцами на даче повелеваю.
И праздничный боян про моего папу.
Мой папа был пограничник. Он ходил с собакой. Она нюхала, он смотрел, через час менялись. Граница была румынская, степень присмотра-догляда средняя, папа в секрете иногда спал, приставив бинокль к уху. Цыгане были очень хитрые, очень тихие и в составе делегации имели течную суку. Против которой у папиной собаки шансов не было, потому что она была кобель и в жизни не трахала ничего лучше, чем нога стоящего часового. Цыгане сказали суке «айдануданай», она побежала в лес, пограничник-кобель побежал за ней, а пограничник-папа спал и не видел, что кругом враги, а друг предал. Цыгане папу будить не стали, спящему гадать постеснялись и просто пошли воровать по своим делам. Но в расположении отряда товарищи офицеры постигали принцип действия недавно привезенных сейсмодатчиков и обнаружили мелкий групповой топот. Плохого никто не подумал, а все подумали хорошее про косулю с огромными глазами и длинным отварным языком. Ком сказал «таки да», зам сказал «уже есть» и с парой юных карабинеров пошел встречать вырезку. Но цыгане были вдвое хитрее самих себя и впереди пустили одетое ребенком дитя. Которое ломаными жестами стало уверять, что оно соотечественник, идет длинной дорогой, несет бабушке пирожок. Уже почти убедило, но тут позади него в зарослях раздались более чем просто скорбящий крик и звуки гибнущей жопы. Это папин кобель, то ли не догнал суку, то ли догнал, что его посадят за измену Родине и ноге, вернулся и стал поедать чавэл. Последовал уставный азохнвэй, примчались группы и повязали вторгшиеся иностранные организмы. Когда папу везли на гауптическую вахту, конвойный штык-ножом вырезал на борту кузова слово «Лена». Папа сказал, что его брат в ней тонул, едва вынули, после чего долго объяснял, что именно он этим хотел сказать.
Медведь не просто символ России. Еще в 30-х годах прошлого века он был обычным домашним животным в тех глухих местах, куда боялись заходить лошади. Он валил и трелевал лес, ходил по воду, долбил лунки и приглядывал за детьми, когда крестьяне уходили разбойничать на дорогах. Во время войны более половины медведей ушли в партизаны и около семисот дошли до Берлина.
ссылка
Улетаю. Я таю, я последний молочный свой зуб шатаю, мне в дороге лишь ноги надо, плитка белого шоколада и помада для обветренных губ. Я куб. Я шар. Я удаленной фотки расшар на небе. Я точка в вебе. И дочка ведьмы. Мама, прости. Прочти почти признание в том, что дом уже не мой, звонок немой последний раз сказал мне: то-домм. Я выросла из осла в кобылу, все узнала и все забыла, кроме того, что было во сне. И мне не надо ада твоего опыта, полные уши, пустые хлопоты, дороги в прошлое, красные от ремней.
Папа, прощай. Не отвечай, ты занятой начальник над чай. И хлеб. Ты дома слеп, там склеп, в мавзолее магазина ты солдат и танк, охраняешь полки, полковник, охрангутанг. За фруктами-овощами следишь со сложными щами, не пропускаешь с вещами, я баг в семейной программе, ползу туда, где начинается лето, и моя песня никем не спета, и ждет анкета ответа “да”.
Улетаю. Витаю, надежду крошкой с ложки питаю, из точки вырастет запятая с моим лицом. С распахнутыми глазами, сгоревшими тормозами, на счастье себе и горе маме с отцом. Я предводитель неосторожных, лечи-лечи меня, подорожник, лети мой пепел туда, где можно нельзя. По углям красного цвета, по стеклам белого мета, по горлу песней допетой стезя.
Официальный представитель Белого дома Джош Эрнест заявил, что Россия больше не сверхдержава (Газета.ру).
Вот кто просит их, блядей, озвучивать все, что в башке насралось? Вот возьмем и завтра же боевые льдины с ракетами к Аляске вашей придвинем. Зачем по самолюбию в грязных носках ходить? Вы реально тупые. Могли бы понять за 15 лет, что обида — главная движущая сила нашей души. Не бережете вы себя. Вот встанет наш, до кнопки дойдет, отче наш и хуйсымсовсем под нос прочтет и кнопку эту нажмет. Мы-то ладно, любой спокойно сабельный удар держит, после катка встает и не жрать может месяц стоя. Но вы-то на руинах цвести не можете. Лучше б за базаром следили. Понятие же иметь надо. У вас один пиздобол без намордника к людям выйдет, а нас от трех до девяноста трех лет побреют, на телегу посадят, в танк запрягут, и пезда планете. Оно вам надо?
Попросили адаптировать «Ромео и Джульетту» Шекспира для учащихся средних и весьма средних школ. Сделал.
На Второй Советской жил парнишка,
Он носил железные очки.
Никогда не расставался с умной книжкой,
Думы его были высоки.
А на углу Гагарина и Щорса
Девочка – ой! – красивая жила.
Шарфики носила с длинным ворсом,
Туфельки, каблук и все дела.
Я не помню, как оно случилось,
Мне портвейн всю память загубил.
В общем, девочка в парнишку – хоп! – влюбилась,
А он ее – хыть! – ответно полюбил.
Ох, каких размеров было счастье
Двух прекрасных молодых людей!
Но беда пришла к ним и сказала: «Здрасьте!»
И закрутила их без бигудей.
Дело в том, что девочкин папаша
С мальчиковым папой был знаком.
Ох, широка страна моя родная Раша!
Но – встретилася морда с кулаком.
Дело в том, что был один судьею,
А другой на зоне тарахтел.
Эх, простите, люди, мне, я слез своих не скрою –
Этот посадил, а этот сел…
И заместо марша Мендельсона
Зазвенел шопеновский мотив.
С тихим грустным звоном похоронным
Вдруг закрылись двери перспектив.
Девочка решила отравиться,
Организм таблетки не принял.
Мальчик на ее колготках думал удавиться,
Но порвались, зря лишь только снял.
Девочка хотела утопиться.
Но в реке дежурил водолаз.
Мальчик из чего-то там пытался застрелиться,
Промахнулся двадцать восемь раз.
Так и продолжается поныне,
Он седой, седая вся она.
То его сосед из петли вынет,
То ее поймают из окна.
Господи, ну что же мы за люди!
Почему так долго помним зло?
Почему детей-овечек губит
Прошлое родителей-козлов?
Я – петух. В хорошем смысле слова.
Разбудить хочу ваши сердца.
Пусть умрет обида и не родится снова!
Все, я спел вам песню до конца 8===@,
Преподаватель юриспруденции в Вестминстерском университете Лондона Виктория Брукс требует, чтобы силиконовые роботы-куклы выражали свое согласие на секс во избежание сексуального насилия над ними (Huffpost Deutschland).
Лет через пять купишь какое-нибудь буратино с самосвальным кузовом, чтобы в магазин ходило и мусор выносило, а оно тебя трахнет, выпишет из квартиры и в твоем фейсбуке будет над тобой уссываться.
Однажды в армию срочно потребовались худые очкарики -3,5 и полные очкарики -5. Армия пошла искать Женю и его друга Макса Батурина. Макса она нашла дома, с Женей было сложнее, он жил в общаге филологинь и историков, но в комнате его не было. Вот прямо тут надо сказать, что рекорд бодрствования без сна для человека составляет 11 суток. Для Жени — 17. Была пора сдачи экзаменов, и нужно было как-то выкручиваться, ведь занятия Женя не посещал, потому что девушки. И напитки. И свобода. И врожденная безответственность. Но университет был добрый, он сказал: сдайте экзамены как угодно, вякните хоть что-нибудь, потом идите в армию, буду вас ждать. И тогда Женя и его друг Леша пошли в подвал общежития. Там они сели каждый в свою маленькую квадратную ванну для стирки. И закинулись таблетками. Маленькие такие, специально для беременных женщин, 50 штук в баночке, посоветовала одна девочка, очень проясняют голову, помогают не спать и усваивать материал. В ванне в подвале Леша не спал сидя две недели, Женя чуть больше, читали учебников, чужих конспектов за весь год, кушали таблетки, пугали пришедших постирать девушек. Иногда Женя вставал, залезал в большую стиральную машину, весь там помещался, Леша закрывал дверцу, но не включал, за что ему до сих пор спасибо. Экзамены кое-как сдали, Женя за 17 суток спал несколько часов, потерял почти всю массу тела, в армию его провожала ночью одна любимая девушка, днем другая. Уже после армии выяснилось, что таблетки были слегка не те, они были для сужения матки после родов, но, тем не менее, помогли.
Поцеловав кота в морщинистые губы,
я отошёл ко сну, и снится сон
мне, что бравурный марш оркестр играет, трубы
блестят и медь тарелок льёт мне в уши звон.
А я иду вперёд, мне ничего не надо,
лишь только б этот марш, и только б лишь идти
в сияющую даль, не опуская взгляда,
и стяга чистый шёлк над головой нести…
(Макс Батурин, слева).
ссылка
Родина
О, Кузня… Я помню газопередоз от заводов и полный автобус педиков, простите меня, шахтеры, не узнал, будете богатые, шутка. Где отец мой, начальник лаборатории, вышел из нее в обеденный перерыв, и не нашли его ни через десять, ни через двадцать лет. Где менты схватили на дороге мою мать, заволокли в машину, передумали, сорвали перстень и выкинули ударом в лицо. Где сестра моя сочеталась первым браком на зоне, приехав к сидящему жениху, а когда он откинулся и я пришел глянуть зятя, он смущенно прикрывал курткой лежащий на стиральной машине обрез. Город труда, город тяжелого отдыха от труда. Фонтан в Горсаду работает, и люди подставляют руки под струи. Фонтан на Дружбы не работает, и люди молча ссут в него хором. Школа, Женя прыгнул с места 2.53, двор, Женя получил две шайбы за пять минут в оба глаза. Марья Афанасьевна, Галина Борисовна, два учителя, которым я обязан всем, что имею в лысой башке, они умели делать из ребятишек людей и любили свою работу. Дед Алексей, играющий на гармошке и вот уже лупящий кого-то поленом, неродной, но я знаю, что весь в него. И все так же лепит беляши тетка в киоске на углу, и горяченький дает мальчику. И он ест, чтобы набраться сил и уехать. Ты куешь людей, Кузня. Ты умеешь это. Спасибо.
ссылка
Говорят, бывает май. Ну, хуй знает. Нам полгода, мы не видали. Говорят, что есть страны, где мы не толстожопые и летаем. Что есть такое фламинго, у которого вместо перьев лепестки роз, и оно ходит по столу между шпротами и икрой. Приятно такое слушать, когда в паху минус тридцать и воет. А май — он внутри. Когда сытый и ветер ненадолго утих.
ссылка
Жидкость, молодость
С банкой тесть мой, Юрий Иваныч. Колонна вообще-то в ГСВГ шла, ночами, чтобы народ не прочухал и не набросился. Затея вроде была массово напоить дойчей и в ходе эвакуации группы войск понапиздить у них станочков всяких долбокрепежных, как типа после войны. Но мужики с Котлонадзора еще осенью в лесу лежки сделали, ждали, Иванычу со штаба его тесть, помначкар Одесского военного округа, цинканул. Короче, на плечевую взяли. Накрасили меня, с жены юбку снял, на ее каблы встал, тоже сорок второй у нее, платок, сука, с петухами напялил — палево страшное, но трубы-то догорают, по талонам давно все схлебано и забыто. Короче, как положено, стрельнул глазками, головную машину остановил. Замыкающую Серега Ивлев в колготках тормознул, бесстыжий, жопой в сеточку на мазовского быка попер, в восьмом поколении алкоголик, в сезон за амфорами ныряет, разбивает, изнутри лижет. Короче, по секундной стрелке мы с ним две минуты хихикали, в кабину лезли, муфты с рук снимать не давали, потом быстро водиле серию по ебалу и муфту в рот, и ствол в бочину, детский, сына, но заплывшими глазами не видно. А мужики, сто семьдесят человек с молотками, сверлами и посудой — на дойку. Пять минут — четыре тонны на круг. Романтика. Великая держава была, огромные возможности и масштабы.
ссылка
Не так давно не стало и ее.
— Шо там, мамо?
— Та утро, сынку.
— А-а… А яке воно, мамо, утро?
— Та яке ж… Та так себе… Утро як утро. Як вечер. Тильки батько твой не з роботы, а на роботу.
— А-а… А у мене що, батько е?
— Ну а як же ж! У усих е, и у тебе е. И у мене був. Тильки здох. Ой! Вмер.
— Мамо… А у мене брат е?
— Хто?
— Брат. Брудер по-немецьки. Е?
— Ой, яка вумныця ты у мене! Яка розумныця! Яки слова заграничны знает! Ни, сынку, ни… Немае у тебе брата. Сестра е.
— Хто?
— Сестра е. Ольга. Гарна дивчина така! Як голубка! Як лебедка! Як волшебна птиця, як я не знаю прям хто! Хороша сестра у тебе. Тож вумна. Вже даже сама ботиночки надевае. Така гарна уся. З бантиком. Ось народышься — тоди побачишь.
— Когда?
— Та скоро. Вже скоро, сынку. Числа восьмого.
— А яке сегодня? Двадцать четверто?
— Эге ж! А звидки ты знаешь?
— Мамо… А давайте сегодня!
— Та ну… Ще ж рано… У тебе ж недовес буде. Та ни!
— Мамо! Давайте сегодня.
— Ни! Мовчи! Рано. Ось як товарыщу главврач каже, от тильки так воно буде. У срок. Як положено. Ты ж у мене не «москвич» — недособранным з конвейеру выходить. Ты ж сынку мий. Перший. Я тоби любить буду. Я тоби, гуля моя, у ванночке купать буду. Я тоби…
— Мамо… Сегодня.
— Мовчи! Говорун. З пуза ще не вылез, а вже балакае. Спи! Тож мени, оратор подкожный выискался. Чревовещатель. Мовчи и спи давай. Цыцырун.
— Цицерон, мамо. По-итальяньски — Чичеро.
— От горе! От бардак! Невылупнуто яйцо курыцю научае! И в кого ж ты швидкий такий пийшов? Батько вроде смирный. Сестра спокойна. А етот ще там — а вже лялякае, як прыёмник!
— Мамо… А у мене вже зубы е. Два.
— Це шо таке? Шантаж? Ридну маму знутри кусаты?
— Мамо… А пускай я буду Аркадий. В честь Райкина.
— Шо-о-о?! Мовчи! Ныякого тоби Аркадия! Акакий будешь. Понял? От хто маму не слухае — тот за то Акакием буде! Понял?
— А батька як зовуть?
— Виктор зовуть. Все. Спи давай. Акакий Викторович.
— Мамо… Я писатель буду.
— Ага! У кровать. Года два. Потом пройдеть. У всех проходит, у тебе тоже пройдеть.
— Ни, мамо. Я ручкой буду писатель.
— Ага. А як же ж! Ты ж хлопец. У праву ручку взял себе та й попысал.
— Ни, мамо. Мени премию дадуть. Я людей смешить буду.
— Ага. Вон мени вже як насмешил! Ажно животик надорвала. Ажно больненько.
— Ни, мамо. Це я ногами. Мамо! А як же тут выходить? Не видать нычого. Куда мени? Ось сюда?
— Ай! Ой, больно! Ай!
— Значит, не сюда. А куда? Сюда?
— Ой! Ай, больно! Ой!
— Но ведь больше-то некуда. Да, сюда.
— Ай! Ой! Ай! А-а-а. О-о-о. А-а-а!!!
Спасибо
Вам
Мама
1961
Жизнь в Советском Союзе была безрадостна и трудна. Миллионы угрюмых людей в валяных брюках и кирзовых юбках каждый день чуть свет вставали натощак к конвейеру снаряжать патронами магазины. Тихие покорные дети сидели в детских садах в вольерах и ждали, когда воспитатели бросят жребий, кого, а главное, кем сегодня кормить. В школах преподавали только строевой шаг и метание урановых стержней, газеты выходили раз в месяц, книгу можно было купить, только сдав в макулатуру две других книги. Мне было 14 лет, когда я впервые увидел пирожное. Старое, высохшее, трофейное, еще из Германии, оно стояло в серванте у наших соседей по подвалу, его показывали гостям. Не хватало элементарных вещей, например, кепок, и очень многие мужчины ходили в платках и шалях из мешковины и рубероида. Единственным дозволенным партией развлечением был поход в Мавзолей, где живой тогда еще Ленин выступал со скетчами и рассказывал про международное положение.
В общем, понятно, почему тот год и этот человек так врезались в нашу память. Посмотрите на него. Он дважды красавец, от природы и по заслугам. И он — самое светлое, что у нас было с 1945-го года и по сей день.
ссылка
В этом году ему бы исполнилось 80.
Мой папа был шахматист, теннисист, лыжник и гиревик. Крестился 24 кг гирей, в другой руке держал для равновесия партбилет. Исчеркал всю Кемеровскую область лыжней, пытался приохотить меня, в ужасе я сбежал в музшколу, где два года трясся от страха перед спортом и от ненависти к пианино. В теннис папа сделал всех во дворе, в районе, в Иране в колонии советских спецов, поехал обмывать, на горном склоне выпал из джипа, долго катился по глине вниз, на ноги встал со второй грыжей в области паха и с шестым изобретением в области шамотных огнеупоров. Чем активней папа укреплял здоровье, тем чаще его приходилось тратить. В шахматы папа играл в любом, даже газообразном состоянии, когда руки уже не слушались и приходилось двигать фигуры силой мысли и направленным спиртовым выдохом. Однажды после многолитрового матча пошел провожать домой своего совсем усталого друга и противника Кривосудова, вернулся без шапки со следами насилия на лице. Но не лег зализывать, а сел доигрывать сам с собой. Как-то раз получил на работе серной кислотой в глаз. Зрение у папы ухудшилось. Но не сильно. Через двадцать лет мы стояли с ним в Томске на крыше девятиэтажной общаги, папа увидел сверкнувшую на земле копейку, спустился, подобрал, положил в карман, раскланялся и закрыл мне рот. Однажды папа был рыцарь. После очень сильного праздника добрые вассалы принесли его домой, держа за подмышки, и носы его туфель были стерты до самых пальцев. Но дара руководства папа не потерял и лично контролировал бережность несения мамы, которая улыбалась всем, но не узнавала даже его. Папа был стоик. Час мы тащились с ним в гору в дождь в гости к семь раз сбитому на войне штурмовому летчику дяде Ване. И всего пять минут мылись у него в бане, папа оступился, шайка кипятку вся вылилась ему на то место, которым он меня сделал. Папа не сказал ничего. Только букву «с», растянутую на секунды. Согнул шайку. И остался папой. В его планах была еще сестра для меня, и немного погодя он помог маме ее родить.
Папа был мужик, каких мало. Где-то высоко он бежит на лыжах и смотрит, как в Амстердаме я бегу свой первый и единственный пока марафон. 5.06, отец. Ты бы пробежал лучше.
ссылка
На фото нас нет, в наряде с Серегой были. У пульта. Того самого. Пока они перед болванками хлебалами торговали, Серега оба ключика доточил, сигналку отрубил и моей кровью на стекле завещание написал. В грубой форме. Вашу, мол, Родину-мамашу в говно и кашу, и ихние штаты к херам в купаты. Нормальный хороший парень. Но долгое воздействие паров окислителя на голову и окрестности. Простой солдатик пены изо рта напустил, пошел, повесился, с довольствия сняли да под две губных гармошки за гаражом прикопали. Офицерюга РВСН — совсем другой коленкор, муар и печальный креп. Первая, короче, пошла. А я встал, не вижу нихера, но знаю, что мир красный, мокрый и жить в нем больно. Но тоже пошел. Кое-как разлепил, кое-как нашарил, поднял и из табельного ему в спину. Но Гречке в рыло. Он портретом висел у входа. И в стул. И в пол. Рука не та, башки, считай, вообще почти нет. Серега обернулся. Ты ж, сука, грит, недоделал тебя, козли… И в лоб.
Героя мне не дали. Водка, брага и спирт в анализах. Под землей, как и на земле, без них скушно. Изделие над полюсом уже подорвали, эскимосам внеплановое сияние, пендосам внеплановое учение, ошибка наведения, сход с траектории, бля-бля-бля, пардон, бла-бла-бла. И даже спасибо не сказал никто. И не скажет. Разве Серега. За то, что я его не пулей, а рукояткой.
У тебя есть мы, но ты купил рыбок. Тупых, немых, которые не отличают тебя от твоего пальто. Сидишь, смотришь, как они пасутся в десяти литрах, и разум стекает с твоего лица на пол. Мы уйдем. Не к новому хозяину, потому что никого нет лучше тебя, а просто отовсюду и навсегда, потому что лучше об автобус и под троллейбус, чем знать, что тебя променяли на рыбный суп. Пять минут. Или ты их кому-то даришь, или смотри, как плохо нам без тебя.
Как же хочется жить и сдавать у моря. Почесывать пухлый загорелый достаток с аккуратно уложенным в нем бриошем. Ухаживать глазами за рассадой из девушек, которые ходят туда-сюда, не зная, что в целом идут к тебе. Уже на третий день я научился нехитрому трюку, когда щелкаешь пальцами — и церковь заливается легким католическим звоном, обостряя ощущение хозяина полнокровной собственной жизни. Птички здесь приучены не высовываться, но партию свою ведут безупречно, как и местные люди, и если ты хочешь полный концерт, то просто поверни ухо: чико-чирико, кукуко, оргазмо фрагментаре музыкалини, синьор Шестоне, мамитта мия едритта тако ди распротако, как хорошо.
А иногда старый слепой кот становится невидимым. Исчезает весь до последнего волоска, и ты можешь хоть три часа искать его с собаками, суками и блядьми — не найдешь. Но что-то вроде доброты и что-то типа чувства юмора у него есть. Чтобы ты не беспокоился и радовался за него, он невидимый приходит с улицы к лотку, насирает килотонну и неслышный опять уходит.
Очень хочется написать глупость. Пишу. Так вышло, что я не еврей, и никогда не был в Израиле, и мое дело в целом собачье, но таки гляньте на этих лидеров этой уже Европы. Оказывается, у них табу. Если ты, к примеру, рейхсканцлер Бундестана или шталмейстер сюрстрёмминга, то у тебя есть один маленький, но скромный ферботен. Ты не должен посещать место, где евреи открыто предаются своему сионизму — Стене плача. И вот смотрю я, как величаво и торжественно глава европейского государства не подходит к Стене и не отходит от нее, и думаю: от же бляди, блядь, все эти почтенные люди. Любая европарламентская мужчина придет в двух галстуках и платке на прием к саудовскому монархую и поставит засос почтения его волшебному верблюду, а принести щепотку внимания маленькому (по европейской вине) нобелевскому народу со скрипочкой — nikak net.
Тут некто Сергей Кириллов из НТВ удивляется моей лексике. Что-ж поделаешь, воспитание. Я говорю матом примерно с четырех лет, пить начал с пяти. И в моём детстве мужики играли во дворе не в какие-нибудь, а в
НАСТОЯЩИЕ ШАХМАТЫ
— Ну, ёбана в бубен, блядь, распрохуй! Доходился! Допрыгался! Ебантроп ты порнографический!!! Ты чо, блядь нахуй блядь, доски не видишь, ослеп? Он сюда коня, ты слоном, он так, ты так – всё, пиздец! Готовальня в жопу! Проходная ж пешка-то у него!
— Ну и хули? У меня две ладьи.
— Полторы хуи у тебя!! Он тебе щас так, так и так! И хули? И где твоя ладья? Алёхин, блядь… Съебись нахуй, я доиграю!
— Хуй. Сам доиграю. У меня всё равно преимущество. Мы сейчас… Вот так вот. Сходил.
— От нихуя себе бляди ёбаны… Ты чо, трипперных хуёв обкурился? Он вилку тебе щас сделает!
— Хуилку… Я ему тогда ладьёй мат.
— Где?!
— В елдожопинской пизде… Шары разуй. Он берёт, я так, сразу мат.
— С хуя ли мат?! А, да… Мат.
— Ну. Я зря что-ли коня подогнал? Он пешку сюда, я так, он так, конём еблысь – и пиздарики. А на правом у меня преимущество. Рупь дашь – сядь, доигрывай.
— А хуй в фантик не завернуть? Ты мне и так трояк и два раза в жопу должен. Слазь к хуям, и в расчёте.
— А вот ху-у-у-у-уиньки… А вот пё-о-о-о-о-оздыньки… Кто стучится в дверь ко мне… С толстой сукой на ремне… Сходил.
— А толку? Хуй ты тут прорвёшься. Размен, и всё. Пешки-то зря прижопил, Гагарин.
— Хуй на них… Пошла муха на базар… И купила самовар… Дома полный нассала… Друзей в гости позвала… Сходил.
— Зря. На Ж-пять поставь. На Ж-пять, блядь, поставь!! Нахуй он те тут нужен?! Еблом на паперти торговать?!
— В попе ли залупонька торчала, хули-люли, торчала… Чья бы тут корова мычала… А что, если мы потом… Ай дуду, ай дуду… Палец выебал пизду… Нет, не стоит.
— Слон-то белополяк у тебя! Нахуй не нужен. Меняйся. Я б сменялся. Нахуй он не нужен! Меняйся, блядь!!
— Отъебитесь-ка, сударь… Я девушка скромная, могу и хуем по голове… М-н-да-а-а-а… Посмотрим, посмотрим… Чего из этого выйдет… Я ебу-ебу-ебу… Водосточную трубу… Мы ебём-ебём-ебём… Всем детсадом кошкин дом… Шах.
— А нахуя? Закроется, нахуй… Закрылся, нахуй…
— Закры-ылся… А мы – вот так вот. И всё! Снимайте хуй, чешите шляпу. Вам мат.
— Ё-о-о-об не твою не ма-а-ать… Хитрый! Ну, ты, блядь, хитрый! Ну, ты блядь Эйнштейн еби твою в Резерфорд!! Бля-а-а-адь, ну ты Сувора Кутузый… О, я ебу… Нобелевский, сука, Оскар. С мечами, хуями и железным бантом. Да… Преклоняюсь и сосу. Гений, блядь…
— А хули ты думал… Я же без отца вырос…
В принципе, я кот. Только со щитом и рогами. Кот-викинг. Но очень медленный. Я ем то, что не доедает пылесос, живу под ванной и пробегаю метровку за пять минут. Говорят, что я мужчина. Возможно. Пусть лучше обсуждают мой пол, чем вкус.
ссылка
Помнишь, Женя, как в Совочке тетя-продавец совочком накладывала эти конфетки тебе в кулек? Липкие, потные, цвета перепуганной жопы. Мир цикличен, все сосет свой конец и вращается вокруг конца Господа. Сделав круг, Совочек вернулся к нам. И эти конфетки тоже. Теперь они крашеные, повидла меньше, и тете лень взвешивать, она торгует по полкило. Говно в сахаре. Зачем ты его купил, Женя?
Чтобы вспомнить. Как скрипит хрущовая дверь и входит отец, скрипя плащовой резиной. На нем галстук из горючей тканой пластмассы и плащ из дикой чорной кирзорезины, который воняет так, что тараканы бывают у нас лишь проездом. Отец смотрит на меня и вздыхает. Завтра я на санках поеду в больницу, а сегодня гоняю по квартире на тележке от старой детской коляски с куском фанеры, на котором сижу. Я не играю. Я бедненький. Почему-то вдруг не могу ходить, не могу стоять, падаю в обмороки, короче, что-то где-то сломалось. В школу не хожу, кручу руками колеса, бибикаю, ничего не имею против быть инвалидом. Меня положат и месяц будут искать болезнь, не найдут и, вставшего и ходячего, отпустят с диагнозом «хуйпойми». Отец подарит мне большой железный грузовичище. В кузове которого я буду возить большую легковую машину, которую подарит мне мать. И медведя, которого подарит бабка, которой лет меньше, чем мне сейчас.
В 1963-м году отец выиграл такую сахарницу в лотерею. Через год выиграл в лотерею меня. Еще через много лет она стала памятью о нем, обшарпанная, на видном месте в почете. Потом сгорела вместе с домом. Много лет искал, неделю назад нашел. А сегодня и вот этот сервиз из детства. Конец шестидесятых. Женя еще совсем маленький и ходит учиться плохому в детсад.
На улице Грдины был детский сад, там во дворе стоял отдельный специальный домик, в нем хранился запас игрушек. Десятки больших коробок. Машинки, кубики, куклы, мячики, неваляшки, валяшки… А главное — автоматы, пистолеты, мечи и роскошный зеленый пулемет «максим» с батарейками (наверно, при детсаде была военная кафедра). Короче, в переводе на наш возраст — нам было лет по семь — дикое богатство. Наш человек лично все это видел, его мама говорила с кем-то из воспиталок и держала его за руку, они шли по территории, беседовали, на минутку зашли в этот домик, и у нашего человека сдуло всю бошку. Сходя с ума, он успел заметить, что домик запирается на щеколду. Не на замок. Он пришел и рассказал, и мы слушали, и роняли слюни, и эта идиотская мысль — воровать плохо — никому даже в голову не пришла.
На дело мы пошли вчетвером. Один из нас был девчонка, я говорю был, потому что он был очень крутой. Мы взяли авоськи для игрушек. Плоскогубцы. Расшатали доску в заборе, залезли в садик и зашли в домик. Разведка не врала. Игрушек хватило бы всем до старости. Постанывая от счастья, мы набили авоськи и пазухи предметами детской роскоши. Мы стали богачами. Никогда больше я не чувствовал себя таким обеспеченным человеком. Одних автоматов на спине висело четыре штуки. Мы вышли из домика и направились к дырке в заборе.
Он стоял рядом с ней и смотрел на нас. Милиционер. Взрослые в таких случаях седеют. Маленькие мокреют. Я помню пятно на шортах и огромную скорость, с которой побежал в противоположную сторону. Семь лет, всю мою жизнь, когда я вел себя плохо, бабка грозилась отдать меня милиционеру. И когда я повел себя совсем плохо, он таки явился взять мою душу.
За год перед этим мне об голову сломали железное ружье. Я не был особо впечатлен. Просто упал без памяти, потом лежал, потом ходил с шишкой. Теперь же я был испуган на клеточном уровне. Мы убежали через центральные ворота и, как Наполеон на Березине, побросали все, что награбили. Милиционер приходил потом в наш двор и задавал вопросы. Мы стояли за шторами с белыми лицами, с пульсом 200 и ждали, когда ему поднимут веки, и он ткнет в нас пальцем.
Пронесло. Это был важный урок. Я навсегда запомнил, что плохо воровать — плохо. Успех приходит только к умелым людям.
ссылка
ИЗРАИЛЬ
1. Государство Израиль создано Господом Б-гом в укор самому Себе. На пропитанной болью земле Он поселил маленький печальный народ и попросил не расходиться, пока всех не убьют.
2. Государство Израиль есть страна, в которой небезопасно ходить даже днем даже под себя. Ибо самые добрые соседи — это мёртвые соседи, но злые соседи государства Израиль размножаются даже мёртвые.
3. Государство Израиль очень маленькое, с большим бледным лбом и худенькими плечами, растущие из которых руки кончаются внизу огромными кулаками, на которых оно и стоит, вглядываясь в близкую даль.
4. Государство Израиль — это оазис в окопе, цветок в воронке, гном в колпаке, которому некуда пятиться от больших прожорливых крыс. Крысы прыгают к выключателю, пытаясь потушить свет. Господь Б-г создал их для того, чтобы даже мёд не казался евреям мёдом.
5. Государство Израиль — это тень, сгустившаяся в предмет. Капля воды, переполнившая ведро с помоями. Жёлудь, проросший перед пятаком кабана. Господь Б-г, создавая государство Израиль, плакал.
Как оказалось, напрасно.
Ушёл Фидель, хромая тяжко
Ногою каменной своей.
Его зелёная рубашка,
Его папаха и коняшка,
Его наган, усы и шашка
Сданы в музей.
Ушёл Фидель, следы оставил,
Впечатанные в мягкий лоб.
Он из-под кепки не картавил,
Он из-под чёлки не гнусавил,
Он просто раком всех поставил
И ёб.
Ушёл Фидель, сестра Рауля,
Племянник Синей Бороды.
Его блокады не согнули,
Его враги давно уснули,
Его запомнили. И хули?
А до пизды.
Зоопарк у нас ровный, образцовый, зверюшечки кормлены, ласканы, проблем нет. Проблемы — это всегда посетители. Старушка послепенсионного возраста пришла, на лапы, хвосты и клювы попялилась, потом свой раскрыла. Закинуться таблетками какими-то, наверно, от смерти. Рассыпала. Вся наша наличная птицерня налетела, бабку в сторону, все склевали. Гриф подох. Он вообще уже негарантийный был, его мальчик плеером накормил, до утра играло, а тут стократная доза с тридцатью побочными эффектами без запивки. Орел куда-то боком ушел, и где-то боком ходит, его не трогают. А аист этот, на фотке, на бабу свою забил и к Людке клеится, охраннице, а у нее муж, мужик и мужики разные постоянно, аиста ей только, блять, не хватало. Не знаем пока, что делать. Может, пройдет. А может, яйца будет в карманах греть.
Матерюсь я с четырех лет. Тут мне меньше, и я еще не могу ясно выразить, как же это несправедливо, блять, ходить в валенках с галошами, когда сестра уже в сапогах. Сибирь, Новокузнецк, весна стопицотого года до вашей эры. Скоро май. Дед наденет китель, откроет пиво и станет учить меня живому русскому языку. А пока лежит на кровати, бабка лечит горячим кирпичом шесть его ран, а я стою позорюсь на всю Болотную улицу.
ссылка
И приехал отец из четырехлетней командировки в Иран, где построил металлургический комбинат, который сразу же разбомбили. И достал из походных сундуков аленьких цветочков, корейских джинсов, маек «Adiads» и фломастеров. И радостно хохотали мы, его советские дети, рисуя и надевая. И взяла мать отрез чорного кримплена заморского, села за машинку и сшила мне гордые немнущиеся бьющие искрой брюки с эффектом рекуперации и электрической дугой меж яиц. И ходил я, потрескивая и молнируя, ибо физику знал не очень и заземлитель приделать не догадался.
Да, вызывал. Но я хотел пиццу. Может, неразборчиво говорил. Или не то нажал. Телефон не мой. Мамин. Мужчина на скамейке спал, подарил. Если вы меня хотите арестовать, то я на вас подам леснику, и он польет вас из шланга. Я знаю свои права торчать на дороге. Положите жетон и отойдите на сто шагов. А если хотите пялиться, то давайте на деньги, я пока не летаю, но таращиться сдал на пять.
ссылка
Кому-то пшенная каша с кровью покажется перебором, но я вырос в суровом мире, где канарейку жарили на свече. На зарплату инженера не разгуляешься, и отец нес домой все, что мог поймать по дороге в цех. Правило было одно — не ели тех, кто в ошейнике. Да отпустили как-то раз попугая, который попросил его отпустить. В советских магазинах мясо было лишь в виде продавцов и кассиров, а на базаре за одну свиную шкуру с тебя сдирали три собственных. Поэтому охотились круглосуточно повсеместно, и половину кухни у нас занимала бойня. Майский жук и соседская Жучка — один и тот же белок, разница только в том, что первый шел к тебе сам, а вторую ты приманивал кошачьим окорочком. Нужно было как-то жить, и не мы виноваты в том, что говядину я попробовал впервые в двенадцать лет, а бурундучатину принес из живого уголка в пять. Грех, конечно. Бабка, помню, ходила иногда замаливать в церковь. Очень часто ей это не удавалось.
Теперь все проще. И у меня на сковородке роскошный стейк из милой свиньи. У меня к нему картошка с укропом. И у меня к ним кетчуп-натурал Mr.Ricco, самый натуральный из всех. Без усилителей, красителей, химии и всякой прочей гомеопатии. И без модифицированного крахмала, который добавляют в дешёвые кетчупы в качестве загустителя. Mr.Ricco делают из особых сортов томата по специальной технологии с сохранением полезных веществ — витаминов, микроэлементов. А главное – с сохранением пектина и ликопина. Именно пектин делает кетчуп Mr.Ricco густым, поэтому крахмал тут не нужен. А ликопин даёт естественный красный цвет — химические красители идут мимо. Пектин и ликопин выводят из организма вредные микроэлементы, делают здоровее волосы, кожу, а также способствуют профилактике серьёзных заболеваний, например, рака простаты и прочих мужицких недугов.
Mr.Ricco — окропим еду красненьким!
Здесь подробно о том, как его производят на заводе в Казани: http://fritzmorgen.livejournal.com/1073310.html
***
Не нужен нам берег турецкий,
И Африка нам не нужна,
Наш предок, товарищ советский,
Ведь не отдыхал ни хрена,
А только работу работал,
Работая в робе рабом.
Трудом его провод намотан
И сваи вколочены лбом.
И рельсы напилены ровно,
И картер уложен в поддон,
И нам бы вести себя скромно,
И так же трудиться, как он.
А наши рубли отпускные
Мы дома потратим вполне.
В Рязани есть избы резные,
Страшней пирамид, как по мне.
Глядят они в мир исподлобья,
В пилотках из мокрой доски.
Родные жилые надгробья,
Хранители вечной тоски.
За сотенку сядь в электричку,
Доедь, поклонись, обними.
И сразу домой. Перекличку
Теперь начинают с восьми.
2015
Здравствуйте. Мы очень долго делали этот трюк и посвящаем его Алексею Венедиктову, который делает его каждый день и крайне редко падает с жердочки.
Консервы «Сайра», краткий обзор
Рыба сайра относится к легким закусочным породам, водится в любой луже с солью и так беспечна, что ее ловят на щелчок пальцев. Массовый протестный алкоголизм, в который по традиции уходят наскоро доживать думающие слои населения, государство сознательно подкрепляет дешевой сайрой, ловом которой занимаются даже ракетные крейсера.
В одной банке в среднем погребена одна расчлененная поперек рыба. Сваренная в забортной воде с добавлением турбинного масла, сайра усваивается организмом только наполовину, остальное превращается в пятичасовой запах изо рта, ноздрей и ушей. Выдох консервированной сайрой в лицо легко может привести к прекращению отношений, поэтому сайра не рекомендуется людям, стоящим на грани взаимного сексуального нападения. И напротив, люди, объединенные водкой, сайрой, песней и пляской, могут составить счастье любому правителю государства.
Сумка «Birkin» Hermes, $54 000, краткий обзор.
Не то чтобы я был большой поклонницей этой марки, но поддался на уговоры жены, у него такой же, и он доволен. Хорошо подкатили к папику, он из правительства дерганый весь приехал, утешили, ублажили чем бог послал, хрюкал, аж рыбки в аквариуме глазами к стеклу прилипли. Долго был добрый, шутил, дал по котлетке и мне отдельно на сумку. Потом огорчил. Сказал, что на выставку поедет Арнольд, у него два высших и родословная. А мы лапочки, но сами понимаете, это Англия, им, блядь, сперва герб, потом харя. Плакали. Особенно обидно жене, у него ни одной медали. А сумка ничего себе, годная.
— Господи!
— Да, Женя.
— В кого я такой сентиментальный?
— В отца. Он же стихи писал. Херовые.
— Это да. Я даже пятилетний понимал, что херовые.
— Зато отец был путный. Не то что ты.
— Кто бы говорил.
— Скользко сейчас на улицах. И грипп ходит.
— Извини. Я вообще не о том хотел.
— Ну так пой конкретику, не юли. Времени нет. Мне еще Кирилла отпаивать, он папе руку целовал, пульс двести, глаза на лбу.
— Смотри. По-моему, ты больше забираешь, чем даешь. Отца забрал, мать забрал, волосы забрал. Позвоночную грыжу дал.
— Паховой на складе не было. Муа-ха-ха!
— У меня кораблик был в детстве. Вот, на фотке. В марте я его по ручью пускал.
— Помню. Все дети в школе, а один маленький мудак вместо хлеба кораблик купил и ходит. Вдоль ручья. И в штаны. Что папка заругает.
— Я бы сейчас послушал. День бы сидел и слушал. И два. Он меня не ругал. Не помню.
— Извини. Прецедентов не было. И не будет. Чего хотел-то?
— Верни кораблик.
Немного исторической математики
Если открыть рыцарю забрало, влить разом 3 литра пива, закрыть и поставить на предохранитель, то через 25 секунд он пойдет, а через 40 побежит в туалет, одновременно теряя пространственную ориентацию. Если опыт происходит в общежитии для рыцарей, то его движение по коридору в целом прямолинейно, с поправкой на борозды, которые он локтями делает в стенах, и на падения после каждых 5-ти шагов. Взрослый рыцарь может на бегу пробить 2 последовательно поставленных двери, пьяный взрослый толстый рыцарь — 4. Пробив все двери и обнаружив, что туалет не только дамский, но и предельно занят, рыцарь перестает вести себя каким-либо образом и просто струится из всех щелей. Пользоваться дамским туалетом он не вправе, ибо он рыцарь, пользоваться туалетом вообще он обязан по той же самой причине. Добавляем в это уравнение дефицит времени, отнимаем способность мыслить, умножаем скорбь, получаем 6. Именно столько часов нужно рыцарю, чтобы высохнуть изнутри, если не найдется желающих помочь ему снять доспехи.
В Лондон десятого прилетели, суббота, жарко, все в рубашках, одни мы в польтах, они стоя, мы у них внутри на ремнях. Висим, потеем, наблюдение через пуговицы ведем. Приехали к королеве, худенькая такая, сесть предлагает. Спасибо, блядь, постоим. Булганин говорит: разрешите засвидетельствовать вам, женщина, уважение советского правительства и поблагодарить вас за достойный прием. Санька булганинский, то ли угрелся на брюхе, спросонок, то ли наоборот, переволновало его, тут же из-под пальта: прием! Ну, бывает такое, перебдишь в тяжелых условиях, башка выкл, рефлексы вкл, лепешку ляпнешь посередь клумбы. Булганин по животу себя стукнул, сильно так, королеве поклонился и руку не к сердцу, а к брюху приложил, опять сильно. У меня в наушниках дышало, вдруг перестало. Хрущев говорит: не отрицая общей агонии, которой вы тут предаетесь, хотел бы подтвердить твердое намерение советского правительства и народа дружить. С вами как страной, королевой и просто ледью. Она говорит: ю велкам. Я говорю: Саня, прием. Молчит. Не дышит. Нихуясе на подносе. Маршал Советского Союза капитана Девятки в складках у себя прикопал, оба при исполнении. Но охранять внутренний периметр руководителя государства простому карлику не доверят. Он сперва спецшколу при цирке кончит, потом ВДВ, четыреста прыжков с зонтиком, потом Академия Мужества при Генштабе, раз в семестр клиническую смерть сдать и сто метров брассом с оружием в кипятке. Я говорю: Саня, брат, вякни, квакни, нахуй пошли, не молчи, пожалуйста, сука, брат. Булганин говорит: от лица себя и присутствующих здесь Никиты Сергеевича позвольте вам всесторонне откланяться. Хрущев говорит: приятно было иметь честь, всего вам самого наибольшего как женщине и политику. Я говорю: Саня, я к жене твоей не пойду, не скажу, не смогу, не понесу тебя, Саня, дыши, сука, дыши, мудак! Хуяк! Хрущев меня локтем, аж ебало на сто восемьдесят, как у совы. Гимн заиграл. Союз нерушимый рипаблик свободных. Подпевает, вежливая, на личике всем привет, в глазках идите нахуй. Межгосударственный, блядь, ордена подвязки Ленина двуполый квартет. Хуяк! Квинтет. Три голоса мужских, один женский, один покойницкий. Я аж из ремней чуть не выпал. Потом уже спросил его, хули ты молчал, выпидрыш кровеносный. Да, говорит, как-то в печали был. Жить, говорит, как-то в общем хотелось, а вот дышать — как-то нет.
На лошади я оказалась случайно, просто обе шли мимо и как-то приглянулись друг другу. Фотограф тоже то ли перся в магазин, то ли с рынка, фотика с собой не было, поэтому снимал на бабушкин ноготь. Ну и простите за ч/б, все-таки сто с лихуем лет от вас, за мат тоже простите, скоро мировая война, мужики уйдут, самим все везде придется хуячить.
ЧАСЫ
Часы должны показывать просто время. Если они показывают что-то другое, их надо за это бить. Об пол. И покупать другие. Если часы измеряют угол наклона члена, показывают пробки, скидки и прочие фокусы — это не часы, а жулики, которые ржут над тобой, когда ты на них не смотришь. Часы могут выглядеть как угодно, хоть треугольные, но если в них завелась четвертая стрелка, блютус и окошечко выдачи квитанций пульсометра — немедленно встань и посмотри в зеркало. Тебя надули. И ты лопнешь по их команде.
Разнообразие — важная особенность бытия. Я учился в простой советской школе в Ташкенте, и справа от меня сидела красавица Перманганат Калиева, а сзади — скромные близняшки Замухра и Задрипа Таксебеевы. Мир был цельный, полный, логичный, я таскал за косы красавицу, списывал у близняшек, и никогда не путал одно с другим. Так же и часы. Ты их господин, и они молча ждут. Если же ты станешь ждать, когда они определят наилучшее время для похода в сортир с учетом пробок, давления в системе и количества пуговиц на штанах — ты станешь рабом слуги, позором семьи и образцом для хорового презрения. Кукушка в часах не должна нести яйца и всякую херню на четырех языках. Будь проще. Носи нормальные. Тем более, что это потихоньку уже становится модой — выглядеть вменяемым и не капать в дисплей слюнями.
Моей следующей женой будет маленький трудолюбивый китаец. К тому времени, когда я в третий раз решу стать официальным мужем, мне будет уже не до поцелуев и брачных игр, пукнуть без сотрясения мозга — уже удача. Поэтому неважно, какого пола будет моя жена, главное — чтобы оно умело делать то, что лучше всего умеют делать китайцы — делать. Я смотрю на эту кружку, которую купил сегодня в Ашане, и слезы нежности смывают с глаз скупую мужскую тушь. Вот ведь суки. В хорошем, пёсиковом смысле этого слова. Чего придумали. Железная с виду кружка на самом деле керамическая, стилизованная и эмалированная под железную. Кто-то умный в Европе придумал эту простую вещь, кто-то работящий в Китае ее сработал. Ностальгия. Старая добрая жалкая советская посудина, переделанная красиво и рождающая бурю воспоминаний. В этой кружке — жажда чая. Силу тока, пламя газа и уверенность в заварке видит Женя в этой кружке. Женя тонет в этой кружке, стонет, мечется над нею и на дно ее готов он сыпать сахар бесконечно. Хватит! Скоро будет хватит! — пальцы жирные кричат, им, убогим, недоступно наслажденье ярким вкусом в обрамлении дизайна. Они прячутся подмышки, чтобы насмерть не обжечься, они глупые не знают, что керамика, не сталь. Только гордый Женя знает, помнит, пьет и всем желает охуительных эмоций из буквально нихера.
Женщин и тех мужчин, кто тоже расчувствовался и плачет — с праздником!
03.08
Когда тебе 53, и в метро ты вдруг встречаешься взглядом с нестерпимо хорошенькой дамой лет 25-ти, в душе и организме образуются две взаимоисключающие волны: удочерить на месте и что-нибудь подкатить. Вставая сегодня утром с кровати, ты сделал не два движения, а двенадцать, пять из которых принесли боль, а одно испортило воздух. Поэтому, как воспитанный реалист ты мгновенно переключаешь свет своих очей с дальнего, который видит сквозь свитер, на ближний, пригодный для ориентирования среди бесполых и престарелых. И с достоинством отводишь в сторону очки с колотящимися о линзы глазами. Но успеваешь заметить. Что пронзительная красота тоже тебя увидела. И поправила прическу, легкую пепельную бурю над огненными губами такой формы, что Анджелина забросала бы весь угол окурками. Из богатого книжного и кое-какого своего опыта ты знаешь, что этот жест — невольная реакция женщины на привлекательного самца. И на мгновение мертворождается надежда. Что ты и она чисто теоретически могли бы механически так возвратно-поступательно дополнить друг друга, что постучали бы не только снизу, но и через этаж. Краткое видение вызывает обильное потоотделение. Это защитная реакция лысины, чтобы кепочка прилипла, не слетела, и она не поняла, что ты — прекрасно помнящий Брежнева пожилоид. Есть ракурс, под которым ты выглядишь моложе, все дело в этом. Есть время года, когда бес пытается выломать ребра клетки. Весна. Когда веснуется все живое, а все еле живое начинает хлопать себя по складкам в поисках пестиков и тычинок.
Я вырос в простой семье, мы разбивали курице бошку о сковородку и сразу ели, отец работал дворником стекла электрички, за день намашется, вечером как не выпить, пузырь ходил по кругу, для меня надевали соску. Мать работала в спецшколе для таких как я, помню ее плохо, новых мам отец приводил все время, одна сажала меня на велик, снимала уже другая, отец в молодости был крут. Брат играл на пианино с трех лет и на котировках с пяти, в четырнадцать ему дали десять за восемь тонн медной проволоки, оформленной как сорок километров живого конского волоса. Сестра вышла замуж за моряка — растворился, летчика — улетел, дирижера — остался, но махать она его отучила. Лично у меня из жизненных навыков лучше всего поставлена лень, поэтому просто бью не глядя свободным от ковыряния в носу пальцем в клаву и не парюсь, попал в нужные буквы или опять промазал, как щас.
Не то чтоб совсем я не воровал, врать на себя не буду, иногда ведь вещь лежит и аж слезами плачет — возьми! У Ивана Борцова портсигар «Гагарин» со стола в карман пригласил и со скушным лицом сидел, пока он в трехкомнатной квартире искал. Сам не курю, про Гагарина врут, что летал, не верю, и красть у соседа нехорошо — но руки-то ловкие куда денешь? Я не змей какой, старуху через дорогу к открытому люку за руку не водил, как Сашка Точилин. Мое дело — говна в краску кинуть да размешать, чтоб в райотделе до следующего ремонта запах статусу соответствовал. При институте я дворником третий год, когда спра налево мету, когда сле направо справедливость в обществе навожу. Они там квадратный корень из родной матери извлекают, обезьяна под пилой верещит, мышей убиенных целыми поддонами носят — как Богу не помочь их поднаказать? Графопостроитель ночью включился, хуй в две краски нарисовал и сам себя коротнул. Закладки штатовские, я не при чем, спал в кладовке. Или вон настоятель, отец не то Капроний, не то Нейлоний, в шаговой доступности нарисовался, ножку в крокодиле из мерса высунул, радостный, как будто ему в жопу свет провели. Еще один сквер под церковь у детишек и собачек отвоевал. Ну, как мимо пройти, дьяволу не помочь? Я добрый, голубочков пшеном кормлю, кипят вокруг меня, но злой, лопатой так об столб уебу — они не стаей, а срущим облаком от меня летят. К нему. Рясу, батьку, машину — все выкидывай, мыть дороже. Пакостить мелко, но повсеместно еще батя меня учил еще в люльке, великий паскудник был, на собственных похоронах с гроба выпал. Я фамилии не срамлю, стараюсь, доверием облечен, с министерской крыши снег убираю, лед оставляю, жду, когда покурить выйдет. За жизнь его не боюсь, на такую башку смело можно этаж ронять, на Пасху танку в башню лбом стукнет — и пездырь танку. Большой человек, в большом кабинете большую думу думает: нынче пернуть или на пятницу отложить. А я малую: выйдешь, сука, или не выйдешь. Все вместе — гражданское общество называется.
ссылка
У одного мерчендайзера была старая дедовская шинель. Однажды он ее надел и хуяк оказался один в окопе, высота 17-54, наши в трех километрах сзади, немцы в ста метрах впереди, два взвода и танк, идут. А у него с собой айфон, стакан путинки и гастрит. Он айфон хотел метнуть, но из немцев кто-то чесноком дыхнул, его контузило, плен, Германия, подземный завод, шпаклевка и окраска Фау-1. Как-то раз в баланде рыбка попалась, не сожрал, взмолился, она обратно в офис его вернула. Начальник выслушал и говорит: можешь повторить? Он говорит: да, конечно, герр комендант, повторяю, я не при чем, я спал, это поляки в бак песок сыпали!
Афицеры, афицеры, ваше серце пад прицелам…
Ты, братишка, службы не нюхал, а я, братан, с красными глазами в противогазе на тумбочке рота подъем два года раком марш, стой где умер, отдал. Помню, вышиваю как-то деду вензель на выходном исподнем трико, ротный заходит, как служба, солдат, не желаешь ли кого заложить, никак нет, себе вышиваю, люблю, когда на четыре размера больше.
Камбат, батяня, батяня, камбат…
Если Родина долго по-большому не воевала, у нее прыщи лезут, чешется, плохо спит, лишние люди, как насекомые, по ней бегают. Да, футбол, да, очки очкарику вбить в очко, через турникет всем районом прыгнуть, поссать хором веером на район. Но это удаль, не доблесть, а хочется того и другого, и чтобы не росло после нас ничего, и хорошо бы нигде.
I can’t get no satisfucktion…
Сила в правде, американец. А правда в том, что один сторожевой крысой служил на складе, у другого невинный белоснежный билет, но к людям они всегда в шинелях выходят. И поют в огромные микрофоны. И мы пляшем. Строем. С ружьями. С пеленок до савана четко помним, как портянки надо наматывать. И когда ты считаешь, сколько нас за войны потрачено, а сколько можно было бы сэкономить, ты нас обижаешь, американец. Мы на себе не экономим. Нам жалко, когда нас кому-то жалко, а сами мы себе — беззаветный отважный геройский похуй.
Так обидно, что я похож на лоха. Из метро выйду — и вся уличная срань ко мне прилипает. Какой-то фофан пестрожопый какие-то подделки под нос сует: «Скажите, это деньги русские или нет?» Вот кто? Кто, блядь, огромными буквами на моем лице написал: лох очкастый шагающий, наеби сам, передай другому? Это унизительно. Через двадцать метров их уже двое, друг к другу прислонились, один отклеился, жвалами в мою сторону шевелит. Типа, землячок, помоги, у человека током кота убило, видишь, стоять от горя не может, дай немного на медицину. Весь такой в желтом облаке дурных намерений и обмана. Хуинплен рядом с ним улыбается, слюни как веревки, в обоих шарах по литру.
Что-то надо в имидже поменять. Может, очки и рукава перед выходом на улицу кровью пачкать. Чтоб уважали.
— Когда будешь писать этот пост, особо отметь, что никто ничего тебе не платил.
— Да, Игорь Иваныч. Никто ничего не платил. Кстати, спасибо за мотоцикл, ушел в тот же день.
— Ну, зря. Не русский что-ли? Быстрой езды не любишь?
— Ну, очки же. И тяжелый он, наебнусь.
— Ну, твое дело. Значит, квартира… Вот смотри. Мне 58, индекс массы тела 37, рейтинг 5. Перемножаем. Результат делим на рост- 175. Должно получиться грубо 60. Это ширина улыбки. А у меня 12. В лучшем случае. Понимаешь?
— Дефицит радости.
— Дистрофия, блядь. Анорексия души. А парадокс в том, что при тех же вводных вчера улыбался на ширину любой открываемой двери. Где иду — там парад победы, я в нем главный танк, главный танкер и самосвал с бриллиантами. Но вчера.
— Женщины…
— Бабы. Вычти из себя бабу, и ты никто. Эскортами обвешайся, балеринами, хуинами, не поможет. Если нет той, от которой ты трепещешь — все, пиздец. Ты уже не трепещешь. Ты обесточен, твоя розетка ушла к другому. Ты можешь, блядь, такую схему нарисовать, что идет нахуй вся Сикстинская капелла, одним красным и одним синим карандашом, бог от зависти бородой подавится, я могу. Стрела туда, стрела сюда, здесь преодолеваем санкционный барьер, там сажаем тех, тут валим этих, потекло, по трубе на выходе дистиллят в хрустальную вазу эпохи Дзинь. Она им тушь смывает, всего-то. Зато у тебя хуй между ног больше, чем любой конь. И в яхту ты ступаешь ногой, как в туфлю. И ее ресницы хлопают громче, чем целый стадион долбоебов. Потому что ты мужик. Счастье мужика — это когда нижняя голова поет дуэтом с верхней. Музыка сфер. Плач вечности от зависти перед белковым телом.
— Квартира…
— Помню… Есть такое понятие в механике — хуяк. Это когда что-то необходимое резко вынимают из-под чего-то хрупкого. Хуяк — и на фотках ты гигант, а в зеркале ебаный пигмей с горбом. Вот буквально вчера в это самое время тебе дуло в лицо, плескало, шумело, ты был Магеллан. Который обогнул Кука, выебал его в жопу и съел, глядя ему в лицо. Теперь ты никто. У тебя в руках все. Но пошли они нахуй, руки. Они ведь не удержали…
— Квартира…
— Пять этажей. Балкон с вертолетом. Балкон с самолетом. Подбалконник из карельского мрамора. С кровью мамонта. Окаменевшей. Светильник из глаз бенгальского тигра. Рубиновая девушка с веслом в каждой комнате. Сатир Милосский с оторванными руками. Одиннадцатая заповедь “Не уходий”, камень, подлинник. Зачем? Дурак ты. Не понимаешь ничего в искусстве и в людях. Ну, и не пиши ничего. Все, иди.
— Это памятник.
— Ну, вот. Дотумкал. Свободен.
— Любви.
— Ну, типа.
— И храм.
— А вот про это, сука, не надо. Не смей. А то он меня в свой вызовет, и будет раскол башки.
— Не понял.
— Памятник неизвестной гимнастке там у него. И гипсовая маска. После развода. С лицом уже не совпадает. Все, топай. И так уже лишнего ушами хлебнул…
Александр Григорьич, прикиньте, 54 года, очки, Москва, большой словарный запас, а не могу себя отучить жрать консерву из банки ложкой. Не поверите, наушники надеваю, чтобы не слышать как эта тварь чавкает. У нас тут в России дело не только в Путине, у нас кроме прочих бед зверек хитрый водится, называется отечественный производитель, маленькая такая пушистая блядь с хвостом. Они когда тушенку делают — а мне без вариантов три банки в месяц дай, ломка мрак — то в банку больше ссут, пердят и свистят, чем мяса кладут. Не знаю, традиция что-ль такая, чтобы одна молекула тушенки состояла из одного атома свиного гноя, двух атомов околоплодных говяжьих вод и пол-атома вяленой конской цедры. Поэтому, Александр Григорьич, жру я исключительно сделанный вашими сябрами гродненский тушняк и вашему бюсту на холодильнике провел в глаза свет. Если бы я был чуть более идиотом, чем написано у меня в медкарте, я бы назвал вас Гитлером здорового человека, а так скажу, что вы добрый усатый фей, который приносит в мой живот счастье.