Тьма сгущается — время перечитать Екклесиаста. Может ли пессимизм быть жизнеутверждающим?

С кем ни поговоришь в эти дни, предчувствия самые мрачные. Мир сползает в адскую воронку. Америка… Россия… Европа…  Уличные бои, политические убийства, отравления. Чума 21 века.  Не хватает воздуха, нечем дышать. Без маски опасно, в маске трудно.

Вспоминаются старые строки:

А в наши дни и воздух пахнет смертью:
Окно открыть — что жилы отворить.

В Европе холодно. В Италии темно.
Власть отвратительна, как руки брадобрея…

…И вчерашнее солнце на черных носилках несут.

…И помрачатся смотрящие в окно; и запираться будут двери на улицу; замолкнет звук жернова, и замолкнут дщери пения; и на дороге ужасы…

К нам вплотную приблизились  те вековые умонастроения, которые принято называть «мировой скорбью». Даже для самых благополучных, уединившихся в своих квартирах или на дачах, ход жизни упростился до «восходит солнце» и «заходит солнце».  Этот унылый рефрен обращает нас к Книге Екклесиаста, из которой многие помнят лишь то, что нет ничего нового под солнцем и что вся жизнь — суета и томление духа. Из всех библейских книг именно эту предпочитают скептики и атеисты.

Но тогда почему эта книга включена в Библию? И есть ли выход из той меланхолия, которой она пронизанa?

1. Странная книга. Екклесиаст и Иов.

Екклесиаст – едва ли не самая странная, «небиблейская» из всех библейских книг. Она находится на самой границе канона, и ее место в нем постоянно оспаривается. Герхард фон Рад, один из самых влиятельных библеистов 20 века, писал, что Книга Екклесиаста очерчивает  «самую дальнюю границу Яхвизма», какая только может быть найдена в Библии,  – одинокий голос с периферии иудейской религии. [1] Авторитет этой книги был предметом острейшего спора между раввинистическими школами Гиллела и Шамая  в I в. н. э.: первые отстаивали ее каноничность, вторые отрицали. Книгу спасло от исключения из канона главным образом то, что она приписывалась царю Соломону — однако ни один современный ученый не поддерживает этой атрибуции (вероятная дата создания книги — от V до  III вв. до н.э.). В дальнейшем, поскольку авторитет книги уже был установлен,  она подвергалась разным толкованиям, подчас весьма аллегорическим. Так, прославление Екклесиастом веселья, еды и питья соотносилось в Средние века с таинством евхаристии, вкушения плоти и крови Христа.[2]

Как ни странно, именно неканоничность, точнее, полуканоничность Екклесиаста придает ему такую  значимость и делает одной самых цитируемых и влиятельных книг Библии. Екклесиаст обращается к сердцу неверующих или разочарованных в вере, испытывающих глубокое сомнение в осмысленности жизни. Ни в одной другой книге Библии не выражено так ярко это умонастроение душевного упадка, безнадежности. В Книге Иова есть глубина отчаяния, богооставленность праведника, брошенного в пучину бедствий, но в каком–то смысле Иов и Екклесиаст – противоположности. Если Иов – несчастнейший из смертных, то Екклесиаст  – счастливейший: всемогущий царь, богач и мудрец. Его дом, его царство – полная чаша. И вот оказывается,  что даже тот, кто все может, все имеет  и все ведает, не защищен от уныния и душевной пустоты, которая одолевает царя Соломона, от имени которого написан Екклесиаст.

«И сделался я великим и богатым больше всех, бывших прежде меня в Иерусалиме; и мудрость моя пребыла со мною… И оглянулся я на все дела мои, которые сделали руки мои, и на труд, которым трудился я, делая [их]: и вот, всё—суета и томление духа, и нет [от них] пользы под солнцем!» (2:9, 11).

Различие между Екклесиастом и Иовом особенно наглядно там, где они прямо перекликаются, где одна из позднейших книг Библии вбирает в себя мотивы одной из древнейших: о несправедливости мироустройства, при котором нечестивые благоденствуют, а праведные страдают. Eсли  у Иова эта несправедливость  рождает вопль отчаяния и желание судиться с Богом, то Екклесиаст приемлет это уже как данность, как мировой закон тщетности: «…и это — суета!»

7:15 Всего насмотрелся я в суетные дни мои: праведник гибнет в праведности своей; нечестивый живет долго в нечестии своем.

8:14 Есть и такая суета на земле: праведников постигает то, чего заслуживали бы дела нечестивых, а с нечестивыми бывает то, чего заслуживали бы дела праведников. И сказал я: и это — суета!

9:3 Это-то и худо во всем, что делается под солнцем, что одна участь всем…[3]

Екклесиаст  — не герой жизненных скорбей и крушений, еще полный гнева и негодования, а скорее их усталый и отстраненный  созерцатель. Если в Книге  Иова, как и во всех других книгах Библии, исходной является позиция верующего, то в Екклесиасте как исходная дана позиция неверующего или безразличного к вере, угнетенного тщетностью и бессмыслием человеческой жизни перед лицом вечного повтора. Именно эта книга прежде всего открывает глубину Библии тем читателям, которые приходят к ней не от веры, а от неверия, той нулевой точки отсчета, от которой и начинается путь веры.  Если Екклесиаст находится на границе канона, то это его входные врата.

2. Вечное возвращение. Екклесист и Ницше.

Внимательно прочитанная, эта книга может вызвать оторопь, настолько явно она противоречит себе. Основной мотив начальных глав — бессмысленность всего существующего, бесполезность всех человеческих деяний, не оставляющих следа.

1:2 Суета сует, сказал Екклесиаст, суета сует, — все суета! (Ср. Иов 7:1-2)

1:3 Что пользы человеку от всех трудов его, которыми трудится он под солнцем?

1:4 Род проходит, и род приходит, а земля пребывает во веки.

1:5 Восходит солнце, и заходит солнце, и спешит к месту своему, где оно восходит. /…/

1:9 Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем.

1:10 Бывает нечто, о чем говорят: `смотри, вот это новое`; но [это] было уже в веках, бывших прежде нас.

Все движется по кругу, и нет надежды ни на какие награды в другой жизни, поскольку за пределом этой жизни ничего нет. «…В могиле, куда ты пойдешь, нет ни работы, ни размышления, ни знания, ни мудрости» (9:10). Отсюда и мысль о круговороте всего сущего и о  «вечном возвращении». «Восходит солнце, и заходит солнце… Что было, то и будет…» Екклесиaст может считаться одним из предтеч Ницше и его радикально посюсторонней философии жизни, отрицающей всякую потусторонность и потому обреченной на вечный повтор:

«Эту жизнь, которой ты сейчас живешь и жил доныне, тебе придется прожить еще раз, а потом еще и еще, до бесконечности; и в ней не будет ничего нового, но каждое страдание, и каждое удовольствие, и каждая мысль, и каждый вздох, и все мельчайшие мелочи, и все несказанно великое твоей жизни — все это будет неизменно возвращаться к тебе, и все в том же порядке и в той последовательности… Песочные часы бытия, отмеряющие вечность, будут переворачиваться снова и снова, и ты вместе с ними, мелкая песчинка, едва отличимая от других!» (Ф. Ницше[4]).

Здесь слышится  все та же библейская меланхолия вечного самоповтора, суета сует и томление духа. Вообще екклесиастические мотивы у Ницше — и, соответственно, прото-ницшевские мотивы у Екклесиаста — заслуживают особого исследования. К тому же источнику можно возвести и мотив трагического абсурда у А. Камю. «Боги приговорили Сизифа поднимать огромный камень на вершину горы, откуда эта глыба неизменно скатывалась вниз. У них были основания полагать, что нет кары ужасней, чем бесполезный и безнадежный труд». Камю избрал своим абсурдным героем Сизифа, но мог бы сослаться и на Екклесиаста: «И оглянулся я на все дела мои, которые сделали руки мои, и на труд, которым трудился я, делая их: и вот, все — суета и томление духа…» (2: 11)

К концу своей жизни Ницше все более говорит «да» вечному возвращению, которое переполняет его восторгом здешнего бытия, где в бесконечности времени повторяются ограниченные комбинации элементов; а значит, тот же самый Ницше будет когда-нибудь сидеть в том же самом кафе и обдумывать ту же самую идею вечного возвращения. Камю тоже идет дальше меланхолических сетований на круговорот всех вещей, утверждает радость такого «безблагодатного» бытия,  мужественно говорит «да» вечному повтору и бесполезному труду. Если найти общий знаменатель их позиций, то это – героический пессимизм,  воля к утверждению бытия вопреки страданию и абсурду…  Но и в этом они следуют за Екклесиастом, ни на шаг не отклоняясь от него и лишь останавливаясь перед последним, самым дерзким шагом: верой.

3. Жизнь бессмысленна, но оправдана.

Уже с 3-ей главы у Екклесиаста появляется, а к концу книги нарастает мотив, как будто прямо противоположный ее началу. Раз жизнь не имеет смысла, то остается лишь проживать ее сполна, без забот и суеты, без паники и отчаяния, делая по мере возможности и в полную силу все то, что предоставил нам делать Господь.

Вот Екклесиаст сокрушается о бессмысленности жизни:

2: 17 И возненавидел я жизнь, потому что противны стали мне дела, которые делаются под солнцем; ибо все — суета и томление духа!

Отсюда следует как будто пессимистический вывод: следует осудить, а может быть, и прекратить свою жизнь, ибо она бесполезна и ненавистна. Проповедь самоубийства как честного расчета с жизнью. Так толкует Екклесиаста Лев Толстой в своей «Исповеди», обильно цитируя его и заключая, что пессимизм подводит царя Соломона к самоубийству. «Обманывать себя нечего. Все — суета. Счастлив, кто не родился, смерть лучше жизни; надо избавиться от нее».[5]

А между тем, по Екклесиасту,  жизнь все-таки лучше смерти. «Кто находится между живыми, тому есть еще надежда, так как и псу живому лучше, нежели мертвому льву»  (9:4).

То же самое в отношении труда. Сначала Екклесиаст обличает тщетность труда, а потом, как итог всех размышлений и мудрствований, призывает  неустанно работать, не давать отдыха руке своей.

Обличение труда:

1:3 Что пользы человеку от всех трудов его, которыми трудится он под солнцем? 
2: 11 И оглянулся я на все дела мои, которые сделали руки мои, и на труд, которым трудился я, делая их: и вот, все — суета и томление духа, и нет от них пользы под солнцем! 
2: 18 И возненавидел я весь труд мой, которым трудился под солнцем, потому что должен оставить его человеку, который будет после меня. [6]

Оправдание труда:

9:10 Все, что может рука твоя делать, по силам делай; потому что в могиле, куда ты пойдешь, нет ни работы, ни размышления, ни знания, ни мудрости. 
11:6 Утром сей семя твое, и вечером не давай отдыха руке твоей, потому что ты не знаешь, то или другое будет удачнее, или то и другое равно хорошо будет.

Странная логика. Вопреки бесполезности труда – трудись не покладая рук. А может быть, не вопреки, а благодаря? Или то и другое:  благопреки? Благопреки бесполезности труда, отдавайся ему.

О веселье Екклесиаст  вначале отзывается уничижительно:

2:1-2 Сказал я в сердце моем: «дай, испытаю я тебя весельем, и насладись добром»; но и это — суета! 
О смехе сказал я: «глупость!», а о веселии: «что оно делает?» 
7:4 Сердце мудрых — в доме плача, а сердце глупых — в доме веселия.

Но что же остается делать человеку на земле, если не жить в труде и  веселье? И вот, осудив пустоту веселья, Екклесиаст восхваляет его:

8:15 И похвалил я веселье; потому что нет лучшего для человека под солнцем, как есть, пить и веселиться: это сопровождает его в трудах во дни жизни его, которые дал ему Бог под солнцем. 
9:7 Итак иди, ешь с весельем хлеб твой, и пей в радости сердца вино твое, когда Бог благоволит к делам твоим.  
11:8 Если человек проживет и много лет, то пусть веселится он в продолжение всех их, и пусть помнит о днях темных, которых будет много: все, что будет, — суета!

4. Как объяснить противоречия Екклесиаста?

Как же разрешить это противоречия Екклесиаста с самим собой? Может быть, два голоса — безнадежности и воодушевления – просто перекрывают и заглушают друг друга, демонстрируя в итоге иронию ноля? Одна из недавних и самых острых интерпретаций Екклесиаста принадлежит Каролине Шарп, которая находит в этой книге «последовательную и риторически целенаправленную иронию, формирующую текст».  «Саморепрезентация Екклесиаста отмечена глубокой и всепроникающей иронией, которая побуждает вдумчивого читателя отвергнуть авторитет Екклесиаста и достоверность его заключений, как это скрыто делает сама книга». «Он ненадежный мудрец, и в нем нет радости. Мы доверяем словам Екклесиаста только с опасностью для себя». [7]

Ирония, по Шарп, состоит в том, что Екклесиаст с равной убежденностью высказывает противоположные взгляды, а значит, не придерживается ни одного из них. Он говорит одному и тому же и «да», и «нет», что подразумевает «ни да, ни нет». Еще одна возможная трактовка, в духе Михаила Бахтина, предполагала бы, что перед нами случай полифонии: звучат два голоса, пессимистический и оптимистический, безверия и веры, которые остаются непримиренными, каждый со своей неопровержимой правдой.

Но мне представляется, что ни «ирония», ни «полифония», если даже и принять такие интерпретации, не освобождают нас от дальнейшего поиска  теологического смысла книги. Что говорит она  нам – пусть даже своей иронией и полифонией — о Боге и человеке, о вере и мудрости? Ведь  не писалась же книга две с половиной тысячи лет назад лишь для того, чтобы подтвердить постмодерные или металингвистические теории текста?  Что-то  хотел сказать своим читателям Екклесиаст, и что-то извлекали многие поколения читателей из его мудрости?

Если текст опровергает себя почти теми же словами, что содержатся в его утверждениях, то нет ли все-таки какого-то зазора между ними, который позволил бы вывести это противоречие на более высокий смысловой уровень? Нет ли тут, по-гегелевски выражаясь, синтеза, т.е. примирения тезиса и антитезиса восхождением на новую ступень понимания? Что остается, если из призывов к труду и веселью вычесть очевидную бесполезность труда и веселья?

5. Переход от смыслотрицания к жизнеутверждению.

Мы не знаем, зачем нам трудиться, веселиться и вообще жить и действовать. Перед лицом мудрости все эти дела, и горести, и радости земные — суета сует, пустота пустот (евр. «хевель», «суета»,  означает дым, прах, ничтожество, а «томление духа» можно перевести как «погоня за ветром»). Но перед лицом той же мудрости нам не дано знать последнего смысла этой суеты.  «…Человек не может постигнуть дел, которые делаются под солнцем. Сколько бы человек ни трудился в исследовании, он все-таки не постигнет этого; и если бы какой мудрец сказал, что он знает, он не может постигнуть этого» (8:17).

Суета – то, в чем нет смысла, но ведь человеку и не дано постигнуть этот смысл, а значит, то, что считается суетой, вменяется ему в обязанность, как смирение перед лицом непостижимого Промысла. Не мы сами создали себя смертными и задали себе повседневные дела и томительный путь жизни. Поэтому, ставя под знак плюса то же самое, что раньше стояло под знаком минуса, Екклесиаст не забывает прибавить ко всему заповеданному имя Бога.  Все сужденное человеку само по себе бессмысленно, но раз это дано Господом, то делай, трудись, пользуйся, веселись, наслаждайся во всю долготу своих дней и полноту своих сил, ибо все это дается тебе и отнимается у тебя не по твоей воле.  Если мы еще раз перечитаем все заветы веселья и радости жизни, то увидим, что они отличаются от возгласов скорби и сетования только тем, что к ним прибавлено имя Бога, что все эти дела творятся человеком не по своей воле, но по воле Создателя. Выпишем еще раз эти строки, выделяя в них имя Бога.

8:15 И похвалил я веселие; потому что нет лучшего для человека под солнцем, как есть, пить и веселиться; это сопровождает его в трудах во дни жизни его, которые дал ему Бог под солнцем.

9:7 Итак иди,ешь с веселием хлеб твой, и пей в радости сердца вино твое, когда Бог благоволит к делам твоим.

9:9 Наслаждайся жизнию с женою, которую любишь, во все дни суетной жизни твоей, и которую дал тебе Бог под солнцем на все суетные дни твои; потому что это — доля твоя в жизни и в трудах твоих, какими ты трудишься под солнцем.

11: 5 Как ты не знаешь путей ветра и того, как образуются кости во чреве беременной, так не можешь знать дело Бога, Который делает все. 11:6 Утром сей семя твое, и вечером не давай отдыха руке твоей, потому что ты не знаешь, то или другое будет удачнее, или то и другое равно хорошо будет.

Почему нужно неустанно сеять и утром и вечером? Потому что человек не знает, что из посеянного взойдет, а что погибнет. Знает только Бог, а дело человека — сеять. И труд, и веселье  – все суета, поскольку их смысл неизвестен. Но именно потому, что смысл неизвестен, нужно принять эту суету и всего себя ей отдать. Так рождается это благопреки: и вопреки отсутствию смысла, и благодаря ему.

6. Логика Екклесиаста.

Переход от смыслоотрицания к жизнеутверждению через непостижимость Вышней воли совершается не только на протяжении всей книги, но и внутри отдельных пассажей, делая понятной ту логику, которая ускользает при иных прочтениях.  Вот, например, отрывок из 3-ей главы. Начинает Екклесиаст, можно сказать, за упокой, а кончает за здравие.

3:9  Что пользы работающему от того, над чем он трудится?

3:10 Видел я эту заботу, которую дал Бог сынам человеческим, чтобы они упражнялись в том.

3:11 Всё соделал Он прекрасным в свое время, и вложил мир в сердце их, хотя человек не может постигнуть дел, которые Бог делает, от начала до конца.

3:12 Познал я, что нет для них ничего лучшего, как веселиться и делать доброе в жизни своей.

3:13 И если какой человек ест и пьет, и видит доброе во всяком труде своем, то это—дар Божий.

Попытаемся выявить логику перехода  от стиха 3:9 к 3:13.

1. Нет человеку пользы от его работы.                                                                                                     2. Но эта работа (забота) дана человеку Богом, а все, что делает и дает человеку Бог, прекрасно. 3. Человек не может понять дел Бога.                                                                                                     4. Но именно поэтому ему не остается ничего лучшего, чем трудиться и веселиться, потому что и труд его, и веселье – это дар Бога.

Мы видим, как смыслоотрицание  «нет пользы» переходит в жизнеутверждение «нет ничего лучшего, как». Это вовсе не противоречие, а глубочайшая правда веры как сомнения, как отрицания положительного знания. Человек не знает, для  чего ему посланы его труды, но именно поэтому он знает, что ничего другого, ничего лучшего ему не дано. Этим предвосхищается знаменитое «верую, потому что абсурдно», приписываемое Тертуллиану. Мысль Екклесиаста, как впоследствии мысль Тертуллиана, Дионисия Ареопагита и Серена Кьеркегора, движется апофатически и экзистенциально, от абсурда и отчаяния – к надежде, от суеты и томления духа — к вере. И потому заключается этот пассаж так:

3:14  Познал я, что всё, что делает Бог, пребывает вовек: к тому нечего прибавлять и от того нечего убавить, — и Бог делает так, чтобы благоговели пред лицем Его.

К тому, что делает Бог, нельзя прибавить ничего от себя, человека, потому что все человеческое — преходящее, смертное. Но и нельзя отнять у человека того, что дает ему Бог, ибо делаемое Богом пребывает вовеки. Значит, единственное, что остается – это доверять Богу и следовать его путем. Такова эта логика отнятия – прибавления. То, что отнимается у человеческой пользы, тщеславия, самомнения, то передается во всецелую власть Богу. Чем суетнее дела человека, чем меньше в них смысла и оправдания, тем больше он уповает на их промыслительность, на то, что это «дело Бога, Который делает все» (11:5).

7. Веселый и деятельный пессимизм.

Так из человеческого осознания своей немощности и тщетности бытия вырастает позиция веселого и деятельного пессимизма. Живи вопреки своему незнанию смысла и цели жизни. Без устали делай все то, что предоставил тебе Господь, —  гуще засевай свое поле, ибо не знаешь, что вырастет, а что погибнет.  Все, что делает человек, — суета, но если он вспомнит, что труды эти совершаются не по его воле, а по воле Того, Кто создал его таким,  человек преисполнится радости и надежды. Даже мудрец не знает смысла бытия: «…если бы какой мудрец сказал, что он знает, он не может постигнуть этого» (8:17). Значит, остается мудрость незнания, праздничная апофатика бытия как не-: не-знания, не-смысла, не-справедливости, не-разума.

От Екклесиаста – прямой путь к апофатическому богословию Псевдо-Дионисия Ареопагита, где  утверждается смысл веры как непознаваемость Бога и его путей: «Изо всех сил устремись к соединению с Тем, Кто выше всякой сущности и познания» («О мистическом богословии», гл. 1). Во имя чего?

«Чтобы Пресущественного пресущественно воспеть путем отъятия всего сущего, подобно создателям самородно-цельной статуи изымая все облегающее и препятствующее чистому восприятию сокровенного, одним отъятием выявляя как таковую сокровенную красоту.»  (гл. 2).

Отъятие – вот метод «отрицательного» богословия, знаком которого в книге Екклесиаста выступает понятие «суета», а также родственные ему «прах» и «томление духа», т.е. отнятие признаков смысла, цели, оправдания. Поначалу Екклесиаст отнимает у деяний человеческих какой-либо смысл,  объявляя их суетою и прахом; но  этот бессмысленный остаток, эта тьма существования и оказывается той «сокровенной красотой», источником радости и надежды, которые принимает в свое сердце верующий. Он постигает своим неведением, он видит своей слепотой. «Молимся о том, чтобы оказаться нам в этом пресветлом сумраке и посредством невидения и неведения видеть и разуметь то, что выше созерцания и знания, что невозможно ни видеть, ни знать, ибо это и есть поистине видеть и ведать» (гл. 2).

Итак, жизнь лишается всякой цели и смысла — и прославляется в этой ее наготе, чистой данности в отсутствие всяких высших заданий. Суета и достоинство жизни равновелики, наполнены одним и тем же: трудом, учением, наслаждением, весельем, унынием, болезнью. Все это одновременно признаки суеты и признаки мудрости, все это подлежит отрицанию и приятию: приятию после отрицания. То, что в плане апофатики суета и томление духа, то в плане катафатики –  «дело Бога, Который делает все» (11:5).

8. Минимум как максимум.

Так каков же итог книги? Она как бы содержит в себе антикнигу, и при вычете одной из другой остается только имя Бога. Жизнь бессмысленна, но поскольку дана нам Богом, нужно прожить ее сполна. Екклесиаст не верит в загробную жизнь, не верит ни в какую высшую справедливость и воздаяние, он верит только глазам своим, которые видят, что «одна участь праведнику и нечестивому» (9:2). Но он видит и то, что человек не в силах знать цели и изменять законы этого мира. А значит, ему остается свою нехватку смысла обратить в добродетель и с чистым сердцем делать то, в чем рассудок его не находит смысла.   Исполнять законы, не им установленные.  Возненавидеть суету — и полюбить жизнь именно такой: ненавистной, суетной.

Остаток минимальный. Но, как говорил Николай Кузанский, абсолютный минимум совпадает с абсолютным максимумом, наименьшее есть наибольшее. Бесконечно малое столь же бесконечно, как и бесконечно большое. Поэтому Бог бесконечно умалил себя в Иисусе Христе, став человеком, и бесконечно возвысил человека, обожив его. Этот парадокс минимума как максимума по-своему раскрыт в Екклесиасте задолго до Нового завета. Человеку оставлен абсолютный минимум: смертная жизнь, исполненная бесполезных трудов и пустого веселья. Но нет ничего выше и достойнее этой жизни, поскольку она угодна Богу и за нее надо воздавать ему благодарностью. Превратить минус в плюс, при том, что цифра  остается нулем (прах, пустота, незнание),  — это и значит совершить акт веры. -0 превращается в +0, и хотя арифметически они совершенно равны, разница между ними – как между суетой и откровением, безверием и верой. До такой тонкости доходит Екклесиаст в своей работе над понятием веры, что она лишается каких бы то ни было признаков предметности, разумного обоснования, она есть всего лишь мой выбор Бога как ответ на то, что Бог выбрал меня.

При всей ранее отмеченной противоположности Иова и Екклесиаста, вторая книга развивает парадоксальную теологию первой. Там в ответ на все стенания Иова о несправедливости мироустройства звучит голос Бога, восхваляющий творение, каково оно есть, вне смысла и нравственного оправдания.  Бог не спорит с Иовом по вопросам морали, не опровергает его отчаяния, не утешает и не ободряет его. Он просто утверждает величие, красоту и радость творения вопреки той несправедливости, которая в нем царит. И Книга Иова, и Книга Екклесиаста зовут человека вернуться к Древу жизни, удалившись от Древа познания добра и зла. Человеку не дано знать того, что знает и может Творец, поэтому человеку остается только принять творение и участвовать в нем — и вопреки, и благодаря своему непониманию его законов и бессилию их изменить.

Примечание для скептиков и атеистов.

Меняется ли смысл Книги Екклесиаста для тех, кто не верит в Бога?  Полагаю, что нет. Допустим, не Бог призвал меня к жизни, а сама жизнь, законы природы, воля Вселенной — как бы это ни называлось. И пусть я не понимаю смысла жизни, томлюсь от ее суеты, но поскольку не я ее создатель — а Бог, Закон, Природа, Вселенная — остается принять этот дар.  Каждая клеточка моего тела, каждый волос на голове – ведь это не я сотворил. Если вычесть из меня всё данное мне, что останется? Ничего. Меня у себя нет. Остается выполнять ту волю, которая призвала меня к жизни и от меня не зависит. Вот почему к Екклесиасту стоит прислушаться и тем, кто не верует в Бога, но признает правду объективного бытия. Оно одарило нас зрением — и светом; дыханием — и воздухом, т.е. создало нас под стать себе. Бытие отвечает на каждую нашу потребность, а значит, требует приятия: мы с ним — одно целое. Пусть жизнь зачастую  печальна, прожить ее нужно радостно. Если жизнь, по неизвестным мне причинам, выбрала меня — я, даже вопреки рассудку, выбираю жизнь.

[1] Gerhard von Rad, Old Testament Theology, 2 vols.,  trans. D. M. G. Stalker. New York: Harper & Row, 1962-65, v. 2, p. 458. Таким же образом Брюггеманн рассматривает Екклесиаста как  как противоголос  библейской вере  «с дальнего конца негативности». Walter Brueggemann. Old Testament Theology: Testimony,  Dispute, Advocacy. Minneapolis: Fortress, 1997, p. 393.

2. Robert K. Johnston, Useless Beauty: Ecclesiastes through the Lens of Contemporary Film, Grand Rapids: Baker (2004), p. 179.

[3] Ср. в Книге Иова: «Почему беззаконные живут, достигают старости, да и силами крепки?» (21:7). «Один умирает в самой полноте сил своих, совершенно спокойный и мирный…
А другой умирает с душею огорченною, не вкусив добра. 
И они вместе будут лежать во прахе, и червь покроет их». (21:23, 25-26)  «В городе люди стонут, и душа убиваемых вопиет, и Бог не воспрещает того.» (24:12).

[4] Цит. по кн. Новейший философский словарь, изд. 2. Минск, 2001, С. 165.

[5] Л. Н. Толстой. Исповедь (конец гл. 6), в его  Соб. соч. в 20 тт., т. 16, М., Худ. лит., 1964, С. 123.

[6] Здесь и далее все выделения жирным сделаны автором статьи.

[7] Carolyn Sharp, “Ironic Representation, Authorial Voice, and Meaning in Qohelet,” Biblical Interpretation, Volume XII, I, 2004, pp. 41, 53, 59.

31.08.2020

цинк

картина обложки —  http://finbahn.com/norbert-schwontkowski-deutschland/