Жан Поль (Рихтер) — Мертвый Христос говорит с вершины мироздания, что Бога нет (1796/97 гг.)
Ernst Fuchs «Scala Mortis»
Предваряющие слова
Цель этого вымысла должна оправдать его дерзость. Люди, в общем-то, равнодушно отрицают божественное бытие и, чаще всего, так же равнодушно признают таковое. Даже наши истинные системы мы всегда заполняем просто словами, фишками и медалями подобно скупому, складывающему монеты в сундук; лишь позже слова могут преобразоваться в чувства, монеты в земные наслаждения. Можно двадцать лет верить в бессмертие души и только на двадцать первом году, в особенную минуту, увидеть удивительную полноту содержания этой веры, ощутить тепло, сокрытое в этом источнике горного масла.
Не меньшим переживанием, возникшим к тому же незамедлительно, был мой испуг при входе в ученое сооружение атеистов, откуда сразу потянуло удушающими сердце ядовитыми испарениями. Мне больно соглашаться с тем, что нет бессмертия, но гораздо больнее с отсутствием божественного начала. Там я теряю мир, скрытый туманами, но здесь мир теперешний, а точнее его солнце. Руки атеизма разрывают цельный космос духа на ртутные шарики бесчисленных я, и они вспыхивают, катятся, блуждают, сбегаются и разбегаются, не обретая единства и устояния. Человек, отвергающий Бога, одинок в мире, как никто, в его осиротевшем сердце печаль по вышнему Отцу; он прилеплен к огромному мертвому, пусть и шевелящемуся в могиле, телу природы, которое больше не скреплено и не движимо духом мира. При всей своей печали он, наконец, все же отступается от этого тела, мир покоится теперь перед ним как египетский сфинкс, застывший, громадный, лежащий наполовину в песке, и вся вселенная сделалась холодной железной маской бесформенной вечности.
Я пишу это, между прочим, и в надежде встревожить иных магистров, вещающих с кафедр и сочиняющих книги, тех из них, что стали поденщиками и рабски гнут спину в копях критической философии, защищая их от подземных вод и, ставя рудничные крепи, они так хладнокровно, так бесстрастно рассуждают о бытии Бога, как будто речь идет о бытии осьминога или единорога.
Попутно хочу заметить для тех, кто еще не зашел так далеко, как магистры-учители, что с верой в безбожие можно вполне согласованно соединить веру в бессмертие. Ведь та же необходимость, что бросила светлую каплю-росинку моего я в цветок и под лучи солнца для этой жизни, может повторить это в жизни другой; и, пожалуй, во второй раз ей будет легче воплотить меня, чем в первый.
* * *
Детям иной раз приходится слушать рассказы о том, как в полночь, когда сон готов проникнуть даже в нашу душу и темный покров уже ложится на сновидения, мертвецы встают от своего сна и начинают разыгрывать в церквах богослужение живых. Юной душе страшно, но боится она не смерти, а мертвецов, и если ребенок потом оказывается ночью один перед церковью, он не смотрит на ее высокие окна, не хочет увидеть их блеск, хотя и знает, что он от лунного света.
В снах порой вновь возникает наше детство; в них чаще оживают страхи, чем радости, но все эти переживания обретают опять крылья и играют как светлячки в коротком сумраке души. Не нужно растаптывать эти трепещущие искорки, пусть будут с нами даже темные, страшные сны, ведь и они волнующие полутени действительности! И чем заменить эти видения, уносящие нас из нижних пределов, куда с грохотом падает вода, в тихую высоту детства, где безмятежная, отражающая небо река жизни текла еще по своей короткой равнине к обрывам?
Однажды, где-то в горах, солнечным летним вечером я прилег и вскоре уснул. Мне приснилось, что я проснулся на кладбище, и разбудили меня загрохотавшие колеса башенных часов, бивших одиннадцать. Я начал искать глазами солнце в опустевшем ночном небе, почему-то полагая, что происходит затмение, что солнце лишь скрыто тенью луны. Все могилы были раскрыты, и железные двери склепа раскрывалась и закрывались невидимыми руками. По стенам бежали тени, никем не бросаемые, а другие тени шли выпрямившись прямо через воздух. Только дети остались в открытых гробах, остальные были пусты. С неба свисал сложенный, как сеть, крупными складками серый, удушающий туман. Какая-то громадная тень тянула эту сеть вниз, и она нависала все ближе, неотвратимее и жарче. Надо мной я услышал дальний грохот лавин, а подо мною первую дрожь землетрясения. Казалось, что два непрерывных отвратительных звука расшатывали кладбищенскую церковь, поднимали и опускали ее, боролись в ней друг с другом, а порой напрасно пытались слиться в гармонию. Серый блеск иногда взметался по окнам, скрывая стекающие потоки расплавленного свинца и железа. Опустившаяся сеть тумана и дрожащая земля втолкнули меня в храм, перед вратами которого в двух отравленных кустах неподвижно сидели два василиска с огненными глазами. Я прошел сквозь безвестные тени, отмеченные давно ушедшими столетиями.
Тени окружили алтарь; их сердца были неподвижны, но грудь дрожала и билась. Лишь один покойник, только что похороненный в церкви, лежал на своих подушках, грудь его была спокойной, и на его лице был свет счастливого сновидения. При входе живого человека он проснулся и перестал улыбаться. Его тяжелые веки с трудом раскрылись, но глаз внутри не было, а в забившейся груди вместо сердца была рана. Он поднял руки, приготовленные к молитве, но они стали удлиняться, отделились от тела и упали со сложенными ладонями. Над головой на церковном своде появился циферблат вечности; цифр и стрелок на нем не было он был достаточен сам по себе. Чей-то черный палец показал наверх, и мертвые старались разглядеть на циферблате время.
И вот снизошел на алтарь высокий, благородный образ, исполненный вечной боли, и все мертвые возгласили: «Христе, Бога нет?» И он ответил: «Бога нет». И тогда не только грудь призраков, но все они забились в конвульсиях и один за другим стали распадаться от страшного трепета. А Христос продолжал: «Я шел через миры, проникал в горячие звезды и летел вместе с млечным путем через пустыни вселенной, но Бога нет. Я спускался вниз до последних пределов, куда доходит тень сущего, смотрел в бездну и звал: «Отче, где ты?» — но слышал я лишь гудение вечности, никем не управляемое. Мерцающая радуга жизни повисала над бездной, с нее скатывались капли и падали вниз. Но радугу может зажечь только солнце, а солнца не было! Я искал божественного ока в бесконечной вселенной, но вселенная смотрела на меня пустой бездонной глазницей. Вечность снова и снова пережевывала самое себя, она лежала на хаосе, сея в нем все больший распад. Вопиите, разлаженные звуки, разрывайте тени: Его нет!».
Бесцветные тени рассеялись подобно тому, как морозный туман исчезает при теплом дыхании ветра; все вокруг опустело. И тогда вошли во храм поднявшиеся из могил дети, и смотреть на них было мукой. Они бросились к ногам высокого образа на алтаре, говоря: «Иисусе, у нас нет отца?». И он отвечал, обливаясь слезами: «Мы сироты, мы все без Отца».
Пронзительный визг стал еще резче, дрожащие стены храма раздвинулись, и храм и дети провалились. Вслед за ними стали опускаться земля и солнце, а потом и все мироздание низверглось мимо нас во всей своей необъятности. И теперь Христос стоял на вершине безмерного мира и смотрел вниз на усеянную тысячами солнц вселенную она была подобна руднику, в вечной ночи которого солнца были лампами рудокопа, а млечные пути сереброносными жилами.
Когда Христос посмотрел на теснящиеся миры, на факельный танец небесных блуждающих огней, на красно-коралловые островки бьющихся сердец, когда он увидел, как один обитаемый мир за другим бросает свои наполненные теплым светом души на мертвое море, подобно морским бомбам, разбрасывающим плавающие огни по волнам, он поднял свой взгляд и устремил его на Ничто, на пустую бесконечность и, будучи преисполнен своей природы Высшего человека, произнес: «Застывшее, немое Ничто! Холодная, вечная необходимость! Безумная случайность! Вам ведомо то, что есть под вами? И когда же вы совсем разрушите этот воздвигнутый мир и меня? Скажи, случайность, ты не знаешь, что, проносясь ураганом через звездную метель, ты задуваешь огни солнц, что рядом с тобой росинки созвездий перестают сверкать? Но до чего же каждый из нас одинок в огромном склепе вселенной, рядом со мной только я! Отче, Отче, где твоя бесконечная грудь, я бы смог отдохнуть на ней! И если каждое я есть свой собственный отец и создатель, почему оно не должно быть и своим собственным ангелом смерти?
Кто это рядом со мной? Еще один человек? О, бедняга, ваши быстротекущие жизни лишь вздох природы, эхо такого вздоха. Вогнутое зеркало освещает лучами облако из праха мертвых вашей земли, и возникаете вы туманные, шаткие образы. Посмотри в бездну, над которой плывут облака тленной пыли. Туманы, наполненные мирами, поднимаются из мертвого моря это образуется будущее; опускающиеся туманы это настоящее. Узнаешь ли ты там и свою Землю?»
Христос смотрел вниз, и его взгляд был полон слез. Он сказал: «Раньше я был на ней. Тогда я был счастлив, тогда у меня еще был мой вечный Отец. С нагорных мест я смотрел радостно в бескрайнее небо, и моя пронзенная грудь припадала к Его успокоительному образу, и в своей горькой смерти я мог еще произнести: «Отче, освободи Своего сына из его кровавой оболочки, поднеси его к Своему сердцу!»… Счастливые, сверхсчастливые жители Земли, вы еще верите в Него. Может быть, сейчас заходит ваше солнце, и вы падаете на колени в слезах, цветах и сиянии, возносите блаженносчастливые руки и взываете к открытому небу: «И меня знаешь Ты, Бесконечный, и все мои раны знаешь. В моем вечном упокоении Ты меня примешь и закроешь эти раны». … Бедные люди, после смерти никто не уймет ваши раны! Горемыка, ложащийся больной спиной в землю, чая восстать ото сна прекрасным утром полным правды, добра и радости, пробуждается в бурлящем Хаосе, в вечной ночи. Утро не приходит, не приходит исцеляющей руки, не приходит бесконечный Отец. Смертный, стоящий рядом со мной, молись Ему, если ты еще жив, или ты потеряешь Его навечно!»
Я пал ниц, вглядываясь в сверкающее огнями мироздание, и увидел вознесенные кольца змея вечности, расположившегося вокруг миров. Кольца начали падать, вселенная уже охвачена дважды, трижды, тысячу раз, миры уже сдавлены в плотном комке, и вот бесконечный Храм, разбитый и сплющенный, превратился опять в кладбищенскую церковь, и все сделалось тесным, мрачным, страшным. И тогда поднялся громадный молот, чтобы пробить последний час времени и раздробить то, что осталось от мироздания. Но в этот момент я проснулся.
Я заплакал от радости: моя душа могла опять молиться Богу, и молитвой были радость, слезы и вера. Когда я встал, солнце было низко. Оно уже скрывалось за полными, горящими багряным светом колосьями и спокойно бросало свой вечерний отблеск на месяц, восходивший без зари на востоке. Между небом и землей жил веселый, бренный мир с короткими крыльями, а перед ним и передо мной был бесконечный Отец. Я слышал мирные звуки природы вокруг, и они мне напомнили отдаленный вечерний звон.
От переводчика
Иоганн Пауль Фридрих Рихтер (1763-1825), выбравший в качестве псевдонима французский вариант своего имени Жан-Поль, — один из самых необычных писателей в немецкой, а, возможно, и в европейской литературе. Я думаю, главное чувство, которое объединит его читателей, это — удивление. Действительно, трудно понять, как в одном человеке могли совместиться тончайшая поэтичность и безвкусие, переходящее иной раз в несомненную пошлость; теплый, мягкий юмор и нередко тягостная беспомощность в попытках явить свой esрrit; высокая критичность и здравость ума, сделавшая его влиятельным единомышленником Гердера и Якоби в их противостоянии критической философии и неоклассицизму, и логические несуразности, граничащие с недомыслием; и, наконец, почти бредовая фантасмагоричность иных его «видений» (2), и, для того времени, удивительно реалистичные описания жизни мещан. Тем не менее, все это — Жан-Поль, и отношение к нему, соответственно, очень разное, от искреннего раздражения, даже неприязни до очарованности высокой красотой его поэзии — часто у одного и того же читателя.
Здесь мы предлагаем перевод (4) одного из «видений» Жан-Поля, которыми он то и дело прерывал свои повествования. В данном случае «видение» вторгается в один из самых прозаичных его романов «Зибенкэз», вышедший в свет в 1796/97 гг. Такие вставки должны, по мысли писателя, вносить в произведение идею контрапункта и расширять гармонию событий.
Можно, по-видимому, считать, что в предлагаемой ниже апокалиптической картине впервые в европейской культуре в такой яркой художественной форме был выражен страх, даже ужас перед потерей абсолютных ценностей, или, точнее, абсолютной ценности, перед потерей, о которой впоследствии, как об исполнившейся реальности, так выразительно, в какой-то странной смеси грусти, удовлетворения и вызова размышлял Ницше.
Примечания
1 В оригинале этот текст озаглавлен «Rede des toten Christus vom Weltgeb¦audeherab, dass kein Gott sei». Переводчик предлагает более приемлемую для русского языка форму «Мертвый Христос говорит…» Тем не менее, в послесловии и примечаниях используется буквальный перевод заглавия — «Речь мертвого Христа», как закрепившийся в германистике и более удобный.
2 Скажем, такого: «Навстречу нам на неподвижных колесах ехали телеги, в которых лежали отрезанные кисти рук, хватавшие друг-друга то ли для молитвы, то ли желая растерзать себя, и еще маленькая тележка полная глаз без век, свирепо смотрящих друг на друга и отражающихся друг в друге».
3 Чудище страшное, бесформенное, громадное, света лишенное.
4 Говорить о переводе Жан-Поля можно лишь условно, здесь вполне уместно сравнение с переводом стихов. Вот мнение Т. Карлейля: «Можно утверждать, что стиль Рихтера самый непереводимый не только из всех образцов немецкой, но и любой другой современной литературы». Интересно отметить, что первый из многих переводов на французский «Речи мертвого Христа» был сделан мадам де Сталь, а американский перевод этой «Речи», вышедший в 1836 г., был озаглавлен «Мечта атеиста». Насколько нам известно, здесь публикуется первая попытка перевода этого знаменитого «видения» на русский.
—————————-
* «Если когда-нибудь мое сердце сделается настолько безжизненным и несчастным, что в нем погибнут все чувства, говорящие мне о существовании Бога, тогда написанное здесь глубоко взволнует меня и излечит, вернув мне эти чувства».