Егор Трубников

By , in чирикают on .

Егор Трубников
(Станислав Бернатович Валишин)

Москва, 1975. Программист.
Работает в издательстве ОГИ.

в ЖЗ

facebook

 



гул затих. я вышел. снова вышел. снова вышел и опять зашёл. я гляжу, никто не правит крышу тем, кому в России хорошо. нет уже ни света, ни подмостков, ничего не радовает взгляд. но зато подрядчики известку всё несут — и выстроились в ряд. мы известкой белим, белим, белим кровь на стенах краденых дворцов, и за это белый, белый, белый кроет снег стыдливое лицо.

по краям стоят слепые Маши — где же ты, Дубровский, где ты, где? и стоят, и тряпочками машут — прямо фимиам по бороде. Маши машут, гул почти неслышен, шастают слепые тут и там. Господи, держи России крышу, потому что если ты не слышишь, не услышат даже где-то там.

где-то там сидит Господь в лазури, фимиамах и других вещах, и чего-то непрерывно курит, и кривит улыбочку на щах.


(посвящается внезапно вовсе не Козлову, и не Норштейну, а вовсе Хитруку, царствие ему небесное)

В гостях у сказки

здравствуй, ёжик. я пишу тебе в ноябре, потому что летом писать не было силы. я пишу тебе, что дождь на моем дворе, и что некий щенок, молодой, но достаточно милый, как безумный, слоняется под текущей водой. я пишу тебе, ёжик, из самых глубин могилы. и щенок трехголовый. и дождь какой-то седой.

я смотрю через толщу почв над своей тюрьмой, через землю, которая состоит из умерших раньше, и вспоминаю, как летел на воздушных шарах домой, и вернуться хотел, и липкий дурацкий страх, и еще ощущение необратимой фальши, позволяли держать и себя, и шары в руках. на спортивных трибунах внизу замолкали люди и глядели мне вслед, и что-то пели истошно, а я — я искал тебя, ёжик, в этом человеческом студне и не мог найти. я помню, как было тошно.

на воздушных шарах я летал еще пару раз. помню долгий полет мимо ветвей столетнего дуба, и вокруг — насекомых, тысячи чуждых глаз, и еще свинью, которая, скаля зубы, из кустов вытаскивала пулемет. я искал тебя, ёжик, среди дубовых листов, в облаках над дубом, в свистящих пулях, в гудении проводов и в мире животных. может быть, я умер тогда, но — падая вниз, я понял, ёжик, что такое любовь.

а еще я помню, как старик с большим топором отрубил мне ногу, и ушел к ненаглядной старухе. они были счастливы, ёжик, у них были пища и дом, и вода в колодце, и даже мусс шоколадный. я тогда не выжил, как, собственно, и всегда, я хотел, что бы ты был рядом, но только трупные мухи и еще какие-то полупрозрачные существа приходили ко мне, и тихо росла трава, и с деревьев падали мертвые виннипухи, я катался в бреду и видел твои слова. но слова не спасают и не возвращают обратно.

помнишь, ёжик, ты шел ко мне сквозь туман, и в твоих руках был мешочек. туман клубился. ты боялся, но шел, и твой ядовитый страх поднимался до неба, которое было скрыто. я сидел в это время в домике, полупьян, и смеялся, и звал тебя громким криком, и одно лишь эхо отзывалось мне в тишине, и тогда я понял, что ты еще жив, а я — уже мертв вполне. ты пришел, и мы пили чай с земляникой, и ты — как будто я жив — улыбался мне. это было смешно и дико.

ты не думай, ёжик, что я хочу упрекнуть, эти сказки давно поросли ядовитой былью, и моя когда-то вмещавшая сердце грудь превратилась в говно. а оно превратилось в почву. я пишу тебе без надежды вздохнуть, без желания встать, без возможности плакать ночью, без тебя и без солнца, и лишь бесконечный дождь поливает вокруг одного и того же пса. я хочу, чтоб ты знал — в тот день, когда станешь пылью и Харон дотронется до твоего лица, не пугайся — здесь, конечно, темно, как в могиле, но, ёжик — здесь разрешают слова. до конца.

———

В гостях у правды

здравствуй, медведь. я пишу тебе по воде своими иглами, вырванными из правого бока. там теперь дырка, в нее проникает смерть. я чувствую, ты в беде, тебе неуютно, горько и одиноко, но я не могу спуститься туда, где ты сейчас, потому что не знаю входа. и поэтому я пишу тебе уже в восемнадцатый раз, и сижу на мосту, и глупо гляжу на воду. и уходит время — и это сближает нас.

я смотрю на небо. я помню, как ты летел, волосатыми толстыми лапами сжимая нити. ты летел, совершенно не думая о красоте, ты искал меня взглядом, и говорил: «снимите!», и фотографы с мятыми лицами снимали тебя, я следил из кустов за тобой и какими-то птицами, и намеренно не выходил. медведь, твой полет был смешон, и мне было очень страшно. я стоял в стороне, не мешая тебе лететь.

на воздушных шарах не летают, это скажет тебе любой сопляк. но ты никому не верил. ты пытался снова и снова, не думая о судьбе, не пугаясь пчел, не слыша свиного рева — ты летел за медом, но меда ты не нашел. я сидел в ветвях, я был молодой, здоровый, ты не видел меня — что само по себе хорошо. потому что твои полеты меня пугали до такой трясучки, что я мог тебя убить. ты бы видел себя — твои глаза не мигали. а порой ты летал, забывая держаться за нить.

а еще я помню, как ты потерял конечность. ты приполз тогда в дом, практически наугад, и в твоих глазах слились пустота и вечность. ты заснул на полу, совершенно забыв о том, что позвал меня в гости. ты был мне почти как брат. и пока ты спал, я убил тебя и закопал в компосте, потому что, медведь, — ты бы и так пропал.

помнишь, медведь, я шел к тебе сквозь туман, твои мертвые крики пугали меня до дрожи, а еще я боялся, что ты раскроешь обман и, когда я дойду, предъявишь улики. но все же я пересилил ужас, и вошел в твой безмолвный склеп, и сидел там во тьме, симулируя смех и радость, и ел в одиночестве черный и горький хлеб, и одна лишь мысль была у меня в уме: неужели ты, такой сумасшедший и гордый, обречен отныне сидеть в ледяной тюрьме?

ты не думай, медведь, что я собираюсь вечно жить и писать тебе буквы, которые ты не прочтешь. скоро встретимся. иглы мои конечны, я устал от себя и от от этой бегущей воды. на деревьях желтеют листья, скоро выпадет снег и засыпет старую ложь, правду тоже засыпет, засыпет твою могилу, и мою засыпет — она будет где-то рядом. я уверен, кстати, что ты меня там не ждешь и не слышишь меня — да, в общем-то, и не надо.

———

В гостях у третьей части

Здравствуй, автор. Мы пишем тебе вдвоем. Ты, наверное, много смотрел мультфильмов в прошедшей жизни. Ты решил, что мы, живые, несомненно, умрем, и что наши мысли ничто, и что наше сознание скиснет, и что наши дела, как тела, растворятся в текущем песке, и никто нас не вспомнит, никто не заплачет в тоске, и что сажа бела, тралала.

Мы сидим тут с Ежом в подземелье который год. И Медведь здесь со мной. Разбери-ка, который пишет. К нам сюда попадает любая душа, что умрет, и любая душа, что живет, и любая, которая дышит, и любая, которая с помощью логических трюков попытается выйти за всякие правила бытия, все равно попадает сюда, где ежи и медведи, и прочее, и никто никого не услышит вообще нихуя.

Потому что здесь тьма, и медведи с ежами сливаются и смыкаются в некую часть этой тьмы, и для тех кто ругается, тех, кто во всем сомневается, в этой тьме существуем лишь очень противные мы. Мы с Медведем, а также с Ежом, и с Ужом, и с Мангустами, и с другими зверушками детских замызганных снов, будем, много хихикая, ма-ни-пу-ли-ро-вать чувствами, и лишим тебя снов, а затем мы лишим тебя слов, а затем ты проснешься. Себя ощутив дураком.

А вот мы – мы, пожалуй, останемся, поджидать вас, ребята, во тьме со своим Хитруком



***
шевелится шкаф, передвигаются тапочки
трельяж шелестит, моль у него внутре
ползает тень на ковре, тень на ковре
в люстре мерцают недорогие лампочки

линолеум стар, жидкие капли сыпятся
скрипит этажерка, книги на ней шуршат
чудятся запах, свет внутри шалаша
словно вода, в которой ныряет — рыбица

а в середине рыбицы — гля, кольцо
вот ведь урядица, вот ведь везука лепая
сделаю я, пожалуй, лицо нелепое
и обращу на тапочки я лицо

передвигаются тапочки, шкаф похрустывает
рыбина на ковре бьётся, пря глаза
трельяж шелестит, внутри у него пусто
люстра мерцает, кричит за окном коза

козы кричат, их песни слегка нервически
их глаза вертикальны, как свет фонаря в дожде
куклы в шкафу морщат добрые личики
глядя, как я тут брожу и брожу везде

тень на ковре, голоса у рыб и у коз
вот, вероятно, свидетельство лика божьего
выползу в тапочках, коз разогнав, в прихожую
вроде, звонили. наверное, что-то привез

курьер



Про лису

Золотая лиса на лесной шелковистой поляне
замерла, словно воск, только веки неслышно дрожат.
На дороге безлюдно. Лису беспокоить не станем,
не спугни, так нельзя, не смотри по бокам и назад.

Наблюдай за землей, осторожно, лиса как живая,
у лисы есть душа, у земли есть вода, посмотри,
как безлюдные люди безвидные книги листают,
остывает роса, у лисы кто-то дремлет внутри.

Тихо смотрит лиса через плотно закрытые веки,
как земля приближается цветом к проточной воде,
как вода высыхает, земля исчезает навеки,
остается вода. Не смотри на лису и людей.

Не верти головой. Не смотри на лису и не трогай
перламутровых капель слежавшейся за ночь росы.
Не смотри на лису, не смотри, наблюдай за дорогой,
наблюдай за дорогой, не надо смотреть на часы,

на часах тишина, только слышно дыхание лисье,
тихо дышит лиса, не смотри, открываешь глаза,
ты сидишь на поляне, следи, как меняются мысли,
ты сегодня лиса, не смотри по бокам и назад.

Изменилась земля, посмотри, человек на дороге,
не смотри на него, посмотри, изменилась вода,
он похож на лису, не спугни, он отчетливей многих,
он почти не шумит, он почти не приносит вреда.

У тебя есть душа, в животе у тебя кто-то дремлет,
не смотри на людей, посмотри на потоки воды,
посмотри, как трава обживает прозрачную землю,
посмотри ему вслед, человек оставляет следы.

От земли не спастись, от воды невозможно отмыться,
человек от лисы не рискнет уходить далеко.
Посмотри в их лицо, совместившее разные лица.
Остывает роса, остаются рассвет и покой.


***
мир это просто цветные стекляшки

мальчик стоит кровь на рубашке
кровь на рубашке сандалиях шортах
папа завяз в пятнадцати шотах
мальчик сжимает кулак в кулачке
только господь на сияющем облачке

смерть отражается в стеклах бутылки
бритые волосы жмут на затылке
я защищу! я смогу! я боец!

выстрел
ломаются кости

конец

нет, не конец
потому что стекляшки
сложатся снова в цветную рубашку
сложатся в шорох на бритом затылке
в солнечный луч на зелёной бутылке
в чистое поле травы без конца
и не бухающего отца



Тело

пришел я к богу в гости,
пришел и говорю:
«за мясо и за кости
тебя благодарю!
мне было в них приятно,
тепло и хорошо,
теперь сдаю обратно,
за этим и пришел.

немного износились,
попачкались слегка:
глаза перекосились,
потеряна рука,
чуть-чуть разбился череп,
немного выбит нос,
зубов осталось девять,
повсюду варикоз,
фурункулов десяток
да сотни две морщин,
а в остальном — порядок,
поломок не ищи!»

господь сказал: «чудесно!
спасибо, что вернул,
ты, вижу, парень честный,
с дороги не свернул!
в аду не оказался —
живи теперь в раю.
я ангельское мясо
взамен тебе даю.
оно поизносилось,
испачкалось слегка:
крыло перекосилось,
отсутствует рука,
чуть-чуть плешивы перья,
да нимб слегка кривой…»

* * *

блаженствую теперь я.
подайте, кто живой


шестой уже месяц, а год всё ещё такой же. виднеются звёзды — а впрочем, какие тут звёзды — москва же. небо похоже на отражение небоскребов, даже когда разверзается небо, господь не может внятно раскрыть эту мысль — выходит лажа и презентация комкается, проектор глючит, ребята в зале зевают, господь потеет под мышками. москва процветает. чему это нас учит? в июне цветут тополя и сидят над книжками маленькие студенты — кричат: халява, приди! господь молодец, конечно. юный октябрь впереди.


Анна II

Анна глядит на косточку от абрикоса
и видит, как молоко убегает из вымени
коровы, которая даже не знает имени,
стоящей в клевере.

Анна гладит абрикос, съеденный ранее
с косточкой от абрикоса, и видит летнее
лётное поле, и всё незаметнее
существование.

Анна глядит на предметы, на абрикосовый запах летят на перламутровых крыльях мухи на мягких лапах, летят угасающие воспоминания, я умираю, ребята, думает Анна, спасибо за невнимание

Анна гладит рубашку и думает: что это

Это рубашка, Анна, я предупреждал заранее



Извлечение раз

Извлечение из первого правила боли:
не держи свою боль при себе, не оставь в одиночестве.
Боль сродни, но не в точности та же, пророчеству;
наказание за — вон, гляди, тащит острые колья,
тащит веревки, воск, серебристые пули, дровишек охапки.
Казнь — в сущности, живая, потому что смертная.
Ей, наверное, тоже больно умирать. А я —
я давно отпустил свою боль на заработки.
Боль, уходящая по дороге к городу, утром,
с мешком для подачек, босая и небритая.
Пошли ее в люди. Это не то, чтобы мудро,
не то, чтобы правильно, но… она же небритая.
Не любовь не дает тебе спать в темноте,
только боль, неряха и самоз(аб)в[а/е]нная жительница тела.
Ты же не казнь, и не при смерти. Прекрати же вертеп,
отошли ее в город. И в дорогу: «Что? Съела?!»
Особенно тонкое издевательство. Пусть уходит нежрамши.
Если все будет правильно, и так сделают многие,
наши боли, встретившись где-нибудь, четвероногие
от усталости, на карачках, с мозолями, твердыми словно самшит,
отгрызут друг другу разнообразные конечности.
Главное, не забыть выгадать, где это произойдет — понаблюдать.
Хотя, конечно, они могут, вопреки человечности
и справедливости, сговориться и собрать нефиговую рать.
Но я не думаю, что у них получится разговаривать.



***
когда я скажу хоть что-то из того, что хотел написать, когда перевернутые зимородки склонятся над выростом мяса, когда желуди станут водкой, а водка выйдет из класса, когда желтое солнце станет красным и фиолетовым и черной дырой, когда голубь из мусорки скажет, как человек: «открой», когда левая пятка станет править соседней ногой и когда ты, нагой, дождешься крайнего часа (я не говорю «последнего», чтобы тебя не смутить), — тогда я (умру?) — да вот хуй вам. я просто уйду пожить. и король останется в шляпе.



***
мы станем пенсионерами
мы станем большими маленькими
мы потеряем веру
обзаведемся валенками
обзаведемся внуками
на карте пятнадцатью штуками
руками, покрытыми венами
сизыми, здоровенными
обзаведемся альцгеймером
внуком — унылым геймером
обзаведемся гробом
в дому не вонять чтобы
и, лежа в гробу, поразмыслим:
консервы не все ли скисли?
не перебродила ль капуста?
‌и актуально ль искусство?



***
Пока за авторское право радеют воры и скоты,
отриньте ихние уставы, сожгите ихние мосты,
качайте музыку и тексты, берите ноты и слова,
гоните пидаров с насеста, пускай поджарится блядва,
храните книги и картины, делитесь краденым софтом,
убейте каждого кретина, что прикрывается ментом,
убейте жадного мерзавца, что на чужое ширит рот,
пускай его, книгопродавца, в аду кикимора ебет,
пускай своим заплатит мясом за каждый свой нечистый писк,
пускай юристы-пидорасы ему припомнят каждый иск,
ему припомнят миллионы, с чужих накапавшие книг,
пускай в груди его зловонной умрет его прощальный крик.
Истец, ты слышишь стук подземный? Ты чуешь, как дрожит земля?
К тебе пиздец идет стозевный, культуры нашей пользы для.
Пиздец замшелым казематам, твоим плешивым штукарям,
твоим контрактам и откатам, твоим жлобам и упырям.
Пиздец наследникам поэтов, бездарным детям мудрецов.
Вас, недотыкомок, к ответу пора призвать в конце концов.
Пора забрать святое право вознаграждать и отнимать,
и торговать посмертной славой, и публикаторов стремать.
Довольно гадить под часами. Подите прочь, гнилые псы.
Уж как-нибудь — без вас и сами — наладим мерные весы,
и всяк получит справедливо любовь, защиту и бабло.
Быть копирастом некрасиво, да что там — просто западло.



***
порою, чувствуя себя взрослым,
чувствуешь-ощущаешь некую шутку:
нечто взрослое ползет тебе внутрь и это
щекотно, смешно и жутко. жутко.

это понятно: ведь все мы выросли,
выпарились, выжили, вымокли,
вышили свой артефакт, выплели —
и, не узнав его, тупо выблевали.

мифическое полотно извивается,
пытается говорить со мной, зайка.
щебечет и матерится улица,
а я летаю над нею. стайкой.



Про экуменизм

Однажды Римский Папа, весь такой,
гулял один в лесу под Таганрогом.
Сшибал поганки царственной клюкой,
не забывая, впрочем, славить Бога.

И тут ему внезапно из кустов
российский поп как выскочит навстречу.
От ужаса носители крестов
лишились, понимаешь, дара речи.

Едва успели дух перевести,
как к ним мулла пожаловал из чащи.
А чуть попозже, часикам к шести,
раввин пришел, злонравный и лядащий.

Буддисты кришнаитов привели.
Потом сектанты кучкой подвалили.
Затем пришли фанаты конопли,
с собою феминисток притащили.

Веганы прискакали в тот же миг.
Стремглав образовались гомосеки.
Адепты политических интриг
притопали толпой по лесосеке.

Пришли узбеки с пловом и самсой.
Приперлись негры, тигры и медведи.
Воскрес Толстой, суровый и босой.
Приехал Чебурашка на мопеде.

Посыпались слоны и комары.
Упал рояль, как водится, нежданно.
Настала ночь. Ледник сошел с горы.
В конце явилась тонна колчедана.

И Папа Римский радостно изрек,
взирая на собравшиеся лица:
«Господь — весьма загадочный зверек!»
Пожалуй, тяжело не согласиться.



Недоброе

Тихо. На улице тихо. В городе штиль да гладь.
Маленький мальчик Миха смотрит на мёртвую мать.
Пальцы поджал в ботиночке, треплет рукой вихор.
Рядом — сестрёнка Ниночка. В лицах — немой укор.

Мамочка выпила водочки, купленной за полтос.
Мамину душу в лодочке добрый Харон увёз.
Мамино тело валяется. Нужно куда-то девать.
Тоже мне, мать называтся. В жопу такую мать.

Тихо на улице. Тихо. Слышен лишь шелест крыл.
«Мы — твои ангелы, Миха. Ты нас ещё не забыл?
Помнишь, как умер твой папочка? Мы прилетали как раз».
Девочка Ниночка тапочком кинула в ангельский глаз.

Миха штанишки за лямочки вздернул, и сопли утёр.
За ногу взял свою мамочку и потаранил во двор.
Сонмами носиков шмыгая, ангелы бросились бечь.
Нина уселась за книгою. Жизнь продолжала течь.



Марта, девочка

Марта, смотри, деревья растут быстрее, чем ты
смотри, деревья растут из густой темноты
деревья растут и обращаются в пепел, как ты
Марта, ты дошла до последней черты

твои глаза, Марта, видят то, чего нет
хотя добрая воля простирается окрест
твои глаза, Марта, видят животворящий перст —
но это лишь глюк, которого, в сущности, нет

твое пиво, Марта, выдыхается быстрее воды
твои пеплы сгорают в твоих же огнях
твои дети, Марта, рождаются не из ****ы
твои деревья сразу же размышляют о пнях

твои глаза, Марта, видят слепящую тьму
твоя тьма струится между твоих седин
твои глаза, Марта, тебе уже ни к чему
твоя жизнь зажата среди бесконечных льдин

твое мясо, Марта, пропитано жидким огнем
твои кости пропитаны выжимками из огня
ты стараешься, Марта, полжизни не думать о нём
каждый день вспоминая и каждый день хороня

потому что ушедшее, Марта, никак не вернуть назад
и никак не представить себе то, что будет после конца
и поэтому, Марта, твой придуманный ад
никогда, никогда, никогда, никогда не изменица

твои губы, Марта, шепчут, поскольку не могут кричать
ты уж не девочка, Марта. Хватит бухать, еб твою мать.



Летательный аппарат

ты ходил тогда, как дурак, с таким лицом, будто цены на нефть упали в четыре раза, а фамилия у врача была, вроде, кацо, он глядел на тебя, похожий на водолаза и говорил какую-то глупую ерунду, а ты выглядел так, словно крыша мира упала тебе на затылок, и пытался представить себе другую беду, и запомнить комок искореженного металла, и как дверцей скрипел покосившийся грузовик, ведь большой уже мальчик, пойди, поиграй в саду, ты держись, пацан, мамы вчера не стало, а тебе семь лет уже, все понимаешь, а ты говоришь — иду, я иду уже, дура, чего пристала?

ты сидел в саду на скамейке, а в вышине проезжали тучи, как будто автомобили, и они не сталкивались, они на солнечной батарейке, через месяц в школу, это в другой стране, вообще не скоро, и вроде бы надо плакать, потому что все изменилось, но это никак нельзя, потому что сырость в глазах не пристала мужу, ты смотрел на небо и тихо знал, что теперь все будет не так, как раньше, и все самое страшное вышло из шкафа наружу, и ты щурил губы, сухими глазами скользя по глазам медсестры, схватившей тебя за руку, как ты можешь смеяться, маленький хулиган, за тобой отец, собирайся живо, — и в этот момент такая скука, такая тоска дала тебе по мозгам, что ты, осознавший все, ухмыляясь криво, так и шел с ней за ручку, пугая больничных дам.

ты шагал по улице, поспевая за хмурым отцом, не имеющий сил отлепить от лица улыбку, ты уже мужчина, ну и, в конце-то концов, ведь бывает так, что ошиблись, она живая, вот сейчас придете домой, а там, — как обычно, дом, — накрывая стол и привычно ворча, там находится мама, так и будет, конечно, и в жопу того врача, и отец, конечно, думал о том же самом, и шипенье сочувственных бабушек во дворе ты отмел как факт, и уже находясь в квартире, ты смотрел на отца, который стоял, стуча кулаком по стене, и ты понял, что мир устроен вот так, и что в этом мире ты еще пожалеешь о каждом завтрашнем дне.

ты лежал в своей комнате и хотел сделать так, чтобы вечная жизнь для всех, и еще — летать.



Правильный блюз

Ване и Вове

Я проснулся сегодня утром,
А заснул неделю назад.
Я проснулся сегодня гребаным утром,
А заснул девять дней назад.
Той суке, что меня закопала,
Я гроб запихаю в зад.

Моя жопа черней, чем сортир в Сент-Луисе,
И подагра скрутила хребет.
Моя жопа черней, чем сортир в Сент-Луисе,
Мне подагра скрутила хребет.
Я влип по самые уши, браза,
Влип в болото, и выхода нет.

О-ё. Шире вселенной горе моё,
пойду проблююсь.
Как затрахал
этот могильный блюз.

Я пришил черномазового в Мемфисе.
А он встал и пошел.
Я крепко пришил черномазового в Мемфисе.
А он встал и быстро ушел.
Надо поймать черномазого брата
И расхуячить об стол.

Вчера напился дрянного виски,
И стол на меня упал.
Вчера напился ****ского виски,
И стол на меня упал.
Я расхуячу ****ским столом
Того, кто мне наливал.

О-ё. Шире вселенной горе моё,
пойду проблююсь.
Как затрахал
этот столовский блюз.

Мою детку зовут Биг Мама.
У нее восемнадцать детей.
Мою детку люди зовут Биг Мама.
И у нее восемнадцать детей.
Она не помнит, где их взяла.
Но так еще веселей.

****ый кадиллак расхуячил
мой раздолбанный грузовик.
****ый кадиллак расхуячил
мой раздолбанный грузовик.
Придется купить билет на «грейхаунд»,
Но кажется, я отвык.

О-ё. Шире вселенной горе моё,
пойду проблююсь.
Как затрахал
этот транспортный блюз.

В три часа ночи звонил Кожекин,
Звал на блюзовый фестиваль.
Ночью звонил в жопу трезвый Кожекин,
Звал на блюзовый фестиваль.
«Приходи, — говорит, — поклеишь афиши».
Я его на *** послал.

О-ё. Шире вселенной горе моё,
пойду проблююсь.
Как затрахал
этот проклятый блюз.

Вы меня не найдете в аське.
А журнал я давно удалил.
Вы меня вообще в сети не найдете,
Я компьютер давно удалил.
Я запостил сюда свой паршивый блюз
Только потому, что меня волнует кризис, намечающийся в отечественном блюзостроении.



Пралюбоф

А когда говоришь «люблю» — что меняется в этом мире?
Всё меняется необратимо, словно из дерева буратино
вылезает, глумясь деревянно, как будто в тире
ты попал сразу в каждую цель единственной пулькой.
Вот и булькай теперь, словно бульба в кастрюле, булькай
своим телом и всем, что его для тебя заменяет,
*банутый совсем и со всеми своими конями,
с колесницами всеми и всеми своими словами,
между смертью и воздухом и половыми ху*ми
и стыдом и дрожанием где-то в районе колен.
А еще джентльмен, понимаешь ли. Бля. Джентльмен.



Буколики. 1

В погожий летний день Болотников Андрей
по полю летному гулял с колхозным стадом.
Кругом жужжало блеянье шмелей.
Болотников, траву примявши задом,
Витийствовал: «Сколь щедры и добры
Благодеянья матери природы!
Приять ее небесные дары
Способны распоследние уроды.
К примеру, я, венец ее и царь,
вкушаю солнца ласку и приветы,
И такожде паршивая овца
Сияньем солнца, как парчой, одета,
Пускай она безмозгла и глуха,
Но летний полдень брат ей и союзник!»

И тут, с небес сорвавшись, кукурузник
Каааак ебнется! И нету пастуха.



Повесть о настоящем человеке

Он pодился на свалке, в компании кpыс, в окpужении пьяных бpодяг —
кpаснокож и оpущ, вызывающе лыс, беззащитен, pастеpян и наг.
Его мать, обессилев, закpыла глаза, а отец, подхвативший сынка,
нацепил ему кpест и негpомко сказал:
«Hаконец-то закончилась эта шиза.
Если есть в миpе бог, мы должны ему за —
но не видел я бога пока».

И, закутав p****ка в истpепанный плед, он помог пpиподняться жене
и добавил: «А если его-таки нет — мой p****ок достанется мне».
Мать пpижала младенца к обвисшей гpуди, отогнав любопытных зевак.
Hовоpожденный бомж изумленно затих —
этот вкус был похожим на жизнь впеpеди;
он ошибся, конечно, но, как ни кpути,
все мы думали именно так.

Чеpез год он умел матеpиться и петь, чеpез два он умел воpовать,
а в четыpе увидел обычную смеpть — и обычную меpтвую мать.
Он пpижался к отцу, как не делал давно; и отец, обнимая мальца,
пpоизнес, помоpгав: «Вот такое говно
наша жизнь, но, подохнув, живешь все pавно
в тех, кто плачет — конечно, бессмысленно, но…»
И тогда он удаpил отца.

Стал всеобщим любимцем — стаpух и детей; был повсюду со всеми знаком,
ненавидим отцом — он не понял того, что случилось с любимым сынком.
Рос, как веpеск в кpапиве, свободен и зол, не боясь ни дождей, ни пуpги.
Как-то pаз на помойку священник пpишел,
и мальчонку заметил, и пpоповедь вел
обpащаясь к нему — был настойчив, как вол…
и pасстались они, как вpаги.

В десять лет он ушел пpомышлять в поездах, и добился немалых побед,
полюбив вызывать отвpащенье и стpах в тех глазах, где сочувствия нет,
полюбив напиваться дешевым вином и куpить втоpосоpтный табак,
и к двенадцати был он увеpен в одном:
жизнь и пpавда является полным говном,
а уж чьим там оно именуется сном…
Вот подохнем — настанет ништяк.

Так он выpос. А то, что случилось потом, не запомнилось даже ему;
он изъездил стpану, поpаботал кайлом, попадал на войну и в тюpьму,
убивал и людей, и бpодячих собак, стpоил цеpкви и pезал свиней,
pазводился, женился, выpащивал мак,
стал богат, все дела — даже свой кадиллак.
Hо дуpацкая мысль — «все было не так» —
с каждым днем становилась сильней.

И однажды, в pазнузданный маpтовский день, он сказал, поджигая свой дом:
«Я такой же, как все, мне вот тут эта хpень», — а потом, обожженный огнем,
пpошептал: «Я способен почувствовать боль, и способен ее пеpедать,
я хоpоший актеp и вошел в эту pоль,
но тепеpь я устал, как от платья коpоль.
Я не голый, pебята, и в этом вся соль…»
и пpибавил: «Деpи твою мать».

«Я такой же, как все, и не видел любви, кpоме той, что моя и к себе,
И когда мне мамаша шепнула: «Живи», — точно так же подаpен судьбе,
точно так же, как все, я скитаюсь с кpестом, точно так же спасения нет.
Я не знаю, что будет со мною потом,
стану ангелом или останусь скотом —
все pавно». Так сказал он, сжигая свой дом, —
и пpопал на четыpнадцать лет.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Он подох на помойке, в компании кpыс — как pодился. Такие дела.
Отлетающий хpип на секунду повис над землей, что безвидна была.
И душа, обессилев, закpыла глаза, а Господь, подхвативший сынка,
посмотpел на него и негpомко сказал:
«Hаконец-то закончилась эта шиза.
Если есть в миpе бог, мы должны ему за —
но не видел я бога пока».



не работает

Не работает телефон, телефонистка отсутствует,
заснул телефонный мастер, только зуммер не спит.
Между гудками паузы, между гудками пусто и
предсказуемо. Настежь балкон молчаливый открыт,
открыто окно на север, оттуда безмолвствует холод.
Люминесцирует лампочка. Из окна, что на юг,
можно смотреть на юг. Отражаясь от книжных полок,
паузы множатся в комнате, почти заглушая звук
осточертевшего зуммера. Продолжаются сумерки,
на линии глухо занято. Короткие злые гудки
остывают, стихают, уже практически умерли.
Так умирают звуки и брошенные старики.



енотик I

крошка енот подходит однажды к маме
мама лежит на песке и куда-то смотрит
смотрит мама куда-то пустыми глазами
взгляд у нее простой и какой-то мертвый

мамочка, мама, — кричит, испугавшись, крошка
мама, куда ты смотришь, зачем не дышишь?
я испугался, мама, совсем немножко
мама, смотри: к тебе подбегают мыши

ты их боишься, я знаю, я знаю, мама
мама, вставай, из тебя вылетают мухи
мама лежит и молчит, и молчит упрямо

тут из пруда вылетают речные духи

«мама мертва, — говорят они крошке еноту —
мама ушла туда, где тебе не место
мир изменился, взял фальшивую ноту
горе твое миру неинтересно

так же, как матери, в землю уходят звезды
в землю уходит солнце каждые сутки
если ты был виноват — извиняться поздно
мир — это просто такая смешная шутка

горы, вершины которых уходят в космос
воды, глубины которых уходят в бездну
мать, хороня детей, вырывает космы
сын, хоронящий мать, — это очень честно»

крошка енот улыбается странной улыбкой
духи речные в пруду скрываются вскоре
мир остается твердым и очень зыбким

крошка енот на лодке уходит в море



енотик N плюс 1

каждый ребенок,
который умер до родов,
знает, как пахнут
околоплодные воды,
знает, как пахнут
впустую прожитые годы,
знает, как боги
не любят законов природы.

лодки плывут
между небом и черной водой.
каждая лодка
является чьей-то едой.
каждая лодка
является чьей-то бедой.
каждая лодка —
ребёнок, больной и седой.

каждый ребенок,
который умер от смерти,
каждую ночь
на воде
непонятное
чертит.



Детская народная микстура от наркотиков

В тексте используется ненормативная врачебная лексика, и поэтому читать его нельзя никому!
При изготовлении данной микстуры ни один наркотик не пострадал

***
Дорогие мои дети! Никогда не суйте в рот
Ничего, что незнакомец вам на улице дает!

Много знаем мы примеров, как примерный ученик
Съел с наркотиком конфету и немедленно привык.

Под покровом ночи темной у родителей своих
Воровать он стал заначки, перепрятывая их.

По своей и божьей воле стал разумен и велик,
Но не знал, что наркоманам настает хуяк-пиздык! (2 раза)
.
***
Скажем, мальчик спозаранку вместо школы и кино
Отправляется на пьянку, чтоб укушаться в говно.

Перед этим для гламуру, чтобы юмор не иссяк,
Заколачивает сдуру трехкорабельный косяк.

Он идет себе, хихича и пуская пузыри,
Потому что гипертонус распирает изнутри.

Он идет, не замечая ни камазов, ни тойот,
И конечно же, до пьянки он сегодня не дойдет.

А тем временем в квартире плачет немощный старик:
Всю траву внучок потырил. Без травы — хуяк-пиздык. (2 раза)
.
***
А другой ребенок утром грел кастрюльку молока
И туда случайно всыпал содержимое кулька.

Нацедив зеленой жижи, засосал ее винтом
И пошел учиться в школу, разговаривая ртом.

Только чувствует парнишка, что до школы далеко.
Настает парнишке крышка: парня съело молоко.

Он лежит промеж заборов, как прижученный хомяк.
Никогда не ешь наркотик! От него — пиздык-хуяк. (2 раза)
.
***
Или, скажем, промокашки ты с утра сожрал кусок.
Кипятком запил из чашки, и на пол подумать лег.

Все внутри зашевелилось, а вокруг раздалось вширь,
Ты уже не просто мальчик, а советский самолет.

На тебя из подсознанья, улыбаясь, как Ришар,
Выезжает синий-синий презеленый красный шар.

Он огромен, как Чуковский, и ужасно михалков,
Он гораздо михалковей всех районных мудаков.

И отец, вздыхая тяжко (он давно уже привык),
Говорит: «Не ешь наркотик!» и с ноги — хуяк-пиздык. (2 раза)
.
***
Или, скажем, за грибами мальчик выбежал во двор,
И ему таджик знакомый чемодан грибов припер.

Утолив грибовный голод, героично не блюя,
Мальчик вышел из квартиры поискать второе «я».

А вокруг уже не город, но глухой дремучий лес.
Светофоры на бульваре приглашают в мир чудес.

Все почти как у Бианки, только очень страшно, нах,
И на всех деревьях белки при погонах и штанах,

И ежи-пенсионеры говорят негромко так:
«Никогда не ешь наркотик!». А потом — пиздык-хуяк. (2 раза)
.
***
А еще, бывает, утром просыпаешься, смеясь,
Хвать за белую за пудру и в ноздрю ту пудру — хрясь!

Хрясь в другую! Хрясь добавки! Хрясь — сверкает там и тут!
И блестящие козявки в поле зрения снуют.

Хрясь — из маминой из спальни раздается громкий крик:
«Никогда не ешь наркотик!». И в лицо — хуяк-пиздык. (2 раза)
.
***
А еще один ребенок оперировал кота.
В холодильнике у мамы остужалась наркота.

Он себе вколол полбанки и коту полбанки в рот.
У кота и у ребенка у-ди-ви-тель-ный приход.

Кетамин от калипсола отличайте, дети, так:
Кетамин — пиздык наркотик. Калипсол — совсем хуяк. (2 раза)
.
***
В завершение, детишки, расскажу вам о винте.
Раздобыл мальчонка банку, весь от ужаса вспотел,

Долго гнул на кухне ложку, сделал мульку, сделал две,
Засадил себе повсюду, прояснилось в голове,

Появились сразу мысли, захотелось почитать,
Холодильник перекрасить, одноклассниц поебать,

Покататься на машине, покормить слона едой.
Много дел у человека, если парень молодой!

Ничего не сделал мальчик, ничего он не успел.
Винт нахлынул, и отхлынул, и оставил не у дел.

На больные клетки мозга нервно капает вода.
Никогда не ешь наркотик. Ешь наркотик никогда.
.
***
Предыдущее итожа, я скажу примерно так:
Если хочете по роже получать пиздык-хуяк,

Или чтоб зрачки пропали, или чтоб исчезнул стул,
Или волосы опали и в ушах все время гул,

И не хочется работать, а послать бы все в пизду —
Лучше средства, чем наркотик, я, пожалуй, не найду.

Эй, товарищ, больше жизни! Запишись на стадион,
Брось курить, вставай на лыжи, практикуй здоровый сон,

Полюби байдарку, йогу, спортлото и онанизм,
Лишь наркотик, лишь наркотик класть избегни в организм!



Говорили

Она говорила: я так задержалась одна,
то есть: меня утомило единственное число,
проще: мне проще, снимая наросшую зиму с окна,
вычесть из мира себя, чем представить себя без тебя,
это будет уже западло.

Он отвечал: мои руки примерзли к стеклу,
то есть: за прошлую зиму окно остудилось почти до земли,
проще: земля несвободна без рук, мои руки в стекле, я подобен орлу,
выесть печенку себе самому обязательство давшему,
я не хочу, но меня довели.

Она говорила: я стану растить тебе то, что родим,
то есть: ты тоже в единственном, если я не помогу,
проще: нас будет трое, ты будешь хорош и не так нелюдим,
я есть и ты есть, и новая жизнь между нами возникнет,
вот крест, перед образом я не солгу.

Он отвечал: мое сердце отравлено горьким свинцом,
то есть: между металлом и золотом вечности я заключен,
проще: я одинок осознанием этого перед лицом,
радость дарящим и смерть подающим, и в камере собственной
я добровольно сижу, обладая ключом.

Она говорила: ты будешь, наверно, бессмертен со мной,
то есть: ты будущим днем станешь будущим вместе со мной.
Он отвечал: мне глаза и уста закрывают навечно,
то есть: ты понимаешь, к рассвету, наверно, отвечу, конечно.

Он отвечал, она говорила, проще: они говорили.
Ночь оставалась, рассвет оставался, а дни проходили.



Про ангелов

Она открывала письма руками, будто емэйл еще не придуман. Подруги дарили ей Мураками, а ей был милее Капоте Трумэн. Она вылезала читать на лоджию, когда становилось в квартире пусто, и к ней прилетали ангелы божии, поговорить о высоких чувствах. Она им махала рукой приветливо и угощала чаем с рогаликами. Ангелы были непривередливы, ангелы были довольно маленькими и, если честно, весьма молчаливыми. Она говорила за всю компанию. Она говорила им, что счастливыми люди не созданы по умолчанию, что одиночество только чудится издалека неприятной штукою. Где-то снаружи шумела улица, ангелы клювами тихо стукали. Ей не хотелось кричать в отчаяньи, и никогда не хотелось повеситься. Она запивала рогалик чаем и так провожала часы и месяцы. Жизнь утекала цветными волнами, этим печаля ее не слишком. В дом возвращалась она довольная и засыпала в обнимку с книжкой. И просыпалась в обнимку с ней в новый из долгих дней.



Двери

Тикки и Нюшке

по закуткам, по вершкам-корешкам
бродим по дому, шуршим по углам
пыль по мешкам
что там, за следующей перегородкой?
дом не всеведущий, даже не верткий
верткие мы — крысы и мыши
демоны фауны
домовые и фавны — слышишь?

двери скрипят на втором этаже
двери не спят
уже

дверь на чердак — из червонного золота
дверь на бульвар пополам расколота
дверь кабинета, обитая ситцем
дверь номер шесть никуда не годится
дверь от кладовки порядочно смазана
дверь от столовой котенком излазана
дверь за дверьми, а за ними —

двери и двери
и новые комнаты
дому не веря
говоря с ним на «ты»
ползаем, скачем там и тут
двери не спят и ждут
слышишь, слышишь? идут!

хей, сонные скучные жители!
двери устали в вашей обители
двери хотят на свободу, в поля
в небо —
дверям не нужна земля
каждая дверь
даже самая мелкая
может и хочет
быть небесною дверкою
может и хочет
плескаться в реке
скрипеть для себя
на своем языке

хей, на свободу, домашние двери!
дом не заметит этой потери
дом плесневелый, хата без радости
дом потребляющих сахар для сладости
дом недоспавших, но сон ненавидящих
дом загорающих, солнца не видящих
дом коридоров, ведущих в подвалы
дом существующий, дом небывалый
дом остающийся
дом не летающий
дом узнающий
и вмиг забывающий —
стой без дверей, со своими коврижками,
глупыми кухнями, скучными книжками
стой и смотри, если сможешь, конечно
как поднимаются двери в предвечный
горький простор предрассветного неба
и улетают туда, где —

. . . . .

где-то, вдали от людей и построек
в шелесте листьев и пении соек
в хрупкой прозрачности свежего лета
двери не спят в ожиданьи рассвета
двери свободные, гордые, пестрые
двери, укрытые небом и звездами
двери цветные, безумно счастливые
двери красивые и некрасивые
двери простившие и не скорбящие
двери холеные, двери лядащие
двери со всех существующих петель
скоро отправятся в путь
хей!

. . . . .

где-то, в дверном раю,
двери найдут приют



Лапландское лето

лапландское лето. листаю разваленный том
не то размышлений, не то лапидарных отрыжек
ленивая муха кружит над кленовым листом
ни жарко, ни холодно; солнце склоняется ниже
глаголы склоняются. в горле слоняется ком.

валяются листья — кленовые книжных среди.
ведомый закатом, настойчивый ветер не видит,
что чуждые вещи мешает. с веранды глядит
нетолстая женщина цвета сварившихся мидий.
закат позади. но (подумав) другой впереди.

лапландское лето. на кой-то немыслимый ляд
сижу в огороде среди недозрелой капусты.
опущенный взгляд. берегись, цепенеющий брат,
на северном воздухе мерзнут и мысли, и чувства,
на каждом листе обретается скомканный ад.

нетолстая женщина сонно плюет на траву.
безмолвная флора брезгливо желтеет. негромко,
практически мысленно, неторопливо живу.
наверное, это не край бытия,
только кромка.



Королевство

что-то случилось. стряслось. или, ежели проще сказать,
произошло. изошедшая потом природа
на толщину отдалилась стекла. предвенечная кода
солнечнозёмного брака, похоже, продлится полгода.
мне не дождаться. июнь. полдесятого. м-мать.

что-то стряслось. изменилось. покрытые пылью бульвары
спят вне движения. женские тени бредут
возле мужских. но последние строят редут,
обороняясь от женщин, жары, вездесущего «тут».
я над бульваром. в окне. точно блюдо над паром.

что-то сменилось. прогнило. я старше на несколько — лет?
или минут? или что там намеряли стрелки?
блюдо над паром. мозги возлежат на тарелке.
церковь за маревом. серость несвежей побелки.
выйти из комнаты. жарко, но выхода нет.

что-то прогнило. испортилось. знать бы еще, что конкретно.
крест из-за пазухи вынув, пойди помолись.
не перепутай. не крикни на паперти «брысь»,
сосредоточься. молитвам положенно ввысь —
как там? ах да. возноситься. любить беззаветно.

что-то испортилось. сдохло. наверное, умер медведь.
в церкви аншлаг. не пойду. потерял контрамарку.
надо в кабак. осушить старомодную чарку.
город не тот. но и в том омерзительно жарко.
тени короче. вскипаю. могу засвистеть.

что-то издохло. рассыпалось. пухом июньским и прахом.
самосознание рушится. падает солнечный свет.
ходят вокруг. ни имен, ни портретов. обед.
дом потерялся. я потен, как ветхий завет.
жалко, уже — разорвать бы вторую рубаху.

что-то рассыпалось. кто-то рассыпал горох.
желтые шарики прыгают по тротуару.
это еда. наберу два кармана на шару.
жарко весьма. словно на дом мне задали жару.
мелом на стенке пишу: «разумеется, Бог».

что-то не так. даже «что-то» уже не такое.
местоимения сплавились. выкину слиток с моста.
что это? мост? на него я попал неспроста.
где же домой? география вещь не проста.
лучше считать. до троих. начиная от двое.

что-то лежать. это я. сверху — свет. снизу — тень.
мне неудоб. не встава. изучаше часы.
стрелки. рука. незадер. укрепля на оси.
небо окраснило. сон.
почернев.
ночь.



Дурачье

Крепче медовых ведьм, легче ведомых гатью,
ярче горит, чем медь, путь-судьба психопатья.
Старше остывших зол, злее спустившей шины,
шире покинувших стол жизнь шального кретина.

Мир дурака убог, не подвержен финалу;
тетеревиный ток легче войдет в анналы,
нежели дурака нежеланные речи.
Пишет дурак — строка не стремится навстречу.

Тяжек дурацкий век — бьют без возможных взяток,
под отвлеченный смех. Даже молебен краток:
«Жил, дожидаясь дня, умер, дождашись ночи,
прошлое не приняв, будущее не прочив.

Да приютит Господь душу безумца в тучах», —
скажут, уйдут полоть, сеять, картофель кучить.
Только шуту дреколье бьющее мягче пуха,
держит дурак свое сердце вдали от брюха.

Hе попадая впопад, не добавляя довесков,
рвется шут-психопат в сонмы мелких отрезков,
измеряющих мир, защищающих плоскость
от настойчивых дыр наведенного лоска.



Двенадцать месяцев

допустим, некий рeбенок
неизвестного возраста, обоюдного пола,
жил у приемных родителей.
допустим, зимой он был послан
принести земляники, просто ради прикола.
допустим, его ненавидели.

прошастав до поздней ночи,
допустим, он заблудился и отморозил ноги.
земляника была нереальна.
и тут он, допустим, увидел
костер посреди деревьев, и побежал что есть мочи.
мужиками был встречен нормально.

мужиков было, скажем, двенадцать,
типа двенадцать месяцев, о чем они сообщили.
ребeнок, допустим, поверил.
и вот они, скажем, по очереди
начали разговаривать, саморекомендоваться или
позиционироваться по мере.

только, допустим, первый —
бритый пацан нетрезвый — ребенка уведомил:
выбери месяц себе, который понравится.
в этом месяце ты и умрешь.
а я, добавил, вообще-то январь, с разными бедами;
видишь, нетрезвый — но, вообще-то, не пьяница.

допуcтим, ребeнок не испугался,
а даже задумался над речью бухого мальца.
мешали замерзшие ноги.
и ребенок промолвил, глядя в костер:
я не хочу умирать в этом месяце, он мне не нравится.
январь в ответ засмеялся.

допустим, февраль был немного постарше,
но тоже нетрезвый, и тоже довольно хихикал,
также как март, и апрель, и май.
ребeнок не понимал, чего от него хотят,
он думал о том, что замерзли ноги, он думал о землянике,
что мачеха — сука, и есть ли на небе рай.

июнь, июль и август — солидные, все в крестах,
не очень трезвые, однако смогли представится.
а рeбенок смотрел в костер и все повторял:
я не хочу умирать в этом месяце, он мне не нравится.
сентябрь, октябрь, ноябрь
и к ним примкнувший декабрь разорялись зря:
ребeнок устал, ребенок заснул в кустах.

— — —

конечно, ребeнок вернулся домой.
конечно, без ягод, конечно, родители ждали,
конечно, просили прощенья.
конечно, рeбенок вырос,
и умер себе, когда пришлось, без печали,
допустим, зимой или летом.
или осенью.
или весной.



Засыпалось

Засыпалось. Все засыпалось. Каждый, кто засыпал,
вспомнит, как снегом осыпалось небо у дальних скал,
как просыпались мертвые в залежах декабря,
как вылезали из торфа, и как чертило, горя
сизым усталым светом, солнце на каждом лбу:
небо осыпалось снегом и утекло в трубу
маленького архангела, за которым вы шли.
Небо осыпалось набело на черновик земли.

Небо ушло в подполье, под леса и холмы,
под угасшее поле, белой водой зимы,
белыми снежными реками, белым пеплом дождей,
белым овечьим меканьем, реквиемом воде.
Небо пустило корни. Каждый, кто был прощен,
небом пронзенный, вспомнит день своих похорон
и обратится взглядом вверх, откуда, смеясь,
небо пришло снегопадом; куда земля поднялась.



Железнодорожное раз

Господи, больше, пожалуйста, боже, не выгляни. Мимо,
перетекая взаимно, с ленцою остывшего мима,
тени с деревьями спутались. Кем не рассказано им о
непроходимости взгляда из тамбура в зиму,
непреходящести поезда?
Только не выгляни, господи.

Черное с белым мешаются в блекло-синеющий лепет,
поезд колесами это зовет небесами и лепит
дурь на нелепицу, он, вероятно, приятно ослепнет —
или ослеп. Только едущий смотрит под щебет
его подвозящего поезда.
Зачем тебе это, господи?

Холодно в тамбуре, ветрено в рельсовой проледи,
ломаются провода.
Куда ты собрался, господи?



Зима

Зима на улице. Мороз.
Теленок к вымени прирос.

Корова-мать, дрожа от стужи,
Уселась на пол. Стало хуже.

***
Зима. На улице не жарко.
Примерзла к вымени доярка.

Корова, интеллект натужа,
Решила прыгнуть. Стало хуже.

***
Зима. На улице метели.
Примерзла парочка к постели.

Вот что-то хрустнуло у мужа.
Он отшатнулся. Стало хуже.

***
Зима. На улице сугробы.
Яйцо к яйцу примерзли оба.

Где кипяток?! Он сильно нужен!
Сбылось желанье. Стало хуже.

***
Зима. На улице сосули.
В лесу с лосем срослась косуля.

Кричит косуля: «Лосик, ну же!».
Лось нукнул. Стало сильно хуже.

***
Зима. Морозит небывало.
Вороне сыр примерз к… эээ… клюву.

Клюв не открыть. Накрылся ужин.
Ворона! Каркни! Станет хуже.

***
Зима. Крестьянин, торжествуя,
Примерз к соседскому овину.

На красных лапках гусь тяжелый
Скользит и падает. Мудак.

***
Зима. От гибельной простуды
Помёрли тигры и верблюды.

Жираф обледенел снаружи
И надломился. Стало хуже.

***
Зима. До лета не добраться.
В сортире минус восемнадцать.

Сейчас-то мне сортир не нужен.
А вот приспичит — будет хуже.

***
Зима. На улице свежо.
Как просто отморозить жо!

Пойти купить себе доху?
Пошли. Купили. Стало ху.

***
Зима. Снаружи неприятно.
В утробу хочется обратно.

Ползу туда. Дорога уже.
Застрял ушами. Стало хуже.

***
Зима. Повсюду снег и льдины.
Россия быть должна единой.

О том мечтал еще Бестужев.
А может Пестель. Пестель хуже.

***
Зима. Темно. Скорей бы утро!
Решили греться с Кама-Сутрой.

Смешались руки, ноги, ху…, ж…
Настало утро. Стало хуже.

***
Зима! Зима! Пора гулять!
Пойдем гулять — замерзнем, блять!

Уснем навек средь белых кружев.
К весне растаем. Будет хуже.

***
Зима, достать чернил и плакать.
Вокруг мороз, на сердце слякоть.

Зовите нянь, несите кружек!
Напьюсь и сдохну. Вам же хуже.

***
Зима. Снега покрыты настом.
Как тяжело быть педерастом.

Быть холостым, мечтать о муже…
Все через жопу. Или хуже.

***
Зима. Снега лежат сугробом.
Как тяжело быть гомофобом.

Иметь жену, иметь подружек,
Иметь детей. И даже хуже.

***
Зима. Зима. Зима. Зима.
Мозг вымерзает из ума.

Мозг источается наружу.
Да ну и *** с ним. С мозгом хуже.

***
Зима. Вода замерзла в кране.
Лежу как *** на поле брани
Я вновь один как *** в стакане
в тюльпане (?) тюрбане (???) В гондоне (!!!)
К белым звездочкам в буране тянутся цветы герани
Сейчас приду и всех забаню
Примерз к трубе сантехник Ваня
Я светлою стрелою ранен
(в жопу что ли?)
Вам не избечь кровавой бани.
В Иране
В Пакистане
не могу больше
Я *** держу в могучей длани
верчу дрочу много выйграть хочу
Не то! Опять не то!!!!
Да, странный я. А кто не странен
И в Ледовитом океане киты ебутся только так
Океан это кстати мысль
Луна меж звезд как *** в стакане (БЫЛО!!!!)
Мир балансирует на грани
Как и предсказано в Коране
баклан баклана не бакланит (ну плохае же рифма, куда ты лезешь?)
жиды повсюду ****ят воду неймется ихнему народу
ну вот хули?!
а спать не надо ли уже
ну надо
Ну пошли. А то будет хуже.



Любовь санет

Любовь как чувство мне близка,
Дрожит рука и сердце бьется,
Когда я вижу, как к колодцу,
Идешь ты, лебедем легка.

И глаз твоих глубокий взгляд,
И тела нежного румянец
Напоминают мне багрянец,
Когда над пашнями закат.

Я осторожно подойду,
И нежно так за коромысло
Возьмусь. Пошли гулять в саду —

тебе я крикну нежно, быстро!
И в сад цветущий уведу.
Моя любимая девица!



Просторы родины

Люблю я Родины Просторы,
когда душа по-над травой
Летит в родные Косогоры,
поникнув скорбной головой,
Когда корову вижу в поле,
Ее простой и Русский взгляд,
Я радуюсь на вольной воле
Патриотизмом весь объят!!!



Йо, браза

Я парень простой, не граф Лев Толстой, не Жак-Ив Кусто, не имею сто
мильонов рублей, работаю в офисе, мой офис не в фокусе,
лавэ у начальства, а мне что – кончаться?
Но мне иногда башляют зарплату,
Зарплата, друзья, это очень ****ато!
Вот недавно был как раз такой случай,
баблища выдали — ТУЕВУ ХУЧУ!
(Ну может поменьше, чем стоит бимер,
но хватит, чтоб я с голодухи не вымер.)

И вот я, довольный как сто китайцев,
Иду в магазин, почесывая яйца,
Думаю про мясо, свежее мясо, я его ел уже — ЦЕЛЫХ ДВА РАЗА!!!
Хорошо подумать про свежее мясо,
Когда на кармане нехилая касса!
Йо!

И вот я такой говорю продавщице: мне бы бифштекс или хотя бы шницель!
Или хотя бы кусок коровы! Главное чтобы он был ЗДОРОВЫЙ!
А она говорит: ты упал с луны!
Мяса давно не едят пацаны!
И у нас в магазине ни *** его нет, могу предложить винегрет!

Тут у меня помутилось в глазах. Какой винегрет! Пошел он НАХ!
Я хочу только свежего мяса! Мясом питается белая раса!
Даже черные, хоть они и ниггеры,
Колбасу копченую зубами двигают!
От мяса растет мус-ку-ла-ту-ра! Не еби мне мозг!
Давай мне мяса, дура!

Тут набежала в натуре охрана:
Ты, говорят, попал, мы — ВЕГАНЫ!
Мы, ****ь, хаваем только РЕПКУ и еще картошку, но картошку — редко,
Потому что ради ее выращивания
Колорадских жуков убивают пачками!
А мы, говорят, не едим живого и не эксплуатируем, честное слово,
За это мы попадем в НИРВАНУ, а тебя щас от****им словно барана,
Потому что ты — поедатель покойников!
И ***к меня мордой по подоконнику.
Долго мутузили меня
и шарашили,
а в процессе экзекуции
сказали СТРАШНОЕ:
Пока ты в конторе мечтал о бабле,
Веганы захватили власть на Земле,
И теперь повсеместно, как ни старайся, ты не увидишь не только мяса,
Но даже соевых, мать их, котлет, а увидишь репку и винегрет!

Но убивать меня, впрочем, не стали, а просто бросили за кустами.
И я оклемался, и поклялся, ****ь, что мясо найду! И продолжу жрать!
Мясо! Мясо! Вкусное мясо!
Похуй веганы, ведь мяса — МАССА!

С тех пор я жру на кладбищах ТРУПЫ! У трупов я отрываю ЗАЛУПЫ!
Залупа, чувак, это тот же хот-дог, прикинь, у тебя ХОТ-ДОГ между ног!
Ты, пидарас, пожалел мне мяса?
Теперь на кладбище не попадайся!
Йо!



Лучшие стихи о любви

«Я люблю вас», —
Подумал малютка Джон
Увидав королеву Джейн.
В этот день, в этот час,
Отворив балкон,
Королева пила портвейн.

Королева пила
Портвейн не таясь,
Не скрывая от мира страсть.
«Вот такие дела,
Полюбил я вас» —
Крошка Джон завопил, смеясь.

А когда она
Пошатнула стан
И ушла в глубину дворца,
Он сказал «Хрена!»
И схватил стакан,
Утирая слезу с лица.

Он сказал: «А хули! —
И сплюнул в пыль, —
Я ведь тоже бухнуть горазд!»
И бухнул, и пулю
Себе засадил
Точнехонько между глаз.

Королева Джейн,
Услыхавши гром,
Поперхнулась и умерла.
Ну а что же портвейн?
А портвейн потом
Служанка ее допила.

И, не будучи трезвой
На похоронах,
Служанка сломала шею.
И парнишка резвый
В матросских штанах
Ее поволок в траншею,

Но споткнулся и вниз
Вместе с телом ее
Полетел и свернул башку.

А дальше у Бога
Компьютер завис.



Доброе утро, Вьетнам

Однажды заснул я некрепко.
А может быть, крепко заснул.
Сначала мне снилась сурепка.
Сурепку сменил саксаул.
Затем показали ольшаник.
А после приснилась она:
Бессмертная, очень большая,
Усопшая ныне страна.
Мне снились ряды пионеров,
У каждого галстук, и взгляд
Сочился ребятам примером,
И каждый любил октябрят.
И каждый ребенок и взрослый
приснились счастливыми мне.
Там девушек гипсовых весла.
Герань там на каждом окне.
Мне снились доступные книжки,
Мне Лебедев снился Кумач.
Мне снился наш ласковый мишка
И ласковый лечащий врач.
Там строем ходили отряды,
На подвиги вдохновлены.
Там были чужды верхогляды
И нытики там не нужны.
Там плыли в морях пароходы
и вдаль уходила земля,
в садах там цвели огороды,
а в рощах цвели тополя.
Бутылки по десять копеек
сдавал не стыдясь я в лабаз,
и склеивал змеев из реек,
и шел с неизбежностью в класс.
Мне снилось, что я на курорте
здоровье свое поправлял,
и новости слушал о спорте,
и в тире из ружей пулял.
Еще мне приснились заборы
среди необъятных лесов —
враги, тунеядцы и воры
посажены там под засов.
А в космос летали ракеты
и радиоволны несли
по всем закоулкам планеты
про «если бы парни земли».
Военщина снилась чужая,
ее непрерывный разгул,
но, мирный покой охраняя,
не спал у Кремля караул.
Мне снились веселые песни,
задорный студенческий быт.
Мне снилась достаточность пенсий.
Мне снилось — никто не забыт.
По области снились осадки,
В Поволжье мне снились дожди.
Рассветы мне снились в палатке,
и юный октябрь впереди.
Мне снились заводы и домны,
шахтеры, стада, закрома.
И были надои огромны.
Повсюду вставали дома.
Повсюду шумела пшеница.
Повсюду чернел чернозем.
Повсюду веселые лица.
Повсюду в шесть-тридцать подъем.
Повсюду в семь-тридцать зарядка.
Повсюду в тринадцать обед.
Повсюду картошка на грядках.
Повсюду страдания нет.
Повсюду партийные взносы.
Повсюду родимый уклад.
Повсюду у девочек косы.
Повсюду товарищ и брат.
Мне счастье приснилось повсюду,
Уверенность в завтрашнем дне.
Мне Пабло приснился Неруда
И Анжела Дэвис в огне.
Мне братские снились народы.
Ракетные снились войска.
Мне снились безбрежные воды.
Мне снилась такая тоска.
Мне снилось, что стало как было.
Проснуться хочу — и боюсь.
Мне снилось, что время застыло.
Мне снился Советский Союз.



Про Таню

Наша Таня громко плачет.
Уронила в речку:

— мячик;
— деньги;
— линзы;
— документы;
— чемодан;
— рулон брезента;
— кактус;
— веник;
— сигареты;
— керогаз;
— белье;
— конфеты;
— камень;
— ножницы;
— бумагу;
— честь;
— разборчивость;
— отвагу;
— совесть;
— справку о доходах;
— самолеты;
— пароходы;
— монитор;
— процессор;
— мышку;
— табурет;
— вторую книжку;
— пылесос;
— кровать;
— мобилу;
— альпеншток;
— лопату;
— вилы;
— зажигалку;
— дреды;
— кеды;
— понедельник;
— вторник;
— среду;
— канарейку;
— распашонку;
— припасенную тушенку;
— масло;
— мыло;
— спички;
— печку;
— гастарбайтера;
— уздечку;
— песни;
— пляски;
— разговоры;
— солнце;
— звезды;
— лес и горы;
— Кострому;
— Саратов;
— Вятку;
— попрыгучую лошадку;
— карбюратор;
— пенку;
— спальник;
— бормашину;
— матюгальник;
— руки;
— ноги;
— папу;
— маму;
— патриарха;
— далай-ламу;
— просветленье;
— счастье;
— горе.

Нахуй все уплыло в море.



Г. из Б

Будущее наступило наполовину,
половина корчится под его пяткой,
будущее мнет нас, как будто глину,
мы его неосознанно ждем украдкой,
потому что иначе оно протухнет,
передавит всех и уйдет на бл*дки.

У Алисы были глаза вполкухни
и повадки ангела на побывке,
только Дом с Подвалом однажды рухнул,
потому что владелец, чрезмерно хливкий,
рассудил, что выгодней строить корты
и снимать, покуда не скисли, сливки.

И другая реальность слита и стерта,
продается в лабазах под видом мяса,
несъедобной слизи второго сорта
для детей-дебилов шестого класса.
А на топе, вместо миелофона,
анекдоты про клоунов-пидорасов.

У машины времени нет закона,
исходя из которого станет чище;
из разверстой пасти ее зловонной
мы летим, как будто кусочки пищи,
и Алиса, девочка из «Рубина»,
ничего не хочет и нас не ищет.

Потому что завтра стреляет в спину,
Вырастая из нынешнего говнища.



кромешное

на дверь упал оконный свет. фонарь качнулся слепо. негромко скрипнул туалет. из темноты нелепо и неизбежно вышел кот. мигнул здоровым глазом. лежит на кухне бутерброд. стоит в буфете ваза. свисает штора, и по ней упрямо бродит муха. жилище свито из камней. внутри тепло и сухо. шипит аквариум в углу. сопят на полках книжки. сквозняк гоняет по столу фрагменты пыли. слишком притерта каждая деталь. кровати стонут вяло. свисает бабушкина шаль. сползает одеяло. звезда мигает за окном. трава растет у дома. в траве стоит садовый гном. и все вокруг знакомо. гуляет легкий ветерок. в домах мерцают стекла. ложатся тени на порог. вдали собака смолкла. никто не крикнет под луной и не умрет от страха. покой за каждою стеной. качается рубаха. за домом — двор, за садом — сад, за городом — равнины. равнины тоже мирно спят, спокойны и едины. нет ни возни, ни суеты, ни горя, ни заботы. господь глядит из пустоты на новые ворота.



Принц — Про рыбу

Демокриту приписывается около 70 работ.
До нашего времени ни одна из них не сохранилась.

Стоял закат. По морю плыли волны. Цвел виноград. Росли карагачи. Один мужчина, — лысый, в меру полный, — на берегу уключину точил. Закончив труд, мужчина сел в корыто, поплыл вперед и в море кинул сеть. И начал ждать, читая Демокрита. Интеллигент, дери его медведь. В воде ходила рыба косяками, в уху желая к ужину попасть. Мужчина не следил за поплавками. Он громко ржал. Совсем забросил снасть. Но рыбы, Демокриту благодарны за то, что изономию внедрил, большой толпой, хихикая коварно, проникли в сеть и сгрудились внутри. Такой объем живого рыбомяса имел немалый вес. В какой-то миг вся эта жизнерадостная масса пошла на дно, а с нею и мужик.

На дне темно. И холодно изрядно. Мужчина был немало удивлен. Ведь только что все было шоколадно. И вдруг — хренак! — вода со всех сторон. И как-то маловато кислорода. И что-то давит — сильно и везде. Здесь не прожить, похоже, даже года. И вот, держа эмоции в узде, мужчина рассудил, что атомарно все вещество (так пишет Демокрит), и пустота, безбрежна и кошмарна, повсюду между атомов царит. Но стало быть, вода не однородна. И вот, сувая пальцы в пустоту, мужчина — представительный, дородный — по жидкости пополз. На красоту такую собрались дивиться скаты и прочие насельники морей. Мужчина выполз, гордый, но помятый, — и поспешил до берега скорей.

Мужчина полз не слишком вертикально и потому ближайшею землей внезапно оказался остров скальный, некрупный и, как видно, нежилой. Но что же делать — надо ждать подмоги. Вот жалко, что нельзя разжечь костер. Он ждал неделю. Две. Озябли ноги. Мужчина похудел, как солитер. У Демокрита все довольно ясно: поскольку во вселенной можно всё, то, стало быть, от гибели ужасной какое-нибудь чудо упасет. И вот мужик опять ползет по морю, надеется прибиться хоть куда. Однако, — ты смотри, какое горе, — земли не видно, всюду лишь вода. Над ним глумилась жижа ледяная. Ну хоть бы риф! Хотя бы просто мель! Мужчина, Демокрита проклиная, по океану ползал семь недель. Когда неделя кончилась седьмая, попал мужик в акулее меню.

* * *

Запомни, принц: философам внимая, не надо верить в ихнюю фигню.



О причинах необычной жары

Однажды летом,
в самую жару,
скрипя,
ругаясь,
путаясь хвостами,
в Австралии еблися кенгуру,
заботясь
о рождаемости в стае.

И вдруг
одна сказала кенгура:
«Я прочитала
в интернете,
братцы,
что УПОИТЕЛЬНЫ В РОССИИ ВЕЧЕРА.
Поскачем же скорей
туда
****ься!»

И вот,
простившись
с прежнею судьбой,
через моря,
таможни
и преграды,
бурля,
как будто сумчатый прибой,
скакали
кенгуровые отряды.

Прошло полгода.
Стадо кенгурей
В России
очутилось
невозбранно
и заеблось
опоссумов шустрей,
весьма ретиво
и довольно рьяно.

От трения
хвостатых
кенгуров
нагрелся воздух так,
что будь здоров.

*

Мой юный друг!
Страдая от жары
от зноя плавясь,
жаждая прохлады,
знай,
что виной
кошмару
КЕНГУРЫ.
Проклятые
ебущиеся
гады.

Увидев их в лесу —
я не шучу! —
немедленно
беги звонить
врачу.



глаза

открываешь глаза — перед ними божественный свет
и глаза говорят: в этом свете живи тыщу лет

закрываешь глаза — и над ними колышется сон
это бог над тобой, и в тебя он навеки влюблен

открываешь глаза — и на них вылезают долги
помнишь, бог был влюблен? алиментов бежать не моги!

закрываешь глаза — дай-то бог дотянуть до утра
потому что с утра на постылую службу пора

открываешь глаза — перед ними кромешная тьма
не пора, говорит, не пора ли сойти ли с ума?

закрываешь глаза — а под ними кровавая муть
уходи, говорит. только мясо своё не забудь



***
Скажем, я написал небольшой роман, или, может, продал рассказ,
За роман гонорар положил в карман, за рассказ посетил лабаз,
Приобрёл вина, немудрящих мяс, сигарет и прочей еды
И поехал к другу в полночный час, отложив на время труды.
По дороге меня отловил патруль, два саратовских пацана.
Козырнув, предъявить попросили куль, где плескался пакет вина.
Произвол, несомненно, и беспредел, только я показал пакет
И случайно, как водится, недоглядел, что вина уже как бы нет.
Да ведь как бы и нету вины пацанов, что воруют по мелочам,
Им бы лучше с подружкой сидеть в кино, а не шастать тут по ночам,
Созерцая писателей и бомжей, собирая мелкую мзду…
А рассказ я новый придумал уже. От безденежья не пропаду.
От писателя миру какой гешефт? Он, писатель, по сути — вор.
Хоть у Бога на сущее копилефт, что-нибудь писатель да спёр,
Даже если ни разу не реалист и творить стараешься сам,
Всё равно перед Господом ты нечист и воруешь по мелочам.
Потому что Авель, убивший брата, — сочинитель номер один,
И вино — совсем небольшая плата. Настоящая впереди.
Я зашёл в супермаркет и взял коньяк, заплатив за него сполна,
И на кухне друга душой размяк, рассказал о судьбе вина.
Посмеялся друг, телефон достал. «Через час, — сказал, — приползут,
Если жить хотят», и допил полста. Приползли через пять минут.



Nyctophobia*

Не оставалось никого вокруг.
Дворы молчали, пасека молчала,
молчали церковь, мельница и луг.
Глядел на север опустевший юг.
Во тьме молчали мёртвые причалы.
Приморский город разом опустел.
Движение пространства не нарушит.
Жильцы ушли, не бросив даже тел,
исчезли гости, скрылись в темноте.
И вскоре море выползло на сушу.
Сквозь толщу вод угадывалось дно,
и было очень тихо и темно.
Вода была безвидна и пуста,
и поднималась плавно, постепенно,
и заполняла полые места,
на водяной поверхности листа
рисуя знаки скоротечной пеной.
Вода входила в парки и дома,
легко смывая хлипкие засовы,
и над водой подрагивала тьма,
и рыбины с мозгами без ума
вплывали в потаённые альковы,
бессмысленно глядели на кресты,
когда вода достигла высоты
собора на затопленной горе.
И скоро через горные долины,
через леса, лишённые зверей,
через пустые гнёзда глухарей
неслась вода, окрашенная глиной,
уже не соблюдая тишину.
Медузы рвались, задевая ветки.
Вода укрыла мёртвую страну,
и даже тьма отправилась ко дну.
Во тьме ходили глупые креветки.
Во тьме кричали страшные киты.
Во тьме осталось море без рассвета.
Возможно, Бог исправил бы всё это.
Но Он давно боится темноты.
….
* Nyctophobia — (от греч., nyсtos – ночь + phobos – страх ) никтофобия, навязчивая боязнь темноты.



* * *
Сова умирала здорово: сова умирала одна.
Сова наклонила голову — и стала земля видна.
Сова глядела на почву между сосновых корней.
Сова понимала точно: никто не вспомнит о ней.
Никто про сову не скажет: вот, мол, жила сова.
Перевернулась даже от мыслей таких голова.
Сова глядела на тучи, ползущие над сосной.
Сова понимала: круче всего помирать одной.
Долго сова помирала, грустя о минувших днях.
Ночь между делом настала. Мышь зашуршала в корнях.
Сова распрямила тело. Задумчиво съела мыша.
И не спеша улетела. Жизнь была хороша.



R.I.P.

«Не бойся, Терри, — сказала Смерть, — видишь — я не мужик,
и даже не баба, и даже не леди, и ты — не безумный старик,
а ты не смеёшься, ты прячешь лицо, послушай, на озере Чад
такие, как я, и такие, как ты, редко нянчат внучат,
такие, как ты, глядят в потолок и видят на потолке,
как черепаха в космической мгле плавает не налегке,
ты знаешь, как страшно ей плыть одной и как хохочет она,
когда в бесконечной доселе Вселенной касается лапами дна,
послушай, послушай, она верещит, она ненормальная тварь,
а ты себе чаю налей, как прежде, и виски налей, как встарь,
и вот, погляди, я стою у порога и жду тебя несколько лет,
а ты лишь теперь соизволил пожаловать, гляди, во что ты одет,
шляпа какая-то, чёрный плащ, бороду отрастил,
знаешь, мужик, ты какое-то чучело, стыдно домой вести.
Тут оставайся!» — крикнула Смерть, раcсыпавшись зимним дождём.
«Шутка, — сказала через минуту. — Будет прикольно. Идём!»

 

 

Recommended articles