Помёры

Летом 2010 года на острове Большой Жужмуй в Белом море затрещала рация. Николай Агеев, начальник маяка, услышал: «Принято решение о сокращении численности маяков, ваша служба окончена». Для Николая и Людмилы, которые на тот момент работали смотрителями жужмуйского маяка семь лет, это сообщение стало ударом.

До сокращения на Белом море было несколько десятков маяков, принадлежавших военно-морскому флоту.

Жужмуйский освещал судам путь с 1871 года. Сначала деревянный, позже — железный. У каждого маяка свой позывной и своя частота мигания. Позывной жужмуйского маяка — «фужер». Он горел сериями из четырех вспышек по четыре секунды и был виден за тридцать километров.

Николай Агеев был смотрителем маяка в третьем поколении вслед за отцом и дедом. Он и родился на маяке, но из-за того, что родители не смогли сразу уехать на землю, чтобы зарегистрировать сына, в его документах датой рождения значится 13 января 1958 вместо 13 декабря 1957.

Николай закончил на Жужмуе школу, работал техником маяка. После уехал на Большую землю. Приезжал навестить родителей и сходить на кладбище — все династии смотрителей похоронены на острове, это единственное на севере России полностью сохранившееся кладбище маячников.

Белое море. Остров Жужмуй

Людмила Рынцина жила в селе Шуерецкое в Беломорском районе Карелии. Как председатель комиссии по выборам летала на Жужмуй. В 90-х на острове все еще жили маячники, работники метеостанции, всем надо было дать возможность проголосовать. Смотрители маяка покидали остров только в случае крайней нужды, поэтому родители Николая попросили Людмилу получать за них пенсию и передавать сыну в Беломорск (город недалеко от Шуерецкого), написали на нее доверенность. Так, во время передачи денег, Людмила с Николаем и познакомились. Рынцина тогда уже развелась с мужем и осталась одна с шестью детьми (пять дочерей и сын). Николай приехал в гости, осмотрелся. Худая печь, белье сушится на проводке — сразу видно, тяжело женщине одной. Заявил: «Я тут останусь жить». Людмила опешила: «Коль, ты видишь, что у меня тут? Шестеро!» Он ответил: «Ну и что». И остался.

Вдвоем на острове

Когда родители Николая умерли, начальником маяка на Жужмуе назначили постороннего человека. Он запил, запустил маяк и хозяйство. Его уволили и предложили место Николаю. В Шуерецком с работой было никак, Людмила с Николаем посовещались и согласились уехать на остров.

Добраться до Большого Жужмуя можно только по воде — пятьдесят километров, от пяти до десяти часов ходу на лодке под мотором (зависит от погоды). Остров огромный, валуны, песок, лес. Зимой непролазные сугробы и ледяной ветер. От берега до маяка и казенного домика, где Людмиле с Николаем предстояло жить, — километр. Связь с землей только по рации. Ни медицины, ни магазинов — дичь.

Супруги перевезли на остров все хозяйство, даже коз и кур. Построили сауну, облагородили дом, везде навели порядок. Начальство хвалило. Летом на Жужмуе еще жили сезонные рабочие, собирали водоросли. А зимой остров пустел, и смотрители оставались вдвоем.

Рабочие обязанности растягивались на весь день. Утром и днем — обязательно выйти на связь по рации с соседними маяками, сообщить, что все в штатном режиме. Потом заряжать батареи, заниматься ремонтом, включать и выключать маяк по расписанию. Каждый день вести вахтенный журнал. «Днем производилась зарядка батареи сб:2 (10 часов)». «Днем занимались подвозкой дров в агрегатную». «Связь в 9.00, “Звезда” на связь не вышла». «Включен огонь маяка, горит без замечаний».

«Вечерами мы с Колей стояли на вершине маяка, смотрели в море и звездное небо — красота, — вспоминает Людмила. — Наблюдали, как суда подходили к маяку и шли по фарватеру. Нам не было одиноко или страшно, нам было хорошо». Зимой вдоль берега на льдинах плавали морские котики, а в лесу мелькали лисьи хвосты. Летом смотрители собирали ягоды, бесконечно косили траву. Николай круглый год рыбачил. И ходили, ходили, ходили на маяк. 110 ступенек, вверх-вниз, вверх-вниз. Зимой на острове жили безвылазно. А летом изредка на лодке отправлялись на землю — навестить родных и пополнить запасы продуктов. Пайка, который маячникам на остров завозили раз в год (консервы, крупы, сахар, чай), не хватало.

Каждая вылазка в море — риск и, как говорит Людмила, «седые волосы». «ШтормА на море страшные и начинаются вдруг. Выйдешь в спокойное море, а через несколько часов поднимается волна выше лодки. В такие моменты всегда радостно было увидеть в темноте огонек маяка: появлялось теплое чувство дома, жизни. Горит, родимый, зовет, скоро дойдем».

В море бывало всякое. То Людмила стояла в шторм по горло в воде и держала лодку, пока Николай пытался ее привязать. То Николай вместе с маленькой внучкой падал у берега в ледяную воду, и околевший от холода ребенок кричал: «Бабушка, я умираю!» То за внуками по берегу гнался озверевший тюлень («Мы-то думали, они не могут бегать на своих ластах, а у них скорость нечеловеческая!»), то море выносило на берег обезглавленные тюленьи туши — результат облавы на браконьеров. Но по сравнению с тихой жизнью на красивом острове все это были мелочи — на Жужмуе было хорошо.

Людмила с Николаем проработали на острове семь лет. А потом — это сообщение по рации. На сборы смотрителям дали несколько месяцев — постепенно перевозили на землю вещи, скот, наводили порядок на маяке и в подсобках. Последняя запись в вахтовом журнале сделана Николаем Агеевым 7 августа 2010 года. «Выключен огонь маяка. В 20.00 снялись с якоря и взяли курс на Беломорск».

Записи о том, как в тот вечер смотрители добирались домой, в журнале нет, их Людмила хранит в себе.

«Когда мы уходили с Жужмуя, попали в невиданной силы шторм. Волны поднимались выше нас, уйти было невозможно. За все годы работы ни разу такого не было, чтобы мы вернулись на остров из-за непогоды. А тут повернули и сидели на Жужмуе еще несколько дней, пока вода не стихла. Не отпускал нас маяк».

Своих не бросают

Жужмуйский маяк ликвидировали не совсем. Погасили большую линзу, но оставили маленькую лампу-дублер — перевели горение в автономный режим. Свет этой лампы в море виден слабо, но все-таки позволяет сориентироваться. А большего и не нужно: на смену маякам пришла навигация.

После сокращения Николай с Людмилой пережили осень, зиму и весну в Шуерецком. Часто вспоминали Жужмуй: привычной работы не хватало. А когда началась навигация, извелись. Как там маяк, стоит ли? А вдруг кто приедет, разворошит? У старинного маяка много ценных деталей: латунные ручки, табличка с датой основания и названием, линза из горного хрусталя. «Мы смотрели по телевизору, как поступают со старыми маяками за границей — делают их туристическими объектами, даже превращают в гостиницы. А в России никому ничего не надо, — сокрушается Рынцина. — Было ужасно жалко. А еще ведь у нас на острове остался дом, в который столько вложили! В общем, сели мы с Колей в лодку и пошли на Жужмуй — посмотреть. На подходе к острову увидели тусклый свет, обрадовались — живой! Высадились на берег, навели везде порядок. Постояли, подумали и решили приезжать и следить за маяком каждый год. Так мы и ездили на Жужмуй еще восемь лет. Как начнется навигация — собираемся и едем. Протирали там все, чистили линзу. Те, кто приезжал включать лампу, меняли батареи, а старые оставляли прямо там, на площадке. Было грязно, неуютно. Мы спускали их вниз — маяк должен быть чистым«.

Несмотря на добровольное дежурство, спасти маяк от разграбления не удалось. Один раз приехали — кто-то был в доме. Двери открыты, все перерыто. Побежали на маяк — входная дверь болтается, исчезли латунные ручки и табличка. У Николая Агеева заболело сердце: «Знал бы, сам бы снял и дома хранил, ну что за варвары!» В другой раз кто-то утащил провода. В третий на маяке была грязь, а в доме окровавленные кровати. «Что там за поножовщина случилась — мы так и не узнали», — говорит Людмила.

О том, что бывшие смотрители продолжают следить за маяком, начальство знало. Не запрещало, но и не поощряло. Хотите — приезжайте. Хотите — нет. Они хотели и приезжали, пока в возрасте 60 лет Николай Агеев не умер.

Без Коли

Людмила живет одна в Шуерецком в родовом доме. Рядом пустует дом ее мамы, которая умерла незадолго до смерти Николая.

Николая нет почти два года, но его фотографии повсюду: в телефоне Людмилы, на кухне, на полке в гостиной. Дома холодно и темно. Лето на Шуе в этом году похоже на осень, Людмила редко топит и редко включает свет. Говорит — экономит дрова, которые не достать, и электричество, за которое дорого платить. Но кажется, будто она просто не замечает ни холода, ни темноты. Время еще не вылечило, жизнь без дорогого мужа никак не войдет в колею.

Мама и муж Людмилы. Фото: Сергей Карпов

Сначала Николая мутило от рыбы. Любимая еда, а как поест — тошнит. Потом заболел желудок. Поехали в город, в больницу, обследовались — рак пищевода, вторая стадия. Химия, потом операция. Николаю вырезали пищевод и вывели стому. Людмила кормила его через трубочку — растирала еду в пюре. Сама при этом практически не ела: «Как я буду есть, когда Коля толком не может». Когда Николай чуть-чуть оклемался, захотел восстановить пищевод. Здоровый мужик в расцвете лет не желал жить с трубками. Операция прошла нормально, но попала инфекция. Николай слег. Он пролежал в больнице четыре месяца, и все это время Людмила жила с ним в палате, где ей выделили угол и кушетку. Ухаживала за мужем, помогала медсестрам. Потом Агеева выписали домой без видимых улучшений. Как-то вечером Людмила наклонилась к мужу за поцелуем. Поцеловал тихонько, она сказала: «Коль, поцелуй крепче». «Не могу, Людочка, — ответил Николай. — Сил нет». Людмила пошла звонить дочери, сказала, что Коля ей сегодня не нравится. А потом повернулась к мужу и увидела, что он не дышит. «Я его так трясла, чуть голову не оторвала, — вспоминает Людмила. — Не могла поверить, что умер. Кинулась звонить одной дочери, второй. Потом выяснилось, что три раза звонила одной и той же. Обезумела от горя».

Первые полгода Людмила выла. Из дома выходила только на кладбище. Николай похоронен в Шуерецком рядом с матерью и отцом Людмилы, несмотря на то, что вся его родня лежит на Жужмуе. Среди старинных поморских крестов могила родных Людмилы выделяется: слишком много цветов. «Пускай они все там, — говорит Людмила про остров, а Коля — мой. Я чувствую, что он рядом. Мой красивый, добрый человечище. Без него никакие дела не могу делать. Вот, ходила недавно в яму (погреб, в котором хранится картошка), там темно и глубоко, я одна без Коли никогда туда не лазала. На лестницу ногу поставила и говорю: “Коленька, помоги”. И спустилась нормально, даже лестница не шаталась, он ее будто держал. А другой раз не попросила помощи и чуть не убилась». В этот момент с полки падает фотография мужа. «Чего ты, человече мой дорогой, волнуешься?» — поднимает фото Людмила, проводит рукой по лицу Николая и ставит на место.

Изоляция

Селу Шуерецкое 520 лет. В конце XIX века здесь жили 1500 человек — дома стоят на двух берегах реки Шуи, впадающей в Белое море. Местное население — поморы, вся их жизнь тесно связана с морем. Много лет сердцем села был рыболовецкий колхоз «Путь Ленина», созданный в 1929 году. На архивных фотографиях в местном музее только женщины, потому что мужики всегда были в море.

Сегодня постоянных жителей в Шуерецком — человек сто. А зимовать остается не больше пятидесяти. Автодороги в село нет, добраться и выбраться можно только электричкой. Раньше поезда останавливались тут каждый день, в любой момент жители могли отправиться в соседние города Беломорск и Кемь за продуктами и медпомощью. Сейчас электричка тормозит три раза в неделю: не спланировал вылазку в город заранее — не уехал. Внезапно заболел — умер. Поэтому из Шуерецкого уехали все, кто смог, поэтому в селе нет мобильной связи, не строятся новые дома и даже нет дров — ничего не построить, не наладить, не привезти. Людмила Рынцина, например, топит дом домом — потихоньку разбирает старую родовую избу.

Плохая нога

Практически все жители Шуерецкого — пенсионеры. Детей здесь можно увидеть только летом — приезжают к бабушкам. Возле закрытой библиотеки пятеро пацанов усердно вскапывают землю. «Строим футбольное поле, — опираясь на черенок лопаты, говорит старший. — Вскопаем, сапогами утопчем, будем играть. Надо как-то себя веселить, интернета-то нет».

Возле переправы через Шую меня за локоть хватает бабушка: «Милая, переведи бабку. У меня голова кружится на мосту, страшно». Беру ее под руку, перевожу. Женщина благодарит и достает кошелек: «Возьми, милая, за работу». «За какую, — говорю, — работу, вы что?» Она настаивает, и мне приходится быстро уходить. Позже от местных узнаю, что так в селе с некоторых пор выглядит взаимовыручка: люди редко помогают друг другу бесплатно.

«Бедные пенсионеры! — возмущается восьмидесятилетняя Таисия Гавриловна. — Сейчас дрова поколоть надо — плати алкашу. Воды принести — река вон она, а ноги не идут. Тоже платишь. Раньше десять рублей ведро стоило, а сейчас кто-то и по сто берет. Есть тут молодая пара, они нам насосом воду качают. Просто по дружбе. А я им парник могу открыть, если попросят. Но такая взаимовыручка — редкость».

Дома у Таисии Гавриловны в выскобленных полах можно увидеть собственное отражение. Диван и кровать заправлены красивыми накидками, дрова сложены возле печки аккуратной стопкой. Чистота и сохранившийся старинный уклад — отличительная черта поморского села. Почти у всех русские печи, лавки, воронцы (открытые полки для посуды). В некоторых домах висят старинные иконы — традиционно переходили по наследству вместе с домом.

До 52 лет Таисия жила в Мурманске. Потом вышла на пенсию и заскучала: мужа нет, одной в трехкомнатной квартире скучно. Поехала в Шуерецкое навестить подругу. Приехала на поезде рано утром, постучала — хозяева спят, не открывают. От нечего делать Таисия выкопала неубранную еще картошку и сложила ее в мешки у двери. Проснувшись, хозяева так прониклись, что решили отметить приезд гостьи как надо. Подруга Таисии послала мужа в «Гудок» за водкой. Раньше спиртное продавали машинисты проезжавших мимо поездов — «Гудком» называли «магазин в паровозе». Муж вернулся с водкой и одиноким другом Иваном Чоботаревым, за которого Таисия быстро вышла замуж и переехала в Шуерецкое. «Тогда он был не такой, как сейчас», — вздыхает бабушка.

У Ивана Максимовича нет ноги, он передвигается на инвалидном кресле. Просторная комната и подмостки во дворе — вся среда обитания. «Отрезали, потому что лишняя», — шутит Чоботарев. Но Таисии Гавриловне не смешно.

«Фельдшер приезжает к нам раз в месяц, — говорит она. — На прием мы записываемся у продавца в магазине. К тем, кто прийти сам не может, врач ходит домой. А если что случается в остальные дни, когда врача в селе нет, тут как бог даст».

Шесть лет назад у Ивана Чоботарева заболела нога. Сначала ждали, что пройдет. Когда не прошло, поехали на электричке на прием в Беломорск. Там сказали, что ничего страшного, и отправили домой. А нога болит. Таисия выпросила направление в Петрозаводск, в столицу. На поезде ехали девять часов. Полдня сидели в ожидании приема. «Когда нас, наконец, приняли, врач сказал: “Вам тут делать нечего”. Я говорю: “Как это нечего? Я десять часов тряслась с ним в поезде, чтобы вы на нас даже не посмотрели?” Ну, врач глянул на его ногу и говорит: “Это не по нашей части”. И отправляет нас домой. Мажьте, мол, мазями, пройдет».

Мази Таисия Гавриловна покупала в Мурманске — там лучше выбор. Садилась в поезд, ехала девятьсот километров, потом бегала по аптекам. Через двое суток возвращалась к мужу и втирала в ногу все, что накупила. Нога болела и опухала, Николай кричал по ночам от боли.

«Как-то с Оленегорска приехала женщина, она когда-то работала тут медсестрой. Я попросила взглянуть на ногу, она и говорит: “Тася, как бы у него гангрена не пошла. Если начнется, на ноге появятся черные пятна. Сразу бей в колокола и требуй, чтобы его забрали в больницу”. Как-то утром я подошла, смотрю — пятна. Схватила все его выписки, села в электричку и понеслась в больницу. Мне там говорят: “Привозите”. А это пятница, следующий поезд из села только в понедельник. Я говорю: “Как я вам его привезу?” В общем, два дня до понедельника он у меня орал нечеловеческим голосом. В понедельник я его привезла, там все и обалдели. Успокаивали, мол, что-нибудь придумаем. И придумали. Вышел доктор: “Надо ампутировать ногу, ваш муж согласен”. Я говорю: “Конечно, он готов и голову удалить, лишь бы не терпеть боль!” Сколько я тут прожила, ни одного человека не спасли — все на кладбище лежат».

После удаления ноги муж Таисии перенес инсульт. Тогда они решили переехать в город — там рядом скорая помощь. В Шуерецкое Чоботаревы приезжают на лето. «Тут он хоть во двор выходит, а там у нас подъезд, ступеньки — всю зиму у окна сидит».

Жуткие истории про медицину имеются чуть ли не в каждом доме. Однажды у местной жительницы случился инсульт. «Мне позвонили из скорой, мол, у вас там такая-то нуждается в срочной госпитализации, организуйте привоз, — вспоминает Людмила Рынцина. — Что делать? Собрала народ, взяли носилки, положили ее и понесли на станцию. Попросили дежурного договориться с товарным поездом — остановился, ее туда погрузили и повезли в город. Спасли, радовались всем селом. А позже она утонула, когда полоскала белье на мостках».

Помёры

Каждый год из Шуерецкого из-за недоступной медицины кто-то переезжает в город. 83-летняя Тамара Гридина прошлой зимой застряла в сугробе и заболела. В Североморске у Тамары живет родная сестра Галина. Этим летом она приехала в Шуерецкое, чтобы забрать Тамару в город. «Как она тут живет одна — ужас! Прорубь сделать сил у нее нет, топит снег и пьет чай, представляете? Снегу иногда столько выпадет, что из дома не выйти, а сил у нее чистить его уже нет. В общем, забираю ее. Привозить буду на лето».

Тамара слушает Галину и хватается за сердце. «Я в городе жить не смогу. Как это, в каменном доме? Не переживу я там зиму… А еще у меня кот тут остается, он без меня тоже помрет. И оставаться тут страшно. Умрешь — некому глаза закрыть».

Надежда Галанина, целуя в морды маленьких козлят, которые живут у нее дома вместе с котом, находит в изоляции села положительные моменты и не уверена, что селу нужна автодорога. «Запирать на палку дом уже не получится — поедут туристы, придется вешать замки. Одни такие чужаки уже сняли на кладбище иконы со всех старинных крестов, один бог знает, что еще могут наворотить».

В очередном идеально убранном доме с цветами и яркими половиками Тамара Мацко рассказывает, что ей нравится жить в Шуерецком, потому что она нигде больше не жила и потому что сейчас у нее все есть. «Пенсия есть. Чем заняться — есть. Пока наскребешь все, печь стопишь, обед сготовишь, телевизор посмотришь — уже и спать пора. Все, что я хочу, — нормально тут умереть, чтобы меня к поезду на носилках не таскали. Мы, помёры, ко всему привыкшие».

Тамара нарочно произносит не «поморы», а «помёры». И хохочет. «Была тут у нас теть Таня, у нее спроси, кто твой муж, она скажет: “Так помёр”. “Ну помер, так помер, а кто был-то?” “Так помёр!” Вот мы так себя и называем».

Мост

На фоне «помёров», принявших жизнь, как она есть, Людмила Рынцина выглядит странно. Она пытается добиться для родного села лучшей доли, хотя после смерти мужа руки почти опустились.

Еще в годы работы на острове Людмилу заочно выбрали председателем Шуерецкого женсовета. По словам местных, тогда несколько активных женщин «старались для села». Сегодня осталась только Рынцина.

«Многие просят: “Люда, напиши, Люда позвони”, — говорит Рынцина. — Я пишу, звоню, потому что должен кто-то. Жалко село. Жалко людей».

Когда отменили электричку, на которой сельчане ездили в Беломорск, Людмила писала чиновникам и вместе с другими жителями собиралась перекрыть железную дорогу. «Где такое видано, чтобы люди жили на станции, но не имели возможность сесть в поезд?» Электрички частично вернули.

Много лет Людмила пыталась выбить из администрации деньги на реконструкцию моста, который соединяет две части села, верхнюю и нижнюю. За десятки лет мост стал аварийным, доски прогнили, появились дыры. Годами получала отписки, а этим летом мост сгорел.

«Я была дома, вдруг гляжу — за окном красивое зарево. Подошла, вгляделась — батюшки, так это ж наш мост полыхает, — говорит Таисия Гавриловна. — Подумала: “Ну все, тут-то жизнь наша и кончится”».

Говорят, ничего страшнее в Шуерецком случиться не могло. Люди лишились возможности ходить друг к другу в гости, нижняя часть села оказалась оторвана от кладбища, а верхняя — от магазина и станции.

«Когда горел мост, я была в Кеми, — рассказывает Рынцина. — Сначала обзвонила всех, кого могла, попросила тушить. Рассказала, у кого ключи от пожарной помпы. А потом позвонила в Сосновец, в администрацию и сказала все, что думаю. Столько лет, столько лет я билась за этот мост, и вот, дождались!»

Когда мост догорел, стали думать, как дальше жить. И пошли к Людмиле. Поговорив с Рынциной, администрация Сосновца предложила нанять человека, который за небольшую плату будет дежурить на берегу и перевозить людей на другую сторону. Но желающих постоянно дежурить на речке не нашлось. Перевозить людей на своем катере начала Людмила — бесплатно. Перевозила всех, у кого не было своей лодки. Возила даже ночью к поезду. «Не бросать же людей! — говорит она. — Обидно только стало, когда кое-кто из жителей мне предъявил, что я отобрала “всех клиентов”. Оказывается, нашлись те, кто перевозил на ту сторону за 250 рублей. Это ж как так можно, пользоваться общей бедой в своих целях!» Но был и приятный момент: впервые за долгие годы люди объединились, и Людмила увидела село таким, каким оно было когда-то.

«Мы договорились с администрацией, что до того, как нам построят новый мост, сделают через Шую временную переправу. На станцию для нее привезли доски, и вся наша сторона, даже бабушки, таскали их к месту будущей переправы. Люди объединились, так было приятно! А заодно мне удалось заказать доски на мостки — у нас же дорог вообще нет, только грязь. Много лет я просила нам сделать деревянные “тротуары”, но всегда получала отписки. А тут сгоревший мост помог — все как-то зашевелилось. Вместе с досками для переправы привезли и доски для мостков — сложили возле моего дома, я ночами не спала, караулила. У нас же тут досок не достать — привезти не на чем. Рабочие, которые строили переправу, жили у меня дома. Бесплатно, конечно. И я их заодно попросила поправить столб, на котором висит пожарный колокол, и приделать к нему веревку, которой сто лет как нет. Сделали. Вы даже не представляете, как это все для нас много значит. Годами — ничего, пустота, отписки, а тут что-то сдвинулось!»

Новый мост жителям Шуерецкого обещали построить до сентября, потому что в конце августа поднимется вода, и временную переправу придется снимать. Не успеют с мостом — люди опять останутся на разных берегах.

Рынцина держит все на контроле. При мне звонит в Сосновец и спрашивает, как дела с мостом. Трубка отвечает, что уже на этой неделе в село привезут железные конструкции для моста. «Когда Коля умер, я полгода ни о чем другом думать не могла и не звонила им. А когда мост сгорел, пришлось. Думали, наверное, что я умерла и больше не буду надоедать. Как бы не так! Надо еще со светом решить — у нас все опоры прогнили, поменяли пока только частично. Ветер дует — у нас свет отключается. Со связью что-то сделать — телефоны то работают, то нет. Куча проблем, куча».

Рабы божьи в лодке

Со смертью мужа для Людмилы закончилось и море. Единственный, кто способен справиться с выходом из узкой речки, — сын Михаил. Но он живет в городе и часто приезжать не может. В прошлом году сын вывез Людмилу в море один раз — недалеко. О том, чтобы идти на Жужмуй, речи не шло: слишком долго, слишком опасно. Людмила решилась продать большую лодку, на которой они с Николаем ходили к маяку. Чего она стоит без дела и гниет, лодке нужна вода и забота. Покупатель уже нашелся. Людмила рассказывает о продаже со слезами — больно.

Этим летом в море Людмила еще не была. И даже не знает, горит ли еще маяк. Мы попросили Михаила свозить нас вместе с ней на Жужмуй. Сын приехал из города, но погода выйти в море не позволяла. А Людмила не позволяла нам рисковать. Мы ждали целую неделю, и, наконец, небо прояснилось, море улеглось — решили идти. Не на Жужмуй, поближе — на Кузова. Гряда островов невероятной красоты находится в тридцати километрах от Жужмуя. В ясную погоду остров видно, и можно разглядеть огонек маяка, если он есть.

На выходе из Шуи на берегу стоит поморский крест — отсюда рыбаки начинали путь, здесь до сих пор читают молитву. «Рабы божьи на воде в лодке, вода — под лодкой», — шепчет Людмила и крестится. До Кузовов на моторе два часа ходу. В устье вода спокойная, а в море поднимается ветер, становится холодно. Высаживаемся на безлюдный каменистый берег. Рыжие водоросли фукуса, ягель, морошка, скалы и маленькая рыбацкая хижина. Такие хижины есть на многих островах — рыбаки строят их для рыбаков. Здесь можно переждать непогоду, переночевать и согреться у печки. В хижине ничего нет, кроме нар, печи и дров. У мореплавателей правило: взял дрова, перед уходом принеси новые, для следующих путников. Еще внутри можно найти консервы, соль и спички. Людмила вспоминает, как они с Николаем неделю жили на острове в такой избушке, пережидая шторм. «Вышли с Жужмуя и не дошли до земли. Укрылись на острове. Коля ловил рыбу, птиц — тем питались. Помню, как обрадовалась, когда нашла в избе спички! Ничего больше и желать не хотелось!»

Рыбалка не удалась, но море сжалилось и послало треску. Огромной рыбины хватило на уху, которую мы приготовили на костре. К вечеру беспокойная морская вода превратилась в зеркало. Неподалеку от борта вынырнул морской котик, шумно выдохнул в усы, посмотрел с интересом и скрылся в воде. Скоро появился снова, а потом еще один. «Вась-Вась, как дела?» — спросила у котиков Людмила. Мимо лодки чинно проплыла медуза с фиолетовыми прожилками. Низко над водой пронеслась чайка.

На обратном пути Людмила смотрит на Жужмуй до тех пор, пока он не скрывается за другими островами. Черноту вокруг оживляет только рыжая полоска закатного света. Сидеть холодно. Вдруг замечаю, что Людмила греет мне ноги: соединила на дне лодки свои стопы с моими и шевелит ногами. Не сразу понимаю, что мы дошли до села: вокруг мрак, светятся только редкие окна. Задумчивое лицо Людмилы белеет на фоне темной воды, и я думаю, что, может, не стоит переживать из-за того, что маяк в Белом море больше не горит. Он погас на острове, но остался гореть внутри нее. А значит, в Шуерецком все-таки есть свет и есть жизнь.