О ТВОРЧЕСТВЕ ВЛАДЛЕНА ГАВРИЛЬЧИКА

        Шкипер Гаврильчик любил обвязать битинг тросом основательно и в избытке добротности с легким щегольством. В точности швартовки шаланды прозревал свой эстетический престиж. Впрочем, на палубе этой плав-единицы тюлькиного флота я заставал его не часто — он просиживал в каюте у мольберта. А когда поднимался наверх, дело делал неспешно и точно, уверенный в результате, смакуя процесс. Мне кажется, в таком духе срублен собор в Кижах и расписана вятская игрушка прошлого века.
Стихи Гаврильчика почти просты и очень забавны. Но нет подвоха, есть секрет без лукавства. Не тайна мистика, а секрет мастера. В какой степени сознает он сам, что это — игра? Без нее искусство или дряблей, чем должно, или серьезней чем нужно. В Кижах избыток: двунадесять куполов это игра в собор. Не храмом же назвать это «изделие духа», построенное топором и долотом. Для Гаврильчика искусство не храм, но больше, чем мастерская. Кстати, не слышал я, чтобы называл он себя поэтом. Было другое слово собственной Гаврильчика чеканки — маразмарт. Сказать еще достовернее, термин мог возникнуть, когда философ по образованию, Костя Иванов и живописец Владлен Гаврильчик в усилии совместного веселия сочиняли пьесу, очевидно, об электромонтере товарище Махалкине.
Неважно в каком хронологическом порядке, однако Гаврильчик приспособил новый худметод к сфере ваяния. Ведь образы драматургии всегда оказывали влияние на творчество скульпторов. Итак, Гаврильчик начал коллекционировать шарики, шайбы, болты и подшипники. Когда б вы знали из какого сора растут стихи, — писала Анна Ахматова. Из подшипников вырастала скульптура в стиле маразмарт. Думаю, Гаврильчик был счастлив, даже если страдал от радикулита, нажитого в мореходстве. Бессюжетная металлическая скульптура уводила художника от проклятых вопросов. Не о судьбах русской интеллигенции идет речь. Самым проклятым вопросом было — где достать сюжет? Рассказывают о французе Курбэ: ходил с компанией художников в лес на пленэр; пока другие искали приличный ландшафт, он садился на первый пень и писал, что видел. Гаврильчик не сел бы на один пень с Курбэ. Владлену был абсолютно необходим сюжет. На его картине поэт читает элегию стаду свиней. /А пропос, аналогичные кадры — в фильме «Первая любовь» по Тургеневу, Максимилиана Шелла — ККК/ На другой — бравый лейтенант, переполненный чувством долга, нажимает кнопку атомной войны. Метафора понята художником буквально. Таков же его автопортрет с музой. Муза походит на жену, но конечно, не в тот момент, когда пилит.
Среди передряг обыденности видел я, как полно он принадлежит искусству. Судьба прикасалась не в лайковых перчатках. В коммунальной квартире клетушка — и мастерская и спальня для трех поколений семьи. На платяном шкафу баррикада готовых картин. Поставить их негде, развесить некуда. В достоевском околотке, на разночинной Коломенской улице /жил когда-то там В.В.Розанов/ я видел Гаврильчика не только «славянским витязем», как назвали его в «Аполлоне-77». Требовалась интенсивность внутренней жизни, чтобы из-под гнета того быта и ярма того бытия всегда явиться в веселии духа в стихотворении и в картине.
Если говорить о вееньях подхваченных художником Гаврильчиком, Панков — одно из них. Случай доказал мне, как любит Гаврильчик примитив в живописи. Позвал однажды показать свое открытие — картины Панкова, «повешенные» где-то в закутке музея Арктики и Антарктики. Писал Панков, как самоедский бог на душу положит; не проиграл от неведения истории искусств. Теория о художниках в те шестидесятые годы у Гаврильчика была довольно определенная: тот художник, кто рисует и любит это делать. Панкова же ценил за самобытность, не за этнографическую традицию. Самобытность относится к сфере «как» в той же мере, как тема относится к сфере «что». К а к  в искусстве шире, чем только техническая категория. К а к  в искусстве — это его существительное, то есть предмет эстетического восприятия. Ч т о  в искусстве — это его дополнение, то есть смысл второстепенный. Ходили мы с Гаврильчиком на выставку современного бельгийского искусства в Эрмитаже, обстоятельный зритель: пока я неторопливо приближался к четвертой от начала картине, он обежал выставку и предложил уходить.
Все увидел? — спросил я.
— Увидел, к а к  они их делают.
Его первая персональная выставка была устроена в Доме архитектора. Картины смотрелись несколько сиротливо в просторном помпезном зале. Или я, привыкший видеть эту живопись в коммуналке на Коломенской, не готов был к иному восприятию. /Опечатка: было — «комнатушке», но, полагаю, и комнатушка была — в коммуналке — ККК/ Публики собралось немного — к открытию, по крайней мере: догутенберговская реклама и неисповедимые пути российской информации. От волнения Гаврильчик ходил по залу с осанкой морского офицера на параде. Я бы назвал эту выставку исторической: ибо была предтечей будущих выставок неконформистского искусства в Петербурге.
Среди художников, которых я знал лично, не видел ни одного, в ком было столь же мало всяких «экстра», то есть довесков сверх действительно нужной потребности. Художественная простота живет естественно и оставляет жизненное пространство для игры. Экстравагантность не от избытка творческого электричества. Она всегда стилизация. Избыток ведет к новизне подробностей и своему стилю. У Гаврильчика художника свой стиль — откровенный, наивный, игривый, детальный и сбалансированный.
В шестидесятые годы и в начале семидесятых Гаврильчик смотрит на свои стихи, как на некое творчество налево. Живопись остается делом смысла и призвания, стихи — игрой. Как и в своих картинах, в поэзии он предпочитает сюжеты, нелепые до оторопи. Реалии этих стихов — карнавал абсурда. Лирический герой «шкандыбает» в аптеку за пирамидоном, задумчиво говорит фармацевтам «добрый вечер», застенчиво покупает таблетки и довольный собой уходит в лирическую «даль», чувствуя, что совершил хороший поступок, отказавшись купить презерватив. Сюжетные ситуации как обрубки снов, и подобающий способ для их выражения — обрубки слов. Нельзя сказать, что эти отломанные слова-сокращения совершенно неожиданные. Мы могли бы ожидать их появления в официально-газетном пласте изнасилованного языка. Но никто до Гаврильчика не сумел так утрировать: «Период захсолнца, пора лирмгновений»… И особенно следующее: «С любдевой стою в коллективе растений». Каждая из этих лексических кикимор — целый рассказ, как например, слово «Ленгорсолнце». В одном слове содержится описание примет века, его духа, его искусственности, картинка бреда и гротеск.
Живопись раньше предприняла попытки освободиться от литературности, чем литература. Предвзятая концепция и по сей день творит литературу услужения и литературу развлечения. Обэриуты были пробой восстания против литературы предвзятого типа, литературы умысла, которая является суррогатом литературы замысла. Спонтанность творчества возможна, если поле видения и способ видения не скованы принципом. При таком внеидейном видении возможно появление спонтанного стихотворения «Колбасники, едритвою, сошлись на карнавал». Прочесть его — что за вздор! Но сколько неожиданности, какая выпуклая, веселая околесица. Стихи Гаврильчика снимают с непредвзятого читателя обузу прошлого, отработанного, ненужного смысла. А освобождение от затвердевшего здравого смысла, от инерции здравого двумерного смысла — само по себе переживание поэтическое.
Стихи Гаврильчика могут вызвать недоумение, а у читателя, мыслящего в основном логически, — желание спросить: почему они написаны? В том-то и дело, что причина не должна являться шаблонной. Это Это причина, для которой и название подыскать трудно. Стихотворение становится органическим следствием этой причины и ставит нас ближе к спонтанной реальности, чем процесс логического мышления.
Мир, где живут эти колбасники, фармацевты, «молодые организмы» — это замкнутый космос лирически настроенных заводских манекенов /»заводных» — опечатка, но какая! — ККК/ и их идиотских поступков. Но есть еще одна неожиданная особенность: этот гротескный механический космос соткан из очень добродушной субстанции. На поэтической выставке Гаврильчика человек, ничтоже сумняшеся, подражает манекену, а кукла, «вращая большими глазами», воображает себя разгневанной женщиной. Лирический герой намерен «прибыть» к своей «любдеве» «на предмет поцелуя». Знакомый канцелярский жаргон в поэзии Гаврильчика становится кукольным театром. Наше зрение проясняется в художественном присутствии режиссера этого театра марионеток.

/Май 1981, Монтерей/

        Традиция: мадам Курдюкова, Козьма Прутков, Бродский /не читал/, обэриуты /Олейников/, «Очерки бурсы» /читал/ — ЯЗЫК.
Языком говорят все, даже профессора и дантисты. Правда, профессора зачастую говорят языком «заумным», особенно, когда не по матушке. Понять их трудно. Еще труднее понять: зачем? Лотман пишет, Холквист пишет, Джексон пишет, Сидней пишет, Левин пишет /пейперсы/. Читать это всё одно — некому. Гаспаров — и тот пишет. Померанец — подавно. Эткинд написал книгу в 800, почитай, страниц, о том, как его выперли из Союза писателей, а потом и вообще — из Союза. Народ бы выразился по этому поводу, если не однословно, то односложно: «…..!»
Гаврильчику — под пятьдесят /или за/. Т.е., в возрасте профессора. Написал же он — неизмеримо меньше. Меньше даже аспиранта, скажем. Но… «Беня говорит мало, но говорит смачно. Беня говорит мало, но хочется, чтобы он еще что-нибудь сказал.» — неточно цитируя Бабеля. /Это чтоб профессора меня не поправляли/. Читал я тут в тухлом Йейле, «Биробиджан» на смеси тюркизмов и идэша с лагерным, «Башню» на 7-ми языках, заметили: не там ударение в слове «купно». Больше — ничего не заметили. Не заметили основу — ЯЗЫКА. Да и зачем он им?
Гаврильчик — художник. Причем художник-примитивист. И поэт-примитивист. Что по нашим дням — крайне редко. В большинстве, в пику безграмотным членам Союза /и не менее безграмотным редакторам и цензорам/, поэт «хочут свою образованность показать». Показывают. Гениальный ученичок мой, Боренька Куприянов, вошел в историю двумя строчками: «Замечательный ВЫКРЕСТ нательный» и «Прикованный, но не ЦЕПОМ, а чьим-то взглядом». Архаичное «чепь» его не устраивало. А о выкрестах не будучи обрезанным, он знал лишь по наслышке. Отчего в «Карамяне» появилось:

        Куда денешься? Владислав Лён сочиняет стихи «по Далю», перемешивая онаго с геотектоникой и палеозоем. Нео-нео-акмеисты /второй заход или «завод»/ начиняют стихи греко-/добро бы, латинской!/-соцевской лексикой, а всё потому, что русский советский язык — обрыд. Не можно им говорить, а уж читать его — и подавно! И однако же, он существует. «И с этим приходится мириться», говоря Ильфом.

        2 

        Но мириться можно по-разному. Мириться можно и с языком Ахматовой, состоящем, по приблизительному подсчету, из 600 слов /см. концепт «Гардероб Ахматовой»/. Другое дело — пользоваться.
Что меня отвращает во всех моих друзьях, учениках и соперниках — это омерзительно-беспомощное отношение к лексике. У подавляющего большинства. Даже «деревенщики», воспеваемые Исаичем — и те знают язык своей — не скажу, губернии, но хотя бы района или области. Знают пусть на уровне Есенина /не Клюева!/, но хоть — знают. Поэты же — не знают языка, пробираюсь к нему ощупью, по-книжно. При этом выбор книг для чтения -определяет и лексику пользуемую.
        Я писал и повторяю: «Всё смешалось в доме Облонских — футболист Подъеблонский, князь Оболенский и князь Ухтомский /он же Борис Иванович Дышленко/». Болезни литературного языка нашего времени — это дилетантизм и эклектизм. Отнюдь не призываю равняться на «почвенников». Бог с ними. Это уж пусть — один из самых безграмотных писателей нашего времени, Александр Исаич. В интеллигенцию он не вошел /а паче в «богемную» — единственно, где хоть что-то шебутится!/, из народа… А был ли он в «народе»? Знаю, что был в учителях математики и в капитанах артиллерии. Одначе же, по нему уже составлены словари. Пособие, я бы сказал, как «не надо писать». Штиль, тем не менее, собственный — имеется. Солженицыновский стиль. Вот я и боюсь, что появится стиль «куприяновский», «охапкиновский», «кривулинский». «Мадам-ахматовский» — уже имеет быть.
Легкокрылый критик, ранний Корней Чуковский, писал: «У парфюмерных дел мастера Северянина появился талантливый подмастерье, некто Виктор Хлебников.» /Цитирую, опять-таки, по памяти, библиотеку дешевше носить в голове/. Ссылаясь при этом на одно из самых «пространственных» стихотворений Хлебникова: «На острове Эзеле / Мы вместе грезили…» И уцепясь за слово «грезить» /»грезерка», «грезоги и прочие мыльные пузыри брадобрея Северянина/. Фигурировали там и «перчатки» / Я был на Камчатке / Ты теребила перчатки»/, и «дорогая» /»С верховьев Алтая / Я сказал: дорогая!»/, но чего мой учитель /разумеется, заочный/ Корнеплодий не заметил, это — географизмов, ради которых и был весь текст! Прибалтика, Камчатка, Алтай это же полукругосветное путешествие!
А какое все это имеет отношение к Гаврильчику? А такое.

        Лейтенант Тихоокеанского флота, адъютант адмирала, поэт и художник Гаврильчик по демобилизации пошел в люмпены. Сначала служил на баржах-говновозах и от этого периода оставил великолепные примитивистские морские пейзажики — два из них висят у меня, нежно любуюсь: палуба, кнехты, стоит матрос в тельнике, черной жилетке, в коричневой шляпе, штанах галифе и резиновых или кирзовых сапогах, на руках рукавицы, в руках — мерный /черный с белым/ багор. У ног — кривоногая белая вислоухая собачка. На горизонте — буксир. И другой пейзажик — мужик-водолаз, без скафандра, но уже в оранжевом теплом жилете и в шапочке — а Золотницкого, «Подводные мастера» я с детства читал и перечитывал, зеленая лебедка или помпа на оранжевой же палубе, опять кривоногая ухастая, но серая собачка, две чайки профилем присели на борту, сзади — грубо — облак и море, и то, и то — синее, голубое/. Люблю Гаврильчика. Люблю его «портреты в униформах» — стриженого мужика с петлицами и медно сияющими пуговками, такую же бабу, но в фуражке — аналог таким портретам я видел лишь один раз в жизни: в Вележе Смоленской губернии, городке грязном еще с Екатерининских времен, — на главной площади /название-то каково! А вся площадь — площадью в 100, скажем, квадратных метров!/, на жестяных щитах были изображены масляной краской герои Второй Отечественной — напряженные хари, глаза, выпученные по команде «Смирно!» — так рисовал только Нико Пиросмани — и безвестный миру художник из Вележа. Примитивизм, традиции вывесок — так рисовал и Филонов, начавший свою карьеру с малера вывесок. /»МалЕра» — это и опечатка, и, опять же — немецкий, что уважительней к Филонову/.
Помню портреты Гаврильчика. Поэты получались у него хуже: там надо было создать не обобщенный тип, а яркую и волосатую /я/ или персидскую /Шир-Али/ индивидуальность. Но получалось похоже.
И все-таки Гаврильчик есть поэт.

        АНЕКДОТ /когда-то бывший былью/.
В бытность свою лейтенантом и адъютантом, подсунул худог своему адмиралу на подпись бумажку: «Сим удостоверяю, что лейтенант Гаврильчик является самым красивым офицером Тихоокеанского флота. Подпись. Штамп.» Преклонных лет адмирал, отродясь не читая корреспонденции /равно и прочих бумаг/, подмахнул, а печать — адъютант его уже сам тиснул. Висит, говорят. В рамочке. Я не видел.
Эти распространенные народные игры /»Корчевка пней на голове прораба. Подпись — прораба.», перевозка из Москвы во Владивосток, груз «Прессованный воздух в прозрачной упаковке» и пр./ вещь довольно обычная, в стране тупой канцелярщины и повального бюрократизма. Но одни — поиграют и бросят, а Гаврильчик…

        Гаврильчик превратил это в стихи. От одного названия первой «книжки» его — веет жутью: «Бляха-муха, изделия духа». Закомпоновать в одну короткую фразу 4 а то и 5 лексических рядов — это по плечу только блестящему поэту! «Бляха» — 2 ряда: воровской /»блядь»/ и армейский. «Муха» — «натуральный» ряд. «Изделия» — канцеляризм. Ну, о «духе» и так все ясно. Итого 4.

        Гаврильчик — не профессиональный поэт. Как не был таковым и Филонов, что никак не снижает гениальности его книги «Пропевень о проросли мировой». По канонам «классической поэзии» я должен был бы, как дважды два, доказать, что Гаврильчик писать стихов «не умеет». Однако же, прочтя тут 500 с «гуком» страниц Кривулина и всего лишь с дюжины две — Гаврильчика, я склоняюсь более к поэтике последнего! Воротит меня, зачастую, и от АБСОЛЮТНОГО поэта Куприянова /тут двух мнений быть не может: он признан гением — САМИМИ поэтами, а уж кто — нетерпимей!/, ибо Боря — писать не ахти как умеет. Не лезет слово в строчку — изобретает «неологизм» /вроде помянутого «выкреста»/, и таких у него — много. Лепит всяко лыко в одну строку: одни слова уж больно «поэтицные», другие /»санбат», «радистка» и пр./ — от биографии, третьи — где-то вычитал, четвертые — у Охапкина украл.
А Гаврильчик — тот сбоку-припеку. Пьян, весельчак /часто — мрачный и злой, и никак не веселый/, он дружил с «филигранных-дел-мастером» Хромовым — и что? А ничего. Выпивали, базлали, базарили, трёкали. А стихов — не читали. Зачем?
Не «поэт» он, Гаврильчик. Он просто, от щедрот своей творческой натуры — делает «и стихи». Но что такое — поэт?
Дар утверждает, что это легенда. Что ж, «легенда Гаврильчика» есть. Есть и «авторский образ». Алкоголик и ерник /не Веничкинова «интеллектуального» плана, а — попроще, без ссылок на Герцена/. Жизнелюб, циник /?/, бабник. «Циник-медник» — была такая вывеска на Кавказе в 20е /свидетельство Н.В.Казимировой, 37-го года рождения/.
А читайте вы, впрочем — стихи.