Виктор Мараховский (Россия) — «Рай» для побеждённых
Уважаемые читатели!
У меня есть одно оправдание тому, что я посмотрел лучший фильм года в России (по версии национальной премии «Золотой орёл») на два месяца позже, чем кинокритики.
Оправдание следующее: вы, скорее всего, его вообще не смотрели и смотреть не станете. Но поговорить о нём нам всё равно стоит.
Потому что лучший фильм года по версии золотого орла называется «Рай«, и в нём, как в удачном меме, отражена вся горькая современная киноэлитность.
…Киноэлитность в 2017-м — это не просто когда люди, не вылезающие из строгих костюмов (немецкие чиновники, российский Минкульт и миллиардер Усманов), все вместе дают пять миллионов долларов почтенному режиссёру из вельможной культур-династии, а почтенный режиссёр снимает на них свою пятую жену-телеведущую.
Если бы всё этим ограничилось — это не было бы ещё настоящей киноэлитностью, нет.
Настоящая — начинается там, где звёздная команда берёт чёрно-белую плёнку, и бреет телеведущей голову, и одевает в робу, и ставит титр «1942 год», и посвящает фильм свежей и неизбитой теме концлагерей, свежей и неизбитой теме банальности зла, свежей и неизбитой теме болезненных отношений палача и жертвы, и беспроигрышно отправляет весь этот неизбитень в Венецию и на «Оскар».
Беспроигрышно — потому что не привезти оттуда хоть что-нибудь такая картина не может. Потому что доосмысление и переосмысление и перепереосмысление нацистских преступлений есть часть европейского культурного официоза уже много десятилетий. И множество современных режиссёров родились в мире, где уже была ежегодная традиция награждать что-нибудь «про нацизм».
И вот уже лет тридцать по меньшей мере элитные творцы цинично запрягают толпы измождённых жертв концлагерей и на них, радостные и во фраках, въезжают на сцены фестивалей и в кабинеты меценатов. И деваться некуда ни меценатам, ни жюри. Попробуй не дай маститому дяде со связями, придумавшему про концлагерь.
Причём с годами это занятие становится всё проще. Если лет сорок назад были какие-то заборы, которые нужно было брать (например, «про роман эсэсовца и жертвы» приходилось снимать со скандалами) — то сейчас творцу достаточно взять ножницы и нарезать из предыдущих прорывов фильм-концерт.
И телеведущая становится русской аристократкой, выросшей в Париже (это элитно). И она подклеивается к теме Сопротивления (это исторично) и Холокоста (она прячет еврейских детей), и попадает в гестапо (это страшно), где пытается соблазнить французского коллаборациониста (это рискованно и будоражит), чтобы избежать пыток (это тоже будоражит), и она работает в концлагере на сортировке вещей сожжённых (это про банальность зла), а спит с одичавшим под воздействием нацизма юным славистом и чеховедом (это про беззащитность культуры перед дикостью), но потом она как-то невнятно подменяет собой назначенных в газовую камеру жертв (это искупительно). При этом половину или больше экранного времени аристократка, нацист-чеховед и коллаборационист, уже мёртвые, сидят в белых больничных пижамах за столом и дают путаные интервью невидимому Св. Петру (это очевидно минуты с десятой, а для самых тупых в конце фильма божественный голос из-за кадра говорит телеведущей «ты можешь больше не бояться, входи!», и она подымает очи горе, и кадр утопает в сиянии). Ну то есть как-то так.
…Ну а теперь — самое главное. О чём, собственно, вся эта небольшая рецензия, уважаемые читатели.
Фильм, естественно, провалился, не собрав в российских кинотеатрах и шестой части бюджета.
И вот почему. Штука вся в том, что всё это кинематографическое российское европейство, сосредоточенное на сложном внутреннем мире палачей, и на сексе палачей с жертвами, и на болезненности подчинения, и на преодолении покорности, и на всём таком, и так до бесконечности —
— оно попросту представляет собой не нашу культурную проблематику, а европейскую. Так получилось, что главное драматическое событие XX столетия — страшную мировую войну — мы и они пережили по-разному.
Мы (не мы конкретно, нас тогда не было, но всё равно мы как страна и народ) пережили и завершили Войну как победители.
А Европа пережила Войну как побеждённая. Вся — от французов и до восточноевропейцев.
И поэтому у нас в душе всё проще: мы скорбим о тех, кого враги убили и замучили, и каждый год празднуем победу над ними.
И в нас не встают вопросы «как же мы это опустились до такого зверства», потому что мы не опустились. И в нас не хлопают форточками незакрытые гештальты, потому что нам всё понятно. И единственное, что волнует нас по-настоящему — «а смогли бы мы повторить то, что смогли прадеды». У нас, конечно, тоже были предатели и коллаборационисты — но были они не большинством, как в Европе, а незначительным меньшинством, достойным анализа лишь в общем контексте «откуда берутся предатели».
А у европейской культуры всё восьмое десятилетие встаёт и хлопает.
И поэтому европейская культура, в том числе массовая — это культура побеждённых и травмированных.
И поэтому она себе выработала такие культурные ритуалы и такой официоз, чтобы обязательно про болезненные связи палачей с жертвами, и про банальность зла, и про метаморфичность героических паттернов с их теневыми гранями.
И понявшие суть жизни отечественные кинотворцы имитируют весь этот исторический фрейдизм сознательно и цинично, а кто поглупее — искренне пытаются перетащить эти чужие неврозы на нашу почву, всё норовя снять про гулаги и изнасилованных немок.
А отечественному зрителю на это всё плевать, потому что он исторически здоров.
фото: Немецкие солдаты на отдыхе с француженками. Побережье Франции 1940 год.