Виктор Топоров

1946-2013

wiki

Философия Вороньей слободки

В меньшинствах (национальных, сексуальных, социальных, конфессиональных, эйджистских) удивляет  умение и, далеко не в последнюю очередь, стремление навязать индифферентному до поры до времени большинству собственную повестку дня. Удивляет безоценочно, потому что это с их стороны не наглость и даже не глупость, а скорее инстинкт, причем во многих ситуациях для них же самих и роковой. Ибо поначалу безразличное большинство реагирует на это выпячивание частной проблематики в ущерб общей не столько с сочувствием, сколько с нарастающим раздражением. «У всех жена ушла», — объясняют представителю меньшинства брошенных мужей Васисуалию Лоханкину соседи по Вороньей слободке, прежде чем его высечь. Потому что за электричество они платят все, а свет в уборной не гасит за собой он один.

«Что мне до Фауста, феерией ракет скользящего с Мефистофелем в небесном паркете! Я знаю — гвоздь у меня в сапоге кошмарнее, чем фантазия у Гете!» — яростно выдохнул молодой Маяковский. «Свету ли провалиться, или вот мне чаю не пить? Я скажу, что свету провалиться, а чтоб мне чай всегда пить», — истерически возгласил «подпольный человек» Достоевского. Разумеется, и то и другое — формулы крайнего индивидуализма. Но вместе с тем такова (или, вернее, чуть ли не такова) философия меньшинств. И, опять-таки, не столько меньшинств, сколько их чаще всего самозваных лидеров, чаще всего самозваных спикеров. Правда,  пусть и самозваных, но поставивших свое лидерство или свое спикерство на профессиональную основу и, как правило, с него и кормящихся: не евреев, но «профессиональных евреев», не геев, но гей-активистов, не солдатских матерей, но «солдатских матерей», и т.д.

Разумеется, притеснение какого бы то ни было меньшинства (не говоря уж о гонениях на него или о насилии над ним) само по себе отвратительно. Но ведь и нет у нас никаких притеснений, нет никаких гонений, а окказиональное насилие имеет сугубо бытовой характер. И все это, включая представителей меньшинств, прекрасно понимают… Понимать-то понимают, но и спикерам своим, но и «профессиональным представителем меньшинств», сплошь и рядом презирая их, тем не менее внимают самое меньшее с сочувствием. Сами они, допустим, на гей-парад ни за что не выйдут, но отказ в проведении такового воспримут всё равно с возмущением. Не замечая того, что, протестуя против мнимой дискриминации (ну нет у нас никакой дискриминации), настаивают на самом деле на позитивной дискриминации для себя лично: вам нельзя не гасить за собой свет в общей уборной, а мне можно, потому что у меня жена ушла.

У Ахматовой есть знаменитые строки: «Это было, когда улыбался только мертвый, спокойствию рад, и ненужным привеском болтался возле тюрем своих Ленинград»; поэтически и риторически они безупречны (за одним исключением, о котором ниже), этически же, мягко говоря, сомнительны: ну, не бывает таких времен, да и Ленинграда такого никогда не было. По-другому было даже в блокаду, а ведь речь не о ней, а о двух волнах репрессий — 1935 (после убийства Кирова) и 1937, — репрессий чудовищных, но ни жизнь, ни улыбки, разумеется, не отменивших, но всеобщее молчание не установивших, но тогдашний Ленинград в довесок к «Крестам» и следственному изолятору НКВД не превративших. Ахматовские строки прекрасны, но написаны они с усугублением — с тем самым истерическим усугублением, которое сквозит нынче в высказываниях лидеров и спикеров тех или иных меньшинств и воспринимается их паствой как нечто само собой разумеющееся. В поэзии это возможно, и даже уместно, и, более того, хорошо, — а вот в прозе дней приводит ко всевозможным недоразумениям и аберрациям.

Но, впрочем, и в поэзии… Форсировав голос, Ахматова допустила редкий для нее ляп: «ненужный привесок». Привесок (он же довесок) в сознании советского человека по определению не мог быть ненужным; более того, это слово имело только положительные коннотации. Довесок был всегда в радость. Вы выбивали в кассе, допустим, 300 граммов сыра, или колбасы, или масла, брали одним куском, вам отрубали на глазок, получалось, скажем, 270, — а вот оставшиеся 30 граммов отрезали потом в довесок. В блокаду (и в Гражданскую войну, одним словом — в голод) точно так же взвешивали и резали хлеб — и выдавали в паек вместе с довеском. Мать покупала, ребенок принимался клянчить прямо у прилавка, мать отказывала, ребенок заклинал: «Ну, хоть довесок!» Одним словом, «ненужный привесок» — это оксюморон, буквально вопиющий об этической приблизительности самого поэтического высказывания.

Довеском или привеском, кстати, оказывается и любое меньшинство по отношению к «отрубленному одним куском» большинству. Мне могут возразить, что никакого большинства на самом деле не существует, что большинство — это всего-навсего сумма меньшинств, — и такая постановка вопроса, разумеется, правомерна. Вот только ни одно меньшинство с этим почему-то не соглашается: оно идентифицирует себя именно и только в противопоставлении большинству; оно считает всех остальных одним куском, а себя — довеском. Драгоценным довеском. Не ненужным, как у Ахматовой, но, напротив, единственно нужным привеском… Ну, и есть у привеска еще одна особенность — его, что бы он о себе ни мнил, всегда съедают первым… А ведь «у всех ушла жена» — и  живем-то мы по-прежнему в Вороньей слободке.