Лев Пирогов — НЕОБИТАЕМЫЙ ОСТРОВ
В детстве хотел сочинить книжку. Ложился спать (минуты до сна были моим твёрдым временем, крепостью, в которую никакой враг не проникнет, даже завтрашняя школа, это было, как перекур перед боем, твои вечные две минуты. Это хорошо описал Достоевский, когда рассказывал про казнь и солнечный лучик на шпиле Петропавловского собора). Ложился и начинал сочинять. «Значит, так. Есть необитаемый остров, и там…» На этом дело надёжно стопорилось. Не потому что засыпал, а потому что дальше ничего не придумывалось. Нет сюжетного мышления. Даже сейчас уже забыл, зачем это пишу. Отвратительная память, даже вожделенное детство плохо помню. Настя прекрасно помнит, что с нею было в четыре года, а у меня отдельные лоскутки. И один из них – пластмассовый ночной горшок под крышкой с, кажется, содержимым. Родители рассказывали, смеясь, что однажды принёс и водрузил его на стол – чуть ли не при гостях. Стол не помню, но горшок помню близко, на уровне глаз. Вряд ли я разглядывал его лёжа на полу, да? Вероятно, родители хвалили чадо за производство фекалий (кому-то это покажется ненормальным, но в нашей семье было принято хвалить чадо за всё подряд – пока не пришла пора заламывать руки), вот оно и решило похвастать. Получить «позитивное подкрепление» своего существования. А в 1998 году Андрюша К. показал ему интернет. И пошлó. Каждая запись, включая эту – это такой горшок на столе. Горшок с фекалиями. Это иррационально. Этот голод нельзя утолить. Наоборот, если напишут поддерживающие, поощрительные слова, мне становится очень стыдно. Словно человек разгадал мою позорную тайну – понял, зачем я это делаю. Как в том анекдоте про тёмный цирк и «Кто здесь?!» в луче прожектора. Тридцать лет назад рассказал Артём.
Возможно, это происходит от неутолённости чего-то, от неделания, от незакрытости какой-то валентности. Замещение чего-то нужного чем-то ненужным. Но, если «продать» что-то ненужное, появится ли что-то нужное от этого? Вряд ли. Наверное, во мне мало любви. К людям, к жизни, к Богу. К жене. К детям. К отцу. Вот свято место и зарастает пакостной любовью к себе. Вчера так хорошо читали с Г. мифы этой самой Древней Греции. Смеялись. Когда смеёшься, лучше запоминается. Но иногда я даже перед нею выпендриваюсь. Это так гадко, когда вспомнишь. И я графоман. Когда-то сильное впечатление произвела цитата из Пригова (в «Искусстве кино») — «Пока пишу, всё нормально, а поднимаешь голову от листа – такая тоска накатывает». Потом часто пережёвывал этот образ. «Зажжёшь сигарету, смотришь, как она горит, и как будто существуешь. Она сгорит – и как будто не существуешь». Потребность объективировать существование. Можно было бы сочинять истории про других людей, но нет сюжетного мышления. А «записи и выписки» – о детях, о вычитанном из книжек (последние лет десять – из интернета), о содержимом горшка – это ложь. Тщательно отобранная и повёрнутая выигрышным боком правда — «есть ложь» (Ф.И. Тютчев). Как фото на юзерпике, которому двенадцать лет и на котором я кажусь себе худым. Всю жизнь врать — чтобы что?
Слишком мало любви – от этого слишком много трусости, слабости, сладострастия. Вы проходили тест Люшера? Я миллион раз. Там всегда было одно и то же: «вы в говне и от этого вам хочется какао и апельсинов». Но даже если съесть гору апельсинов и выпить море какао, выбраться из говна это не поможет. Вот я и спрашиваю себя – как выбраться. Не как перестать есть и пить, а как выбраться. Но мне кажется, я скорее умру, чем выберусь. Не вижу внутреннего ресурса, не брезжит.
Работать – перебирать крупу, как в финале «Дяди Вани» у Антона Палыча. «Масла постного столько-то фунтов…». И ждать, что мы отдохнём. Это у всех так? Думаю, нет.