Последний из ветеранов Южинского Игорь Дудинский вспоминает эпизоды истории столичной богемы.

---

Алексей Хвостенко и Игорь Дудинский  © Игорь Стомахин

---

Игорь Дудинский за свою долгую жизнь был свидетелем немалого числа интересных событий, и самое главное из них — это событие легендарного «Южинского кружка», андеграундного алкогольно-метафизического литературно-философского салона московской интеллигенции 60−80-х годов, который первоначально стал собираться в квартире писателя Юрия Мамлеева в Южинском переулке (теперь Большой Палашёвский переулок). Отсюда и название. Через него прошли такие впоследствии известные знаменитости, как Гейдар Джемаль, Александр Дугин, музыкант Александр Ф. Скляр и, конечно же, философ-традиционалист, поэт и бард Евгений Головин, который возглавил Южинский после эмиграции Мамлеева в Америку.

Вот о Южинском мы и проговорили целых два часа с Игорем Дудинским

19 ноября 2019

Александр Чаленко

---

Александр Чаленко: Игорь Ильич, я прочёл книгу «Чёрный ветер, белый снег» британского журналиста Чарльза Кловера, который долгое время работал в Москве. Она посвящена русскому евразийскому дискурсу.

У автора в его исследовании прослеживается такая концепция, которую можно передать, перефразируя Ленина: Южинский переулок во главе с Мамлеевым, Головиным и Джемалем разбудил Дугина, а Дугин, в свою очередь, разбудил Путина, который стал поднимать Россию с колен, руководствуясь евразийскими концепциями. Я, конечно, излагаю упрощённо.

Игорь Дудинский: Южинский сегодня стал довольно условным, обобщающим понятием. Как некий миф. Сначала были те, кто физически, в теле переступали порог мамлеевской квартиры-салона. Но из них сегодня в живых остались только Сергей Гражданкин и я. А сам Юрий Витальевич, Головин, Степанов и много кто ещё уже, к сожалению, ушли. Они составляли костяк салона и все были старше меня.

Джемаль появился на Южинском в 1968 году, когда салона как такового уже не было, да и дом расселяли перед сносом. Я на Южинский попал в конце 63-го, когда там происходила смена поколений. Все «старики» собирались там с конца пятидесятых. Мне было 16 лет. У меня не было никакого образования — я в то время Канта от Гегеля толком бы не отличил.

Александр Чаленко: Но у вас же известный отец-учёный и не менее известный дед-губернатор.

Игорь Дудинский: Конечно, я преувеличиваю. Отец мне объяснил разницу между Кантом и Гегелем. Но он же известный экономист, а не философ. Он любил порассуждать, пофилософствовать о человеке, о сознании-познании, о Боге. А все реальные знания у меня начались с Южинского — из-за моего неудовлетворённого интереса к высшим материям. У меня была обострённая интуиция — я жаждал всего нового, каких-то свежих идей, объясняющих ключевые категории бытия, и хватал на лету услышанное в салоне.

Александр Чаленко: Как вы все друг друга нашли? Как вы познакомились с Мамлеевым?

Игорь Дудинский: Мы познакомились на обычном московском квартирнике, какие происходили во многих местах каждый день. Туда меня пригласили послушать нового подпольного писателя. Услышанное меня настолько потрясло, что я стал по-другому смотреть на русскую литературу. И на классику, и на модную в то время оттепельную волну — типа Гладилина, Аксёнова и прочих авторов журнала «Юность».

Я решил, что всё, что проходит через мои мозги, прекрасно, гениально, но всё же находится по эту, по нашу сторону реальности, а Мамлеев открыл мне литературу, которая находится по ту сторону.

Например, я Кафку уже читал и понимал, что это еще не мистика, не эзотерика, не метафизика, а всего лишь сюрреализм — как Сальвадор Дали. То есть мы понимали, что фантазии, воображение, сны имеют отношение скорее к психологии, к проблемам человека, а не к метафизике. Потому что до сих пор была литература человеческая, а от Мамлеева я впервые услышал сверхчеловеческие, потусторонние откровения.

До Мамлеева мне не попадалось никаких по-настоящему метафизических текстов. Конечно, я читал Эдгара По, Гоголя, которые отчасти затрагивали потустороннюю реальность. Но Мамлеев своими текстами погрузил меня в подлинную, стопроцентную метафизику. Его литература находится за гранью физического мира, то есть уже в области метафизики. С тех пор я понял, что теперь во всём, что мне будет попадаться, я буду искать именно вот это мамлеевское начало. И с такими критериями подходить к прочитанному.

Александр Чаленко: Как именно вы оказались на тех мамлеевских чтениях?

Игорь Дудинский: К тому времени я тусовался в богеме уже года два. О Мамлееве я ничего не слышал. Я был в какой-то части богемы, которая ничего о Мамлееве не слышала. Даже ветераны-лианозовцы в то время ничего о нём не знали. Хотя повсюду, во многих интеллигентных домах вечерами вслух читали какие-то произведения, которые не имели никаких шансов быть официально напечатанными.

Одновременно в тех же салонах выставляли работы непризнанных властями художников. На конец 50-х — начало 60-х сложилось две площадки, где собирались вольнодумцы-единомышленники. Площадь Маяковского и Южинский.

О Южинском я понятия не имел, зато активно ходил на площадь Маяковского, потому что там читали стихи и возникло что-то вроде гайд-парка. В 57-м году, во время Всемирного молодежного фестиваля, родилась традиция. Молодёжь из разных стран собиралась и обменивалась опытом в области искусства и поэзии.

В 1958 поставили памятник Маяковскому. И возле него на волне оттепели и хрущёвской десталинизации каждый вечер стали собираться поэты и все, кто любил поэзию. Устраивали даже Всесоюзные дни поэзии. Однажды в такой День прямо к памятнику подъехал на «Волге» сам Евтушенко. И толпа в знак восхищения подняла на руках машину вместе с ним. Его почитали как бога.

Понятно, что сознание у меня было на таком уровне, что круче Гладилина или Юрия Казакова никого нет. Мы все искали что-то в стиле Хемингуэя, который тогда завладел умами читающей публики. Его тогда впервые полностью издали. И люди, для которых не находилось места в «Юности» и других изданиях, собирались у памятника и читали, а потом расходились по разным квартирам-салонам.

В те годы в Москве стихийно возникло с десяток салонов. Был салон Мадам Фриде. Был салон Лены Строевой — прямо возле Маяковской — на Васильевской. Там собирались оголтелые монархисты. Был культовый салон Аллы Рустайкис и её дочери Елены Басиловой. В домашней обстановке уже выпивали и читали более крамольную литературу. А главное — все друг с другом знакомились. Постепенно формировался круг поэтов Маяковки, которая, как и Южинский, пережила три волны. Из первой волны Маяковки сейчас жив и здоров Стас Красовицкий. Потом была вторая волна — Ковшин, Щукин, Аполлон Шухт, Миша Каплан. А третья волна была уже смогистская — Губанов, Батшев, Алейников, Басилова.

Александр Чаленко: Ещё Лимонов, наверное? Он же писал, как с Губановым дрался.

Игорь Дудинский: Когда Лимонов приехал из Харькова, уже никакого СМОГа не было. Уже и оттепель осталась далеко позади. Был махровый брежневский застой. Все сидели по подвалам-мастерским. О СМОГе уже забыли. СМОГ умер к концу 60-х, а Губанов умер в 83-м. Конечно, Губанов хулиганил, дрался, вел себя по-есенински. Вся богема ходила по одним и тем же салонам, мастерским. Кто-то с кем-то пересекался. Возникали конфликты. В частности, у него с Лимоновым.

Александр Чаленко: Как все-таки вы вышли на Мамлеева?

Игорь Дудинский: Все в богеме уже друг друга знали, и вдруг в один прекрасный день мне говорят, что в Москве появился «советский Кафка». Пишет под Кафку — и все в обморок падают. Я говорю: «Что ж, послушаем». Это был 63-й год. Я учился в вечерней школе. Меня пригласили Талочкин с Козловым — дали мне адрес. Квартира находилась в кирпичном доме, стоявшем на территории Зачатьевского монастыря. И там была читка. Я пришел. Послушал. И как будто по голове получил — несколько дней ходил как пьяный.

Александр Чаленко: Помните, как назывались эти рассказы?

Игорь Дудинский: Первое, что я услышал, был «Дневник молодого человека». Затем «Смерть эротомана», где парень лазил по окнам, подсматривал за людьми и упал. «Письма к Кате», «Хозяин своего горла». Штук десять рассказов было.

Александр Чаленко: «Шатунов» ещё тогда не было?

Игорь Дудинский: Нет, «Шатуны» появились в 1966 году. На те чтения в 63-м Мамлеев пришел с Лориком (Лариса Георгиевна Пятницкая (литературный псевдоним — Лорик) — представительница московского арт-подполья 60−80 годов — прим. ИА REGNUM). Так мы и познакомились. Лорик была ярчайшей личностью — настоящим духовным лидером. На её фоне Юра держался скромно. Было сразу видно, что он нарциссического склада человек. Весь в себе. Как его персонаж из «Шатунов» Извицкий.

Александр Чаленко: Лорик была дамой с Южинского?

Игорь Дудинский: К моменту нашего знакомства она была полноценной королевой салона. Потому что до её появления женщин на Южинском не было. Погоду определяла группа философов, которые называли себя «московскими сократами».

Они были людьми с античным мировоззрением — сверхэрудированными, умеющими мыслить парадоксально. Ходили по центральным библиотекам и знакомились там с ищущими истины единомышленниками. Считали себя чем-то вроде тайного общества или масонской ложи. Так вот, Лорик, появившись, разогнала всех сократов и стала единственной королевой.

Александр Чаленко: А фамилии сократов не помните?

Игорь Дудинский: Я их уже не застал. Помню только Льва Петровича Барашкова. Он продержался на Южинском дольше всех. И ещё изредка по старой памяти заходили человек пять-шесть.

Александр Чаленко: И Лорик их разогнала?

Игорь Дудинский: Да. Она их вытеснила своей неуёмной энергией. Они не могли выдержать конкуренции с ней. До Лорика атмосфера была несколько гнетущей. Типа как в тоталитарной секте. А Лорик всех раскрепостила. Открыла форточку. Привела с собой разных ярких философствующих девушек. В частности, мою будущую жену Рубину. Всё пошло по-другому — веселее и задорнее.

Александр Чаленко: Сколько ей было лет тогда?

Игорь Дудинский: Лорику? По-моему, она с 41-го года. Мне было шестнадцать. Значит, ей было двадцать два. После того вечера нашего знакомства мы вместе шли пешком от Зачатьевского монастыря до Пушкинской площади. Обменялись телефонами, и через несколько дней Лорик мне позвонила и пригласила на Южинский.

Александр Чаленко: Она была девушкой Мамлеева?

Игорь Дудинский: Она была его музой. Этим всё сказано.

Александр Чаленко: Красивая?

Игорь Дудинский: Да, она была необыкновенно красива. Особенно если учесть, что она источала мощную позитивную энергию любви. Её иногда пытались сравнивать с Зинаидой Гиппиус. Но Лорик была куда круче. Потом, с возрастом она располнела, а тогда была худенькая, как тростиночка. Она вышла из компании, которая сплотилась вокруг поэта Михаила Светлова. Он называл их своей свитой и каждый день сидел в их окружении в ресторане «Националь».

Александр Чаленко: Кто она была по специальности или профессии?

Игорь Дудинский: У неё не было никакой специальности. Рано попав в богему, она в жизни нигде не работала. Чтобы её не привлекли за тунеядство, она быстро вышла замуж. Ее девичья фамилия была Кучерова.

А она вышла замуж за подпольного философа и художника Армена Бугаяна — тоже связанного с Южинским. Он был абсолютно потусторонний парень. Не от мира сего, а потому готовый к зомбированию. Так вот, Лорик внушила ему, что ей нужно много-много денег, и в результате он бросил рисовать и пошёл работать в литейный цех. Хорошо зарабатывал. Но Лорик отбирала у него всю зарплату и пополняла таким образом общий котёл.

На Южинском вообще практиковали зомбирование. Брали пример с Гурджиева. Возле Мамлеева ошивался человек по фамилии Кердимун. По-моему, его звали Борисом. Он ставил психологические опыты. Например, кому-то надо побыть наедине с чьей-то женой. И Кердимун говорит мужу: «Вчера в московский зоопарк привезли тигра, в которого вселилась душа великого индийского гуру Брамараджакапура. Если хочешь стать просветлённым, нужно пойти в зоопарк к открытию и весь день до закрытия просидеть у клетки с тигром. Тогда на тебя снизойдёт откровение».

И чувак шёл и сидел возле клетки до закрытия, а в это время кто-то развлекался с его женой. Благо таких доверчивых юношей на Южинском было полно — и они становились легкой добычей для тех, кто использовали свой дар внушения в корыстных целях.

Александр Чаленко: Потрясающе. Но вернёмся к Лорику. Итак, она вам позвонила. И что?

Игорь Дудинский: Я подъехал, и мы втроём — я, Мамлеев и Лорик — просидели весь вечер на Южинском и бредили. Разумеется, я принёс портвейн, да и у них что-то было. Мамлеев тогда только что достал книгу Бонч-Бруевича «Материалы к истории и изучению русского сектантства и раскола». Мы читали о разных хлыстовско-скопческих обрядах и обсуждали их.

Например, в одной секте было принято причащаться плотью «богородицы», которую выбирали всем коллективом. Ритуал состоял в том, что одной из сектанток отрезали грудь, резали её на мелкие кусочки и ей причащались.

Слово за слово — и я быстро оказался в теме. Даже, включив фантазию, пытался что-то импровизировать. Так я стал вхож в салон сексуальных мистиков, как называли Южинский в московском андеграунде.

В то время Южинский уже переживал третий период. Был период сократов — достаточно мрачный. Затем наступило время Головина и Степанова — они еще застали Сократов. А третий этап начался с появления Лорика.

Если помните, в «Шатунах» упоминается молодое поколение шизоидов. Среди них есть Игорёчек — это типа я. Аня Барская — Лорик. Она выведена везде. Практически все женские образы Мамлеева — это Лорик. И в «Московском гамбите» она — главная героиня. Катя Корнилова. «Гамбит» вообще абсолютно документальная вещь. Там ни одного слова не придумано.

Меня часто спрашивают, о чём мы бесконечно говорили на Южинском? Я всегда отвечаю: прочтите «Гамбит» и особенно все разговоры-диалоги персонажей. Всё записано слово в слово. «Шатуны» — тоже документ, но там всё метафизировано и предано через метафоры и обобщения. Отдельные факты собраны в единое целое.

После меня на Южинском уже появились Губанов, Вадик Делоне и другие гении из моего поколения.

Александр Чаленко: То есть и диссиденты будущие были там?

Игорь Дудинский: Конечно. Маяковка и Южинский были как сообщающиеся сосуды. Все всех знали. Но Маяковка оказалась сразу же инфицированной политикой. Там властвовали умами такие лидеры, как Володя Буковский, Юра Галансков. Хотя они тоже бывали на Южинском, но наша мистика им не была близка. На Южинском не любили политику. Советскую власть тоже не любили, но считали ниже своего достоинства обсуждать её недостатки. Мол, не царское это дело во всяком дерьме ковыряться.

К тому же я принадлежал к команде художника Бориса Козлова и Лёни Талочкина, где тоже брезговали говорить о политике. Там считали, что кругом сплошная беспробудная ложь, п… ж и провокация, поэтому собственно и нечего обсуждать. Нас не трогают, дают возможность фрондёрствовать, заниматься творчеством — и слава Богу. Мы живём своей жизнью, а они своей.

Как пел Головин, они и мы томительно устали. Они от нас, а мы от них. Нам ненавистно производство стали. Им ненавистен сумасшедший стих. Козлов жил рядом с Южинским — в Настасьинском переулке. Я к нему попал в четырнадцать лет. И мы подружились. Я сразу перезнакомился со всем московским андеграундом. У Козлова было что-то вроде салона. Он был гениальным художником и поэтом. Когда-то был близок к лианозовцам. У него было фантастическое количество знакомых и поклонников. И со всеми он постоянно общался.

Меня к нему привёл Талочкин вскоре после нашего знакомства. Мы познакомились летом в Коктебеле, а осенью он меня уже привёл к Козлову. Я сразу понял, что останусь тут навсегда. О Мамлееве ещё тогда никто не знал. Я подружился с Холиным, Сапгиром, Зверевым, Плавинским, Сашей Харитоновым и ещё кучей всяких гениев. В богеме царила доброжелательная атмосфера. Несмотря на дружеские подначки, все друг друга любили и ценили. Я попал в мир без говна и интриг — в отличие от ханжеской советской действительности.

И вот в один прекрасный день мы все вместе — я, Талочкин и Козлов, благодаря знакомой Козлова, которая пригласила к себе Мамлеева, наконец, встретились все вместе, чтобы уже никогда в жизни не расставаться.

После моего первого визита на Южинский в нашу компанию влился Мамлеев и Лорик. Мы всё время перемещались по Москве. Днём, например, сидели у Козлова. У него родители работали, и его комната в коммуналке до вечера была свободна. А мы всё время были там, где не было родителей — у кого была свободная квартира.

Козлов был гениальным художником. Когда мы познакомились, он писал своеобразные иконостасы — православные, но не канонические. И вот он сидит, работает, вокруг целая куча народа, все выпивают, водка льётся рекой. В богеме пили все и круглосуточно. А я тогда бездельничал. Бросил школу. Не мог уже ходить туда — надоело. Потом я экстерном все-таки получил полное среднее образование. Вот такая богемная жизнь.

Вечером уже должны прийти с работы родители. И мы всей толпой мгновенно снимались и куда-то шли. Уже на улице выбирали, к кому пойти. Это всегда было для нас проблемой — не в смысле, что пойти было некуда — квартир, где нас ждали, было сколько угодно, а просто хотелось разнообразия. Искали чего-то новенького. У нас была совершенно фантастическая компания. Мы умели рассуждать обо всём на свете — причём все мыслили интересно, необычно, парадоксально. Мы открывали в знакомых вещах скрытую суть. Я бы назвал наши общения пьянками с метафизическим уклоном.

Александр Чаленко: Пили водку?

Игорь Дудинский: Чаще портвейн или дешёвое сухое — на водку не всегда были деньги. Тут важно понять, что алкоголь не был самоцелью. Мы не стремились, что называется, нажраться и вырубиться. Наоборот. Напитки были всего лишь оптимальным средством, чтобы раскрепоститься, скинуть ненавистные идеологические шоры, выйти за рамки унылой совковой реальности. И стать свободными. То есть начать мыслить мировыми, космическими категориями.

Александр Чаленко: На Южинском часто оставались ночевать?

Игорь Дудинский: Кто-то иногда оставался. Но в основном перемещались. Шли туда, где было чего выпить. А что такое пьянка? Перестаёшь различать день и ночь. Кто-то спит, кто-то песни поёт, кто-то философствует. Кто-то приходит, кто-то уходит. Соседи иногда милицию вызывали — всё же в основном происходило в коммуналках. Народ просыпается — в горле пересохло. Видит — чайник стоит. Руки сами к нему тянутся — пить ужасно хочется. Начинают пить, а там моча. Какой-то шутник уже нассал. Молодежь прикалывалась над ветеранами.

Александр Чаленко: Как выглядел дом Мамлеева?

Игорь Дудинский: Дом был деревянный, двухэтажный. Я называл его бараком. Точно в таком же жил Талочкин. Только в районе Новослободской. Два этажа. Посредине дверь. На этаже — две двери: направо и налево. Входишь — длинный коридор. Направо и налево — комнаты. Коридор заканчивается общей кухней. И с кухни вход в две крошечных комнатёнки Мамлеева. Обычная коммуналка.

Мамлеев говорил, что дом считался хорошим, добротным. Даже обижался, когда я называл его бараком. В нём жили учителя, которые работали в близлежащей школе, в которой Мамлеев отучился десять лет от звонка до звонка. Потом он закончил Лесотехнический институт и преподавал математику в школе рабочей молодежи.

Я несколько раз его сопровождал — садился на заднюю парту. А он давал ученикам задание, доставал из портфеля бутылку молока, в которой была в основном подкрашенная водка, и бутерброд. Извинялся перед классом, что он сегодня не обедал, а потому должен перекусить — выпить молочка. И пил прямо из бутылки, закусывая бутербродом. Потом, после урока мы с ним шли в какую-нибудь пивную продолжать.

Александр Чаленко: Он много пил?

Игорь Дудинский: Как все мы. Но у него постоянно болели почки. Поэтому ему было тяжелее, чем нам — более молодым и здоровым. Южинский снесли в 68-м году. И как раз в доме поселился Джемаль. Когда Мамлеева уже выселили, он умудрился прожить в его квартире целых полгода.

Пока дом расселяли, он там жил с Лориком. Семья её не понимала, поэтому она старалась дома не жить. Они с Джемалем прожили на Южинском месяцев шесть. А потом дом начали сносить. Но его как-то странно сносили — поэтапно. Мамлееву дали квартиру на бульваре Карбышева. Тогда были такие крошечные квартиры для холостяков. Входишь — сразу двухкомфорочная электроплитка стоит, за дверью унитаз и душ.

Александр Чаленко: Сколько метров примерно было?

Игорь Дудинский: Ну, совсем маленькая. Может, метров десять — закуток. Но он там подолгу не жил. Он тогда уже познакомился со своей будущей женой. И жил у неё на Красносельской. А дом на Южинском сносили понемногу. Сначала снесли почему-то только одну стену.

И мы как-то раз — человек пять — взяли несколько бутылок и, проходя мима дома, думаем: где бы выпить? Мамлеев тогда с нами был. Смотрим — на втором этаже стены нет. И комната его видна. Он из мебели ничего не стал вывозить. Стояли комод, диван, стулья, кресло. На стене висела картина Саши Харитонова.

Александр Чаленко: Даже картину не забрал?

Игорь Дудинский: Нет. Он не любил Харитонова за то, что тот был влюблён в Лорика. Поэтому и картину не забрал. И вот мы заходим, рассаживаемся. Прямо в пальто — осень уже была. Ставим на стол портвейн, разливаем. Вдруг видим — по улице идёт наряд милиции. Двое в форме. Я думаю — ну сейчас уж точно к нам поднимутся. А им всё прекрасно видно — сидит компания с бутылкой, а стены нет. Чистый сюрреализм.

И действительно — входят. Так и так. Что вы тут делаете? Ваши документы. Мы объясняем, что пришли в гости к хозяину квартиры — вот он сидит. Малеев достает паспорт, а он, оказывается, без фотографии — отклеилась. К тому же у него прописка в этом доме аннулирована. Хотя штамп стоит. Менты не знают, что делать. Тем более что мы им начали заливать, какие мы все известные и знаменитые.

Тогда менты потоптались и говорят — значит, так. Мы пойдем дальше, но, если, когда мы будем идти обратно, вы будете всё ещё сидеть здесь, мы вас заберём в отделение. И ушли. Мы минут пять посидели и стали собираться. А там всё-всё осталось, даже какие-то рукописи в комоде. Мамлеев говорит: да берите, что хотите.

Я снял со стены Харитонова. Козлов стал меня укорять, зачем я беру такое говно. Он, вообще, мало кого из художников признавал. Гений — имел право. Ну я и оставил шедевр. А Козлов взял какие-то рукописи. Чьи-то стихи, рассказы. Там ещё была тетрадь, где на левой стороне Мамлеев писал стихотворение, а на правой Ковенацкий его иллюстрировал. В конце концов, архивы Южинского пропали.

Александр Чаленко: Кто привёл на Южинский Гейдара Джемаля?

Игорь Дудинский: Я не знаю. Когда Мамлеев оттуда съехал, я уже на Южинском не бывал. Меня с Дариком познакомил Мамлеев. Мы постоянно с кем-то знакомились. Каждый день к кому-то ездили в гости. Тогда знакомство с новым человеком считалось смыслом жизни. Никаких других смыслов не было. Только познакомиться с очередным гением, выпить с ним, посудачить о разных потусторонних проблемах.

Так, однажды мы сели в электричку — я, Урусов и Мамлеев — и поехали в Валентиновку. Мамлеев нашёл по адресу дом. Дверь наглухо заколочена — уже сюр. На втором этаже открыто окно, к которому приставлена лестница. Мамлеев стал кричать: «Гейдар! Гейдар!» Никто не отзывается. Я Урусову говорю: мол, поднимусь по лестнице, посмотрю, что там такое. Урусов был писателем, одним из основателей СМОГа. В Милан потом уехал. Написал «Крик далёких муравьев». Я его познакомил с Мамлеевым, и он тоже стал его большим поклонником. Мамлеев на многих оказал огромное влияние.

Я полез на второй этаж. Смотрю — в комнате темно и на столе горит свеча. За столом в кресле сидит человек — горбун. И молчит. Оказался Илья Бокштейн — андеграундный поэт и мистик. Абсолютно потусторонний человек. Вообще из иной реальности. Он потом в Израиль уехал. Он сидит абсолютно безумный. Я говорю: «Здравствуйте, а где Дарик?» Он говорит: «Тише, не мешайте мне разговаривать с чашечкой». А на столе перед ним стоит кофейная чашечка.

Мамлеев с Урусовым тоже залезли. Все расселись. Я говорю — вот человек с чашечкой разговаривает. А Мамлеев говорит — почему бы не поговорить с чашечкой? С кем же ещё разговаривать, как не с чашечкой. Появляется Дарик. Говорит: «Хочу опеку над Бокштейном взять — он же невменяемый. Вот, сидим, обсуждаем — с чего начать».

Бокштейн проводил свой день так. Когда открывалась Библиотека иностранной литературы, он приходил в читальный зал, брал словарь иностранных слов, открывал его, что-то читал и начинал писать стихи. И всё время перед ним на столе лежал этот словарь — он только его и читал. Одно время он стал ходить на Маяковку, где читал всем подряд антисоветские проповеди. В начале 60-х его посадили. Как ярого антисоветчика.

Маяковку власти сначала терпели, но потом тамошний народ совсем распоясался. Процесс десталинизации вышел из-под контроля. И КГБ решило посадить двоих. Бокштейна, как якобы еврейского активиста, и Володю Осипова — как русского националиста. Чтобы соблюсти баланс. Устроили процесс и дали всем по семь лет. После оглашения приговора Лена Строева забросала первых узников совести ветками мимозы. В 60-е годы все были романтиками. И Бокштейн жил на даче Дарика как раз после лагеря. В тот день мы познакомились с Дариком.

Александр Чаленко: Где был сам Дарик, когда Бокштейн с чашкой разговаривал?

Игорь Дудинский: Он уходил кого-то провожать. Они с Мамлеевым загодя созвонились — договорились о встрече.

Александр Чаленко: Каким тогда был Джемаль? Он был исламистом?

Игорь Дудинский: Нет. Он в те годы дружил с Юрасовским — потомком какого-то рода, связанного с Лермонтовым. Юрасовский был монархистом. Его кумиром был барон Унгерн. Этакий симбиоз нордизма и панмонголизма. Конечно, Дарик не раз подчеркивал, что он мусульманин, но не педалировал это обстоятельство. К исламу он пришёл постепенно. Он считал свой исламизм фактором, который поможет ему занять какое-то место во властных структурах.

Среди выходцев с Южинского два человека поставили цель добиться того положения, которое бы заставило власть с ними считаться. Остальным было как-то плевать на власть и вообще карьеру. Я имею в виду Джемаля и Дугина. И они оба вполне успешно своего добились. Они занимались метафизикой на грани с политикой. Политической метафизикой. Или метафизикой политики. И после перестройки, когда были сняты идеологические табу, их идеи оказались востребованными.

Александр Чаленко: Как Дугин у вас появился?

Игорь Дудинский: Дугин непосредственно в салоне Мамлеева не был. Он появился на десять лет позже — в самом конце 70-х, когда все основные южинские идеологи обосновались на даче у философа Сергея Жигалкина. Сначала тусовались на моей даче в Переделкино, где я прожил два года. Там мы с Джемалем начали работать над «Ориентацией — Север». Дача принадлежала моему брату, и я на ней поселился, поскольку у меня возникли проблемы с квартирой.

Александр Чаленко: На какой улице?

Игорь Дудинский: Карла Макса, 16. Это ближе к платформе Мичуринец. Мои окна выходили на дачу Нади Леже — вдовы известного французского художника. Потом участок купил Церетели. Было потрясающее время. Лучшие годы жизни. Так получилось, что весь Орден, как нас называл Головин, завис у меня. Тогда реально возродился Южинский — но уже без Мамлеева, который жил в эмиграции.

У меня шла круглосуточная пьянка с метафизическим уклоном. Я не уставал всех укорять — мол, вам мало, что пропали все архивы Южинского? Поэтому давайте хоть сейчас что-то начнём записывать. Что оставим потомкам? В результате мне удалось уговорить Дарика начать «Ориентацию — Север».

Александр Чаленко: Это вы его подбили?

Игорь Дудинский: Конечно, я. Ему нужен был постоянный стимул. Кто-то, кто бы его каждый день подстегивал, уговаривал. Многое приходилось вытягивать из него клещами. Тогда не принято было думать о вечности — больше жили сегодняшним днем.

Александр Чаленко: Это конец 70-х годов?

Игорь Дудинский: Да. Это год 78-й. В Переделкино все крутили бесконечные романы. У Володи Достоевского был роман с моей очаровательной соседкой. У меня, кроме всего прочего, и Достоевский поселился — который Крюков, переводчик Майринка. Он жил напротив, в Одинцово — через железную дорогу. На велосипеде приезжал.

У соседки — Тани Асадулиной была знакомая французская девочка — Пакита. Она вышла замуж за Валеру Блинова, и они поселились через забор от меня. Тут вообще началось что-то невообразимое. И у меня пьянка, и у них. Постоянно перемещались из дома в дом. Потом я в Париже случайно встретил Блинова. Мы с удовольствием вспомнили наши веселые праздники.

В Переделкине был самый настоящий рай. К сожалению, мне нужно было освобождать дачу, на которой я провёл два прекрасных года. Я там поселился на время — из-за развода с женой Рубиной. Она должна была уехать в Израиль и квартиру оставить мне. Портвейн там лился рекой. У нас была главная цель — где добыть деньги, чтобы алкогольная река никогда не пересыхала.

К нам приезжало много народа. Появилась программистка из Питера по имени Катя. Она оказалась подругой Жени Дебрянской. Катя увезла Головина в Питер. Он два года там у неё прожил. А Дебрянская вскоре вышла замуж за Дугина.

Александр Чаленко: И вы с Джемалем все это время писали «Ориентацию»?

Игорь Дудинский: Как ни странно. Шло лихое застолье. Мысль билась о мысль, как писал Мамлеев. И я уговариваю Дарика. Это нужно записывать. Чтобы хоть какой-то пласт сохранить. А он уже был основательно ужален Геноном. Поэтому в «Ориентации» много от Генона. Я начал с того, что показал Дарику цитатник Мао Цзедуна. На русском. Говорю: вот идеальная форма подачи материала. Ничего лишнего. Только мысли-афоризмы-тезисы. Самая суть. Давай составим такой цитатник на основе наследия Южинского.

Александр Чаленко: Откуда у вас были цитатники Мао в 70-х годах?

Игорь Дудинский: Их во множестве завозили в Москву. В конце концов мы начали писать в форме цитатника. Сначала получалась ахинея. Я понял, что материал нужно тематически структурировать. Говорю Дарику — если мы начнём писать книгу, сколько в ней глав будет? Он говорит — десять. Священное число. Я соглашаюсь. Придумали названия глав. Выбрали самые ключевые понятия.

Спрашиваю — как по-твоему, сколько в каждой главе должно быть афоризмов? Он говорит — 72. Тоже священное число, с его точки зрения. Оно что-то там значит. Хорошо, начинаем. Глава — Искусство. И записываем туда всё про искусство. Мы работали долго. Потом, когда вошли во вкус, всё сожгли и начали с нуля. Он диктовал, я что-то корректировал, добавлял. Поэтому и написали на обложке первого самиздатского издания, что «Ориентация — Север» при участии Игоря Дудинского.

Потом мне позвонили из какого-то управления мусульман и спрашивают: можно мы вашу фамилию уберём, потому что книга у нас будет учебником для исламистов. А вы не мусульманин. Я говорю: да убирайте, Бога ради, если вам нужно для дела. Так моя фамилия исчезла.

Когда Дарик с Дугиным пошли в общество «Память» из тактических соображений, Дарик мне предложил возглавить комитет «Православные друзья ислама». У Дарика была такая идея, что он — «Исламский комитет», а кто-то еще — «Православные друзья ислама». Они, конечно, были нацелены на вхождение во власть, на влияние. Словом, мы работали, писали. И так получилось, что мне уже нужно было с дачи брата съезжать.

Но Южинский же нужно было где-то продолжать. Орден должен же иметь какой-то центр притяжения. И вдруг каким-то волшебным образом появляется Сережа Жигалкин. Я подробностей нашего знакомства уже не помню. Всё как-то естественно произошло, причём в алкогольном тумане. Однажды мы по пьянке завалились к нему на дачу в Клязьму. Он сказал, что хочет построить небольшой домик в японском стиле, чтобы все на полу могли полулежать и философствовать. И мы там будем собираться, чтобы воссоздать атмосферу Южинского. Так чудесно сложилось, что все с моей дачи перебрались к Жигалкину. И пошло-поехало. Тогда «Ориентация» уже подходила к концу.

Александр Чаленко: Благодаря вам книга всё-таки дописалась?

Игорь Дудинский: Конечно. Я от Дарика не отставал. Не давал расслабиться. Всё происходило забавно, с курьёзами. Дарик всеми способами увиливал от работы. Мог назначить встречу. Сказать: приезжай ко мне на Таганку — он на Таганке жил. Я из Переделкино сажусь на электричку, еду к нему на Таганку. Приезжаю — закрыто. Стою под дверью — час-два. Плюю на это дело. Возвращаюсь обратно. А он, оказывается, все это время бражничал на соседней даче у Асадулиной.

Александр Чаленко: Можете вспомнить, как выглядел Мамлеев периода Южинского, до эмиграции? Как он говорил, как себя держал?

Игорь Дудинский: Есть его фотографии того периода. Его часто фотографировали. Он был толстяком. Мы звали его пузаном. Где наш пузан? Давайте навестим пузана. Грузный. Добрый, со всеми нежный и ласковый. Безумно располагал к себе. Но было заметно, что он с тобой разговаривает, но его мысли блуждают где-то далеко. Всегда слегка навеселе.

Часто мучился от болей в почках. Но писал много. Обожал пивные. Где откроется пивная — мы сразу покупали что покрепче и направлялись туда. Всех близких называл Маськами. Маська — это у него такое было обращение. Маська, видишь какие там миры? Всё время пребывал в своих грёзах. Рассказывал, что знает людей, которые могут проходить сквозь стены. Мы сидим, потягиваем пивко, добавляя в него чего покрепче. Фантазируем в полубреду. Мамлеев до эмиграции был толстым, но его жена Маша в Америке совершила чудо: заставила его похудеть.

Александр Чаленко: А как выглядел Головин?

Игорь Дудинский: Тоже есть много фотографий. Весёлый, элегантный, расхристанный.

Александр Чаленко: Когда вы появились, он уже был на Южинском?

Игорь Дудинский: Он там появился задолго до меня. Балагур, весельчак. Он всегда одевался примоднённо: пусть потасканно, но под стилягу. Узкие брючки, пиджачок, галстучек, сигарета в зубах.

Александр Чаленко: Почему Мамлеев уехал в эмиграцию?

Игорь Дудинский: Там всё предельно просто. Что ему оставалось? Давайте посмотрим на ситуацию глазами просвещённого, доброжелательного руководителя КГБ. Там гениев ценили. Мамлеева считали писателем уровня Достоевского. И относились к нему соответственно — не как к тем, кого называли писателями-антисоветчиками. Не буду называть фамилии.

Если бы он был просто антисоветчиком, с ним бы поступили как со многими. Выдворили бы из страны. Но к нему хотели проявить максимум уважения. Они реально считали его великим писателем. Но он абсолютно не вписывался ни в какие идеологические рамки и форматы. Поэтому ему начали деликатно намекать, чтобы он готовился к отъезду. Никто не чинил ему никаких препятствий. Мол, работайте во славу русской литературы за границей.

И они затеяли настоящую игру, в которую вовлекли весь ближний круг его знакомых. Со всеми провели беседы, чтобы все уговаривали Мамлеева срочно уезжать. Ведь его влияние и популярность росли не по дням, а по часам. Вот они и решили его отправить подальше — законсервировать до лучших времён. Наконец, появилась Маша. Меня в то время отправили в Магадан, в ссылку. Маша же работала в АПН. Она была женой философа Хоружия.

Александр Чаленко: Сергея? Переводчика Джеймса Джойса?

Игорь Дудинский: Да. И она от него переметнулась к Мамлееву. В конце концов он переехал к Маше на Красносельскую. И вскоре они уехали. Я, когда жил в Магадане, перезнакомился с местными гэбистами. Они же все были москвичами — работали вахтовым методом. Они мне рассказали, как спасали великого писателя. Он там сразу устроился в университете, где в своё время преподавал Набоков.

Александр Чаленко: А Головин? По южинскому преданию, он занял место Мамлеева?

Игорь Дудинский: Конечно. А кто еще мог возглавить Орден? Весь головинский угар прекрасно описан в двухтомнике «Московский мистический андеграунд». Его автор — степановский ученик Костя Серебров.

Александр Чаленко: Вы съехали с дачи. Что было потом?

Игорь Дудинский: Всё продолжилось на моей новой квартире на улице Кедрова. Так мистически совпало, что Головин жил через несколько домов — на Вавилова. От меня до него пять минут пешком. А между нами, как раз посередине пути, начали строить Дарвиновский музей. Но денег не хватило, и стройку надолго заморозили. И пока суть да дело на руинах какие-то предприимчивые люди открыли пивную, которую народ прозвал «У Чарли». Там были пластиковые прозрачные стены, но было тепло. И начался ад.

Поскольку я нигде не работал, ко мне стала ходить милиция. Я часто отсиживался у Жигалкина на Клязьме. Там, конечно, полностью морально разложился и ничего не хотел делать. Только пьянствовать и философствовать. Но часто ночевал на Кедрова.

И Эжен тоже иногда должен был ночевать дома. Потому что его гражданская жена по прозвищу Белый Тигр (известная переводчица Ирина Колташева) все-таки старалась держать его в форме, чтобы он мог работать, что-то переводить. У них в квартире жил ещё сын Белого Тигра. Головин его называл Энди Пинк Флойд. Тоже отмороженный гитарист. Через него как раз появился Саша Скляр. Он тогда заканчивал МГИМО и должен был уезжать в Северную Корею. Он к нам иногда заходил и пел свои первые песни.

Александр Чаленко: А Головин тоже сильно пил?

Игорь Дудинский: Слово сильно к членам Ордена не подходит. Если говорить по-простому, мы вообще не просыхали месяцами. В богеме 70-х — 80-х вообще было принято пить круглосуточно. Как мы, пила только команда легендарного Толи Зверева. Все, правда, что-то делали.

Создавали, творили. Утром я просыпался и первым делом звонил Эжену. Мы выходили и шли друг другу навстречу. И встречались в «У Чарли». Брали пару кружек по 20 копеек. Денег мало было. Мы всё время сдавали бутылки. Так и жили на пустые бутылки. Сдавали их тоннами. А Эжен каждый раз приносил с собой в пивную флакон духов. Его жене часто дарили духи. Она по линии издательства «Прогресс» курировала всех лучших переводчиков. Распределяла заказы. Поэтому у неё был огромный запас подаренных духов.

Мы берём по кружке, выливаем в них по полфлакона духов. И опохмеляемся. Потом идём ко мне. Обзваниваем всех, кому можем дозвониться, чтобы приезжали с бутылками. Собираем в авоську оставшиеся бутылки и идём в магазин. Всё сдаем — и хватает как раз на бутылку. Иногда обходились без закуски. Потому что денег не было.

Я часто покупал в ближайшем гастрономе свиную голову. Она стоила 90 копеек килограмм. Мне её рубили на мелкие части. Я всё замораживал и понемногу варил что-то типа хаша или горячего холодца. Хватало надолго. Приходим домой — и тут начинают съезжаться гости с горячительным. И всё начинается снова. Со всеми вытекающими последствиями. Умолчим по цензурным соображениям. Чтобы не вводить современное поколение во искушение.

Иногда кололись эфедрином. Тогда была такая мода. Его запросто в аптеке можно было купить. Потом его запретили, потому что вся Москва на него подсела. Женя всегда просил вколоть максимальную дозу — сколько в шприц влезало. Я колол себе два кубика — это считалось нормально, чтобы на несколько часов заторчать. А Женя говорит: давай полный шприц. А полный шприц — это восемь кубов.

Александр Чаленко: Как же вы тогда выжили?

Игорь Дудинский: Даже не знаю. Мы выпиваем, постоянно подходят какие-то мальчики, девочки. Все на Эжена молились. Когда водка заканчивалась, Эжен им приказывал: идите и доставайте, где хотите. Без водки не приходите. При этом на улице мог быть мороз в тридцать градусов и три часа ночи. Где тут достанешь водки. Всё закрыто. Улицы абсолютно пустые. Тем не менее люди шли и где-то каким-то чудом добывали. Такая была у Эжена харизма.

Помню, кто-то поранил палец. Кровь хлещет. А Эжен взял чей-то палец и у меня на белой стене написал магическое слово PICATRIX. Оно долго красовалось на стене. Через несколько лет я начал делать ремонт, так эта надпись постоянно проступала. Какой бы самой мощной краской её ни закрашивали. Несколько лет не мог вывести. Эжен говорил, что вот тебе пример настоящей магии.

Александр Чаленко: Говорят, что в вашей среде кое-кто увлекался фашизмом. Кто вас подсадил на это?

Игорь Дудинский: Понимаете, когда у вас за спиной вырастают крылья, то уже становится всё равно — что фашизм, что православие. Главное было — находиться в полёте. Просто всякая чернуха была неотъемлемой составляющей любой мистики, магии и эзотеризма. Кто-то пользовался нашим пребыванием в невесомости и всему этому подыгрывал.

В нашей компании появился парень из Югославии — Дарко Ченгич. Он учился во ВГИКе. И решил снять дипломный фильм про эсэсовцев. На главную роль пригласил Джемаля. Одел его в эсэсовскую форму. И сфотографировал во весь рост. Потом повесил эту фотографию на стене очередной квартиры Дарика в Солнцево. Там бывало много народа. Оттуда и пошёл слух.

На самом деле, в Ордене никто ни на каких теориях надолго не зацикливался. Считалось дурным тоном. Мы мыслили предельно широко, даже — беспредельно.

Потом я познакомился с сыном Дарко — Иваном. Он успешно работает в кино, друг Леры Германики. Дарко отбил мою соседку по Переделкино у Достоевского и женился на ней. И у них родился сын Иван.

Александр Чаленко: Вы говорите, что КГБ было в курсе всех ваших похождений. Кто-то на вас доносил?

Игорь Дудинский: КГБ всё прекрасно знало и без всяких доносов. Мы же не конспирировались. Жили открыто. В КГБ тоже не дураки сидели. Они прекрасно понимали, что к чему. И кто представляет угрозу, а кто просто занимается визионерством, варясь в собственном соку. КГБ соблюдало правило — пусть будет всё, лишь бы это не выходило за рамки определённого маргинального круга. Мол, богема, интеллектуалы, эзотерики. Что с них взять. Пусть развлекаются. Не сталинский же режим.

КГБ начинало принимать меры, когда что-то начинало расширять своё влияние и представлять угрозу. Почему меня сослали в Магадан? Много за что. Но в основном за то, что я таскал к эзотерикам студентов, молодёжь. Они меня несколько раз предупреждали: прекратите приглашать к своим друзьям студентов журфака. Зачем вы их совращаете? Вы там все уже — заматеревшие мертвецы. На вас нам наплевать. Но здоровую молодёжь оставьте в покое.

Тогда жили так. Например, был Толя Зверев и вся тусовка нонконформистов. Им разрешалось многое. Но тех, кто пытался через них познакомиться с иностранцами, которые вертелись вокруг дипарта (как называли авангардное искусство, которое покупали иностранцы — дипломаты и корреспонденты), брали за задницу.

В богеме мы чувствовали себя свободно. Потому что жили под колпаком. Нас искусственно изолировали от советских людей. И мы делали, что хотели. Лишь бы не пропагандировали свой образ жизни и не вербовали в свои ряды новых адептов. Вокруг Головина был свой круг, вокруг Степанова — свой. Типа секта и секта. Вроде в политику не лезут. Конечно, всё контролировалось.

Александр Чаленко: В чём заключались мистические практики?

Игорь Дудинский: Да никаких специальных мистических практик не было. Пьянка с метафизическим уклоном — вот и вся практика. Выпить, пофилософствовать на запредельные темы, закрутить очередной роман.

Александр Чаленко: Драки между вами случались?

Игорь Дудинский: За редким исключением. Все друг друга любили.

Александр Чаленко: Можно сказать, что у вас была такая — хипповая община?

Игорь Дудинский: Община скорее была у Степанова. Степанов вообще был сторонником Гурджиева и использовал его практики овладения чужим сознанием. Он считал себя чуть ли не реинкарнацией Гурджиева. И своё виденье — как он представлял Гурджиева — он воплощал в жизнь.

Александр Чаленко: Вы не жалеете о «бесцельно прожитых годах»?

Игорь Дудинский: Я обожаю своё и наше общее прошлое. Мы все развивались в правильном направлении. Наши духовные поиски были оправданы с точки зрения вечности. Главное, что в нашей среде человек обретал свой внутренний меридиан — те лучи, которые связывали его с небесной иерархией. И тем самым получал шанс на спасение.

цинк

картина на обложке — http://finbahn.com/александр-бессонов-россия/