Сергей Слепухин, Екатеринбург

За угрюмыми воротами заброшенного завода умер отшельник. Качнулось черное небо в серых облачных разводах, разинули рты амбразуры окон, длинная когтистая рука смерти потянулась к покойнику, истошно завыла собака… Монолит времени распался на секунды, стрелки вздрогнули и застряли «на трех часах»…

Рассказ «Группа продленного дня» написан пятнадцать лет назад. Рано или поздно наступает оскудение каждой жизни, человек падает на дно спасительного беспамятства, и, наконец, некая сила уводит душу из забытья в небытие. Вслед за персонажем новеллы недавно ушел под цинковый свет стылых фонарей и сам автор, тоже затворник, — Александр Кузьменков.

Не забуду нашу первую встречу. Лысый полный мужчина в длинном черном кожаном пальто. Старается говорить густым громоподобным голосом, однако в его крупной, немного несуразной фигуре угадывается отнюдь не хищник, а миляга-ламантин. Мягкая, почти детская нижняя губа выдает в нем человека чувственного и легко ранимого.

К нему осталось много вопросов. Зачем несомненный талант и завидное мастерство прозаика он променял на сомнительное ремесло зоила? Посетило ли его хоть на минуту раскаяние, промелькнула ли мысль, что, возможно, ошибся в оценке, перегнул палку, незаслуженно обидел чью-то книгу и ее сочинителя? Этого ли итога творчества он ждал, когда впервые произнес: «Exegi monumentum»?

Теперь уже не спросишь, да он и не ответит…

на смерть А. К.

Сличите смерть со сном: стерильный запах моря,
пикриновых кислот тугая желтизна,
настырные ктыри, угрозе тленья вторя,
пронизывают ткань погибели и сна.

Кору утюжит зной, всеобморочный ужас,
вкус пагубы засох в калёной плёнке губ,
вот-вот твоя душа исторгнется, натужась,
в прогал небытия фаллопиевых труб.

Туда, где шайка звёзд участливо висела,
и заводной вертеп беременел тобой
немыслимо давно, а память, память тела
не оттеснили сон и смерть в беззвучный зной…

Юлия Старцева, Петербург

2022 год — воистину чёрный в нынешнем российском фатальном беге по кругу. 26 ноября в нижнетагильской больнице угасили ярчайшую звезду российской словесности — в шестьдесят лет от инфаркта скончался литературный критик и писатель Александр Кузьменков.

Народ предпочитал узнавать о новинках конвейера редакции Елены Шубиной и «Эксмо» из блестящих едких фельетонов «зоила из Нижнего Тагила», а саму «буквосодержащую продукцию» отнюдь не открывать. Ярость и зависть «критиков-хвалитиков» и месть обиженных графоманов, лауреатов премии «отрицательного отбора», преследовала А. К. Целое десятилетие он, как васнецовский «один в поле воин», противостоял организованной мафии премиального процесса. Нынче у бездарных негодяев праздник…

Критик А. К. сочетал сарказм и глубокую эрудицию, безупречное владение русским языком и чувство стиля, неизменно попадал жалом в нерв времени — и отсылал к русской литературной традиции.

Необходимо упомянуть его собственную прозу. Секрет её неуспеха у издателей очевиден: мир прозы Кузьменкова — это «страшный мир», трагическое действие всегда происходит под железным небом концентрационной вселенной, по учению гностиков; любимые герои убиты наиболее зверски, даже намёка на катарсис нет. Автор-мучитель не щадит ни себя, ни читателей.

Разумеется, в примитивных мозгах ком-мерческих издателей (а других в РФ не оста-лось) мелькнёт мыслишка-ярлык: «чернуха».

Проза давалась ему очень тяжело, повесть «Десятая годовщина», написанная в тыняновском духе, под «Кюхлю» и под «Пушкина», стоила автору здоровья, и на мои уговоры дописать явно недостающие две-три главы Кузьменков отмахивался с суеверным ужасом. Так что досужие фантазии убожеств, будто в критику он ушёл из-за неудач в литературе, ложны. Он ушёл на «лёгкие заработки» — лёгкие для него, блестяще одарённого.

Цену себе и другим он знал хорошо. Друзей у него было немного, а поклонников сатирического дара — множество. Хвалил он крайне редко и никогда не ошибался: вкус  его был безупречен, чутьё не подводило.

Человек был русский, жаль, что остался вне православия. Вспомнилось: другой мой покойный друг, филолог Владимир Нехотин, на замечание Кузьменкова: «Вот мы помрём, и вся эта пидерармерия возрадуется, и жучки, и внучки», возразил: «После смерти некоторые становятся классиками, а мёртвые классики опаснее живых».

Анна Жучкова, Москва

26 ноября 2022 года умер Александр Кузьменков.

Почему так рано?

Почему именно тогда, когда всё наконец начинается, уходят те, кто мог и хотел говорить о главном, о настоящем, о русском? Татьяна Москвина, Александр Кузьменков…

Критики по зову души и сердца.

Кузьменков был бы прекрасным критиком, если бы не был вынужден выполнять роль противовеса критики хвалебной, заполонившей наше инфопространство в последние десятилетия…

Он в какой-то мере сделал из своей жизни манифест, как некогда Артюр Рембо. Рембо проверял собственной жизнью символизм. Кузьменков страстной ненавистью к пошлости и подлости держал «второе крыло» русской критики в ситуации, когда «первое крыло» махало сладкоречивыми «рецензиями» Г. Юзефович и всего обзорного (и в чем-то позорного) цеха.

После 24 февраля тон его публикаций изменился. Он словно поверил, что теперь может говорить всерьёз. Не строить из себя злого клоуна, не работать по схеме… (которая и была-то от отчаяния — мол, все равно не услышат, зачем же стараться…)

Из-за отчаяния и ненависти он не стал большим критиком, который остаётся в веках.

Но честно держал оборону.

Критика — это диалог. Да, может, и с битьем посуды, но диалог.

Наш с Кузьменковым диалог был, на удивление, уважителен. После первого его, пристрелочного, прохода по мне, я написала аналитический памфлет, где разобрала его критическую схему. «Ну всё, мать, жди ответку», — сказала мне тогда Юля Подлубнова. Но годы шли, ответки не было. Зато появлялись отсылки к моим статьям в его критических отзывах. И было очень увлекательно вести этот литературный диалог… который внезапно закончился.

Как жаль, Александр!

Думаю, вы «ненавидели» русскую литературу потому, что по-настоящему её любили.

Но не могли сказать об этом иначе.

МИР ВАМ!

Андрей Назаров, Копенгаген

Скончался Александр Кузьменков, известный широкой публике не в качестве одного из самых одарённых русских писателей, но в качестве хулителя, зоила.

Мы никогда не печатали и не получали от него критических статей, принёсших ему известность, и сказать нам о них нечего.

Но «Новый Берег» опубликовал его потрясающее произведение «Группа продлённого дня», — очерк поддонной русской жизни, энциклопедию будничного обитания отщепенцев. Он воссоздавал пространство русской жизни, не гнушаясь его заблёванностью и потому никто в отечестве не посмел издать его шедевр книгой. Он и был отщепенцем, изгнанным за правду из официального обращения, как это всегда и происходит с людьми чистого сердца. С теми, кто не сдался, не просил пощады. Никто в русской литературе не писал физические страдания плоти, как он. Писал он мучительно трудно, повергая и себя в физическое страдание, а умер, перестав писать свою прозу. Перейдя на очищение литературы от шлака, он прочитал огромное количество скверных текстов и захлебнулся в них.

Когда-то, уже отовсюду изгнанный, он получил должность сторожа с собакой, которой радовался, как ребёнок. С чем я искренне поздравил его, поскольку на своей шкуре испытал, как это — жить вне всего, проваливаясь и не имея возможности зацепиться. Дружба, возникшая между нами «путём взаимной переписки» позволила мне оценить и полюбить высокий склад его души и дара.

Литературе внезапно стало не хватать его физически, как не хватает дыхания.

Он был очень русским человеком и писателем, он кровавыми слезами оплакивал уничтожение народа, коего неотъемлемой и свободной частицей оставался до конца. Не в силах изменить происходящее, он хотел ухода своего, смерти. Да, и умер он вполне в национальной стилистике, поскольку скончался не от той болезни, которую пытались лечить врачи.

Явление Александра Кузьменкова внушает надежду на то, что литература наша не пресечётся, что сквозь загаженный и утрамбованный плац русской жизни всегда будут пробиваться те побеги, которые и составляют её силу, гордость и вечную молодость.

Он не был крещён в советском детстве, а в годы зрелости не захотел креститься в церкви, что никак не отменяло его веры в Бога.

Светлая ему память!