Юрий Домбровский

Домбровский
Юрий Осипович

1909-1978

Советский писатель, поэт, литературный критик,
мемуарист, археолог, искусствовед, журналист.

Более 20-ти лет провел в ссылке и лагерях.
Практически не издавался в СССР.

Родился Домбровский в Москве. Рос в интеллигентной семье: отец — Иосиф Витальевич (Гедальевич) Домбровский, присяжный поверенный; мать — Лидия Алексеевна (урожд. Крайнева), биолог. Юрий учился в Москве в бывшей хвостовской гимназии в Кривоарбатском переулке. После окончания школы поступил на Высшие литературные курсы («брюсовские»), которые окончил в 1932 г.

Сразу же после окончания курсов его арестовали и выслали из Москвы в Алма-Ату. Поводом для ссылки стал какой-то флаг, якобы найденный в общежитии в комнате Домбровского. Истинные причины ареста остались невыясненными.

В Алма-Ате Домбровский работал археологом, искусствоведом, журналистом, занимался педагогической деятельностью. В 1937 г. был вновь арестован, но после нескольких месяцев в следственной тюрьме освобожден. История этого ареста легла в основу двух самых значительных произведений писателя: «Хранитель древностей» и «Факультет ненужных вещей».

В 1938 опубликовал роман «Державин», а через год был в третий раз арестован и на этот раз приговорен по ст. 58-10 («опошление советской действительности», «охаивание мероприятий партии и правительства», «распространение антисоветских измышлений», «возведение хулы на вождя»). Отбывал срок в колымских лагерях.

В 1943 был досрочно, по инвалидности, освобожден (вернулся в Алма-Ату). Из лагеря Домбровский вернулся в крайне тяжелом состоянии, полупарализованный, но сумел встать на ноги. Работал в театре, читал курс лекций по В. Шекспиру, переводил с казахского. В больнице начал писать роман «Обезьяна приходит за своим черепом» (опубл. 1959). В 1946 начал работать над циклом новелл о Шекспире «Смуглая леди» (опубл. 1969).

В 1949 г. был арестован в четвертый раз и приговорен по той же самой статье. Место заключения — Тайшетский озерлаг. После освобождения (1955 год) жил в Алма-Ате, в 1956 г. был реабилитирован, ему было разрешено прописаться в родной Москве. Занимался литературной работой, испытывал постоянные материальные трудности. В 60-х годах произведения Домбровского начинают публиковать. Значительным событием стала публикация в 1964 г. в Новом мире романа «Хранитель древностей». Роман получил премию журнала, но оказался «слишком смелым» даже для тех времен. После прихода к власти Брежнева Домбровского снова занесли в «черный список».

Роковым для жизни писателя произведением оказался роман «Факультет ненужных вещей», начатый им в 1964 году. В 1978 этот роман был напечатан на русском языке во Франции. Через два месяца Домбровский, которому только что исполнилось 69 лет, был смертельно избит неподалеку от ресторана ЦДЛ. Скончался в больнице 29 мая 1978 года.

После смерти писателя огромную роль в издании его работ сыграла вдова, Клара Фазулаевна Турумова-Домбровская.

Домбровский и Солженицын

Домбровский крайне негативно отнесся к повести А. И. Солженицына «Один день Ивана Денисовича». В письме к П. Косенко Домбровский писал: «Иван Денисович — шестерка, сукин сын, «каменщик, каменщик в фартуке белом», потенциальный охранник и никакого восхваления не достоин. Крайне характерно, что отрицательными персонажами повести являемся мы (рассуждающие о «Броненосце Потемкине»), а положительными — гнуснейшие лагерные суки… Уж одна расстановка сил, света и теней говорит о том, кем автор был в лагере…»

Библиография

Державин (1939)
Обезьяна приходит за своим черепом (1959)
Хранитель древностей (1964)
Смуглая леди (1969)
Факел (1974)
Факультет ненужных вещей (1978)
Меня убить хотели эти суки (1997) стихи

***
Меня убить хотели эти суки,
Но я принес с рабочего двора
Два новых навостренных топора.
По всем законам лагерной науки
Пришел, врубил и сел на дровосек;
Сижу, гляжу на них веселым волком:
«Ну что, прошу! Хоть прямо, хоть проселком…»
— Домбровский, — говорят, — ты ж умный человек,
Ты здесь один, а нас тут… Посмотри же!
— Не слышу, — говорю, — пожалуйста, поближе! —
Не принимают, сволочи, игры.
Стоят поодаль, финками сверкая,
И знают: это смерть сидит в дверях сарая:
Высокая, безмолвная, худая,
Сидит и молча держит топоры!
Как вдруг отходит от толпы Чеграш,
Идет и колыхается от злобы.
— «Так не отдашь топор мне» — «Не отдашь?!» —
«Ну сам возьму!» — «Возьми!» — «Возьму!..» —
«Попробуй!»
Он в ноги мне кидается, и тут
Мгновенно перескакивая через,
Я топором валю скуластый череп
И — поминайте как его зовут!
Его столкнул, на дровосек сел снова:
«Один дошел, теперь прошу второго!»

И вот таким я возвратился в мир,
Который так причудливо раскрашен.
Гляжу на вас, на тонких женщин ваших,
На гениев в трактире, на трактир,
На молчаливое седое зло,
На мелкое добро грошовой сути,
На то, как пьют, как заседают, крутят,
И думаю: как мне не повезло!

НАСЕДКА

Когда нам принесли бушлат,
И, оторвав на нем подкладку,
Мы отыскали в нем тетрадку,
Где были списки всех бригад,
Все происшествия в бараке, —
Все разговоры, споры, драки,
Всех тех, кого ты продал, гад!
Мы шесть билетиков загнули —
Был на седьмом поставлен крест.
Смерть протянула длинный перст
И ткнула в человечий улей…
Когда в бараке все заснули,
Мы встали, тапочки обули,
Нагнулись чуть не до земли
И в дальний угол поползли.

Душил «наседку» старый вор,
И у меня дыханье сперло,
Когда он, схваченный за горло,
Вдруг руки тонкие простер,
И быстро посмотрел в упор,
И выгнулся в предсмертной муке,
Но тут мне закричали: «Руки!»
И я увидел свой позор,
Свои трусливые колени
В постыдной дрожи преступленья.
Конец! Мы встали над кутком,
Я рот обтер ему платком,
Запачканным в кровавой пене,
Потом согнул ему колени,
Потом укутал с головой:
«Лежи спокойно. Бог с тобой!»

И вот из досок сделан гроб,
Не призма, а столярный ящик.
И два солдата проходящих
Глядят на твой спокойный лоб.
Лежи! Кирка долбит сугроб.
Лежи! Кто ищет, тот обрящет.
Как жаль мне, что не твой заказчик,
А ты, вмороженный в сугроб,
Пошел по правилу влюбленных
Смерть обнимать в одних кальсонах.

А впрочем: для чего наряд?
Изменник должен дохнуть голым.
Лети ж к созвездиям веселым
Сто миллиардов лет подряд!
А там земле надоедят
Ее великие моголы,
Ее решетки и престолы,
Их гнусный рай, их скучный ад.
Откроют фортку: выйдет чад,
И по земле — цветной и голой —
Пройдут иные новоселы,
Иные песни прозвучат,
Иные вспыхнут Зодиаки,
Но через миллиарды лет
Придет к изменнику скелет
И снова сдохнешь ты в бараке!

***
Какая злобная собака
Ты, мой сосед — товарищ Грозь.
Я много видел и однако
Такой мне видеть не пришлось!
Всегда встревоженный и хмурый,
С тяжелой палкой у плеча,
Ты молча смотришь из конуры,
Весь содрогаясь и рыча.
И только кто погреет спину,
Кто встанет к печке, как к стене,
Ты вздыбишь черную щетину
И заколотишься в слюне.
Ты кинешь громы и проклятья,
О доски палкою стуча,
Кляня всех немцев без изъятья
И всех евреев сообща!
И снова мир стоит на месте,
Но как тому не повезло,
Кто, как и я, в своем аресте
Лишь мировое видит зло.
Он ходит грустный и печальный
И был бы несказанно рад,
Узнать, что кто-то персональный
В его несчастьи виноват.
Хожу, сижу, с судьбою споря,
Тяну наскучившую нить,
И кроме вечных категорий
(Добро и зло, земля и море)
Увы! Мне некого винить!

УКРАДЕННОЕ ФОТО

…Не сводя изумленного взора
И впадая почти в забытье,
Смотрит вор, как струится на вора
Золотое сиянье ее.
Улеглись лиловатые тени
Возле светом прорезанных глаз.
Ты ей дал тишину на мгновенье,
Но от смерти ее ты не спас.
Ты не спас ее ни от всезнанья,
Ни от добрых и слабых людей,
От томительного ожиданья
Возле чьих-то высоких дверей.
От приятной и колкой язвительности
Прокуроров и их секретарш,
От стыда, от позорной действительности,
Похоронный играющей марш!
От улыбочек: «Вы еще молоды!»
От советов: «А мненье мое —
Выходили бы замуж, вы золото…»
От презренья и гнева — двух молотов,
Разбивающих сердце ее.
Отчего же ты не дал ей силу
Обнажающей мысли нагой?
Отчего, опускаясь в могилу,
Ты все щели закрыл за собой?
Ты ведь знал: жизнь голубит хорошеньких,
Но таких распинает она!
Что ж ты все улыбаешься, брошенка,
Опереточная жена?

НАДПИСЬ НА ФОТО

(Сонет)

Моя тоска вступила в год седьмой.
Лесами с Осетрово до Тайшета
Меня влекла, гнала твоя комета,
И ночью я беседовал с тобой.
Ты мне была и счастьем, и судьбой,
И сумерком, и ясностью рассвета.
Не тронута и до дыры запета,
Как рельса, прогудевшая отбой.
Так за годами годы шли. И вот
Все прояснило, в горечи невзгод,
В блатных напевах, в сказке о наседке
(О гадине, что давят напоказ)
Я прочитал, что Бог тебя упас
От рук моих и от петли на ветке.

***
Так мы забываем любимых
И любим немилых, губя,
Так холодно сердцу без грима
И страшно ему без тебя…
В какой-нибудь маленькой комнате
В далеком и страшном году
Толкнет меня сердце: «А помните…»
И вновь я себя не найду.
Пойду, словно тот неприкаянный,
Тот жалкий, растрепанный тот,
Кто ходит и ищет хозяина
Своих сумасшедших высот.
Дойду до надежды и гибели,
До тихой и мертвой тоски,
Приди ж, моя радость, и выбели
Мне кости, глаза и виски!
Все вычислено заранее
Палатою мер и весов
И встречи, и опоздания,
И судороги поездов,
И страшная тихость забвения,
И кротость бессмертной любви,
И это вот стихотворение,
Построенное на крови…

***
Не знаю, кто меня доводит
И отчего я занемог,
Но кто-то странный во мне ходит
Туда-сюда и поперёк.

Я чувствую его под кожей
В сырой тоске грудных костей.
Но чей он – человечий, божий?
Бесовский или же – ничей?

Иль это я в иных пределах,
В иных отсеках бытия,
Средь лейкоцитов обалделых
В жару, в бреду – всё я да я?

Вот так на монастырских сводах
Парит иконописный Бог.
А этот, странный, ходит, ходит
По ним не вдоль, а поперёк.

***
Я не соблюл родительский обычай,
Не верил я ни в чох, ни в птичий грай —
Ушли огни, замолк их гомон птичий,
И опустел иконописный Рай.
Взгляни теперь, как пристально и просто
Вдали от человечьих нор и гнезд
Глядят кресты таежного погоста
В глаза ничем не возмутимых звезд.
Здесь сделалась тоска земли близка мне,
Здесь я увидел сквозь полярный свет,
Как из земли ползут нагие камни
Холодными осколками планет.
Могила неизвестного солдата!
Остановись, колени преклоня,
И вспомни этот берег ноздреватый,
Зеленый снег и на снегу — меня.
Здесь над землей, израненной и нищей,
Заснувшей в упованьи наготы,
Я обучался кротости кладбища —
Всему тому, что не умеешь ты.