Олег Извеков — СУДЬБА ДРУГОГО ЧЕЛОВЕКА

Извеков
Олег Александрович

Родился в Нерчинске в 1925 в семье известного хирурга А. С. Извекова.
Написал и анонимно запустил в самиздат несколько поэм.
Умер в 1995 в Улан-Удэ.
Отец замечательного поэта, прозаика и художника Юрия Извекова.
Юрий Извеков
finbahn.com/извеков-юрий/
finbahn.com/юрий-извеков/

СУДЬБА ДРУГОГО ЧЕЛОВЕКА (1989 г.)
повесть в стихах
Байкал № 3 2011 г.
.
Всё, о чём я поведаю дальше,
Рассказал измождённый старик.
Верю я, без прикрас и без фальши
Развязал он свой грешный язык.
Две соседние койки в больнице
Нас невольно надолго свели.
Было лето. В саду пели птицы,
Но мы оба ходить не могли.
Он молчал или лаялся матом,
Клял врачей и советскую власть,
Мол, за что это под Сталинградом
Моя кровь, как водичка, лилась.
Я соврал: – Знаешь, я ведь писака,
Твою жизнь опишу – и в журнал.
Он сперва матюгнулся со смаком,
Но потом, не спеша, рассказал.
И, хотя я отнюдь не писатель
И тем более – не поэт,
Всё ж решаюсь теперь передать вам
Исковерканной жизни сюжет.
1
На сибирском глухом полустанке,
Затерявшемся в хвойных лесах,
Поезда не имели стоянки
И людей не будили в домах.
Потому что за долгие годы
Стук колёс, лязг вагонов, гудки
Стали как бы явленьем природы,
Как шум ветра, журчание реки.
Всё спокойно в таёжном посёлке:
Семь домишек, путейский барак.
Между ними – косматые ёлки
И брусника на ближних горах.
Проходили, пыхтя, декаподы,
Пассажирские шли на рысях.
И подолгу – в любую погоду –
Русый мальчик стоял на путях.
Он, дежурным по перегону
Подражая во всём и всегда,
Деловито ходил по перрону –
Провожал и встречал поезда.
Этот мальчик – приёмыш посёлка,
Был ребёнком гражданской войны.
У разъезда жестоко и долго
Бились русские две стороны.
И посёлок в дыму и пожарах
Из рук в руки переходил,
И остались в лесу и у яра
Сорок семь безымянных могил.
А среди обгоревших сосёнок
На разбитой повозке, в крови
Найден был годовалый ребёнок –
Плод бездумной походной любви.
Для войны это – даже не драма.
Кто его непутёвая мать?
Офицерская глупая дама,
Или просто солдатская б…?
Но остался вопрос без ответа:
Ни бумаг, ни особых примет.
Лишь простынка горчичного цвета
Да дырявый казацкий бешмет.
Старики малыша приютили,
Унесли в свой разгромленный дом.
Подлечили его и кормили
Уцелевшей козы молоком.
Так и рос он в посёлке таёжном
Вроде свой всем и вроде – чужой.
По призванью – железнодорожник
И с оплёванной с детства душой.
В каждом доме его принимали,
Угощали парным молоком.
Но частенько бывало серчали
И ругали тогда беляком.
А ещё – офицерским ублюдком,
Недобитым казацким щенком
И отродием проститутки.
А порой – непечатным словцом.
И путейцы, напившись, как твари,
Говорили: ты, парень, хорош,
Только помни, что мы – пролетарии,
Ну а ты – буржуазная вошь.
Мы буржуев, как вшей – всех под ноготь,
Растуды в Бога-господа мать.
А кого не захочется трогать, –
Будут те в лагерях отдыхать.
И при этом совали конфетку
Или белого хлеба кусок.
Говорили: хорошая детка,
А ведь – надо же – чуть не издох.
2
А потом – городишко районный,
Двухэтажный кривой детский дом.
С беспризорными поселенный,
Стал он ловким карманным вором.
Их малина – толчок по соседству,
Привокзальный базар иногда.
Здесь наш вор вспоминал своё детство –
Провожал и встречал поезда.
Был в детдоме один воспитатель –
Он мальчишек, как мог, просвещал,
Не давал им лежать на кроватях,
А водил их в депо, в кинозал,
В типографию и в мастерские,
В гордость города – жалкий музей,
Вспоминал свои дни боевые,
Говорил про врагов и друзей,
Про суровые будни рабочих,
Про печальную участь дворян,
Про попов, кулаков и про прочих
Угнетателей бедных крестьян,
И про международную контру,
Коминтерна стальные ряды,
Про монголо-татарские орды
И про Семирамиды сады.
Понимал он, что мальчики – воры.
Что ни день – из них кто-то побит,
И по городу шли разговоры –
Мол, детдомовец – сущий бандит.
Он старался, и не без успеха,
Отвратить их от пагубных дел.
Они все превращали в потеху,
Но кой в чём всё же он преуспел.
Был в детдоме другой воспитатель,
Тот мальчишечьи души смущал.
Он шептал: кругом воры и тати,
А начальник наш – плут и нахал.
Говорил про разврат комиссаров,
Про коварство советских жидов,
Про руины церквей, про пожары,
Про упадок больших городов,
Про болезни и голод рабочих,
Про аресты попов и дворян.
Про чекистов, партийцев и прочих
Разорителей честных крестьян.
Но исчез вскоре тот воспитатель.
Здесь сработала чья-то рука:
То ль его укокошили тати,
То ли он угодил в Губчека.
3
Наконец он окончил шесть классов.
Теперь имя его назову:
Николай Харитонович Квасов
Из детдома пришёл в ФэЗэУ.
Харитоном был старый путейский,
Что мальчишку в младенчестве спас.
А фамилию дал милицейский,
Перед этим отведавший квас.
Фабзавуч – это очень серьёзно.
Все мальчишки стремились туда,
Чтоб ремонтником стать паровозным,
Чтобы после – водить поезда.
Николай занимался усердно,
В мастерских он работал, как вол.
И поскольку во всём был примерным,
Через год принят был в комсомол.
Но в райкоме, билет получая,
Он услышал жестокий вопрос:
– Кто отец твой и где он? – Не знаю,
У приёмного дедушки рос.
Кто отец мой и мать неизвестно.
Я – детдомовец, я – сирота.
– Комсомолец обязан быть честным,
И смущаешься ты неспроста.
Нам известно, ты – сын офицера.
Лучше, чтобы отец был убит,
Потому что, останься он целым,
То скрывается или сидит.
Да, хреново твоё положение:
Комсомолец, а батя – в тюрьме.
Я – как видишь, к тебе с уважением, –
Хоть ты контра, а нравишься мне.
И откуда мог знать фэзэушник,
Что в райкоме ВээЛКаэСэМ
Разговаривал с ним гэпэушник
И не о комсомоле совсем.
По известной чекисткой методе
Поначалу мальца припугнул,
А потом, пожалев его вроде,
Указал ему пальцем на стул.
– Вот билет. Комсомолец пока ты.
За тебя поручился актив,
Но я помню, что ты из богатых,
И ты шарики мне не крути!
Прочитай лучше эту бумажку,
Да смотри – никому ни гу-гу.
Подписав, обязательство дашь ты,
А я дальше тебе помогу.
Мы ведь контрреволюции гидру
Обезглавить должны до конца!
С корнем эксплуататоров выдрать,
Если нужно – родного отца.
Ты же знаешь – кругом нас шпионы,
Диверсанты и прочая мразь.
Миллионы их, легионы.
Мы спасаем советскую власть!
Николай не был храбрым парнюгой.
Он бумагу кой-как прочитал,
С удивленьем и испугом
Обязательство то подписал…
– Вот задание: у вас в ФэЗэУхе
Есть учитель, ядри его мать.
Проследи за ним глазом и ухом,
Обо всём будешь мне сообщать.
С кем встречается он, где бывает,
Изучи его с разных сторон.
Он жил, падла, три года в Китае
И, конечно, – японский шпион.
И не бойся, ты служишь негласно,
Что бы ни было – ты ни при чём,
А теперь – до свидания, Квасов.
Так вот стал Николай стукачом.
ФэЗэУ он окончил успешно:
Получил сразу третий разряд.
И в подъёмочном цехе прилежно
Проработал три года подряд.
Но была и работа сексота:
По заданию из ГэПэУ
То подслушивал где-то, кого-то,
То внедрялся в чужую семью.
По его подневольным доносам
Посадили двух учителей,
Машиниста, врача, водовоза,
Инженера и двух слесарей.
За работу Иуды подолгу
Не платили ему ни гроша.
Говорили: веление долга,
А, мол, жизнь без того хороша.
И хотя не был он забиякой,
Раз, сверх меры хватив в кабаке,
Он ввязался в жестокую драку
И к тому же с бутылкой в руке.
Пятерых хулиганов судили,
Четверых упекли в лагеря.
А его, пристыдив, отпустили,
Так он понял – шпионил не зря.
Верил он, что полезное дело
Для народа тем самым творит.
Но в душе всё же что-то болело
И поныне, наверно, болит.
Поскорее бы в красноармейцы.
Квасов этого очень хотел.
Только так бедолага надеялся
Отойти от Иудиных дел.
И сбылось. Он на Дальнем Востоке,
Красной Армии бравый солдат.
Под нуль стриженный и кареокий,
Несудимый и неженат.
4
Прослужил он в пехоте три года,
А солдатская жизнь тяжела:
Марш-броски и ночные походы,
И иные лихие дела.
То ползи по-пластунски гадюкой,
То лежи, как тюлень, на снегу,
То друг другу выламывай руки,
То орудуй штыком на бегу,
То, как крот, рой ходы и траншеи,
То шагай гусаком на плацу,
То стреляй по бегущей мишени,
То лисой маскируйся в лесу.
Это муторно, но это нужно,
Чтоб к врагу – не спиной, а лицом.
Для того и военная служба,
Чтобы стать настоящим бойцом.
Он остался служить на сверхсрочной
И поднялся аж до старшины.
И собрался уйти, как нарочно,
Перед самым началом войны.
И, конечно, ему отказали.
– На носу, парень, с немцем война,
Ждут тебя ордена и медали,
Так что ты не дури, старшина.
Он подумал: «Какого же чёрта?
У нас с Гитлером ведь договор!..»
Но… ворвались фашистские орды
На широкий российский простор.
5
Пробыл он ещё год на Востоке,
Где стоял их задрипанный полк.
Сорок первого года уроки
Как ни мыслил, не мог он взять в толк.
Как же так? Под Москвой очутились
Миллионы немецких парней!
А известно: нет армии в мире
Красной Армии нашей сильней!
Но твердили ему комиссары:
– Нами правит Великий Стратег.
Да, серьёзны фашистов удары,
Но в конце всё равно ждёт успех.
Ночью подняли два батальона.
На плацу объявили приказ:
Без оружия всем по вагонам!
Отправление – через час.
От Амура до матушки Волги
В три недели дошёл эшелон,
А на Волге, не мешкая долго,
Их форсмаршем погнали за Дон.
Политическую подготовку
Провели с ними политруки,
Ну, а полную экипировку,
Мол, получите там, мужики.
И в какой-то станице за Доном
Разрешили им день отдохнуть,
А потом, дав винтовки, патроны,
Приказали: немедленно в путь!
Каждой роте – своё назначение
В пополнение разных бригад.
И по нескольким направлениям
Разделился восточный отряд.
Но не ведали в маршевых ротах,
Что противник прорвался вперёд,
Что немецкая мотопехота
По степи беспрепятственно прёт.
Закричал в исступлении ротный:
– Окопаться, врага задержать!
Тут боец один в страхе животном
С громким воплем пустился бежать.
Квасов сбил его наземь прикладом,
Помкомвзвода, сержант, дал пинка.
Кто-то крикнул: – Дави его, гада!
Задушить его, суку, щенка!
Ротный рявкнул: – Отставить расправу!
Повторится – под суд, сам не тронь!
Третий взвод, оттянитесь-ка вправо!
Заряжай! По команде – огонь!
Квасов понял, что песенка спета,
Ведь им даже не дали гранат.
Но что делать? И тут он заметил,
Что бежать хочет тот же солдат.
Отшвырнул тот винтовку и сидор
И задал по степи стрекача.
Квасов взвизгнул: – Стрелять буду, пидор!
– Расстрелять! – командир закричал.
Отбежал дурень метров на двести
И под пулями рухнул костьми.
– Квасов, сбегай проверь-ка на месте.
Жив – добей, документы возьми.
Тот хрипел: – Добивай, умираю. –
Он лежал с перебитой ногой.
– Есть закон, второй раз не стреляют.
Вот пакет, завяжи, хрен с тобой.
В тот же миг над позицией роты
Столб взметнулся огня и земли.
Из орудий и миномётов
Немцы мощный огонь повели.
И осталось лишь воспоминание
О двух сотнях удалых парней,
Их привычках, мечтах и желаниях
В скорбной памяти их матерей.
6
В ту же ночь он прибился к остаткам
Отходящих разбитых частей.
Пробирались ночами, украдкой,
Сквозь дозоры незваных гостей.
И прошли, обойдя все кордоны,
Раза два шли под пули в штыки.
И под утро добрались до Дона,
Здесь их встретил заслон у реки.
Командир заградительной роты
Сдать оружие грубо велел.
Автоматчики и пулемёты
Сразу взяли бойцов под прицел.
Из убежища вылез громадный
Неармейского вида майор,
Материться стал грубо, нескладно,
Стал кричать: – Шкуры, трусы, позор!
Рядовым – шаг вперёд и налево,
Вас запишут, накормят и ждать!
Командирам, пришедшим из плена,
Мы покажем всем Кузькину мать!
– Говорите сначала со мною.
Старший я, я – комбат, я – майор!
– Мы не сдались, мы вырвались с боем.
Какой плен? И за что нам позор?
– Разговоры отставить, ты слышишь?
Раз бежал – сам позора хотел.
Может, ты и майор, так ведь бывший
И к тому ж тебе светит расстрел!
Тех, кто с шпалами и кубарями,
Под конвоем в особый отдел.
Ну, а с теми – гы-гы, с унтерами
Я бы сам разобраться хотел.
Было двадцать сержантов и Квасов.
– Начинаю с тебя, старшина,
Да не вздумай-ка здесь запираться,
А не то превращу в куль… зерна.
Старшина, расскреби твою душу,
Ты изменник, ты сволочь, ты гад,
Ты, зарванец, присягу нарушил,
Ты немецким захватчикам рад…
Вдруг вмешался полковник пехотный:
– Сколько можно язык-то чесать?
Сформирую из них я две роты,
И придётся твоей воевать.
Но майор заревел: – Вас не знаю,
Я с особым заданием тут!
– А я прибыл с переднего края
У меня всего десять минут.
Мне поручена здесь оборона,
На подходе их бронеотряд.
У меня всего три батальона,
А приказ всем – ни шагу назад!
– Всё равно не отдам заградроту,
Ведь моя-то задача важней!
Ну, а беглую эту пехоту
Без сержантов берите, хрен с ней.
Да пойдём-ка в землянку, негоже
Нам при людях базарить с тобой,
Там мы мысли свои подытожим.
Не забудь, через сутки здесь бой.
Вскоре выстрел за дверью раздался,
Прекратив их бессмысленный спор.
И навечно в землянке остался
Особистский строптивый майор.
7
Целый месяц – мучительно долго
Он участвовал в страшных боях
В междуречии Дона и Волги
В опалённых, изрытых степях.
Получил благодарность и орден
За отвагу и удаль свою.
А ещё сапожищем по морде
Схлопотал в рукопашном бою.
Ну, а следом контужен и ранен,
Угодил в тыловой лазарет.
И в уральской сырой глухомани
Был вниманием женским согрет.
Хороша, хоть постарше. Влюбился.
И хотя ещё был очень слаб,
Он сошёлся и сразу женился
И считал, что на лучшей из баб.
И понять можно – он одинокий,
Ни родни, ни двора, ни кола.
Правда, где-то на Дальнем Востоке
Одна дура писала – ждала.
Да ждала ли? Лукавила, видно.
В гарнизоне полно женихов.
Просто стало дурёхе обидно:
С ним гуляла, а он был таков.
Ну, а здесь – тёща, дом и корова.
Возле дома и баня, и сад.
Обе бабы дебелы, здоровы.
Как всему был он этому рад…
Только счастье-то на две недели.
Возвратился её прежний муж –
С костылями, в помятой шинели,
Лет под сорок, высок, но не дюж.
Обошлось, правда, всё без скандала.
Оба немощны, что глотку драть?
Просто этот, законный, сказал ему:
– Уходи, разгребут твою мать!
И ушёл он с котомкой и тростью.
Уже вечер. Куда? На вокзал?
Вдруг услышал: – Зайди, живи гостем.
Это шурин-калека сказал.
– Ты прости нам, что мы промолчали,
На него похоронка была,
И сестра от тоски и печали
Вот тебя, бедолагу, нашла.
Это грех, но война это спишет.
Я вот тоже лишился руки,
Да пойдём лучше выпьем, парнишка,
Ведь солдаты мы и мужики!
И когда они крепко поддали,
Заглянул к ним старик, их сосед.
И он тихо сказал Николаю:
– Он не то говорит тебе, нет!
Ты о ней не жалей – она стерва,
А ещё постервей – её мать.
Тот, который пришёл, – он не первый,
Ты же молод, а ей тридцать пять.
Похоронка была на Виталия,
На того, что жил с ней до войны.
Ну, а что этот жив, – они знали,
Да калеки-то им не нужны.
И надеялись, что он загнётся.
Он был в нескольких госпиталях.
Говорили всем: плох, не вернётся,
А он жив, хоть и на костылях.
Поезжай подобру-поздорову,
Отвоюешь – подыщешь жену,
Да не тёщу ищи, не корову,
А хозяйку на всю жизнь одну.
Он назавтра пришёл к военкому:
– Я хочу воевать, я здоров.
– Нам нужны, кто с войною знакомы,
Но сумей обмануть докторов.
8
Через месяц в дурную погоду
Погрузили его в эшелон.
В феврале сорок третьего года
Первый бой принял их батальон.
Больше месяца был он в сражениях –
На Донбасс развивался прорыв,
Но немецкое контрнаступление
Охладило геройский порыв.
Захлебнулось, угасло стремление,
Немец рад: отомщён Сталинград.
Семь дивизий сидят в окружении,
Остальные – подались назад.
Только этого Квасов не ведал,
Потому что в последнем бою,
Когда близкой казалась победа,
Он споткнулся о мину свою.
А очнулся на грязном топчане
С головою дерюгой накрыт.
С трудом понял, что был тяжко ранен
И в какой-то лачуге лежит.
Застонал. Украинка-старуха
Поднесла ему кружку воды.
Наклонилась, сказала на ухо:
– Цыц ты, хлопец, германец приде.
– Немцев нет здесь, одни полицаи, –
Дед сказал, – размети бы их мать.
Тех, кто были с тобой, они взяли,
А тебя нам велели забрать.
Они хуже германцев, паскуды,
И особенно старший – Хромой.
Трёх калек он прикончил, Иуда,
А тебя разрешил взять домой.
Того больше: прислал нам фершала,
Он повязки тебе наложил,
Видно, сродственник твой этот малый,
Других раненых он пристрелил.
– Нет родни, сирота я с пелёнок.
Почему я живой – не в раю? –
И подумал: неужто подонок,
Тот, что скурвился в первом бою?
Ну, а вскоре он в том убедился.
Дед сказал: – Глянь – тикает Хромой. –
Тот в машину с командой сгрузился,
– Что ж тебя-то не взял он с собой?
– Для чего, дедка, мутишь так грубо?
Ты же знаешь, кому я служу!
Дед расплылся в улыбке беззубой:
– Не боись, никому не скажу.
Неизвестны все хитросплетенья:
Кто, когда, с какой целью донёс.
Только наши заняли селение –
Квасов смершем был взят на допрос.
Привели, как свидетеля, деда.
Пригрозили. Тот всё подписал.
Минут двадцать продлилась беседа,
А её результат – трибунал.
Ну, а дальше всё шло автоматом:
Приговор, пересылка, этап.
Ему дали червонец за «брата»,
А, мол, «брат» – полицейский сатрап.
Квасов ждал в трибунале расстрела
И поэтому был даже рад,
Что десяткой закончилось дело,
Что когда-то вернётся назад.
Подлечили в тюремной больнице,
Как-никак покалечен в боях,
И надолго пришлось поселиться
В Красноярских лесных лагерях.
9
Издевательства, пытки и голод –
Лагерей неизбежное зло.
Перенёс он побои и холод.
Только в целом ему повезло.
От звонка до звонка был он зеком.
Тяжкий жребий его миновал:
Он сказал, что он – слесарь-сантехник,
А иначе бы – лесоповал.
Он обслуживал всё руководство,
А отсюда – прибавка пайка.
И последние годы в довольстве
Был механиком в спецэлпэха.
Отрастил даже брюхо и ряшку
На обильных казённых харчах.
А как вышел – остался вольняшкой
В той же должности при лагерях.
Дали комнату, и он женился.
По амнистии вышла она.
Её муж год назад удавился,
А сидела – за штуку сукна.
Крупна телом и мужиковата –
Грубый голос, крикливая речь.
Многих зеков отшила когда-то,
А его обещала беречь.
Не любовь, а простую заботу
Ощутил всем своим существом.
Стал охотней ходить на работу –
У него появился свой дом.
И, хотя не дождался потомства,
Прожил с ней он почти шесть годков.
Взять собрались дитя из детдома,
Но пришлось срочно бросить свой кров.
Как-то ночью они тихо, вяло
Вспоминали о прошлом-былом,
И невольно супруга призналась,
Что была в своей зоне коблом.
Жить с коблом для мужчины позорно,
И поэтому он в ту же ночь
Взял пожитки, три дня жил в конторе
И, уволившись, выехал прочь.
Он на воле. Здоров. Есть деньжата.
Нет семьи. Он опять одинок.
Но ведь надо податься куда-то.
Он поехал на Дальний Восток.
10
В городах очень трудно с пропиской
Даже в малых не нужен зека,
А к большим не подпустят и близко.
Только стройки. Село, эЛПэХа.
Потому он мотался по стройкам:
Где завод, где жилые дома.
У него – в общежитии койка,
Чемодан да с харчами сума.
В пятьдесят сдавать стало здоровье.
От еды всухомятку – гастрит.
От него развилось малокровие.
Обострился и полиартрит.
Заболели военные раны,
И особенно сильно – нога.
На лице проявились два шрама –
След немецкого сапога.
Старый врач, отсидевший лет двадцать,
Посоветовал: – Брось кочевать.
И ещё предложил попытаться
Приговор тот опротестовать.
«Пересмотрят – и будешь законным
И почётным участником ВОВ.
В министерство пиши обороны,
В МВД, военкому в Свердловск».
11
Выбрал он городок на Байкале.
Там, где лучшая в мире вода.
По сибирской сквозной магистрали
Днём и ночью гремят поезда.
Можно здесь погулять по перрону,
Посмотреть на проезжий народ,
Или, с удочкой сидя на бонах,
Наблюдать тихий солнца восход.
Помнил он, как в далёкие годы,
Миновавшие раз-навсегда,
Обделённый судьбой, но свободный
Провожал и встречал поезда.
Поселился у древней старухи
(Обещал обустроить ей дом)
И устроился в гэпэтэухе,
Прописавшись с великим трудом.
Стал писать он свои заявления,
Рассылать их по всем адресам.
Но не верил, что будет прощение,
И считал, что виновен он сам.
Для чего пожалел он дурилу?
Почему не исполнил приказ?
Вдруг мелькнуло: ведь этот чудила
Его дважды от гибели спас.
Пять-шесть лет продолжал переписку.
Злых ответов он не получал,
А уклончиво и как-то склизко
Все ссылались на тот трибунал.
Но пришло из Москвы извещение.
Он смотрел, как в кошмарном кино:
«За отсутствием преступления
Ваше дело прекращено».
Жизнь изломана, сам искалечен,
Жил всё время с каким-то клеймом.
Поначалу – рожденьем помечен,
Мнимой связью с врагами – потом.
А теперь расклеймили беднягу.
Но не поздно ли? Нет! Он живой.
И казённую эту бумагу
На тот свет брать не будет с собой.
Ну, хотя бы спокойная старость
В чистом доме, в довольстве, в тепле,
Хоть какая-то будет да радость.
Невозможен же рай на Земле.
12
Умерла его домохозяйка.
Будто с неба свалился сынок.
– Слышишь, батя, давай выезжай-ка.
Продан дом. Не пущу на порог.
Но теперь он не прост, он – Участник!
– Заявляю. Что я не уйду.
В горсовет иди, жалуйся, частник,
Пусть мне доброе что-то найдут.
Дали секцию в малосемейке –
Даже больше, чем сам он просил.
Смастерил себе койку, скамейки.
Стулья, стол, телевизор купил.
Появились невесты-старухи.
Только Квасов от женщин отвык.
Он ворчал: что шиперятся, суки?
И однажды сорвался на крик.
Вскоре стал он и пенсионером.
На работе устроили пир.
Все мужчины напились без меры –
Заблевали казённый сортир.
Пенсион – больше ста, да к тому же
Он скопил небольшой капитал.
И решил, что работать не нужно.
Только так, если кто-то позвал.
Позовут, так попотчуют водкой
Или сунут пятёрку в карман.
А работа – где сделать подмотку,
Где сменить прохудившийся кран.
И теперь его жизнь неплохая:
Спи, гуляй, выпивай иногда.
Но осталась привычка тупая –
Провожать и встречать поезда.
Знает он поездов расписание
И к приходу спешит на вокзал.
Ветер, дождь, снегопад – ноль внимания,
Пусть тот поезд на час опоздал.

* * *
Записал я его откровение
И собрался отправить в журнал.
Но раздумал. Родилось сомнение:
Он, наверно, меня разыграл.
…
Злой мороз. Еду в тёплом вагоне.
Вспомнил – сразу к окошку приник
И увидел: стоит на перроне
Неопрятный, небритый старик.

1989 г.
ссылка