Ольга Иванова

Ольга Иванова

1965, Москва
ЖЗ

Не сочтите за дерзость, угрюмые боги, но, кожу меняя, змея
остается собою, и чем ощутимее годы и хуже со спальней,
тем свирепей алчба ее чрева и чресл,
и астральные козни опальней,
и острей ее жало, и, ясное дело,
отвязней дурная ламбада ее бытия.

CREDO
[экспромт]

февраль — достал. чернил — не держим.
и ямб — не менее обрыд.
спины-держанье, трэш со-стержнем,
стихосложение навзрыд —

днесь однозначно и́дут на́ кол:
вся жизнь — как запись на стене…
и антифразис «многаплакал» —
стократ милей сегодня мне.

05.01.24

. . .
— А вы давайте, девочки, без лишних.
А то мы тут уже полдня — о вечном.
И портвея уж выпили, и пива,
и плавно пересели на водяру,
и с кантианства — на картезианство,
и с Мальборо скатились до Петра,
а там и Беломор не за горами… —
они шутя сказали нам с Анютой
и выдали по крохотной штрафной.
И спели а-капелла «Карменситу».
Однако вскоре выпали в осадок
и кто куда попадали в отрубе,
как листвие увядшее с ветвей.
И до утра лежали штабелями
на каменном полу…

А мы с Анютой

ни портвея не трогали, ни пива,
но бытия тщету осознавая,
красивыми качая головами,
мы дорогую огненную воду
глушили до рассвета из горла,
закусывая грамотно и молча.
И больше не ворочались в гробу
несчастные Рене с Иммануилом.

Сияла ночь. Луной был полон сад.
Ворочался в гробу Маркиз де Сад.

. . .
Мне нравится ваш сумрачный чердак,
где надо, никогда не задавая
вопросов, и куда не просто так —
а лестница уводит винтовая,
где после — не бесформенный пролом,
но дверца с незапамятной подковой,
и человек с улыбкой о былом
и золотою кистью колонковой.
Мне нравится ваш колер с сединой
и графика, особенно — сангиной.
Равно и то, что вы больны не мной,
но самой заурядною ангиной.
Равно и то, что холодно рукам,
и понято сие благочестиво,
и несть числа стрижам и облакам
там, за окном, во славу чердакам,
куда натура что-то зачастила,
но благо — умозрительно…
Пегас —
упрямое животное. На свете
неисчислимы в профиль и анфас
настырные стареющие дети.
И все они умрут — и те, и эти.
И все они мечтают о багете,
не вынося забвения… Бегите.
Вам здесь нельзя.
Я выдумала вас.

Из жизни отдыхающих

Темнеет аллея приморского сада.
В натуре экзотика. Юг.
Я очень спокойная, только не надо.
Неплохо б, амиго, без рук.
Он очень, конечно, занятная штука,
курортный роман-облизон.
Особенно если с башлями не туго
и бархатный это сезон.

Особенно если все это — не с места
в карьер, и тем паче — без драм,
но в свете хотя бы частичного въезда
в досье отдыхающих дам.

Куда прилагаю вот эту транзитку.
Мы в полном цейтноте, увы.
Я еду на воды — лечить щитовидку.
Гастрит. Истерию. Коклюш и чесотку.
Берлин и Варшаву. Орел и Каховку.
И цели мои — деловы.

Безвременно умершей
крестной матери моей Ирине

Среди неслыханной отрады
и несказанной синевы,
среди щебечущей природы,
среди лепечущей листвы,
среди сумятицы цветений,
сиюминутной и земной,
непритязательнее тени
повсюду следуя за мной,
на бечеву уничтоженья
мои нанизывая дни,
о, неотвязная дуэнья!
о, смерть моя! повремени!
И, может быть, за злостраданья
среди соблазнов и утрат
я не увижу увяданья
и затворенных райских врат…
И, может быть, в конце дороги
благая влага vita nova
на раскаленные уголья
ее терзаний пролита,
и уготована в итоге
ее безумия земного
душе прохлада Зазеркалья,
а не могильная плита.

***
…А счастье было так возможно,
так близко!.. — скажешь — и солжешь.
И в стопку сложишь осторожно,
и ниткой свяжешь аккуратно, —
и в топку кинешь, и сожжешь

плоды амурныя химеры,
тома рифмованной муры —
тому реальные примеры,
что не сподобишься обратно,
что выбываешь из игры.

И выйдешь биз дому, и дыма,
и обожаемых тенет
туда, где тема несводима
ни к ним, ни к имени (вестимо,
не упомянутому, нет),

туда, где все цветно и разно
и не сливаются слова
в одно созвучие “завишу”;
пусть в алом пламени соблазна
еще пылает голова,

но все — от звездности над нею
до вешней свежести шальной —
тебе покажется важнее,
и основательней, и выше
необоюдности больной.

И побредешь, едва живая,
в уже рождающийся день,
и до угла, и до трамвая,
уже всерьез исцелевая,
проводишь тающую тень…

а женщина — просто
печальный дурак,
который хоронится в каждом…
Сергей Шабалов.

в идеале — любовь, а на деле — ликбез —
как, лишась идеала, обходятся без,
и все та же над нею овчинка небес,
а по обе — нейтральная зона.
потому что Россия — огромный барак,
где всегда первомай и всегда полумрак
(внемже дремлет и внешний и внутренний враг
под нетленные блюзы Кобзона).

плюс на стрелке у трех перспективных дорог —
средь мятущихся рук и толпящихся дрог —
характерный триктрак да глухой матерок
пугачевщины и временщины…
а мужчина в России — ни грек, ни варяг:
бормота (бочкарев) плюс лапша (доширак).
ну а женщина — просто печальный дурак,
потерявший ключи от мужчины.

***
Пока хотенья фанатели,
она вовсю уже мела,
метафизической метели
неутомимая метла

(как некий хлам с исподней полки —
ошметки памяти земной,
иллюзий мелкие осколки,
обмылки мысли основной),

сводя почти до примитива
судьбы немое синема.
Чья муть — уже необратима.
И нескончаема — зима.

СЕСТРАМ ПО ПЕРУ

Если камера сбита обскура,
и мутит от любого интима,
и шикарная сношена шкура,
и до глянца замылена тема,

что ей — ваши сплошные, пунктиры,
примечания неистощимы —
потерявшей ключи от квартиры,
потерявшей ключи от мужчины,

созерцающей кроткою коброй
на плите дотлевающий ужин,
если он ей — не умный, не добрый,
не любезный, а любящий — нужен…

***
Я что-то, мой ангел, слегка не втыкаю —
кому я мешаю, когда возникаю
и в трубку дыша самокрутку курю…
«Алло, говорите!» —
и я — говорю.

И я — говорю: я тебя ненавижу.
За то, что я все это в зеркале вижу:
и с проседью — прядь, и стареющий рот,
и взгляд — как у нищих и круглых сирот.

И я — говорю: я тебя не прощаю.
За то, что полжизни себе обещаю —
не тратить эфира, и выкрасить прядь,
и кокнуть — стекло, а лица — не терять…
__________

Но знаешь, ты тоже (скажу — как отрежу,
поскольку я больше тобою — не брежу),
коль скоро пустыми покажутся дни —
потише дыши и пореже звони.

ФОТОГРАФИЯ

личная смерть — еще не когда ты вроде еще жива,
а тебе неожиданно говорят: вот эта твоя фотография (где тебе
тридцать
два)
эти волосы, эти глаза и губы — в сущности, идеал…
и ты вылетаешь пулей из-подо всех (и также и будущих)
одеял.

и не когда на это тебе примирительно говорят:
не дуйся, тебе не идет, и волосы — вскоре выгорят, и плечики —
загорят…
ну а все остальное — почти как тут… — и далее ты
выпадаешь, дна
не нащупав,
из каждого вовремя подвернувшегося окна.

личная смерть — это когда ты — уже и вылетев и упав,
и заставив себя подняться, просто прошепчешь: прости. ты
прав.
прядь поправишь, спохватишься: фото, мобила, ключи —
проверь.
щеку подставишь для поцелуя.
тихо прикроешь дверь.

***
В белых тапках (фабрики «Свобода»),
помавая веником (из роз),
в розыске (с семнадцатого года)
прайса на поставленный вопрос,

с объективно едущею башней —
от активно тонущей в крови,
бьющей через край, уже вчерашней,
молодой, немыслимой любви,

(гул затих) я вышла на помойку —
натурально, вынести ведро…
Там и тут светало втихомолку.
Где-то над.
Умалчивая про.

***
и шкалишь и паникуешь
и щуришься в темноте
прикуриваешь и куришь
и ходишь по комнате

затягиваешься ходишь
прислушиваешься ждешь
__________

и все еще не находишь,
что выхода — не найдешь

* * *
Что в этой сутолоке тел —
одна душа, без тела!..
А ведь и ты — не так хотел.
И я — не так хотела:

в руке б — рука, до райских врат, —
воскресшей Беатриче…
Но робки руки были, брат.
И редки были встречи.

А между тем — уже века,
в неслыханнейшей сини —
какие плыли облака
и птахи голосили!

как сберегали от беды
всевидящие своды,
благоуханные сады,
сияющие воды!

как бесновались — от души —
божественные грозы!

И — видит Бог — как хороши,
как свежи были розы!

…И было утро, день шестой —
цвело, слепило красотой…
А стало — мраморной плитой
да траурною урной
в одной могиле золотой…
Пера забавою пустой.
Писчебумажною тщетой.
Мурой макулатурной.