Владимир Лакшин — РОССИЯ И РУССКИЕ НА СВОИХ ПОХОРОНАХ (1993)


ЛАКШИН
Владимир Яковлевич
1933-1993
Русский литературный критик, литературовед, прозаик, мемуарист.
Академик РАО, доктор филологических наук.

wiki


РОССИЯ И РУССКИЕ НА СВОИХ ПОХОРОНАХ


17 марта 1993 года
предсмертная статья ученого


 

Недавно мне пришлось пережить несколько малоприятных минут. По литературной Москве разнесся слух, что я… как бы это поскромнее выразиться… перестал существовать, отбыл к праотцам… ну да что там, попросту умер. Прямо скажу, непривычный и встряхивающий опыт. Знакомые осторожно выражали сочувствие моим близким и коллегам по работе. Кто-то уверял, что уже видел черную рамку в газете. А встретив меня на улице, одна литературная дама отшатнулась, как от призрака: «Это вы? Как же вы нас напугали!» Не вполне понятным осталось, чем она была так испугана: тем, что я как бы умер, или тем, что, вопреки молве, еще жив.
Впрочем, я довольно быстро освоился со своим новым положением: повторял знаменитую шутку Марка Твена, что слухи о моей смерти несколько преувеличены, и получал в ответ готовые утешения: мол, хорошая примета, долго жить будете. Эх, эти бы слова да Богу в уши…
Есть, однако, теория, по какой самый праздный, нелепый слух не бывает случайным. Читая последние месяцы газеты и журналы, я слышу то отдаленнее, то громче, но непрерывно слышу погребальный звон. Это хоронят не меня, не кого-то одного из нас, а всех скопом. Как будто уже вырыта огромная братская могила и поют отходную тому, что многим людям, и мне в том числе, было более всего дорого: русской истории, народу, интеллигенции, культуре. Одна статья называется: «Конец русской истории». Другая: «Интеллигент — это кто?». Третья: «Представляем ли мы, русские, собою нацию?», и далее в том же роде. Более обходительные досадуют на русскую «ментальность». Менее деликатные рубят сплеча: «русская дрянь», «дурни». Здоровая национальная самокритика? Стоит в этом разобраться.

Неожиданный парадокс: объектом раздражения ряда критиков стал в последнее время… Антон Павлович Чехов. «Надоело! — пишет один из них. — Со школьных лет Чехов подстерегает со своей программной улыбочкой. Со своей многозначительной деликатностью. Борец против пошлости. Эталон молчаливого попрека… Надоела эта непременность чеховского присутствия. Во все эпохи он тут как тут: в ермиловскую, антиермиловскую…» Это Лев Аннинский, как обычно, дорожащий эпатажем и снисходительно согласившийся признать из Чехова одно: переделку на современный лад «Трех сестер» — Тузенбах и Чебутыкин из советской казармы в Венгрии («МН», 1990, # 9). А пародист Ал. Иванов, утратив весь свой юмор, удивляется Чехову как «нашему эталону интеллигента»: ведь автор «Вишневого сада» «с явной неодобрительностью отнесся к Лопахину», а по нынешним меркам — это главный герой из «нарождающегося класса хозяев» («КО», 1992, # 11).
Пусть до поры причины этого дружного нападения на Чехова остаются под вопросом, а я лишь осмелюсь заметить, что в той же пьесе Чехов с «явной неодобрительностью» отнесся и к лакею Яше, приехавшему из Парижа с барыней и трезво наблюдающему родную деревню. Критике стоит присмотреться: не он ли положительный герой пьесы! Ведь Яша не просто допивает чужое шампанское и восклицает: «Вив ля Франс!», он хорошо аргументирует просьбу к Раневской взять его обратно в Париж: «Что ж там говорить, вы сами видите, страна необразованная, народ безнравственный, притом скука, на кухне кормят безобразно…». Куда как современно.
А теперь от литературы к публицистике. Поделюсь безотрадным наблюдением: понятие «русский» мало-помалу приобрело в нашей демократической и либеральной печати сомнительный, если не прямо одиозный смысл. Исчезает само это слово. Его стараются избегать, заменяя в необходимых случаях словом «российский», как несколько ранее словом «советский». Это понятно для государственного употребления, когда подчеркивается многонациональный характер страны, где помимо русских живут и отстаивают свою культуру и язык татары, башкиры, якуты, калмыки и другие народности. Но огромный народ, искони говорящий на русском языке, имеющий свою историю и культуру, свой «этнос», сильно влиявший на всю культуру мира, — куда он исчез? Почему, скажем, даже в библиографических списках «Книжного обозрения» пропал раздел «Русская художественная литература», замененный странным словосочетанием: «Общенациональная художественная литература»? Что это значит? Чья «общенациональная»? Или почему в газетах для обозначения русского населения в странах Балтии или на Украине упрямо фигурирует шершавый термин «русскоязычные»? И кому в голову пришло для обозначения тех же русских, ставших беженцами вследствие ущемления их гражданских прав, называть их «этнические россияне»? Государственные соображения? Но никто из англичан не говорит о себе: «Мы — великобританцы». И не слыхать, чтобы американцы называли себя «соединенно-штатцы»… Банально повторять, что нация — это не кровь, а прежде всего традиции, верования, образ мыслей. И пока мы стесняемся слова «русский», американцы спокойно употребляют его для обозначения поселенцев из России на Брайтон-бич.

Язык — предатель, и своими умолчаниями и эвфемизмами он хорошо обозначает тяготения и отталкивания говорящего. Впрочем, слова «русский народ» или «русская культура» не вовсе исчезли из лексикона современной прессы. Ими безмерно злоупотребляют фанфарные патриоты, которые, как выражался Щедрин, все еще путают «понятие «отечество» с понятием «ваше превосходительство». Большая же часть демократической прессы — будем откровенны — к понятию «русский» прибегает лишь тогда, когда имеется в виду разоблачительный эффект.
Скажу еще раз во избежание кривотолков. Самовосхваление всегда казалось мне мало приличным делом — как в отношении личности, так и в отношении профессионального «клана», социальной группы, своей родины или нации. Битье кулаком в грудь: «Я — русский» — дурной тон посетителя забегаловки. Заявление «Я — интеллигент» — сродни мании величия. Да и всякое выпячивание своего, обычно мнимого, превосходства в разных областях жизни и духа не есть, разумеется, свидетельство силы.
«Скрытая теплота патриотизма», как определил это Лев Толстой, куда достойнее патриотического жара с выкриками напоказ, раздиранием рубахи на груди или любованием поэзией матрешек, самоваров и троек. Мне всегда было неловко за людей, которые отстаивают наше, русское, как если бы их кто-то непрерывно обижал или на их достоинство покушался.
Но критическое суждение о всяком предмете имеет свою грань, за которой становится неправдой, а при чрезмерном нажиме — и клеветой. Присмотримся попристальнее к некоторым новейшим «веяниям». Вы возлагаете надежды на русскую культуру, народ, вам дорога история России? Напрасно. «…Потеря веры в традиционный проект «прекрасного будущего», — объясняет нам М. Берг («МН», 1993, # 8), — для русской культуры катастрофична. И приводит к пересмотру не только отношения к «демократическим ценностям», но и к прошлому — истории России. И прежде всего к пересмотру интеллигентского мифа о «простом русском народе».
Хорошо. «Миф о народе» пересмотрели и даже приняли к сведению заявление Дм. Галковского, ценное по крайней мере своей откровенностью: «…Я действительно не люблю свой народ» («НГ», 27.11.1992). Может быть, спасение России в ее интеллигенции? Куда там! «Забыть надо эти вздорные, мертворожденные слова — «интеллигент», «интеллигенция», — советует Ал. Иванов. Не сулит блага и обращение к так называемой «русской идее» в любом ее вздоре. Поскольку М. Бергом установлено, что «русский человек ощущает себя банкротом», «конец русской истории» он неоспоримо связывает с «концом русской идеи»: «…Победа демократии стала не началом, а концом русской культуры».
«Конец», «тупик», «катастрофа» — эти слова неумолимо звучат в ушах, рифмуясь со словом «русский».
Что такое эта пресловутая «русская идея» в последнее время, неустанно разъясняет нам популярный критик Л. Аннинский. Во-первых, утверждает он, русский это и есть «совок»: «Советское — это русское двадцатого века, — пишет он в программной своей статье («МК», 16.11.1993)… — Сколько бы ни противопоставляли «совковое» хамство русскому радушию и «расейское разгильдяйство» советской целеустремленности — это ОДНА реальность, ОДНА ментальность». Специалист по национальному менталитету, он изобличает «двойную жизнь русской души», находит «сквозной закон русской души» в том, что «Правда на Руси всегда прикидывалась ложью…»
Но это еще не все. Во-вторых, русский, по Аннинскому, — это большевик. «Большевизм, — считает он, — не антипод русской духовности, а ее воплощение или, лучше сказать, восполнение».
В-третьих, утверждает Аннинский (в беседе с И. Глазуновым по ТВ), если мы, русские, приняли сатану в образе большевиков, значит, есть в нас нечто сатанинское!
В-четвертых, русские, само собой, исконно имперский народ, и вовсе наивно утешаться тем, что в России была какая-то особая интеллигенция: «Где империя — там интеллигенция… Русский синдром — разжигать революцию, которая ее же, интеллигенцию, спалит. Укреплять диктатуру, которая ее же, интеллигенцию, задушит» («Дружба народов», 1992, # 10, с. 246).
Да, дело плохо. Куда ни кинь, эти русские — имперщики, «сатанисты», революционеры, разрушители. Может быть, хотя бы, послушав Л. Аннинского и М. Берга, опамятуются? Может быть, если русская история нехороша, народ безнадежен, интеллигенция — шайка разрушителей, хотя бы в будущем нам светит что-нибудь отрадное? Не стройте иллюзий, отвечает Аннинский. «Если исчезнет великое российское государство («империя»), если пресечется мировая задача (или даже претензия на мировую задачу) — никакой РУССКОЙ ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ не будет». Ладно, Бог с ней, с интеллигенцией, а что же ждет весь народ? «…Русские как народ, — отвечает Аннинский, — могут деградировать до самоощущения «третьего мира», до положения, при котором нас никто не боится, а значит, нами никто не интересуется. Далее — распад, на «исходные племена»… Народ-то, конечно, не исчезнет (и на том спасибо! — В. Л.); только, может быть, рассредоточится, рассосется, разбредется. И — переименуется. (То есть перестанет называть себя «русским» — начало уже положено. — В. Л.). Перепишется в другие государства… Забудет, что был когда-то единым».
Стоп, как говорится, слезайте! Приехали. Недостаточно ли, чтобы понять, почему так густо пахнет похоронами? Попробуем же, не брезгуя, разобраться в особенностях погребального обряда. Но прежде — из истории болезни.

Поначалу казалось, что дело идет на выздоровление. Большинство людей моего поколения, открыв для себя неправду нашей жизни, искренне считали: во всем виноваты Сталин и сталинщина как система лжи и насилия, аппарат власти, грубо исказивший идеал коммунизма. Постепенно, не без влияния Солженицына и напора фактов, заставлявших пересматривать прошлое, стали соглашаться: нет, виноват Ленин и большевики, пресекшие мирную эволюцию старой России. Но что же мы остановились? Копаем глубже, господа! И вот уже виновниками становятся все критики и бунтари, просветители и демократы-народники, разрушители императорской России: декабристы, Чаадаев, Чернышевский со товарищи, Герцен со своим «Колоколом». А кто их этому научил? Конечно, русская литература от Пушкина до Чехова, которую по недоразумению называли «великой», гуманисты и интеллигенты — вот они, главные подспудные нигилисты. «Взгляды русских писателей XIX века — и самого известного из них — Достоевского, были почему-то обращены в основном на дно, в низы общества. Копание в грязи, нежелание вглядеться в здоровое и сильное имело драматические последствия для страны…» (Ал. Иванов). И это еще не конец — гони зайца дальше! Кто виноват, что почва «этой страны» дала такую интеллигенцию, такую культуру? Конечно же, отечественная история и русский интеллигент. Ату его, ату!
И в растерянности от этого бесцеремонного напора, пропустив момент, когда правда стала неправдой, мы слабо защищаемся, испытывая непрестанную неловкость за свой негодный народ, за свою неудавшуюся историю, и смутно бормочем в ответ: «Нет, русский интеллигент, господа, тоже человек… И Чехов, и Достоевский — неплохие, в сущности, писатели».
Читая одну за другой статьи о «конце», «тупике», «кризисе» русского сознания и русской культуры, ловишь себя иногда на мысли: а что как шутники-критики все это из озорства придумали, потехи ради, из желания щегольнуть, побудоражить публику? Веселого сейчас в жизни мало, значит, есть шанс у «черного юмора» на национальной почве. Вкус к сенсациям притупился, а тут такая вот «расчлененка» в отношении русского характера, наследия великих классиков. Иные готовы через голову перевернуться, только бы не остаться в тени и привлечь внимание к своим курбетам.
Но ведь найдутся, пожалуй, люди, которые решат, что это всерьез, тем более что в сознании многих еще живы марксистские стереотипы. Нашим наставником по национальному вопросу, похоже, все еще остается В. И. Ленин. «Нация рабов, сверху донизу — все рабы». В этих словах Чернышевского Ленин находил «тоскующую любовь» революционера-демократа к своей стране. Подальше бы от таких любовных объятий.
То же и относительно знака равенства между отвратным словечком «совок» и словом «русский». Это лишь вариации суждений А. А. Жданова о том, что «мы не те русские, что были вчера», и молчаливое согласие с тезисом Л. И. Брежнева о «советском народе как новой исторической общности». Чем больше наши похоронщики России хотят отличиться, тем больше впадают в советскую рутину.
Лев Аннинский считает «тривиальным» утверждение, что «корни большевизма уходят в русский «мир», в крестьянскую общину, в круговую поруку, в толстовский «рой». А оригинальным завоеванием своей мысли, ее изюминкой числит то, что «зеркальным отражением исконной русской рыхлости и непредсказуемости является крепостное право».
Оставим пока в стороне крепостное право, которое, по мысли критика, заслужил себе русский народ, и поговорим о «тривиальности». Мне до сих пор «тривиальным» казалось, что коммунизм (и большевизм как радикальное его проявление) был основан на западном марксизме, идее «интернационала», братстве трудящегося человечества и идее мировой революции. Еще на заре века марксисты предлагали «выварить русского мужика в фабричном котле». По меньшей мере до середины 30-х годов «интернациональная» идея господствовала в нашей стране, пока диктатура Сталина не начала перерождаться в «национал-большевизм». Наши большевики 1917-1918 гг. — дети разных народов. И хотя я не придавал бы решающего значения тому, что среди идеологов и вождей большевизма русские не оказались в большинстве, утверждать противное вряд ли было бы честно. Не русские, не грузины и не евреи, а власть революционной «интернационалистской» партии, а точнее — ее верхушка, вождей и аппарат, насилие над народом всей этой иезуитской структуры, включая ЧК, — вот, несомненно, главный фактор происшедшей трагедии. И не след подменять социально-историческое объяснение проблемой национальной вины: тут только начни выяснять, какой народ больше виноват и кому ответ держать, и подлинные виновники останутся в тени. И можно ли забыть, что как раз русский народ — его крестьянство (чего стоит одно тамбовское восстание! А коллективизация?), его купечество, дворянство, священнослужители, интеллигенция станут первыми жертвами утопической социальной идеи, жестко насаждаемой партией, то есть малой частью народа. Что же тут от крестьянской общины, от толстовского «роя»?
Законно ли в таком случае строить силлогизм: большевизм победил в России, большинство населения России русские. Стало быть, русские — это большевики. Такой кунштюк — классический пример подстановки, разбираемой в начальном курсе логики. И в нем не больше правды, чем в утверждении: раз фашисты завоевали Францию — значит, французы — фашисты. Таково и утверждение Аннинского о крепостном праве, которого достоин русский народ. Таковы и другие его броские афоризмы: «Где империя — там интеллигенция»; «Советское — это русское двадцатого века». Звучит эффектно, но стоит на мгновение остановиться и задуматься, как понимаешь всю легковесность, если не сказать жестче, этих суждений. Вот тут-то и попадаешь под власть сомнений: точно ли так думает критик, склонный к эффектной фразе, или он просто играет на повышение критической (разрушительной) температуры — будто проверяет, выдержит ли ее организм больного?
То, что наш народ сейчас болен, что он в беде, — это неоспоримо. Но люди по одному говорят, когда чувствуют эту боль своей, по-другому — когда она для них чужая. Вот некто Александра Московская, по всем приметам ученица Льва Аннинского, рассматривает в статье «Человек — это звучит зло» («НГ», 17.02.1993) русскую «жертвенность» (пример святых Бориса и Глеба) как основу ГУЛАГа, а «народный лад» — как языческое «хлыстовство». И, конечно, не оставляет в покое русскую классику. Лев Толстой для нее — «зеркало советской культуры». Итак, у яснополянского старца обнаружена психология «совка»…
Сам же мэтр, начав исследование русского характера с его «рыхлостью и непредсказуемостью», никак не остановится в своих поисках в нем отчаянного большевизма. «Две коренные русские черты в большевизме, — вновь и вновь формулирует Аннинский, — безудержность размаха и безжалостность усмирения».
Что касается «русского революционного размаха», то это, помнится, плагиат у Сталина, однако на место «американской деловитости» в известной в свое время каждому школьнику цитате поставлена «русская безжалостность». Чу! Это что-то новенькое в исследовании национальных корней. Легкая жалостливость, сострадание когда-то считались, может быть, и элементом идеализации, приметой русского человека. Но Аннинский подтаскивает субстанцию национального характера прямо к воротам ГУЛАГа.
Однако, что касается меня, я как-то до сих пор больше верю такому знатоку русского «менталитета», как драматург Островский, сказавший устами пройдохи-приказчика в «Горячем сердце»: «Вы из чужих земель, вы нашего народу не знаете. Наш народ простой, смирный, терпеливый народ, я тебе скажу, его можно грабить».
И грабили. И вырывали из рук землю и орудия труда, отучая работать. И прославляли его терпение. И обманывали, и загоняли в лагеря. Кто загонял? Власть, дети разных народов -большевики, конечно, в немалом числе и свои, русские. Но честно ли подменять социальные корни национальными, копаясь в «менталитете», плодя межнациональные счеты?

Благое дело — национальная самокритика, которая не в чести в нас с чаадаевской поры. Да, мы несчастны и обременены множеством исторических и благоприобретенных недостатков. Слишком неразборчивы и терпимы. Слишком мало уважаем себя и свой труд. Впадаем в крайности, поддаемся влияниям, легко роняем достигнутое, не знаем стойкой солидарности, редко способны к аккуратности и систематике и т.д. и т.п. Да мало ли еще что не принадлежит к числу национальных добродетелей? Но все это горечь для того, кто говорит об этом, оставаясь сердцем и думами в своем народе. И другое отношение — спокойного и даже веселого равнодушия, а порою легкого глума и ерничества, когда ораторская фигура «мы русские…», начинающая поток обличений, употребляется в чисто риторических целях и не несет смысловой нагрузки.
«Духовность и как крайнее ее проявление — русская дурь и есть наша отличительная черта, наше главное богатство», — делает в воздухе очередной пируэт, успевая по дороге показать язык публике, Лев Аннинский. И мне уже не хочется с ним спорить — пусть кувыркается ради собственного удовольствия. В русских обычаях нет того, чтобы плясать и веселиться в преддверии объявленных похорон.
Быть может, все-таки мы заблуждаемся, и эта безжалостная критика всего «русского» затеяна из педагогических соображений, ради нашей общей пользы? Из педагогики, впрочем, известно: заплевать, задразнить, унизить — вовсе не значит помочь освободиться от недостатков и пороков. Если твердить человеку, что у него ужасный склад ума, нелепый характер, чудовищная наследственность, не надо ждать благого эффекта. Бывает, напротив, что воспитуемый такою методою пойдет вдруг колесом и неведомо что способен натворить. Оценка свойств натуры — личности ли, нации — таким образом не нейтральна: она сама есть некое действие, и нередко разрушительного свойства.
Как многие другие люди моей генерации, я был взращен так, что мне претит всякий оттенок агрессивного национального чувства: антитюркизм, антисемитизм, антиамериканизм. И русский шовинизм мне враг. Но примите уж как угодно, как причуду или национальный предрассудок, но мне почему-то хочется, чтобы к понятию русского — русского характера, русской культуры, русской литературы — относились хотя бы с минимумом уважения и справедливости.

К любви принудить нельзя. Люблю тот или иной, хотя бы и свой, народ, ту или иную культуру, того или иного писателя, или же равнодушен к ним — свободное дело. Но есть то, чего нельзя себе позволить, нельзя позволить вульгарной развязности, задевающей чужое достоинство. Рядом лежит и разгадка того, почему с таким азартом и желчной иронией трактуется в иных статьях именно фигура Чехова — скромная, партикулярная среди других великих бородачей-классиков. Само существование в отечественной культуре этого писателя с его нериторическими понятиями о долге и совести русского интеллигента служит живым укором специалистам по русскому «менталитету». Им неуютно под его пристальным взглядом, из-под пенсне. Да и за что же печальное пророчество: «Погодите… Под флагом науки, искусства и угнетаемого свободомыслия у нас на Руси будут царить такие же жабы и крокодилы, каких не знавала даже Испания во времена инквизиции. Вот Вы увидите! Узкость, большие претензии и полное отсутствие литературной и общественной совести сделают свое дело». (Письма, т.11, с. 316).
Не найдут себе опоры наши полемисты и у других русских классиков, чье творчество — подлинные скрепы национального самосознания. Сочинители некрологов по России и русским утешаются иногда вырвавшимся у Пушкина признанием: мол, догадал меня Бог родиться в «этой стране» с умом и талантом! Да, так. Но Пушкин не зря «наше все», по слову Ап. Григорьева. Найдем у него это горькое, с надсадой признание. Найдем и другое, реже вспоминаемое: «…Ни за что на свете не хотел бы я переменить историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам Бог ее дал».
Да что там цитаты: и без того ясно, что Пушкин на траурной церемонии по России лишний. И вообще, я думаю, похороны затеяны преждевременно. Факельщики и некрологисты поспешили попрощаться с Россией и лишить имени самый многочисленный ее народ. Слухи о его неизбежной гибели, об аннигиляции прошлого и безнадежности будущего, скажем так, вступая в битый след, несколько преувеличены.
Человечество устроено так, что снова и снова делает ошибки на знакомом месте. Поэт XVII столетия Симеон Полоцкий, ссылаясь на авторитет Аристотеля, писал в своей поэтической азбуке:
Аристотелес рече, что себя хвалити.
Есть суетство. Глупство же есть себя хулити.
С самохвальством ясно. Но и тот, кто, перейдя предел естественной национальной самокритики, возводит хулу на все русское, само собой совершает «глупство». Пожалуй, и не только. Неуважение к своему народу — самый верный путь к возбуждению исторических счетов и вражды с другими народами. Так что похоронщикам России и русских можно сказать: лучшей услуги таким обществам, как «Память», вы не могли бы придумать.

В недавние годы «демократы» вели свою избирательную кампанию под лозунгами «возрождения России», расцвета русской культуры, загнанной большевиками. К чему же они пришли? В изнурительной полемике «патриотов» и «демократов» все более поляризуются ценности либерального «цивилизованного мира», западного понятия о свободе — и представление как об исходной ценности о своей стране — отчизне, родине.
Эта дилемма кажется мне ложной. Я не мыслю родины без свободы, но и свободы — без родины.
Тем более что Россия, по моим наблюдениям, не собирается без времени отдавать Богу душу, рассеиваться по другим народам и терять имя. Судя по всему, она и на этот раз переживет критиков, примеривающих по ней траур.
Катафалк заказывать рано.

ссылка



фото заставки: finbahn.com/геннадий-блохин

 

 

 

Recommended articles