Осип Мандельштам
«Марксизм импонировал мальчику Мандельштаму своей «архитектурностью» — как противоположность народнической «расплывчатости мироощущения»; однако под влиянием семьи Синани (врач и душеприказчик Глеба Успенского Борис Наумович Синани, чей рано умерший сын был товарищем Мандельштама по Тенишевскому) будущий поэт сближается с эсерами. Весной 1907 года он произносит пламенную речь перед рабочими квартала по случаю событий, касавшихся Государственной думы; в самом конце года, уже окончив Тенишевское, он будет слушать на собрании русских политических эмигрантов в Париже речь Савинкова, поражая присутствующих своей впечатлительностью».
Аверинцев С. С., Поэты, М., «Языки русской литературы», 1996 г., с. 193-199.
Вот сам Осип…:
Осип Мандельштам «Шум времени», 1925
«Как глубоко понимал Борис Синани сущность эсерства и до чего он его, внутренне, еще мальчиком перерос, доказывает одна пущенная им кличка: особый вид людей эсеровской масти мы называли «христосиками», — согласитесь, очень злая ирония. «Христосики» были русачки с нежными лицами, носители «идеи личности в истории» — и в самом деле многие из них походили на нестеровских Иисусов. Женщины их очень любили, и сами они легко воспламенялись. На политехнических балах в Лесном такой «христосик» отдувался и за Чайльд-Гарольда, и за Онегина, и за Печорина. Вообще революционная накипь времен моей молодости, невинная «периферия» вся кишела романами. Мальчики девятьсот пятого года шли в революцию с тем же чувством, с каким Николенька Ростов шел в гусары: то был вопрос влюбленности и чести. И тем и другим казалось невозможным жить несогретыми славой своего века, и те и другие считали невозможным дышать без доблести. «Война и мир» продолжалась, — только слава переехала. Ведь не с семеновским же полковником Мином и не с свитскими же генералами в лакированных сапогах бутылками была слава! Слава была в ц.к., слава была в б.о., и подвиг начинался с пропагандистского искуса».
На что Аверинцев едко замечает:
«Это — для чувства; для ума — выбор между социал-демократами и социалистами-революционерами».
Аверинцев С. С., Поэты, М., «Языки русской литературы», 1996 г., с. 193-199.
И здесь совершенно в десятку у Льва Аннинского: «В русской революции евреи так же пламенно-беспочвенны, как и русская интеллигенция, в сущности заменившая в их сознании русский народ. И, подобно русской интеллигенции, в ходе русской революции еврейство горит голубым огнем. Да еще, в отличие от русской интеллигенции, успевают евреи услышать, что они, с их склонностью к организационным, а не кулачно-мускульным усилиям, — никакие не герои, не мученики, не жертвы революции, а — маклеры ее. После чего опыт можно считать законченным.
То-то они и не живут долго, эти евреи-революционеры. Самоубийц много».
Аннинский Л. С двух сторон // «22». — М.—Иерусалим. — № 122.
Про самоубийство сразу вспомнилось уже хрестоматийное:
Когда в 1933 году Мандельштам прочитал Пастернаку своё стихотворение о Сталине “Мы живём, под собою не чуя страны”, услышал в ответ: “То, что вы мне прочли, не имеет никакого отношения к литературе, к поэзии. Это не литературный факт, но акт самоубийства, которого не одобряю и в котором не хочу принимать участия. Вы мне ничего не читали, я ничего не слышал, и прошу вас не читать их никому другому”. А Надежде Мандельштам, жене поэта, Пастернак позднее сказал: “Как он мог написать эти стихи – ведь он еврей!”. ссылка
Дальше всё известно — арест в мае 1934-го, ссылка, две наивные попытки «откупиться»:
ОДА
Когда б я уголь взял для высшей похвалы –
Для радости рисунка непреложной, –
Я б воздух расчертил на хитрые углы
И осторожно и тревожно.
Чтоб настоящее в чертах отозвалось,
В искусстве с дерзостью гранича,
Я б рассказал о том, кто сдвинул мира ось,
Ста сорока народов чтя обычай.
Я б поднял брови малый уголок
И поднял вновь и разрешил иначе:
Знать, Прометей раздул свой уголек, –
Гляди, Эсхил, как я, рисуя, плачу!
Я б несколько гремучих линий взял,
Все моложавое его тысячелетье,
И мужество улыбкою связал
И развязал в ненапряженном свете,
И в дружбе мудрых глаз найду для близнеца,
Какого не скажу, то выраженье, близясь
К которому, к нему, – вдруг узнаешь отца
И задыхаешься, почуяв мира близость.
И я хочу благодарить холмы,
Что эту кость и эту кисть развили:
Он родился в горах и горечь знал тюрьмы.
Хочу назвать его – не Сталин, – Джугашвили!
Художник, береги и охраняй бойца:
В рост окружи его сырым и синим бором
Вниманья влажного. Не огорчить отца
Недобрым образом иль мыслей недобором,
Художник, помоги тому, кто весь с тобой,
Кто мыслит, чувствует и строит.
Не я и не другой – ему народ родной –
Народ-Гомер хвалу утроит.
Художник, береги и охраняй бойца:
Лес человечества за ним поет, густея,
Само грядущее – дружина мудреца
И слушает его все чаще, все смелее.
Он свесился с трибуны, как с горы,
В бугры голов. Должник сильнее иска.
Могучие глаза решительно добры,
Густая бровь кому-то светит близко,
И я хотел бы стрелкой указать
На твердость рта – отца речей упрямых,
Лепное, сложное, крутое веко – знать,
Работает из миллиона рамок.
Весь – откровенность, весь – признанья медь,
И зоркий слух, не терпящий сурдинки,
На всех готовых жить и умереть
Бегут, играя, хмурые морщинки.
Сжимая уголек, в котором все сошлось,
Рукою жадною одно лишь сходство клича,
Рукою хищною – ловить лишь сходства ось –
Я уголь искрошу, ища его обличья.
Я у него учусь, не для себя учась.
Я у него учусь – к себе не знать пощады,
Несчастья скроют ли большого плана часть,
Я разыщу его в случайностях их чада…
Пусть недостоин я еще иметь друзей,
Пусть не насыщен я и желчью и слезами,
Он все мне чудится в шинели, в картузе,
На чудной площади с счастливыми глазами.
Глазами Сталина раздвинута гора
И вдаль прищурилась равнина.
Как море без морщин, как завтра из вчера –
До солнца борозды от плуга-исполина.
Он улыбается улыбкою жнеца
Рукопожатий в разговоре,
Который начался и длится без конца
На шестиклятвенном просторе.
И каждое гумно и каждая копна
Сильна, убориста, умна – добро живое –
Чудо народное! Да будет жизнь крупна.
Ворочается счастье стержневое.
И шестикратно я в сознаньи берегу,
Свидетель медленный труда, борьбы и жатвы,
Его огромный путь – через тайгу
И ленинский октябрь – до выполненной клятвы.
Уходят вдаль людских голов бугры:
Я уменьшаюсь там, меня уж не заметят,
Но в книгах ласковых и в играх детворы
Воскресну я сказать, что солнце светит.
Правдивей правды нет, чем искренность бойца:
Для чести и любви, для доблести и стали
Есть имя славное для сжатых губ чтеца –
Его мы слышали и мы его застали.
Январь – февраль 1937
***
Если б меня наши враги взяли
И перестали со мной говорить люди,
Если б лишили меня всего в мире:
Права дышать и открывать двери
И утверждать, что бытие будет
И что народ, как судия, судит, —
Если б меня смели держать зверем,
Пищу мою на пол кидать стали б, —
Я не смолчу, не заглушу боли,
Но начерчу то, что чертить волен,
И, раскачав колокол стен голый
И разбудив вражеской тьмы угол,
Я запрягу десять волов в голос
И поведу руку во тьме плугом —
И в глубине сторожевой ночи
Чернорабочей вспыхнут земле очи,
И — в легион братских очей сжатый —
Я упаду тяжестью всей жатвы,
Сжатостью всей рвущейся вдаль клятвы —
И налетит пламенных лет стая,
Прошелестит спелой грозой Ленин,
И на земле, что избежит тленья,
Будет будить разум и жизнь Сталин.
(Первые числа) февраля — начало марта 1937
Затем выход в мае 37-го и новый арест ровно через год. И смерть в пересыльном лагере.
Меня мучает один вопрос: на каком ЛОГИЧЕСКОМ основании вот уже 80 лет наше внутреннее и внешнее диссидентство размахивает судьбой убежденного савинковца (это, если кто забыл — Боевая террористическая организация партии эсеров), судьбой человека, которому эсеры-не боевики сопляками казались — размахивает его судьбой, как ЯРЧАЙШИМ ПРИМЕРОМ НЕВИННОЙ ЖЕРТВЫ РЕЖИМА??????
Да Мандельштам просто паталогически болел революцией в её самых радикальных — экстремистских формах. Звал её. И дозвался.
И… я никогда не поверю, что человек, учившийся в Сорбонне, в Гейдельбергском университете и в Collège de France не повторял сотни раз пророческие слова Дантона:
РЕВОЛЮЦИЯ ПОЖИРАЕТ СВОИХ ДЕТЕЙ.
…если брать на веру “канонический”, то бишь утверждённый жандармами либерализма, образ Мандельштама: беспартийность, “не от мира саго”, вне-политичность, житейская и деловая беспомощность, “одиночество неприкаянного интеллигента”, если верить всему этому, то стихи Манд. о Сталине в 33-м году и впрямь представятся “загадочными”, однако Мандельштам был чрезвычайно политический человек, в 16 лет член партии эсеров, боец охранных отрядов с.-p., в 6-м году в Райволе юный Манд. и его друг Синани явились к Савинкову, Азефу и Чернову: проситься в боевики, в террористы, в смертники, но Азеф и Савинков не взяли Мандельштама в террористы: “не глянулся”, революция угасла, Манд. уехал в заграницу учиться, благо, родом из богатой еврейской, варшавско-рижско-петербургской семьи: лучшие университеты в Германии, Сорбонна в Париже, полон рот золотых зубов, отчего “братья-в-акмеизме”, по аналогии с Златоустом, прозвали Мандельштама Златозубом, нужно думать, обидное прозвище, изумительной силы и красоты первая книга “Камень”, многие серьёзные исследователи считают, что после 17-го года Манд. писал всё слабее, другие считают иначе, в конце 17-го года Манд.: работник аппарата Сов. правительства, в марте 18-го года Манд. приехал в Москву в “секретном” поезде, в котором ехал Ленин, первое время Манд. жил в Кремле, в квартире Горбунова, личного секретаря Ленина, затем у М. вышел неясный конфликт с Троцким, конфликт с Блюмкиным, и М. бежал из Москвы, и вовремя, ибо начался погром левых эсеров, в 19-м году Манд., с невероятнейшим мандатом от Луначарского, явился в столицу Украины, в Харьков, оттуда, с не менее могучими харьковскими советскими мандатами: в Киев, красавец, отнюдь не маленький, как пишут, а среднего, хорошего роста, шикарный костюм, куча денег, поэт, эсер: люкс в лучшей гостинице, рестораны, убежденнейший революционер, затем в Киев пришли деникинцы, в 20-м году Манд, скрывался в Крыму, и очутился в тюрьме врангелевской контр-разведки: куда еврею, с обвинением коммунист, попадать совсем не следует, можно предположить, что там, в тюрьме в Феодосии, у М. произошёл психический надлом, позднейшие страницы его прозы, великолепной, о врангелевской Феодосии источают звериный страх: “люди, на которых возможность безнаказанного убийства действует, как нарзанная ванна”, страх кафкианский, страх как вместилище грядущей душевной болезни, спас Мандельштама полковник Цыгальский, тоже поэт, Манд. бежал в Батум, где очутился в тюрьме грузинской меньшевистской контр-разведки: как русский большевик, вновь спасение чудом, далее, дело известное, женитьба, куча любовных историй, сердце в клочья, Петроград, Царское, Москва, литер. жизнь, невообразимые скандалы, тяжбы, казённые суды, писательские суды, мемуары жены весьма невнятны: “непроходимое безденежье”, и бесконечная езда на извозчиках, а извозчики были крайне дороги, и новые шикарные костюмы, “вечная нищета”: и кооперативная писательская квартира, удовольствие, доступное в той Москве очень богатым людям, “житейская беспомощность» Мандельштама: однако Ник. Чуковский в воспоминаниях пишет сцену, где дана мгновенная, как у ястреба, деловая хватка Мандельштама: куда пойти, кому продать накладную на груз, за какие миллионы, всё это Манд. великолепно умел, важнейшее: с начала 20-х годов у Манд. появился высокий, все-могущий покровитель: товарищ Бухарин, “под крылом” у Бухарина, члена Полит. бюро, хозяина всей идеологии в государстве, хозяина всех изданий: Манд. горя не знал, поездки в лучшие партийные санатории, где отдыхали, под южными пальмами, члены Ц.К., и публикации, книги, деньги, в 30-м году, тотчас после пора-жения “право-левой” оппозиции на Шестн. съезде В.К.П.(б.), Бух., отчасти опальный, хлопотал о командировке Мандельштама: почему-то на Кавказ, командировку М. подписал лично Молотов, глава Правительства: с такою грамотой все сов. учреждения обязаны были оказывать Манд. правительственные почести: лучшие гостиницы, усиленный паёк, деньги, на Кавказ Мандельштамы ехали в салон-вагоне, по пути, на Кубани занимались торговлей, в воспом. Надежды Манд. как-то странно представлен голод: “обезумевшие от голода крестьяне отдавали за корку хлеба что угодно: курицу, мясо…”, в Тифлисе Мандельштаму оказывал личное горячее гостеприимство сам тов. Ломинадзе, и можно лишь догадываться, о чём они говорили, в конце 30-го года Манд. зачем-то ещё раз ездил в Тифлис, к Ломинадзе, в литер. утверждается, что Манд. превыше всего ставил звание Поэта, можно заметить, что поэту не обязательно ездить с мандатом от главы правительства в тоталитарном государстве, можно предположить, что в 30-м году, когда война “ленинской гвардии” против Сталина приняла жестокие формы, Мандельштам замешался в тяжёлую политич. игру: естественно, на стороне Бухарина, Лом., “рютинцев”, “сырцовцев”, и проч., известно, из записей Над. Мандельштам, как издевался, в кругу друзей, Манд. над идиотскими прожектами “сталинской индустриализации”: преставьте, говорил Манд., что вам нужно обставить вашу квартиру, навести уют, а вы, на все деньги, взяли да и купили сто пятьдесят чугунных унитазов, нетрудно видеть, что Манд. лишь повторял шуточки Бухарина и Радека, 33-й год: время погрома “подпольщиков-ленинцев”, в авг. и в сент. 33-го года в центральных газетах вдруг явились статьи с ужасающими “разоблачениями” политических “ошибок” в творчестве Манд., нетрудно догадаться, что Мандельштама “громили”, как одного из бухаринцев, Бухарин к сему времени рухнул, Мандельштам остался без покровителя, без защитников, без изданий, без денег, и, нужно думать, М. был в ярости и отчаянии: и, вместе с Бухариным, ненавидел Стали-на, злодея, душегуба, источник, всех несчастий, однако у “право-левых”, которые ещё составляли большинство в верхушке партии, осенью 33-го года бурлили горячие надежды: убрать Сталина на Семн. съезде в феврале будущего года, осенью 33-го года все были убеждены, что Сталина смахнут, Над. Мандельштам пишет, что в театрике на Тверской, в каком-то водевиле, актёр, который изображал повара-кавказца, сделал себе грим под Сталина, отпускал шуточки с комичным акцентом, публика валила в театрик: посмеяться над Сталиным, в сей обстановке, в октябре 33-го года Манд., будучи 43 лет от роду, записал знаменитое своё стихотворение о Сталине: такой лубок, “тараканьи смеются усища, и сияют его голенища”, нужно думать, половина Москвы смеялась, сам М. читал этот стих десяткам людей, и давал переписывать, толкователи Мандельштама упускают из виду одну черту сего сочинения: его п о б е д и т е л ь н о с т ь, и впрямь: завтра Сталина свергнут, и стихотворение это напечатают на первой странице газеты “Правда”, Бухарин напечатает, примечательно, что Манд. ругает Сталина “мужикоборцем”: взгляд истинного эсера, то есть: Манд. родился в Варшаве, рос в Петербурге, в богатом еврейском доме, и о “русском мужике” Манд. знал немного, но партия эсеров радела исключительно “за мужика”: Сталин, в глазах старых эсеров, был хуже “царских сатрапов”: в которых герои с.-р. кидали гремучие бомбы, занятно, что Манд. обзывает Сталина “осетином”, это кавказские тонкости, здесь чудится голос Ломинадзе: для гордых грузин осетины: недоумки, недочеловеки, существа третьего сорта, сильная строчка: “у него что ни казнь, то малина”, исторически подтверждено: до декабря 34-го года, до убийства Кирова, Ст. последовательно был против смертных казней, а вот Бухарин с друзьями с удовольствием голосовали за, нетрудно видеть, что сие стихотворение Манд.: агитка, причём не лучшего пошибу, “социальный заказ” определённых кругов, далее всё вышло неожиданно: на Семн. съезде В.К.П.(б.) в февр. 34-го года Сталин победил, политическая контр-разведка работала, в мае 34-го года Мандельштама арестовали: и предъявили ему “пасквиль на товарища Сталина”, Манд. не отрицал своего авторства, его жена кинулась за помощью к Бухарину, Бухарин пришёл в ужас, Бухарин написал записочку к Сталину, можно думать, что Сталину доставили с Лубянки текст стихотворения, Сталин позвонил Пастернаку, и спросил, действительно ли Мандельштам мастер, Паст. принялся увиливать от любого ответа, Сталин сказал: “плохо вы защищаете ваших друзей”, следствие закончилось в десять дней, следователь сообщил жене Манд., что поступило распоряжение Сталина: “изолировать, но со-хранить”, можно предположить, что стихотворение по¬нравилось Сталину, то ли строчкой: “…вокруг него сброд тонкошеих вождей, он играет услугами полулюдей…”, то ли строчкой: “…а слова, как пудовые гири, верны”, решение О.Г.П.У.: три года ссылки на Урал, в глухую Чердынь, но за десять дней в тюрьме на Лубянке Мандельштамом навечно овладел Страх, Манд. повредился в разуме: в Чердыни, в больнице, Мандельштаму привиделось нечто такое, что он выбросился из окна, изувечился, жена послала умоляющую телеграмму Сталину, мгновенно пришло разрешение О.Г.П.У. заменить ссылку в Чердынь на ссылку в культурном областном городе, Мандельштамы, из дозволенного списка, выбрали Воронеж, вторично Мандельштама арестовали в мае 38-го года: как бухаринца, Бухарин, “троцкист и фашистский шпион”, уже был расстрелян, к тому же, у Манд. в деле значилось: “эс.-эр.”, сие в 38-м году уже само звучало, как приговор, искать заступничества было не у кого, вряд ли Сталин помнил о Мандельштаме, приговор предельно мягкий: пять лет лагерей, меньше за “контр.-рев.-деятельность” в ту пору не давали, через полгода старик Манд. умер в пересыльном лагере на Дальнем Востоке, по невнятным рассказам: он перестал есть, из страха, что его отравят, Надежда Манд. многократно повторяет: “Государство убило Мандельштама за то, что он был Поэт”, нужно думать, что вдова намеренно подменяет события и понятия…
цинк
«ВАРИАНТ» — второй роман Олега Стрижака (1950–2017) — автора «Мальчика», книги, которую относят к числу лучших в русской литературе XX века, — «Вариант» впервые выходит в свет целиком под одной обложкой.
«Вариант» — уникальный роман: его единственным сюжетом является течение русской и мировой истории.
https://gorodets.ru/product/variant#s_flip_book/
Всеволод Мейерхольд
В 1887 году известный революционер Алексей Ремизов приобщил Мейерхольда к идеям Карла Маркса. За это пензенская жандармерия вносит будущего режиссера в список «неблагонадежных особ».
Октябрьскую революцию Мейерхольд встретил с восторгом. Он вступил в ряды ВКП(б). В 1919 году по доносу недоброжелателей Мейерхольда, как большевистского агитатора, арестовывают в Крыму белогвардейцы. Без сомнения, его легко могли бы расстрелять, однако они не сделали этого, так как Мейерхольд был достаточно известным актером и режиссером. Генерал Кутепов принял увлечение Мейерхольда большевизмом как издержки творческой натуры и приказал выпустить режиссера на свободу. Этот эпизод, да и последующее поведение Мейерхольда, когда он, уже будучи в Москве, надел кожаную тужурку и нацепил на пояс «маузер», большевики не забыли и поспешили отметить: в 1920 году он стал руководителем Первого Театра РСФСР, который в 1923 году стал называться Государственным театром имени В. Мейерхольда (ГОСТИМ). В том же 1923 году Мейерхольд был удостоен звания народного артиста республики».
20 июня 1939 года Мейерхольд был арестован в Ленинграде. После трёх недель допросов, сопровождавшихся пытками, Мейерхольд подписал нужные следствию показания: его обвиняли по статье 58 Уголовного кодекса РСФСР. В январе 1940 года Мейерхольд писал В. М. Молотову:
…Меня здесь били — больного шестидесятишестилетнего старика, клали на пол лицом вниз, резиновым жгутом били по пяткам и по спине, когда сидел на стуле, той же резиной били по ногам […] боль была такая, что казалось, на больные чувствительные места ног лили крутой кипяток…
Заседание Военной коллегии Верховного суда СССР состоялось 1 февраля 1940 года. Коллегия приговорила режиссёра к расстрелу. 2 февраля 1940 года приговор был приведён в исполнение.
P.S.
Анатолий Вассерман пишет:
Cудя по документам и воспоминаниям, рассекреченным и опубликованным в постсоветскую эпоху, арестовали и расстреляли Мейерхольда вовсе не потому, что он был творец. А потому, что он, будучи ультралевым коммунистом примерно троцкистского толка, известен помимо прочего сотнями доносов на своих коллег, сотнями доказательств того, что коллеги менее его преданы делу коммунизма и заслуживают скорейшего истребления.
И, к сожалению, некоторым его доносам дали ход в те печально знаменитые 17 месяцев Большого Террора, когда несколько интриг, затеянных в среднем звене партийного аппарата и высшем звене НКВД, наложившись друг на друга, дали взрывной эффект — и практически каждому доносу, даже самому нелепому, давали ход.
И вот когда наступила эпоха Большой Чистки, когда стали разбираться в том, что натворили во время Большого Террора и кто в этом виноват — Мейерхольд вполне закономерно оказался осуждён по сути именно за то, что вытворял со своими коллегами. За то, что уничтожал не только культурный слой русского театра, но и оказался причастен к физическому уничтожению многих его деятелей.
ссылка
Марина Цветаева
Марина Цветаева в письме к П. И. Юркевичу
осенью 1908 года:
«Можно жить без очень многого: без любви, без семьи, без “теплого уголка”. Жажду всего этого можно превозмочь. Но как примириться с мыслью, что революции не будет?
Вот передо мной какие-то статуи… Как охотно вышвырнула бы я их за окно, с каким восторгом следила бы, как горит наш милый старый дом!»
Вспоминала ли в 41-ом в Елабуге Марина Андреевна эти свои строки?..
И как же гениально разглядел ЭТО Волошин.
Ангел мщенья
Максимилиан Волошин. Париж, 1906
Народу Русскому: Я скорбный Ангел Мщенья!
Я в раны черные — в распаханную новь
Кидаю семена. Прошли века терпенья.
И голос мой — набат. Хоругвь моя — как кровь.
На буйных очагах народного витийства,
Как призраки, взращу багряные цветы.
Я в сердце девушки вложу восторг убийства
И в душу детскую — кровавые мечты. *
И дух возлюбит смерть, возлюбит крови алость.
Я грезы счастия слезами затоплю.
Из сердца женщины святую выну жалость
И тусклой яростью ей очи ослеплю.
О, камни мостовых, которых лишь однажды
Коснулась кровь! я ведаю ваш счет.
Я камни закляну заклятьем вечной жажды,
И кровь за кровь без меры потечет.
Скажи восставшему: Я злую едкость стали
Придам в твоих руках картонному мечу!
На стогнах городов, где женщин истязали,
Я «знаки Рыб» на стенах начерчу.
Я синим пламенем пройду в душе народа,
Я красным пламенем пройду по городам.
Устами каждого воскликну я «Свобода!»,
Но разный смысл для каждого придам.
Я напишу: «Завет мой — Справедливость!»
И враг прочтет: «Пощады больше нет»…
Убийству я придам манящую красивость,
И в душу мстителя вольется страстный бред.
Меч справедливости — карающий и мстящий —
Отдам во власть толпе… И он в руках слепца
Сверкнет стремительный, как молния разящий, —
Им сын заколет мать, им дочь убьет отца.
Я каждому скажу: «Тебе ключи надежды.
Один ты видишь свет. Для прочих он потух».
И будет он рыдать, и в горе рвать одежды,
И звать других… Но каждый будет глух.
Не сеятель сберег колючий колос сева.
Принявший меч погибнет от меча.
Кто раз испил хмельной отравы гнева,
Тот станет палачом иль жертвой палача.
Еще раз вспомним письмо.
Марина Цветаева в письме к П. И. Юркевичу осенью 1908 года.
* «Можно жить без очень многого: без любви, без семьи, без “теплого уголка”. Жажду всего этого можно превозмочь. Но как примириться с мыслью, что революции не будет? Вот передо мной какие-то статуи… Как охотно вышвырнула бы я их за окно, с каким восторгом следила бы, как горит наш милый старый дом!»
Ну а дальше всё было ясно…
Гражданская война
Максимилиан Волошин. Коктебель, 1919
Одни восстали из подполий,
Из ссылок, фабрик, рудников,
Отравленные темной волей
И горьким дымом городов.
Другие из рядов военных,
Дворянских разоренных гнезд,
Где проводили на погост
Отцов и братьев убиенных.
В одних доселе не потух
Хмель незапамятных пожаров,
И жив степной, разгульный дух
И Разиных, и Кудеяров.
В других — лишенных всех корней —
Тлетворный дух столицы Невской:
Толстой и Чехов, Достоевский —
Надрыв и смута наших дней.
Одни возносят на плакатах
Свой бред о буржуазном зле,
О светлых пролетариатах,
Мещанском рае на земле…
В других весь цвет, вся гниль империй,
Все золото, весь тлен идей,
Блеск всех великих фетишей
И всех научных суеверий.
Одни идут освобождать
Москву и вновь сковать Россию,
Другие, разнуздав стихию,
Хотят весь мир пересоздать.
В тех и в других война вдохнула
Гнев, жадность, мрачный хмель разгула,
А вслед героям и вождям
Крадется хищник стаей жадной,
Чтоб мощь России неоглядной
Размыкать и продать врагам:
Сгноить ее пшеницы груды,
Ее бесчестить небеса,
Пожрать богатства, сжечь леса
И высосать моря и руды.
И не смолкает грохот битв
По всем просторам южной степи
Средь золотых великолепий
Конями вытоптанных жнитв.
И там и здесь между рядами
Звучит один и тот же глас:
«Кто не за нас — тот против нас.
Нет безразличных: правда с нами».
А я стою один меж них
В ревущем пламени и дыме
И всеми силами своими
Молюсь за тех и за других.
Сергей Есенин
Вы помните,
Вы всё, конечно, помните,
Как я стоял,
Приблизившись к стене,
Взволнованно ходили вы по комнате
И что-то резкое
В лицо бросали мне.
Вы говорили:
Нам пора расстаться,
Что вас измучила
Моя шальная жизнь,
Что вам пора за дело приниматься,
А мой удел —
Катиться дальше, вниз.
Любимая!
Меня вы не любили.
Не знали вы, что в сонмище людском
Я был как лошадь, загнанная в мыле,
Пришпоренная смелым ездоком.
Не знали вы,
Что я в сплошном дыму,
В развороченном бурей быте
С того и мучаюсь, что не пойму —
Куда несет нас рок событий.
Лицом к лицу
Лица не увидать.
Большое видится на расстоянье.
Когда кипит морская гладь —
Корабль в плачевном состоянье.
Земля — корабль!
Но кто-то вдруг
За новой жизнью, новой славой
В прямую гущу бурь и вьюг
Ее направил величаво.
Ну кто ж из нас на палубе большой
Не падал, не блевал и не ругался?
Их мало, с опытной душой,
Кто крепким в качке оставался.
Тогда и я,
Под дикий шум,
Но зрело знающий работу,
Спустился в корабельный трюм,
Чтоб не смотреть людскую рвоту.
Тот трюм был —
Русским кабаком.
И я склонился над стаканом,
Чтоб, не страдая ни о ком,
Себя сгубить
В угаре пьяном.
Любимая!
Я мучил вас,
У вас была тоска
В глазах усталых:
Что я пред вами напоказ
Себя растрачивал в скандалах.
Но вы не знали,
Что в сплошном дыму,
В развороченном бурей быте
С того и мучаюсь,
Что не пойму,
Куда несет нас рок событий…
Теперь года прошли.
Я в возрасте ином.
И чувствую и мыслю по-иному.
И говорю за праздничным вином:
Хвала и слава рулевому!
Сегодня я
В ударе нежных чувств.
Я вспомнил вашу грустную усталость.
И вот теперь
Я сообщить вам мчусь,
Каков я был,
И что со мною сталось!
Любимая!
Сказать приятно мне:
Я избежал паденья с кручи.
Теперь в Советской стороне
Я самый яростный попутчик.
Я стал не тем,
Кем был тогда.
Не мучил бы я вас,
Как это было раньше.
За знамя вольности
И светлого труда
Готов идти хоть до Ла-Манша.
Простите мне…
Я знаю: вы не та —
Живете вы
С серьезным, умным мужем;
Что не нужна вам наша маета,
И сам я вам
Ни капельки не нужен.
Живите так,
Как вас ведет звезда,
Под кущей обновленной сени.
С приветствием,
Вас помнящий всегда
Знакомый ваш
Сергей Есенин.
1924
Валерий Брюсов
Один из основоположников русского символизма.
Член РКП(б).
Председатель Президиума Всероссийского союза поэтов
Ленин
Кто был он? — Вождь, земной Вожатый
Народных воль, кем изменен
Путь человечества, кем сжаты
В один поток волны времен.
Октябрь лег в жизни новой эрой,
Властней века разгородил,
Чем все эпохи, чем все меры,
Чем Ренессанс и дни Аттил.
Мир прежний сякнет, слаб и тленен;
Мир новый — общий океан —
Растет из бурь октябрьских: Ленин
На рубеже, как великан.
Земля! зеленая планета!
Ничтожный шар в семье планет!
Твое величье — имя это,
Меж слав твоих — прекрасней нет!
Он умер; был одно мгновенье
В веках; но дел- его объем
Превысил жизнь, и откровенья
Его — мирам мы понесем.
25 января 1924
Анна Ахматова
21 Декабря 1949 года (70-летие Сталина)
Пусть миру этот день запомнится навеки,
Пусть будет вечности завещан этот час.
Легенда говорит о мудром человеке,
Что каждого из нас от страшной смерти спас.
Ликует вся страна в лучах зари янтарной,
И радости чистейшей нет преград, —
И древний Самарканд, и Мурманск заполярный,
И дважды Сталиным спасённый Ленинград
В день новолетия учителя и друга
Песнь светлой благодарности поют, —
Пускай вокруг неистовствует вьюга
Или фиалки горные цветут.
И вторят городам Советского Союза
Всех дружеских республик города
И труженики те, которых душат узы,
Но чья свободна речь и чья душа горда.
И вольно думы их летят к столице славы,
К высокому Кремлю — борцу за вечный свет,
Откуда в полночь гимн несётся величавый
И на весь мир звучит, как помощь и привет.
21 декабря 1949
* * *
И Вождь орлиными очами
Увидел с высоты Кремля,
Как пышно залита лучами
Преображённая земля.
И с самой середины века,
Которому он имя дал,
Он видит сердце человека,
Что стало светлым, как кристалл.
Своих трудов, своих деяний
Он видит спелые плоды,
Громады величавых зданий,
Мосты, заводы и сады.
Свой дух вдохнул он в этот город,
Он отвратил от нас беду, —
Вот отчего так твёрд и молод
Москвы необоримый дух.
И благодарного народа
Вождь слышит голос:
“Мы пришли
Сказать, — где Сталин, там свобода,
Мир и величие земли!”
Декабрь 1949
Борис Пастернак
* * *
Я понял: всё живо.
Векам не пропасть,
И жизнь без наживы —
Завидная часть.
Спасибо, спасибо
Трём тысячам лет,
В трудах без разгиба
Оставившим свет.
Спасибо предтечам,
Спасибо вождям.
Не тем же, так нечем
Отплачивать нам.
И мы по жилищам
Пройдём с фонарём,
И тоже поищем,
И тоже умрём.
И новые годы,
Покинув ангар,
Рванутся под своды
Январских фанфар.
И вечно, обвалом
Врываясь извне,
Великое в малом
Отдастся во мне.
И смех у завалин,
И мысль от сохи,
И Ленин, и Сталин,
И эти стихи,
Железо и порох
Заглядов вперёд
И звёзды, которых
Износ не берёт.
1935
Александр Вертинский.
Он
Чуть седой, как серебряный тополь,
Он стоит, принимая парад.
Сколько стоил ему Севастополь?
Сколько стоил ему Сталинград?
И в седые, холодные ночи,
Когда фронт заметала пурга,
Его ясные, яркие очи
До конца разглядели врага.
В эти чёрные тяжкие годы
Вся надежда была на него.
Из какой сверхмогучей породы
Создавала природа его?
Побеждая в военной науке,
Вражьей кровью окрасив снега,
Он в народа могучие руки
Обнаглевшего принял врага.
И когда подходили вандалы
К нашей древней столице отцов,
Где нашёл он таких генералов
И таких легендарных бойцов?
Он взрастил их. Над их воспитаньем
Долго думал он ночи и дни,
О, к каким роковым испытаньям
Подготовлены были они!
И в боях за отчизну суровых
Шли бесстрашно на смерть за него,
За его справедливое слово,
За великую правду его.
Как высоко вознёс он Державу,
Мощь советских народов-друзей.
И какую великую славу
Создал он для отчизны своей.
Тот же взгляд, те же речи простые,
Так же мудры и просты слова.
Над разорванной картой России
Поседела его голова.
Арсений Тарковский
Миновала неделя немыслимой этой разлуки.
Трудно сердцу сыновнему сердце его пережить.
Трудно этим рукам пережить его сильные руки
И своё повседневное малое дело вершить.
И себя самому трудно телу нести, тяжелея.
Подойти, постоять, подойти ещё ближе на пядь…
Трудно веки поднять и взглянуть на гранит мавзолея,
Оба имени вместе одно за другим прочитать.
Трудно слышать ушам, как шумит этот город высокий, —
А строителя города больше не видит народ…
Трудно этим словам собираться и строиться в строки
Без надежды на то, что и он их, быть может, прочтёт.
Трудно стрелкам часов без него мерить время на башне,
Трудно с юга теплу в этот год пробиваться в Москву,
И лесам без него трудно жить его лаской вчерашней,
И полям без него над собою глядеть в синеву.
Трудно жить без него и просторам советской державы,
И далёким краям всей захлёстнутой горем земли.
Трудно жить без него. Но лучи его правды и славы
В человеческий разум и в сердце навеки вошли.
Без него и друзьям его, в битвах испытанным, трудно,
Но в годину суровую приняли знамя вождя,
И меж тем, как лежит он, закованный в сон непробудный,
Глаз своих не смыкают, путём его землю ведя.
Пересилим себя, одолеем великое горе,
С тем же именем в сердце, как в битвы ходили при нём
Словно горы высокие, словно глубокое море,
Стиснув зубы, скрепившись, и эту беду перейдём.
Мы — солдаты его. Ничего что мы все постарели
В эти горькие дни. Разве слёзы седых матерей
В годы грозных боёв не влекли нас к возвышенной цели,
И не стали мы разве от ран своих втрое сильней?
Мы видали его в дни народных торжеств и тревоги,
Так расскажем о нём малым детям своим, потому
Что идут и они вслед за нами по нашей дороге, —
Пусть же будут верны и они беззаветно ему.
Скажем детям: — Он дал нам великое счастье и право
Жить бессмертьем его и народы от гибели спас;
Был он скромен и мудр, и его неизбывная слава
Окружает, как воздух, и делает сильными нас.
Миру — мир завещал он. И в каждом свободном порыве,
В каждом нашем он жив.
Может быть, из людей
Был наш Сталин, как вождь, наш отец — всех на свете
счастливей,
Ибо счастье людское он создал рукою своей.
1953
«Заболоцкий перед смертью планировал написать поэму «Сталин», определяя главного ее героя как «сложную фигуру на стыке двух эпох», способного сохранить культуру, чего не мог сделать, например, малограмотный Хрущев. Поразительно это барражирование смыслов над рельефом истории».
Андрей Тавров
ссылка
Впрочем — написал ведь, в 58-м… «Рубрук в Монголии» — это же о Сталине
раздел в работе
