Битва, драка природы с пожирающим ее человеком роднит Заболоцкого с Андреем Платоновым. Но Платонов считал, что человек обречен на победу в этой драке, а Заболоцкий сострадал природе, как ни один из поэтов до него: «Был битвой дуб и возмущеньем – тополь».
После пяти лет тяжелейшего заключения на поселении в Караганде завершил работу над поэтическим переводом «Слова о полку Игореве», по многим признакам непревзойденным. Как непревзойденным по трагизму осталось и стихотворение 1956 г. «Где-то в поле возле Магадана»:
Дивная мистерия вселенной
Шла в театре северных светил,
Но огонь её проникновенный
До людей уже не доходил.
Вот такая натурфилософия!
Связана ли полная «перезагрузка» поэтики Заболоцкого с перенесенными страданиями? Напрямую ничто ни с чем не связано, даже крик петуха с рассветом. Но призвание поэзии – связать воедино творение Божие, расчленяемое отцом лжи, увы, при содействии человека. Многое из того, что сделает Заболоцкого классиком русской поэзии, безусловно заложено уже в «Столбцах». Вениамин Каверин вспоминал, как П.Г. Антокольский (на самом деле его жена) первым сравнил ранние опыты «розовощекого мальчика» Заболоцкого с творчеством капитана Лебядкина. Заболоцкий якобы не обиделся, в чем лично я сильно сомневаюсь.
По рассказу Каверина, молодой поэт сообщил, что ценит стихи капитана выше многих современных поэтов. Это явный выпад в сторону Антокольского, и подобные реплики свидетельствуют о сильно задетом самолюбии, но, в интерпретации самого Павла Григорьевича, Заболоцкий сказал нечто куда более важное: «…то, что я пишу, не пародия, это мое зрение». «Я так вижу» стало расхожим мемом самоволия бездарности. Но первым это сказал Блок, которого затерзали вопросами о появлении Христа в поэме «Двенадцать»: «Вижу так». Одна и та же, по сути, коннотация и фиксация творческого права. Кстати, в одном из писем Циолковскому Заболоцкий писал: «Стихи не стоят на земле, на той, на которой живем мы. Стихи не повествуют о жизни, происходящей вне пределов нашего наблюдения и опыта, — у них нет композиционных стержней. Летят друг за другом переливающиеся камни и слышатся странные звуки — из пустоты; это отражение несуществующих миров».
С Циолковским они сошлись на идее бессмертия. Поле «возле Магадана» идею несколько поколебало, но и со смертью примирило. Душа поэта неожиданно перестала «ожесточаться»:
Я не умру, мой друг. Дыханием цветов
Себя я в этом мире обнаружу…
«Сердце поэзии – в ее содержательности», – справедливо полагал Заболоцкий. Содержательности – кладовой смыслов – чает в поэзии народное сознание. Стихотворение «заумного» Заболоцкого «Признание» стало гимном русского «шансона». Жена поэта Екатерина полюбила писателя В. Гроссмана. Заболоцкий в отместку позвонил едва знакомой женщине – Наталии Роскиной – и вскоре сделал ей предложение. Не сладилось у них. Но Роскиной поэт посвятил знаменитое «Признание»:
Что прибавится — не убавится,
Что не сбудется — позабудется…
Русские зэки вряд ли знают, что автор «зацелована, заколдована» – «свой». Да и фамилию наверняка не хранят в памяти. Та же история – с песней «В этой роще березовой» из фильма «Доживем до понедельника». В версии, прекрасно исполненной В. Тихоновым, для краткости выпущены строфы, в том числе и гениальный финал:
Где под каплей божественной
Холодеет кусочек цветка, —
Встанет утро победы торжественной
На века.
Известно, что Заболоцкий маниакально уничтожал свои черновики. Но «кусочек цветка», малый фрагмент, уничтожаемый, но не уничтоженный всей металлической мощью войны, играет в Победе такую же роль, что и крохотная иволга, спевшая поэту «песню жизни», и, благодаря зрению поэта, не меньшую, чем Берлинская наступательная операция.
Жена, кстати, вернулась к поэту, жить которому оставалось считанные месяцы.
Два у нас Николая Алексеевича – Некрасов и Заболоцкий. Впрочем, Александров Сергеевичей тоже два – Пушкин и Грибоедов. Но не в совпадениях суть данного замечания, а в беспрецедентном феномене. «Мальчик из Уржума», – так, помнится, называлась советская книжка про детство Кирова. В Уржуме Коля Заболоцкий окончил реальное училище. Во взрослом Заболоцком воплотились два стилистически совершенно разных поэта. Один – модернист, обэриут, поклонник идей Циолковского (Заболоцкий состоял в переписке с «калужским мечтателем»), автор книги «Столбцы» – своеобразного манифеста русского абсурда, который (манифест) во многом Заболоцким и был написан. Другой – классический русский лирик, натурфилософ, самый близкий к Тютчеву, иногда пугающе близкий. Между этими метаморфозами – арест в 1938-м. На следствии поэт проявил редкостное мужество, ничего не подписал и даже избил следователя шваброй (!).
Битва, драка природы с пожирающим ее человеком роднит Заболоцкого с Андреем Платоновым. Но Платонов считал, что человек обречен на победу в этой драке, а Заболоцкий сострадал природе, как ни один из поэтов до него: «Был битвой дуб и возмущеньем – тополь».
После пяти лет тяжелейшего заключения на поселении в Караганде завершил работу над поэтическим переводом «Слова о полку Игореве», по многим признакам непревзойденным. Как непревзойденным по трагизму осталось и стихотворение 1956 г. «Где-то в поле возле Магадана»:
Дивная мистерия вселенной
Шла в театре северных светил,
Но огонь её проникновенный
До людей уже не доходил.
Вот такая натурфилософия!
Связана ли полная «перезагрузка» поэтики Заболоцкого с перенесенными страданиями? Напрямую ничто ни с чем не связано, даже крик петуха с рассветом. Но призвание поэзии – связать воедино творение Божие, расчленяемое отцом лжи, увы, при содействии человека. Многое из того, что сделает Заболоцкого классиком русской поэзии, безусловно заложено уже в «Столбцах». Вениамин Каверин вспоминал, как П.Г. Антокольский (на самом деле его жена) первым сравнил ранние опыты «розовощекого мальчика» Заболоцкого с творчеством капитана Лебядкина. Заболоцкий якобы не обиделся, в чем лично я сильно сомневаюсь.
По рассказу Каверина, молодой поэт сообщил, что ценит стихи капитана выше многих современных поэтов. Это явный выпад в сторону Антокольского, и подобные реплики свидетельствуют о сильно задетом самолюбии, но, в интерпретации самого Павла Григорьевича, Заболоцкий сказал нечто куда более важное: «…то, что я пишу, не пародия, это мое зрение». «Я так вижу» стало расхожим мемом самоволия бездарности. Но первым это сказал Блок, которого затерзали вопросами о появлении Христа в поэме «Двенадцать»: «Вижу так». Одна и та же, по сути, коннотация и фиксация творческого права. Кстати, в одном из писем Циолковскому Заболоцкий писал: «Стихи не стоят на земле, на той, на которой живем мы. Стихи не повествуют о жизни, происходящей вне пределов нашего наблюдения и опыта, — у них нет композиционных стержней. Летят друг за другом переливающиеся камни и слышатся странные звуки — из пустоты; это отражение несуществующих миров».
С Циолковским они сошлись на идее бессмертия. Поле «возле Магадана» идею несколько поколебало, но и со смертью примирило. Душа поэта неожиданно перестала «ожесточаться»:
Я не умру, мой друг. Дыханием цветов
Себя я в этом мире обнаружу…
«Сердце поэзии – в ее содержательности», – справедливо полагал Заболоцкий. Содержательности – кладовой смыслов – чает в поэзии народное сознание. Стихотворение «заумного» Заболоцкого «Признание» стало гимном русского «шансона». Жена поэта Екатерина полюбила писателя В. Гроссмана. Заболоцкий в отместку позвонил едва знакомой женщине – Наталии Роскиной – и вскоре сделал ей предложение. Не сладилось у них. Но Роскиной поэт посвятил знаменитое «Признание»:
Что прибавится — не убавится,
Что не сбудется — позабудется…
Русские зэки вряд ли знают, что автор «зацелована, заколдована» – «свой». Да и фамилию наверняка не хранят в памяти. Та же история – с песней «В этой роще березовой» из фильма «Доживем до понедельника». В версии, прекрасно исполненной В. Тихоновым, для краткости выпущены строфы, в том числе и гениальный финал:
Где под каплей божественной
Холодеет кусочек цветка, —
Встанет утро победы торжественной
На века.
Известно, что Заболоцкий маниакально уничтожал свои черновики. Но «кусочек цветка», малый фрагмент, уничтожаемый, но не уничтоженный всей металлической мощью войны, играет в Победе такую же роль, что и крохотная иволга, спевшая поэту «песню жизни», и, благодаря зрению поэта, не меньшую, чем Берлинская наступательная операция.
Жена, кстати, вернулась к поэту, жить которому оставалось считанные месяцы.