Эту статью я решил написать после того, как опубликовал 28 сентября 2016 года в своём блоге на сайте «ПГ» текст «Отвыкайте жить, никого не боясь. Ради чистой идеи мы втопчем вас в грязь». Он был посвящён Ираклию Андроникову — знаменитому литературоведу, телеведущему, рассказчику, первому председателю оргкомитета Всесоюзного Пушкинского праздника поэзии в Михайловском. В том тексте я упоминал не только о парадной стороне жизни Андроникова, но и о его роли в уголовном деле обэриутов (Хармса, Введенского и других).

«Различными обходными путями протащить антисоветские идеи в детскую литературу»

Подробные показания Ираклия Андроникова, написанные им собственноручно в 1931 и 1932 годах, надо полагать, способствовали тому, что поэты первоначально получили реальные сроки заключения. В частности, Андроников дал на своих знакомых такие показания: «…Антисоветская группа детских писателей, охарактеризованная мною выше, сознательно стремилась различными обходными путями протащить антисоветские идеи в детскую литературу, используя для этих целей детский сектор Леногиза… Идейная близость Шварца, Заболоцкого, Олейникова и Липавского с группой Хармса-Введенского выражалась в чтении друг другу своих новых стихов, обычно в уединённой обстановке, в разговорах, носивших подчас интимный характер, в обмене впечатлениями и мнениями, заставлявшими меня думать об общности интересов и идейной близости этих людей».

Но одно дело — читать протоколы допросов (Андроников давал показания, когда сам находился под арестом), другое — беседовать с теми, кто Ираклия Андроникова знал лично. В той записи в блоге от 28 сентября я упомянул историю, которая приключилась сорок с лишним лет назад с литературоведом Мариэттой Чудаковой во время её выступления в Центральном доме литераторов. Событие касалось Ираклия Андроникова. По этой причине при первой же возможности я спросил Мариэтту Чудакову, как всё произошло на самом деле. Наш разговор проходил в читальном зале Центральной библиотеки города Пскова осенью 2016 года.

«Это была потрясающая история! — оживилась Мариэтта Омаровна. — Главное, что я не могла понять, в чём дело! Я вам сейчас расскажу во всех подробностях. Из-за этого заседания у меня появилась идея книги «Беседы об архивах». Я тогда работала в отделе рукописей, и меня попросили выступить в зале ЦДЛ, где был Народный университет культуры. В тот раз там шла речь о рукописях. Это был семидесятый год. Прекрасно помню, какие слова я тогда произнесла, написав их заранее. Я сказала, что очень важно знать архивное дело. Например, люди считают, что информацию о каком-либо факте, которую власть хочет скрыть, можно уничтожить в архивах. Но архивисты знают: это невозможно. Мало того, если бы люди знали лучше об архивах, то те люди, у которых с моралью слабовато, стали бы лучше себя вести. Моральные люди и так себя хорошо ведут, но аморальные люди — слабые…

И дальше я цитирую вам дословно то, что сказала тогда: «Жизненное поведение многих было бы несколько иным, если бы они помнили о том, что любое слово, сказанное публично, не улетит в бесконечность небытия и не растворится в воздухе, а ляжет в архив, зафиксированное в письмах, дневниках, мемуарах современников, а затем станет предметом оценки потомков». И вдруг я увидела, что сидевший в президиуме Андроников побагровел, стал буквально рвать на себе ворот… Я думала, что сейчас ему станет дурно. Почему он так меня слушал — это осталось для меня тогда полностью неясным. Но когда я вернулась в архив и стала рассказывать о том, как прошла встреча, то мне разъяснили…»

Первоначально Мариэтта Чудакова недоумевала: «Понимаете, там был необъяснимый факт. Андроников, который, слава тебе господи, по архивам посидел… Что он мог узнать от меня нового? Я говорила для тех, кто ничего не знает об архивах…» Но её коллега из архива в ответ рассмеялась: «Вы просто забыли про выступление Андроникова о Пастернаке! Он-то сам помнит, что выступал на писательском собрании против Пастернака. Чтобы его за Нобелевскую премию из Союза писателей исключили! Андроников привык, что он субъект Истории! А тут вы показываете, что он также и её объект!»

Существовало два Ираклия Андроникова: известный и малоизвестный.

«Про кого угодно мне могло такое прийти в голову, но не про него»

По всей видимости, в качестве объекта изучения Андроников показался себе не слишком привлекательной фигурой. Я спросил Мариэтту Чудакову: «Мариэтта Омаровна, после того как вы невольно задели Андроникова, вам ничего не было?» — «Вряд ли он мне что-то мог сделать… Но проходит какое-то время, и Зиновий Паперный (литературный критик. — Авт.) рассказывает мне: «Андроников «оборвал» все телефоны и говорил: «Вы слышали, что говорила Чудакова?»

Однако никаких последствий не было. Более того, Мариэтте Чудаковой даже удалось выпустить в СССР книгу об архивной работе. О ней Мариэтта Чудакова в Пскове тоже вспомнила: «Всё сказал об этой книге главный художник издательства «Советский писатель» Владимир Медведев. Замечательный был человек… Идёт ко мне по вестибюлю Центрального дома литераторов в 1975 году и кричит: «Мариэтта, как тебе удалось выпустить такую антисоветскую книгу?!» — «Володя, что ты… Ты с ума сошёл?» — «Вы что, не понимаете, что вы написали? Вы выражаете большие сомнения в официальной истории и предлагаете людям писать параллельную историю — вести мемуары».

Впрочем, и без призывов Мариэтты Чудаковой люди писали и будут писать мемуары, вести дневники, отправлять письма — открытые и закрытые. Так уж устроен человек. А потом, спустя десять, двадцать, пятьдесят, сто, двести лет другие люди будут читать, удивляться, возмущаться, веселиться…

Мариэтта Чудакова пыталась выяснить у Зиновия Паперного, что же Андроников в своих телефонных звонках «ей вменял». Но Паперный ничего не понял, объяснив, что Андроников «был возмущён, но чем именно, так и не было понятно».

Сегодня, когда частично открыты архивы и опубликованы многие мемуары и дневники, можно сказать более-менее определённо, какие воспоминания были неприятны Ираклию Андроникову больше всего. Эпизод с Хармсом и Введенским, эпизод с Пастернаком… Ну и, разумеется, эпизод с Борисом Эйхенбаумом. Это имя прозвучало в нашем разговоре несколько раз. «И только постепенно я узнала, — произнесла Мариэтта Чудакова, — что Андроников и на Эйхенбаума писал доносы и прочее… Поневоле, конечно, писал, но тем не менее. Время было такое. Про кого угодно мне могло такое прийти в голову, но не про него».

С доносами на Бориса Эйхенбаума  (литературоведа и учителя Андроникова. — Авт.) не всё так ясно, как с показаниями на обэриутов. Возможно, имелись в виду статьи и высказывания Ираклия Андроникова о Борисе Эйхенбауме — в тот период, когда в СССР началась борьба с космополитизмом. О роли Андроникова во времена борьбы с космополитизмом вспоминать не любят. Лишь иногда в каких-нибудь мемуарах (Мариэтта Чудакова права) проскользнёт что-нибудь на эту тему. К примеру, в мемуарной книге «Третий звонок» актёра и режиссёра Михаила Козакова сказано: «Старый Эйх (Эйхенбаум. — Авт.) очень переживал в те дни — и особенно болезненно — предательство своего любимца Ираклия Андроникова, который когда-то был его учеником, дневал и ночевал у него дома, где был принят как сын. Борис Михайлович, правда, всегда огорчался, когда тот слишком много сил отдавал концертной деятельности. Он считал, что науку не следует разменивать на что-нибудь иное. Но, огорчаясь, любил. И вот когда шла травля компаративиста (специалиста в области сравнительно-исторического языкознания. — Авт.) Эйхенбаума, Ираклий, его Ираклий, подписался под какой-то статьёй или даже написал какую-то статью…»

«Они считали меня человеком, близким им по политическим убеждениям, враждебным современности»

Во всех трёх случаях — и в тридцатые, и в сороковые, и в пятидесятые годы — Андроников рассказывал «органам» о людях, которых хорошо знал: о друзьях, коллегах, о своём учителе. А главный аргумент тех, кто его оправдывает, заключается в том, что «если бы вас посадили в тюрьму, вы бы тоже подписали всё что угодно». На мой взгляд, аргумент звучит неубедительно. Сажали многих, в том числе и по тому делу. Но такие подробные показания на обэриутов дал только один человек (возможно, двое). И один из этих людей — Андроников.

В тридцатые годы, когда надвигалось столетие со смерти Пушкина, советская власть всерьёз занималась поэзией и особенно отдельными её представителями. Так созрело уголовное Дело № 4246, по которому и проходил секретарь детского сектора Госиздата Ираклий Андроников. Его арестовали 10 декабря 1931 года. В тот же день арестовали Даниила Хармса, Александра Введенского… Всего шестерых человек. Поэтов, художников… В «Постановлении о производстве обыска и задержании подозреваемого» было сказано: Д. И. Ювачев (Хармс) подозревается в том, что «он является участником антисоветской нелегальной группировки литераторов». При обыске была изъята «мистическая литература, рукописи и разная переписка». Вскоре возникли слухи о том, что к аресту обэриутов причастен Андроников. Это было связано с тем, что Андроников пробыл под арестом полтора месяца, а потом отпущен «за недоказанностью».Постановление о его освобождении было подписано 29 января 1932 года. Всех остальных 21 марта 1932 года коллегией ОГПУ приговорили к трём годам «исправительных концлагерей». Однако времена были ещё относительно гуманные (Хармс погибнет позже), и Хармс после 23 мая 1932 года, как и Введенский, отправится в Курск. Это называлось «высылка».

Уже в наше время в открытом доступе появились протоколы допросов Хармса, Андроникова… Допросы вёл один и тот же следователь — А. Будников. Если верить этим протоколам, Андроников дал такие показания: «Я знал о существовании группы Хармса-Введенского, в которую входили писатели Хармс, Введенский, Бахтерев, Разумовский, художники Глебова, Порэт, Гершов, а также Калашников и ему подобные. Существование образцов реакционного творчества (картины филоновской школы Порэт и Глебовой), любовь к старому стилю, антисоветская сущность детских произведений Хармса, Введенского и личные беседы с нами, в которых они выявляли себя как убеждённые противники существующего строя, свидетельствовали об антисоветских убеждениях названной группы литераторов. Эта группа в лице Хармса, Введенского и Бахтерева пыталась вовлечь меня в число своих членов. Они считали меня человеком, близким им по политическим убеждениям, враждебным современности, в чём их укрепляли ещё слухи о том, что я якобы княжеского происхождения (происхождение Андроникова по раннесоветским временам было не самым подходящим: отец Луасарб Андроников (Андроникашвили) был сенатором во Временном правительстве, двоюродный дядя, философ Иван Ильин, был отправлен в эмиграцию на «философском пароходе» в 1922 году. — Авт.). Кроме того, в моём лице — секретаря детского сектора издательства «Молодая гвардия» — группа Хармса и Введенского могла рассчитывать укрепить своё влияние в детском секторе, а первоначально в «Еже» и «Чиже» для проталкивания своей контрреволюционной, антисоветской продукции…»

Часть людей, упомянутых в протоколе допроса, были арестованы (Хармс, Введенский, Бахтерев, Разумовский, Гершов…). Но это было ещё до того, как Андроников дал такие показания. Не молчали и другие арестованные, в том числе Хармс. Например, в протоколе допроса 18 декабря 1931 года сказано: «Становясь на путь искреннего признания, показываю, что являлся идеологом антисоветской группы литераторов, куда помимо меня входили А. Введенский, Бахтерев, Разумовский, Владимиров (умер), а несколько ранее Заболоцкий и К. Вагинов…»

Андроникова, судя по протоколам, допрашивали неоднократно. И в последний раз — 27 января, за двое суток до того, как насовсем выпустить.

«Стиль показаний Андроникова — это стиль классического доноса»

Показания арестованные давали, но обычно это выглядело так: сухой машинописный текст и подпись. В случае с протоколами Андроникова всё по-другому. У Александра Кобринского в книге о Хармсе сказано: «Если все остальные арестованные, прежде всего, давали показания о себе, а уже потом вынужденно говорили о других как членах одной с ними группы, то стиль показаний Андроникова — это стиль классического доноса. При этом Хармс, Введенский, Туфановссылаются чаще всего на материал, уже доступный следователю: либо на опубликованные произведения членов группы, либо на те, которые у них изъяли. Андроников выходит далеко за эти рамки, информируя следователя — помимо своего мнения об «антисоветских произведениях» своих друзей — также и об обстоятельствах знакомства и личного общения, подавая их в нужном следствию ключе…»

Ираклий Андроников.

Действительно, Ираклий Андроников делал не совсем типичные признания. Это были явно его собственные слова, о которых следователь Будников и понятия не имел. Рассказывая об антисоветской деятельности обэриутов, Андроников употребляет такие термины, как «привлечение приёмов поэтической зауми», «построение новой редакции не от темы, а от созвучия» и тому подобное. Это можно прочесть в протоколе допроса от 20 декабря 1931 года, в котором говорится: «… Я был свидетелем того, как Введенский, перередактируя эту поэму, шёл в построении новой редакции не от темы, а от созвучия, а от сочетания слов. В силу этого это произведение, несмотря на высокие его формальные качества, является ярким примером приспособленчества, под которым скрывается антисоветская сущность, ибо проблема взаимоотношения с иностранными пионерами разрешается политически неправильно.

В редакцию «Ежа» тот же Введенский сдал явно халтурное приспособленческое стихотворение «Вызов на соцсоревнование», в котором актуальная мюдовская тема подменена набором слов. В строках этого стихотворения слово «чтобы» повторяется 5-6 раз совершенно неоправданно. Группа использовала в целях проталкивания в печать своих халтурных, приспособленческих и политически враждебных произведений для детей редакторов журналов «Ёж» и «Чиж» Олейникова, Шварца и Заболоцкого, с которыми группа поддерживала тесное общение и в нерабочей обстановке. Характерно, что во время заведывания Олейникова одним из подотделов детского сектора группа была постоянными завсегдатаями детского сектора, а когда Олейников ушёл в «Ёж», Хармс и Введенский стали редко посещать сектор, перекочевав исключительно в редакцию «Ежа».

Я был неоднократным свидетелем оживлённых уединённых бесед между Шварцем, Олейниковым, Заболоцким, Хармсом и Введенским, которые прекращались, как только кто-нибудь из посторонних к ним подходил.

На основании вышеизложенного признаю, что антисоветская группа детских писателей, охарактеризованная мною, сознательно стремилась разными обходными путями протащить антисоветские идеи в детскую литературу, используя для этого детский сектор Леногиза.

И. Андроников, 20/XII — 1931 г.. Показание написано собственноручно».

В конце нашего разговора об Андроникове Мариэтта Чудакова произнесла: «Эти бездны понять нельзя… Как в такой форме давать показания — со всеми подробностями?.. Это для меня тайна. Я много над этим думала, но понять не могу».

Осмелюсь предположить, что здесь нет никаких бездн. Если бы Ираклий Андроников старался только не сболтнуть лишнего и заботился бы о своих товарищах, то ограничился бы минимумом. Но он был предельно откровенен — даже там, где следователь не смог бы заподозрить его в том, что он что-то скрывает. Андроников проявлял инициативу. И это означает, что была какая-то личная причина такой откровенности. Их может быть две. Одна — личная неприязнь. Вторая причина более правдоподобна. Андроников хотел выделиться на фоне своих «подельников». Одно дело, когда вы боитесь сказать лишнее, выдать друзей, другое дело, когда вы хотите выйти на свободу любой ценой. В таких случаях инициатива может быть поощрена. Через двое суток после откровенного допроса Андроникова выпустили, и он избежал судимости.

На форумах в интернете аргументы в защиту Андроникова предъявляют ещё и такие: «Надо всё же понимать, как и когда это написано. Видите ли, выбитые на аресте показания — это не стукачество и не отрапортованные на трибуне Съезда писателей или Советов для номенлатурного выдвижения и продвижения». Во-первых, на выбитые показания протоколы допроса Андроникова не похожи. Выбитые показания выглядят совсем не так. Во-вторых, последующие события свидетельствуют, что эпизод с делом № 4246 — не единственное тёмное пятно в биографии известного литературоведа и телеведущего. С писательской трибуны он тоже разоблачал — того же Бориса Пастернака, которого знал ещё с конца 20-х годов. Мог ли он отказаться, как это сделали другие? Наверное, мог. Но сделать это Андроникову было значительно сложнее, чем многим другим. В архиве у чекистов всегда были наготове его откровения 1931—1932 годов.

Даниил Гранин, например, когда  ходатайствовал о более строгом наказании Иосифа Бродского и выступал против Александра Солженицына, действовал более изощрённо и явных следов старался не оставлять (читайте об этом в публикациях «Волчий капкан» и «Волчий капкан. Часть вторая»).

***

Эта статья не только об Андроникове. Она ещё и о тех, кто слишком усердно «отделяет мух от котлет». Как написал ещё один защитник Андроникова: «Все врут. Особенно историки. Верить можно только поступкам (т. е. фактам). Андроников был гениальным рассказчиком. Возможно, он ещё был и стукачом, и растлителем малолетних, и скрягой, и скандалистом, и бог знает чем ещё. Кто это вспомнит? Он был гениальным рассказчиком».

Это самый последний аргумент, который приходится слышать довольно часто. Дескать, да, вёл себя непорядочно, подписывал неприличные письма, доносил… Но ведь он же (в зависимости от того, о ком идёт речь) гениальный композитор, талантливый актёр, великий писатель, виртуозный пианист… В общем, Quod licet Jovi, non licet bovi (что позволено Юпитеру, не позволено быку).

Как написал Даниил Хармс в «Новой анатомии»: «У одной маленькой девочки на носу выросли две голубые ленты. Случай  особенно редкий,  ибо на одной ленте было написано «Марс», а на другой — «Юпитер»».

Дёрните за ленточку, правда и откроется.