Дмитрий Ольшанский

«Митя — хрупкий юноша неопределённых убеждений. Смена убеждений составляет главное содержание его творчества. Тем и известен» Лурк

wikipedia
lurkmore
facebook

Лукашенко – это сам двадцатый век

Батька Лукашенко в эти августовские дни – это человек-метафора. Он – это сам двадцатый век.

И этот двадцатый век – седой, хмурый, с трактором и автоматом – стоит один против огромной толпы из двадцать первого века, толпы еврооптимистов, СММ-менеджеров и авторов Telegram-каналов.

– Сдавайся! – кричат они. – Сдавайся, дед, прошло твое время. Твой автомат не стреляет, твой трактор – ржавый, а мы зато смотри какие модные и веселые. Вали отсюда по-хорошему, дед, с этой своей скучной картошкой. Тебе же весь цивилизованный мир говорит: сдайся уже, маразматик.

А он не сдается. Стоит и нехорошо смотрит. Ну кто на меня?

И в этот момент уже вроде бы гарантированного победителя охватывает странное сомнение.

И будущее – такое сильное, свободное, счастливое – вдруг понимает, что оно, пожалуй, не будет подходить близко к прошлому. Не будет слишком настаивать, а то мало ли что.

А двадцатый век где стоял, там и стоит.

Толпа СММ-менеджеров, коучей персонального роста, бизнес-евангелистов и редакторов в белых кроссовках медленно пятится, она отступает, делая вид, что у нее просто другие планы на вечер, только и всего – а двадцатый век где стоял, там и стоит.

– С ума сошел!

– Все равно скоро помрешь!

– Мы придем еще!

И они правы. Время идет, и когда-нибудь так и будет.

Но жизнь устроена так, что она иногда продолжается вопреки времени, она продолжается, когда обязана оборваться – и этот упрямый век, этот упрямый седой человек держится на последней черте и отказывается подчиняться.

цинк

картина — http://finbahn.com/шустов-андрей/

17 марта 2020

Лимонов был самый любимый.
Самый любимый и самый главный — в том огромном мире, который он создал, в той захватывающей жизни, которую он прожил, — хотя для него, конечно, было важнее быть главным.
Любите или не любите, — слушайте.
И слушали, и слушались.
Самим собой однажды и навсегда сочиненный харьковский хулиган, московский поэт и портной, блестящий жених красавицы в церкви в Брюсовом переулке, великий и несчастный эмигрант, чей одинокий Нью-Йорк встал рядом с городом Капоте и Скорсезе, непослушный и едкий парижский романист, терпеливый и любящий муж, байрон на нескольких войнах, друг всех сепаратистов и мятежников, лидер сопротивления распаду и унижению послесоветской России, партийный вождь лучших революционных детей, первый политзаключенный двадцать первого века, непримиримый враг всего либерального, всего мягкого, всего лощеного и расслабленного, злой знаменитый старик, которому ханжи не могли дать Нобелевскую премию, но его слава и его книги обойдутся и без нее, — он был человек такой гордый и такой сильный, что не мог верить в Бога, но Бог уж точно верил в него, если так открыл его миру и дал ему такой дар и такую судьбу.
Лимонова нет — это все равно что нет берега моря, нет горы, нет горизонта, нет того места, откуда так хорошо и далеко видно, и где можно сидеть, смотреть, молчать, думать о том, как тебя мало, а всего вокруг — много.
Его было так много, что ему ничего не было нужно.
Он презирал семью, собственность, хлопоты, вещи, библиотеки, саму идею, что надо что-то копить, мелочиться, с кем-то или с чем-то носиться.
Он исчез в свои семьдесят семь из съемной квартиры, как студент, которого веселая девка позвала на юга.
Он — как и положено деду, как это делают настоящие старцы — своим примером учил, каким надо быть, но так, как он, не получится, хочется же за кого-нибудь прятаться, хочется за что-то держаться.
А ему не хотелось.
Он был — сама свобода.
И последний урок его жизни состоит в том, что и умер он в тот момент, когда все вокруг рушится, когда все привычные и удобные связи и правила теряют силу, когда день за днем исчезает все то, что он считал мусорной ерундой, и остается только то элементарное и то грандиозное, из чего сделан человек в его низких и высоких фрагментах: смелость и страх, власть и хаос, предназначение и борьба.
Теперь весь мир живет так, как хотел и умел жить Лимонов.
Он победил.
А мы проиграли.
Дед вышел вон, а мы — самопровозглашенные, как его любимые сепаратисты — внуки и внучки, мы будем выживать в его мире уже без него.

13 февраля 2020

Постепенно, с годами — может быть, после тридцати, а на самом деле и намного раньше, — я потерял ощущение того главного, что должно находиться в основе любви, семьи, деторождения, etc.
А именно, я перестал понимать, как это оно так выходит, что ты должен, с одной стороны, стремиться к близости с интересным и психологически родственным тебе человеком, но, с другой стороны, ты должен вступать в постоянный контакт с физическим телом этого человека, и до того близкий контакт, что это тело должно быть для тебя таким же уникальным источником счастья, как и все прочие его свойства.
Я перестал понимать, как это получается у всего прогрессивного человечества.
Ведь твои отношения с личностью человека и твои отношения с его телом — это настолько разные вещи, что куда уж дальше.
У интересных людей довольно-таки заурядные и несовершенные тела. У обладателей гипнотически прекрасных тел — как минимум скучное, а чаще и очень неприятное все остальное.
Так почему же реальность устроена так, что мы должны, извините за выражение, обмениваться жидкостями и прочими приватными субстанциями с теми, кто тонко чувствует или хорошо соображает, — или, напротив, мучительно искать общий язык с теми, кто вызывает к жизни простые инстинкты?
И если первая из этих историй, будучи вымученной и вынужденной, унизительна для других, — то вторая так же унизительна, но уже для тебя самого.
Бывает, мне из-за этого кажется, что мир создан как-то неправильно.
Но мир создан правильно.
Просто в нем есть меньшинство, для которого нет ни названия, ни рецепта.

28 января 2020

Две пропаганды — официальная и либеральная — одинаково неинтересно отвечают на вопрос о том, почему к России так скверно относятся западные соседи, когда речь идет о юбилеях, мемориалах, военных победах и прочем великом прошлом.
Один ответ состоит в том, что Россия — ад, Мордор, Гитлер, она всех обидела и во всем виновата, и она должна каяться и платить (так говорят наши ближние соседи).
Во втором случае мы самые лучшие, самые сильные, мудрые и независимые, и нам за это мстят те, кто хочет загнать нас обратно под лавку (так говорят про наших дальних соседей).
И никому нельзя верить.
Восточная Европа мстит России не за плохое отношение, а за слишком хорошее.
За бесконечный советско-российский потлач (это когда наивные туземцы все даром раздают), за унизительные благодеяния со стороны империи, которая, в отличие от немцев или англосаксов, никогда не могла поставить себя как нация господ, нация хозяев, и вечно жила намного хуже всех тех, кем командовала и кому делала ненужные подарки.
Чтобы кем-нибудь распоряжаться, надо смотреть на него сверху вниз. Надо иметь больше него, как в кошельке, так и том кармане, где лежит собственное достоинство, — и тогда кнут будет приниматься как должное, и уж тем более с благодарностью — пряник.
Россия же столетиями только холила и лелеяла все эти вроде бы зависимые от нее хутора, только вынашивала и растила их гордую национальную особость, — а сама ходила рваная и босая, и не ценила, и не любила свое и своих, и потому от чужих, разумеется, получила плевок в лицо.
И ничегошеньки тут, к сожалению, не изменилось.
Ну а Западная Европа и Америка мстят России не за независимость, а за позу мнимой независимости.
Россия — с настоящими хозяевами мира — ведет себя как инфантильный подросток, который прогуливает уроки, грубит учителям и клеймит родителей жестокой правдой Холдена Колфилда, — но как только доходит дело до горячего ужина и оценок в четверти, так сразу начинается «ой, ну это я так, пошутил» и «ой, ну может четверку все-таки, а, Марь Иванна?»
Потому что нельзя одновременно пересматривать европейские границы, вести несколько войн без вселенского благословения, поддерживать дерзких парней по всему миру и разоблачать происки мировой закулисы, — и в то же время не иметь даже корабля с собственным оборудованием для прокладки трубы, держать миллиарды и семьи примерно там же, где происки закулисы, и держаться пятью руками за саммиты, встречи на высшем уровне, за любые тусовки с иностранцами, за все, что хоть капельку заграничное, а значит — козырное, такое, как надо.
Соединим это длинное рассуждение в одну короткую формулу.
Нам врут — и эти, и те, — что Россию не любят за то, что она хочет жить своей гордой жизнью, отдельной от Запада.
А на самом-то деле — за то, что она не любит сама себя, она любит чужих, и зависит от них, и не может уйти, и отчаянно хочет мириться.

20 декабря 2019

Вчера вечером я увидел кое-что очень неприятное, но, увы, предсказуемое.
Буквально те же самые люди, которые несколько лет назад, когда стрельба случилась на Москворецком мосту и убили милого их сердцу Бориса Ефимовича, рыдали и рвали на себе волосы, — на этот раз под звуки стрельбы тонко шутили, злорадствовали, приплясывали и соревновались в изобретении вариаций на тему «так вам и надо» и «это власть виновата, что по улице бегает террорист» (хотя весь мир пока бессилен справиться с таким Манюровым-Джокером, сбрендившим одиночкой).
Даже и мысли у них не возникло о том, чтобы вместо этого зажигающего огни цирка хоть на копейку посочувствовать пострадавшим, а равно и проявить солидарность с теми, кто пошел навстречу убийце и сделал так, чтобы тот перестал убивать.
Какое там.
Ведь все эти ФСБ, ФСО, МВД, ППС, Росгвардия, кто там еще — это же, считай, и не люди, так, сапоги да сатрапы, то ли дело святой Борис Ефимович, а этих не жалко, и даже если бы был убит случайный прохожий — все равно Путин виноват, да и прохожий тот, кстати и правда раненый, ведь не студент Высшей школы экономики, не так ли?
У Лондона не боли, у Парижа не боли, у Высшей школы экономики не боли, а на Лубянке — да хоть огнем все гори.
К чему я все это?
Мы уже почти шесть лет живем внутри холодной гражданской войны.
Холодная гражданская война — это когда у людей не просто разные «партии» или разные взгляды.
А это когда они плачут на нашей свадьбе (18 марта 2014 года — черный день в истории России, как сказал один интеллигент) и пляшут на наших похоронах (2 мая 2014 года у них не произошло ни-че-го).
И нет такой новости, нет такой радости, нет такой трагедии и такой крови, которая могла бы тут что-то заново склеить и соединить.
Мы разошлись навсегда.
Ну а всем тем, кто вовремя предупредил столько терактов — за что обычно не положено благодарности, ведь пока гром не грянет и проч., — и кто все-таки остановил этот, кто шел навстречу огню, когда каждый мирный человек бежал от него, — простое большое спасибо и неуклюжий поклон.

Отвратительное выступление режиссера Сокурова на встрече с Путиным — насчет того, что у нас, мол, в Чечне что-то не так, а у Кадырова зачем награды, и в Ингушетии активные граждане по тюрьмам сидят etc. — и, разумеется, отвратительные аплодисменты всему этому со стороны «общественности».
Все это ровно так же ужасно, как были ужасны разговоры про плохого Саддама в 2003 году, а потом плохого Асада и плохого Каддафи в 2011 году, — и результат, если, не дай Бог, сокуровское недовольство имело бы шанс во что-нибудь воплотиться, был бы тот же самый.
Море крови.
Нашей, русской крови, не говоря уж о всех остальных.
В обсуждении Кавказа нужно сразу отставить глупое и паточное лицемерие сторонников воображаемой реальности.
В обозримом будущем там невозможен ни один из «идеалов» той или другой партии: ни государственный развод России и Чечни (даже обсуждение этой темы наказывается нашим УК; да и элит таких у нас нет), ни мифический «имперский русский порядок» с фантазийными новыми Ермоловыми и Барятинскими (поищите бесправных крестьян в солдаты, чтобы ими жертвовать; нет нужды таким образом связываться с Закавказьем, как в позапрошлом веке), ни уж тем более галлюциногенная «свобода и демократия» (даже обсуждать скучно и смешно).
А возможны там только два варианта.
Либо там царствует местный Асад, Саддам и Каддафи — со всеми издержками этого процесса, но зато нас происходящее почти не касается, это их собственное счастье или несчастье, кому как нравится.
Либо там образуется Дикое Поле — с теми самыми дорогими Сокурову активными гражданами, что ныне заперты в тюрьмах, в роли Бармалеев, с массовой работорговлей, публичными казнями христиан и терактами в наших самолетах и метро на деньги одной маленькой восточной страны (мы-то сейчас платим на Кавказе за отсутствие новостей, а вот она будет платить за их наличие).
И вот именно к этому второму варианту — ИГИЛ это называется, если что, — нас и подталкивает благородное сокуровское морализаторство.
А если и когда там в качестве «свободы» случится ИГИЛ — благородное «мировое сообщество», вместе с почтенными Сокуровыми, вдруг озаботится разными гуманитарными и антитеррористическими миссиями и… угадайте, кто будет умирать за их реализацию на земле, где нет русских, и где они уже точно не будут жить.
Американцы? Англичане? Французы? Родственники и друзья Сокурова?
Заново умиротворять Кавказ своими смертями будут русские призывники.
Не добровольцы, нет, дурных нема, а именно призывники, как это уже было в девяностые годы у нас и пять лет назад сами знаете где.
А благородная общественность будут отворачивать морды от их похорон и говорить о важной цивилизационной и альтруистической миссии во имя сохранения и развития мультикультурного сообщества.
И понятно почему.
Ведь грязная и бессмысленная война России с очень жестоким и сильным противником внутри своих границ будет мила и приятна всем заграничным обкомам.
Ущерба кому надо от нее — ноль, зато сколько радости, ведь весь ущерб — за наш счет.
Старая история, на самом деле.
У нас, кроме Сокурова, был еще и другой Александр — Невский.
И вот он-то как раз хорошо понимал, где России выгодно воевать (на западных границах, где противник помягче, а цена вопроса — стирание идентичности, хоть и не знал этого слова князь), а где — на всяком юго-востоке — полезно и поддержать худой мир с тогдашними активными гражданами, чтобы не стать их бессмысленной жертвой, а если и атаковать там, то не сейчас, а когда-нибудь в светлом будущем пятнадцатого века, когда изменится соотношение сил.
Князь до сих пор прав.
Смотрите внимательно на людей, которые рассказывают, что за Смоленском и Брянском нам нужна дружба-дружба-дружба, зато как только заходит речь о Кавказе или Китае, они вдруг становятся такие решительные, такие смелые, так ярко разоблачают врага.
Эти люди нас давно и прочно не любят.
Они любят только «мировое сообщество».
А нам они смерти хотят.

Россия — страна большая, но очень маленькая.
Народу здесь вроде бы много, но при этом — «никто не нужен».
И есть только два русских типа, которым во всех смыслах «позволено быть».
Устроено это так.
Огромное как будто бы пространство, которое, будь оно американским, на каждом метре давало бы свои «чикаго и сан-франциско», с разными местными правилами и возможностями, стоит пустое.
На самом деле, конечно, там много чего происходит или могло бы происходить, на этом бесконечном русском поле, — но жизнь жительствует только через Москву, по решению Москвы, с привезенными из Москвы модами и начальниками, ну и на выбитые с большим трудом из Москвы деньги.
А если без этого, если «как в чикаго», то, во-первых, денег нет и не будет, а во-вторых — зато будет уголовное дело и кого-то накажут за самодеятельность.
А чтобы это огромное русское пространство как-то политически и символически представлять, чтобы в нем себя реализовать, надо быть госслужащим.
Госслужащий — он мало того, что должен быть «простым человеком», то есть не иметь никаких экзотических свойств, — он и вовсе не должен иметь никаких человеческих свойств, кроме тайной страсти к воровству.
Госслужащий, как буддийский монах, должен полностью отрезать свое «я», отсечь все индивидуальные черты и чувства, и говорить только на специальном, сакральном русском языке — канцелярите, на котором муравейник «системы» общается с миром.
Он не может сказать: я, Петя, хочу сделать здесь то-то и то-то.
Он должен сказать: согласно постановлению 32113, принято решение обеспечить население данного населенного пункта…
Потому что он — вообще не «Петя».
Петя он — когда тайно ворует, а потом еще, может, в тюрьме, когда будет уголовное дело.
А пока что он — голос муравейника, безличная «инстанция», типовой человек-функция, которому только и можно быть этой бесконечной Россией, уныло и монотонно распределяя детские площадки, штрафы и поздравления ветеранам.
Быть вместо нее.
Но есть и второй путь.
Можно уехать с этого русского поля в «Москву».
И там — стать «внутренним чужаком» и «прогрессивным человеком», миссия которого состоит в том, чтобы заимствовать и проповедовать в России западные образцы — будь то телефон, митинг, бар, книга или сексуальная связь нового типа, — и проповедовать их всегда на деньги того самого муравейника из госслужащих, но в жесткой внешней конфронтации с ним.
Это — прямо противоположная роль.
Если «там» ты — бывший Петя, который в окружающей тебя бедности и пустоте стал абстрактным рупором системы, то «здесь» ты — максимально выделенный, конкретный, во всем подчеркивающий свою отдельность и независимость Петя, который, напротив, в очень густой и богатой среде «Москвы», в этом бутылочном горлышке — несет знамя прогресса и заграницы.
И если в поле нужно настаивать на заунывной и бубнящей коллективности, на неизвестно откуда взявшейся и кого представляющей «традиции», — то в бутылочном горлышке нужно отождествить себя со «свободой», с якобы бурным и стихийным порывом рассерженного или просто экстравагантного человека, «не такого, как все».
Но сам конфликт между этими двумя типами, между Петей-госслужащим и Петей-засвободу — во многом мнимый.
Потому что «свобода», как сказано выше, щедро оплачивается из казны муравейника, она развивается и румянится его трудами, не переставая при этом быть яростно антисистемной, — а муравейник, в свою очередь, остро нуждается в этой свободе и моде, в этом голосе заграницы — чтобы, вопреки демагогии про «традиции», всегда иметь внешний ориентир, эталон, ведь внутреннего просто не может быть, внутри пустота, бедность и запрет на наличие своего «я».
А больше в России ничего нет.
Ну, есть, конечно, но в порядке исключения, чудом и ненадолго.
А чтобы всерьез и надолго, надо либо в бескрайнем поле зачитывать инструкцию 460850, либо в узком бутылочном горлышке рассказывать про новую французскую теорию.
Большая, но маленькая страна: чиновники и чужаки, а третьего не дано.
Так мы корову не купим.
Так мы Россию не спасем.

цинк
хроники

щелчок — сир Соколов на коне / Александр Пашин (с)

28 октября 2019

Скончался Буковский.
Ругаться и обсуждать скандалы его старости — не будем. Бог ему судья.
Интересно другое.
Я читал высказывания тех, кто скорбит, пишет о том, что Буковский это «упущенный шанс России» — Шендерович, Слоним etc., понятный круг людей, — и все-таки, несмотря на то, что я все про них понимаю, невольно удивлялся.
Они же знают такое количество вовсе не чуждых им борцов — Жаботинский, Менахем Бегин, Голда Меир — и неужели не чувствуют, что и в Буковском, и в таких же, как он, — чего-то фатально не хватает?
И ровно то, чего не хватает — и делает «шанс» безальтернативно упущенным.
Но с этой публикой говорить бессмысленно.
Зайдем с другой стороны.
Во второй половине двадцатого века по всей Восточной Европе от Будапешта до Львова и даже Еревана и Тбилиси — существовали борцы с Советской властью.
Нравятся они нам или нет — не имеет значения.
Но важно вот что.
У всех этих борцов в сознании был образ зла — коммунизм.
Но был и образ добра.
И это всегда была национальная судьба, национальное будущее.
Прибалтийский, польский, грузинский, армянский дом — взамен казенного советского барака.
А что же Буковский и Ко?
С образом зла все понятно и традиционно.
А как насчет добра?
Так вот на том самом месте, где у всех антикоммунистических диссидентов десятков стран и республик была национальная судьба — у московских была… пустота.
Дырка.
«Мировое сообщество».
Единое человечье общежитие без Россий и без Латвий (заметим, что Латвия, в отличие от России, в общежитие не торопилась).
И там, где в воображении всех этих диссидентов советского блока должен был воскреснуть и состояться в новой-старой жизни их собственный польский, чешский или армянский крестьянин, военный, рыночный торговец, посетитель пивной с висячими усами в пене, интеллигент-почвенник, словом, тот или иной вечный национальный тип, — там у Буковского и Ко… пустота.
Казенный Иван Иванов из РСФСР, человек без свойств, человек без родины, без нации, без корней, без прошлого, без собственных интересов, которому предлагалось просто перейти из коммунистического КПСС в глобальное КПСС, подчиниться уже не брежневскому казенному бетону, а вашингтонскому.
И ничего больше.
И никакого вам своего дома, русские, вместо Советской власти.
Неудивительно, что фантомный «шанс» советских диссидентов оказался упущенным.
Неудивительно, что «другое» государство, как будто бы возникшее в 1991 году, само оказалось фантомным — и вместо него быстро восстановилась Советская власть-2.
Нельзя быть лицом и знаменем пустоты.
Нельзя быть борцом за глобальную абстракцию, за прямое подчинение людей «всему миру», даже без скромной мечты о собственном домике и огородике с забором вокруг.
Точнее, можно и так, но тогда не стоит вздыхать и обижаться, ведь такая картина мира уже есть, она называется «Советская власть», и в этом смысле она по-прежнему с нами.
Трагедия советских диссидентов состоит в том, что они — единственные в мире — сражались с Советской властью за Советскую власть.
Им казалось, что они проиграли.
К сожалению, они не проиграли.

3 октября 2019

В юности я:

— Увлекался современным искусством. Работал одно время у Марата Гельмана, Гельман был добрый и веселый, он возил меня по разным вернисажам и знакомил с художниками, и художники тоже были пьяные и веселые.
— Читал разные нечитабельные книги, всевозможные авангардистские стихи и прозу вроде Генри Миллера, и Аллена Гинзберга с Берроузом, и Джойса, конечно, и Хлебникова, и Андрея Белого, и успешно делал вид, что все это страшно интересно.
— Пил все подряд. И портвейн пил ужасный, еще советский, и водку, и спирт, разбавленный не помню чем, и ликеры, и плохие фальшивые коньяки, и какие-то псевдонастойки из ночного коммерческого ларька на углу, давай, наливай.
— В политике симпатизировал Григорию Явлинскому и Валерии Новодворской, в то время как Чубайса и компанию считал оскорбительно патриотическими, а если проще, то хотел, чтобы пришли американцы и будет счастье.
— Любил маленьких, худеньких, очень интеллигентных девочек в очках, тех, которые тоже знали толк в Андрее Белом и вернисажах, а мимо всяких там румяных, телесно существенных и по-народному харизматичных проходил равнодушно.
— С некоторым ужасом относился к любой природе, леса там какие-то, реки, деревья, трава, тоска какая, детские и пенсионерские удовольствия, то ли дело город хотя бы на десять миллионов человек, и лучше даже, если не провинциальная Москва, а Манхэттен.
Вот какой я был молодец.
Куда только все делось.
Цените, дорогие мои, свои нежные молодежные увлечения.
А то пройдет каких-нибудь пять минут, ну буквально чуть-чуть, — и ничего, ничего не останется.
Кроме смешных воспоминаний.

9 октября 2019

Стихи длинные и очень плохие, приведу только один фрагмент:

Ведь знал же Крым, куда он лезет,
И признавалось большинство,
Что не о славе русской грезит,
А чтоб решали за него.

Есть колоссальная прослойка
Людей, боящихся свобод,
Причем боящихся настолько,
Что это прямо их гребет.

Про русский мир на их бы месте
Я вообще бы помолчал —
Не столько из понятья чести,
А из совсем иных начал.

Таким угодливым и сирым,
И приблатненным, Бог, прости,
Не стоит зваться русским миром:
Им долго до него расти.

Зачем он занимается этим позорным «творчеством»?
Вопрос не менее интересный, чем навязчивое стремление Прилепина оправдать Колыму.
Я знал Быкова много лет.
И я хорошо помню, что в нулевые годы его взгляды не имели ничего общего с тем, что он горами выдает сейчас.
Больше того, в разгар первого Майдана Быков оценивал происходящее так трезво и скептично, что журналист Панюшкин — идеологически находившийся тогда примерно там, где Быков находится сейчас — даже пытался вызвать его на дуэль, усмотрев оскорбление в реакции Быкова на какие-то его тексты, полные любви к соседней стране.
Сложно себе это представить, но пятнадцать лет назад мы с Быковым, Крыловым и Холмогоровым некоторое время издавали вместе газету, игравшую роль этакого молодежного «Завтра».
Что же случилось потом?
Откуда взялось все это безумие про «я больше никогда не поеду в Крым, он оккупирован» (а Быков обожал Крым, постоянно ездил в Артек, и самые замечательные страницы его весьма недурного — кстати, рекомендую — романа «Орфография» посвящены именно Крыму) и «таким угодливым и сирым не стоит зваться русским миром» (автор так самозабвенно фигачит халтуру и пропаганду, что даже забывает элементарное: слово «сирый» в русской культуре имеет сугубо положительный христианский смысл).
Я расскажу вам, откуда это взялось.
И это история совсем не только про Быкова, но и про многих, многих журналистов, писателей, художников etc.
Дело в том, что здравомыслящего, политически терпимого и не заряженного еще нелепой русофобией молодого Быкова терзала одна проблема.
Он — хоть и москвич, образованный человек, всем известный, многими любимый, уже автор нескольких книг — комплексовал перед высокомерной либеральной интеллигенцией, вышедшей из больших квартир и советских элит.
Ему казалось, что он — сын учительницы, далекий от «своего круга», не имевший влиятельных родственников и яркой родословной, трудно зарабатывавший деньги в разных редакциях, ценимый прежде всего народом за «Времечко», «куртуазных маньеристов» и хорошие, но слишком «понятные» рифмованные стихи, — представляет собой что-то обидно несовершенное по сравнению с этими балованными снобами.
Ему казалось, что они презирают его, не принимают его, смотрят на него сверху вниз.
Примерно так оно, кстати, и было на самом деле.
Замечу в сторону, что ровно то же самое чувство свойственно и Захару Прилепину, но, поскольку исходные биографические свойства Быкова все же более «мягкие», чем у Захара, он органически не мог в качестве мести этим людям полюбить Сталина и ограничивался более умеренным диссидентством.
Как и я.
Думаю, это умеренное инакомыслие нас и сближало, помимо прочего.
А потом что-то произошло.
Что именно — лучше всех описал Хармс.

«Но вот как-то утром у Абрама Демьяновича что-то отскочило от правого глаза.
Абрам Демьянович потер этот глаз и вдруг увидел свет. А потом и от левого глаза что-то отскочило, и Абрам Демьянович прозрел. С этого дня Абрам Демьянович пошел в гору.
Всюду Абрама Демьяновича нарасхват.
А в Наркомтяжпроме, так там Абрама Демьяновича чуть не на руках носили.
И стал Абрам Демьянович великим человеком».

В случае Быкова это произошло примерно в 2010-2011 году, когда они с Ефремовым и Васильевым начали исполнять комические куплеты на злободневные политические темы — и этот проект внезапно сделался бешено популярным именно среди той самой публики, на внимание которой Быков тщетно претендовал до этого, публики на полдороги между телеканалом «Дождь» и Барвихой.
Дальше — больше. Дальше Болотная площадь, где он оказался буквально в гуще тех самых людей, которых до этого вроде бы терпеть не мог, которых справедливо критиковал, над которыми так смеялся, и — о счастье! — все состоялось, случилось, срослось.
Мажорно-либеральная аудитория приняла его и признала, он добился того «элитного», а не «массового» успеха, которого ждал столько лет.
И он начал стремительно подстраиваться под то, что там носят (привет «угодливости» русского мира).
Научился верить во все самые глупые, пошлые, истеричные мифы вожделенного «хорошего общества» — и сам начал выдавать их с таким рвением, словно бы всегда таким был.
Проклял некогда любимый Крым. Объявил многих прежних друзей «умершими».
И, я надеюсь, будет жить долго и счастливо, под громкие и непрекращающиеся аплодисменты — тех, кого надо, а не кого попало.
Почему я об этом пишу?
Как я сказал выше, это история совсем не только Быкова.
Их — таких — много.
И каждый раз, когда вы читаете очередные тексты про «рабский менталитет» , «империю», которая душит «свободные народы», «угодливость русского мира» и тому подобное, — помните, что многие их авторы выдают всю эту понесуху просто потому, что рыба ищет, где глубже, а человек ищет, где лучше.
Он, человек, не хочет быть с сирыми, он хочет быть за одним столом с самыми благополучными, приличными, высокомерными, с самыми правильными во всех отношениях, с теми, у кого на лбу печать: «мир за меня».
И, чтобы попасть за этот стол, а потом, не дай Бог, не быть оттуда изгнанным, он готов на многое — и на «империю», и на «менталитет», и на сатирические стишки про ненужных русских.
И он по-своему прав.
А как иначе?
Ведь в Наркомтяжпроме именно за это на руках носят.

+++++

Из ветки комментариев:

Ибрагим Графов

Как-то у тебя очень уж рационально-матеарилистически получается. А экзистенцию куда девал? Трагедию? Еврейский вопрос, в конце концов?! Я тебе так скажу: у Быкова и у тебя, и даже у меня одна и та же проблема. И это, будешь смеяться, но пятый пункт. Еврей не может по-настоящему любить Россию, хоть ты тресни. И не потому что еврей плохой или Россия плохая, или еще что-то там. А проще, гораздо проще: для того, чтобы что-то любить, нужно чувствовать его СВОИМ. Иначе это не любовь, а отдаленная влюбленность: ну как на чужую жену фетишить, которая в дорогое авто садится и уезжает. Можно пофантазировать, подрочить, можно теоретически даже попробовать завести с ней роман на стороне. Можно, на худой конец, изнасиловать (как сделали троцкие-свердловы, например). Но все равно — Она. Никогда. Не будет. Твоей. Это вот такое досадно довольное чувство. А дальше каждый его каждый переживает как умеет. Быков вот по-детски обиделся и сказал «ну и не нужна ты мне такая, буду про тебя гадости на заборе писать «Машка из пятого подъезда — сосет». Ты, наоборот, придумал себе что-то романтическое про русское национальное чего-то там и березки. А я просто отъехал во внутреннюю эмиграцию и вотку пью, к женщине в автомобиле стараюсь относиться с отстраненным уважением «Хороша Маша, да не наша». Но все мы из одного корня эти разные реакции вывели, и корень этот тот самый, ага

• Дмитрий Ольшанский Ну все-таки, старик, справедливости ради, еврейский вопрос занимает в моей жизни примерно в сто раз меньшее место, чем в твоей, ну а Быков где-то посередине, но он всегда не любил Израиль.
• 

  Ибрагим Графов Дмитрий Ольшанский Митя-Митя. Если ты не занимаешься еврейским вопросом, ЕВРЕЙСКИЙ ВОПРОС ЗАЙМЕТСЯ ТОБОЙ. А также: кто не хочет кормить свой национальный вопрос, тот будет кормить чужой!
• 

  Дмитрий Ольшанский Ибрагим Графов Слушай, старик, ну это правда не мой национальный вопрос. Я, во-первых, по отцу, во-вторых, православный. То есть ну никак ваще) Хотя люблю очень ваш народ и своим с ним родством горжусь (ну за вычетом демшизы)
• 

  Ибрагим Графов Дмитрий Ольшанский Я придерживаюсь мнения, что этот клятый вопрос влияет на юзеров, безотносительно того, что они сами об этом думают. И совершенно неважно по маме, по папе, процент крови, крещение и т.п. Это просто бы такая фича, которая когда есть, она будет влиять. Дальше каждый с ней разбирается как умеет.
• 

  Геннадий Макаров Ибрагим Графов ну Украину то у евреев любить получается
  и Польшу с Прибалтикой
• 

  Ибрагим Графов Геннадий Макаров ну во-первых это не евреи как таковые, а статистически ничтожная в мировом контексте прослойка московской либ.интеллигенции. во-вторых, чего ж не любить, в Москве сидючи, тупо по принципу «русским назло». обычная фронда.
• 

  Anna Novikova Ибрагим Графов а у Розенбаума с Кобзоном этой проблемы получается нет?
• 

  Геннадий Макаров Ибрагим Графов ну «украинским назло» — могут и вздернуть
  не в этом ли весь секрет?
• 

  Ибрагим Графов Anna Novikova Разумеется, есть. Просто они ее решили по-своему. И довольно эффективно, надо признать. Кобзон, например, умело сочетал в себе способность быть русским патриотическим символом и при этом оставаться очень еврейским евреем. Снаружи об этом мало знают, но внутри, в общине, причем в настоящей, религиозной еврейской общине, в синагоге, а не на условном «Эхе Москвы» Кобзон был очень уважаемым и влиятельным человеком.
• 

  Ибрагим Графов Геннадий Макаров Не думаю. Просто на Украине сейчас жить совсем никаких ништяков, если ты совсем не бомж типа Муждабаева-Бабченко. В Прибалтике тоже особо делать нечего. В Польше кому они нужны, вообще? Вот в Москве сидят и свинячат в информационном пространстве. Тупо по принципу «все против России». Америка — хорошо. Украина — ладно. Завтра внезапно будет конфликт с какой-нибудь я черт его знает Чехией, например, и тут же все будут за Чехию. Хомячки.
• 

  Виктор Викторович Димитров Вот, что мне никогда не понять, как вы евреев отличаете от неевреев? Мне вот просто в голову это не приходит, я просто «об этом» не думаю, пока меня «в это» носом не ткнут..
• 

  Ибрагим Графов Виктор Викторович Димитров Вы даже не можете представить себе, но в мире есть колоссальное количество разных культур и субкультур. Вот евреи как-то друг друга отличают, и католики тоже, и люди ирландского происхождения в США, и потомки какой-нибудь средневековой венгерской аристократии, наверное, тоже. Если вы в этом нихера не разбираетесь, то разумно просто так и констатировать, а не бравировать своим незнанием и непониманием.
  

22 июня 2019

иллюстрация от Редакции Финбана  ?

В отношениях между буквой м и буквой ж я видел многое.
Свою сильную влюбленность без взаимности; влюбленность без взаимности, стыдно сказать, в меня; прекрасную близкую связь без всякой постели; отвратительный роман-скандал, зато с постелью; умных и терпеливых женщин, с которыми меня ничто не связывало, хотя я пытался; глупых и злобных женщин, которые были тем, что доктор прописал; замужних женщин и женщин с детьми, которых я бы не потянул; женщин на другом конце света; разницу в возрасте в одну сторону, в другую сторону, разницу в происхождении, образовании, социальном положении — в любую сторону, разницу во взглядах, во вкусах, такую разницу во всем, что и два слова трудно сказать, и это чаще всего; идеальный интеллект, идеальную душу, идеальное тело, идеальное отношение к жизни, идеальное отношение ко мне — всегда все по отдельности, как фрагменты коровы в лавке у мясника; женщин меркантильных и жертвенных, аристократических и деревенских, безумных и мещанских, свободных и закрытых, типично русских и принадлежащих другим мирам; пару мужчин, которые якобы украли, стащили мое счастье, хотя понятно, что из этого кошелька невозможно украсть; долгие правильные ухаживания без всякого, разумеется, результата, но и мгновенные романы, тоже, впрочем, драматические, но попозже; невозможность расстаться, хотя ничего не получается; попытку жить вместе, хотя ничего не получается; попытки мириться, прощать, просить прощения, ломать других, ломать себя, ломать жизнь друг другу, хотя все равно ничего не получается; замечательных женщин, которые любят кого-то другого, извините, — этого так же много, как плитки в Москве; замечательных женщин, для которых ты — пустое место; замечательных женщин, которым лучше бы полюбить кого-то другого, извините; лень вместо любви, ссору вместо любви, издевательство вместо любви, категорическое непопадание в чужой стиль и чужие ожидания вместо любви, вежливый интерес вместо любви, заполнение пространства и убийство времени вместо любви, дружбу вместо любви, родственную связь и любовь, но другую, вместо любви, что угодно вместо любви.
Но любви — той, которая должна быть простой и счастливой, — не видел.

цинк

29 октября 2019

Есть особо изощренное издевательство в том, что для всяких любовных и демографических целей нам нужны люди, которые одновременно бы и казались нам привлекательными, и нам было бы с ними интересно, и в то же время их характер и жизненные обстоятельства должны рифмоваться с нашими, — и все эти ощущения обязаны быть взаимными.
Таким образом, жизнь требует от нас совпадения даже не четырех, а как минимум восьми совершенно разных условий для того, чтобы она, жизнь, стала не только совместной, но и совместно счастливой.
И это я еще очень грубо и приблизительно перечислил, ради экономии места и времени не вдаваясь в прустовские нюансы.
По-моему, проще выиграть миллиард в лотерею, чем представить себе, что все так сошлось.
Однажды, к примеру, случился в моей жизни тот удивительный, почти хлестаковский момент, когда у меня образовалась подружка и замечательной красоты (именно на мой вкус, что тоже важно), и вовсе не мещанка, а с некоторыми даже богемными склонностями (пить вино и читать книжки, а не сами знаете что), и — стыдно сказать, но это правда, — влюбленная в меня на какое-то время, и к тому же молодая, свободная и бездетная, чтобы издевательство (см. выше) стало по-настоящему изощренным.
Казалось бы, счастье привалило.
Тащи ее замуж, старик, пока она не передумала.
Не тут-то было.
У нее был чудовищный, невыносимый характер.
Характер того рода, когда человек испытывает буквально физиологическую, органическую потребность ссориться, кусаться и враждовать каждую минуту, из-за любых пустяков.
И вот одно только это — обрушило и обессмыслило всю ту роскошную голливудскую комбинацию, которой судьба вроде бы незаслуженно меня наградила.
Я вспоминаю об этом, естественно, не для того, чтобы «критиковать» женщину, о которой я до сих пор вспоминаю с нежностью и ностальгией.
А исключительно потому, что всю жизнь меня не оставляет чувство нехорошего изумления: почему все это так сложно устроено?
Почему люди должны каким-то немыслимым образом приладить друг к другу не два, не три, а, я не знаю, пятнадцать разных своих органов, которые упрямо не прилаживаются все одновременно?
Бог создал мир.
Но когда дело дошло до семейного и полового вопроса — он явно устал, вышел, оставил незапертой дверь.
И туда зашел кто-то другой.

6 сентября 2019

Мало что раздражает меня так сильно, как склонность местного среднего класса разговаривать на собачьем языке сплошного заимствования.
Бесконечные ивенты, брифы, кейсы, лонгриды, хайлайты и коворкинги сливаются в один огромный океан менеджерской пошлости и языкового равнодушия, и уже даже смеяться над этим скучно и тошно, а хочется просто сказать этим милым людям:
— Берните в хелле, пожалуйста!
Примечательно, что это засилье псевдоанглийского, эта диктатура тупого импорта образовалась именно в те годы, когда, по мнению интеллигенции, у нас кровожадно расцвели «изоляционизм», «день опричника» и «особый путь» (сочетание одного с другим дает представление об интеллектуальной честности и умственных способностях этой интеллигенции).
Могут, конечно, сказать: но ведь эти заемные слова были всегда.
Они были и в прежней России, во французских выражениях помещика, и в позднем СССР, в разговорах хиппи и фарцовщиков, были в девяностые годы, с их спонсорами и прочим лизингом.
И это правда.
Эти слова были всегда, но за ними пряталась наивная и уязвимая мечта.
Мечта о Париже в деревенских лопухах, мечта о группе Led Zeppelin на уроках диалектического материализма, мечта о красивой жизни в кооперативном кафе с золотой цепью на шее.
Мечта не могла сбыться — по крайней мере, для всех и всегда, — и потому ее корявая потребность выразить себя настоящими, заграничными словами заслуживает хотя бы трагического почтения.
И вот мы оказались в мире, где чужие слова есть, а мечты нет.
Где менеджеры — и даже журналисты, о ужас, — шпарят на собачьем языке не потому, что они таким образом грезят о недоступном мире, которому не суждено сбыться на родине, о волшебном мире, куда им не попасть, — а просто потому, что у них все деловые бумажки так написаны, и они намертво привыкли на собачьем языке свои бумажки писать.
Нерусская-русская пошлость перестала быть экзотическим и обреченным цветком — и стала рутиной.
Но бернуть в хелле синим-синим файром ей все-таки не помешает.

10 февраля 2017 г.

Семь вещей, которые надо понимать про Россию и русских в двадцать первом веке.

1.
Россия — это маленькая страна.
Она только кажется большой на карте, Россия.
Но пространства для жизни здесь очень-очень мало.
То есть таких мест, где есть и цивилизация, и самое обычное тепло.
Люди здесь не столько живут, сколько бродят во тьме между маршрутками и многоэтажками, прижимаясь к окраинам мегополисов размером с Мехико и Бомбей, но только на крайнем севере.
Это вообще наш самый большой дефицит — тепло и солнце.
Нам нужно жизненное пространство там, где все это есть.
Нам нужны целые острова в теплых морях, куда можно хотя бы на время эвакуировать русских людей из тьмы и депрессии.

2.
Русские — это малый народ.
Не нужно смотреть на данные переписей. Плюс три градуса в январе — это много, да. А если в июле?
Так и с нами.
Наши вроде бы большие цифры — ничего не говорят о той демографической катастрофе, которую пережили русские за последние сто лет: две мировые войны, две Смуты, «товарищ Сталин», который разбрасывался людьми, как песком на берегу.
Русские — это краснокнижный народ.
Нам нужны правила жизни в заповеднике: никаких мигрантов (кроме своих, русских переселенцев), и даже намека на вытеснение нашей, более слабой культуры, всевозможными сорняками.
Зато зарплата гражданина и зарплата матери.
Реставрация всего разбитого «империями» и «большими планами».
Бережное отношение к человеку, которого осталось так мало.

3.
Русские живут хуже всех на Земле.
Никто не пострадал так, как мы, от сочетания климата с государством.
В мире есть много стран, где жизнь вроде бы куда хуже, чем здесь.
Но там тепло.
Там — солнце светит.
И, наоборот, есть некоторое количество стран, где погода не сильно лучше, чем здесь.
Но именно в этих странах — какое совпадение, да, — царит социализм в хорошем смысле слова, и с каждого человека только что пылинки не сдувают.
И только в России невыносимый климат — сочетается с африканским уровнем государственного управления и африканским же отношением к человеческой жизни.

4.
Россия — это не РФ.
Пропаганда внушает нам ложное представление о молодом государстве так называемых россиян, которое официально называется «федерацией», хотя существование 83% русских в этой самой федерации не обозначено вообще нигде и никак, даже формально не записано на какой-нибудь завалящей бумажонке.
Это удивительная, неслыханная в мире страна — где мифическая общность (нет никаких россиян, повторяю, выключите телевизор) сочетается с волшебным устройством, когда все настоящие общности в ее составе наделены всеми свойствами наций, и только русские отсутствуют, заменены «населением областей».
Подлинные же национальные границы России, подлинные границы ее культурного и политического бытия — не имеют к РФ ни малейшего отношения.

5.
Русские — это безгосударственный народ.
Положение русских — больше всего похоже на положение курдов или палестинцев.
Впрочем, даже курды и палестинцы находятся в более выигрышной ситуации, поскольку их проблема осознается всем миром, и никак не скрывается от них самих.
А здесь — активно работает внешняя по отношению к русскому народу система, которая откровенно, с напором и пафосом занимается любыми «внешними» делами.
Прощает миллиарды долгов (местным — никогда), выдает миллиарды дешевых кредитов (местным — никогда), скупает имущество на огромные суммы (всегда — не здесь), пластается перед любым иностранцем, просто потому, что он — иностранец, а значит, высшее существо, оберегает как святыню даже минимальные проценты чужого населения где-либо или другой крови в ком-либо.

6.
Главная драма русской истории — пропасть между человеком и государством.
В мире нет такой армии, где нищий и бесправный крестьянин прошел бы победителем от Парижа до Аляски.
В мире нет такой империи, где все окраины жили бы так сыто и счастливо, а центр — с таким заброшенным, беспросветным сиротством.
В мире нет такой культуры, которая создала бы «Анну Каренину» с «Идиотом» и полетела бы в космос, — но собственного обывателя держала бы хуже собаки, на цепи, с костью, за которой надо на электричке ехать в большой город.
Немыслимая концентрация сил и ресурсов где-то наверху, с поражающим своей гигантоманией результатом, — и бездна ненужности, нелюбви, чуждости и безразличия чуть пониже, чуть дальше, — это Россия.

7.
Главная русская проблема — отсутствие нации.
Народ есть, а нации нет.
Нет своего, нет своих, нет ощущения дома.
Нет хозяина.
Государство чужое, — а хозяина нет.
Нет публичного языка, на котором власть могла бы разговаривать с избравшими ее гражданами как со своими, — потому что это не граждане, и не свои, и никто никого не избирал, а просто — «проводится оповещение о плане соответствующих мероприятий с целью повышения эффективности человеческого капитала согласно инструкции №26257».
И нужно как-то проснуться.
Вернуться обратно — в тот мир, где живут родные друг другу люди.
Чтобы вместо казенного российского дома без крыши и с провалившимся полом, но зато с табличкой «Вход запрещен!», — возник другой, русский дом, где есть хозяин и
горит свет.

10.08.2019

Я хочу поговорить с теми, кто в эти дни чувствует себя в меньшинстве.
Не в меньшинстве по отношению к нашей бесконечной родине, разумеется, а — к той благородной публике, которая шумно возмущается в центре Москвы и в сетях.
Я знаю, что это непросто.
Ведь одно дело, когда ты находишься «в оппозиции» к случайным теткам в автобусе, к орущим экспертам на ток-шоу, к скучным чиновникам поперек себя шире, к маразматикам, откровенным циникам и гопникам, и даже к «родителям, которые не понимают».
И совсем другое дело, когда против тебя играет не команда телезрителей, а команда знатоков.
Когда против тебя — музыканты и писатели, правозащитники и журналисты, студенты лучших университетов и топ-менеджеры, да и просто молодые, модные, красивые, образованные, благополучные и счастливые люди.
Отличники и победители.
И все они как зомби, как пьяные — повторяют одно и то же, — а ты стоишь в этой толпе трезвый.
Сложно не поддаться.
Сложно что-то сказать, когда вокруг так кричат.
И я знаю многих милых, симпатичных интеллигентов, которые натурально боятся хоть как-нибудь обозначить свое несогласие с большинством — вип-большинством, социально значимым большинством мегаполиса и фэйсбука — в такие дни.
Они вынуждены молчать, а то и притворяться, что их тоже страшно волнует происходящее, тогда как пять лет назад они, наоборот, должны были делать вид, что им все равно, ведь холеный двадцатилетний «либертарианец» из Вышки в полиции — это великая драма, а женщина с оторванными ногами после авианалета на город — ну, мало ли, бывает разное в жизни.
Но бояться не надо.
Пьяная толпа «лучших людей» как покричит, так и разойдется, и от жеманного самолюбования останется одна неловкость.
Потому что нет той власти, которая могла бы упасть им в руки.
Ведь это только пропаганда рассказывает, что митингуют в ответ на «деспотизм и произвол», а свергают чужую силу. А на самом деле, падает не ледяной Советский Союз 1984 года, а прогрессивный Советский Союз 1990 года, и революция — это всегда ответ на растерянность и слабость, а не на силу и деспотизм, и даже нынешние митинги раззадорились после нескольких человечных, компромиссных решений — освобождения Голунова, избавления Федермессер от боев в грязи, отмены строительства собора на Урале, — а вовсе не из-за каких-то подписей. Но Горбачев поет песни с Андреем Макаревичем, а не сидит в Кремле.
Потому что нет той страны, которая могла бы поверить в их пошлую болтовню.
Наивный, романтический советский человек, измученный многочасовыми очередями в пустые магазины, никогда не видевший большого мира, многие годы проживший под колпаком своего завода или НИИ, — поверил в похабную демагогию людей, обещавших ему луну с неба и Америку в кармане. Потерял государство, работу, а иногда — и саму жизнь. Но современный — битый-перебитый, многое повидавший, знающий свою выгоду и чувствующий лицемерие — русский человек за наперсточниками не пойдет. Они потому и набирают себе толпу подростков, что привлечь взрослого обывателя невозможно. Он, обыватель, много нецензурных слов может сказать о нынешней политике. Но двадцатый век научил его, что гильотина — плохое средство от головной боли.
И еще кое-что.
Потому что есть мы.
Есть люди, которые упрямо портят красивую, раз и навсегда нарисованную картинку, где на одной стороне всегда только безличное и бездушное государство, сплошные темные ряды без единого человеческого лица и живого слова, а на другой — честные активисты, все как один львы толстые, машут плакатиками.
Хорошая картинка, да только лживая.
На другой стороне в двадцать первом веке — не какие-то воры и проходимцы, телевизионные психопаты и казенные рожи.
А трезвые люди, знающие цену начальству, но уверенные в одном.
Дорогие борцы с плакатиками!
Вам будет сложно это понять, но здесь любят родину, а не Путина.
И власти вам — не видать.

12 января 2018 г.

Много есть на свете всякого цветущего идиотизма, но особенно мне нравится популярная фраза: «вся моя жизнь пройдет при Путине».
Пять лет моей жизни прошло при Путине.
Десять лет моей жизни прошло при Путине.
Горе-то какое.
Характерно, что больше всех об этом любят вздыхать прогрессивные мальчики и девочки.
То есть те люди, которые даже и близко не знают, что это такое — когда ты чувствуешь, что твоя жизнь проходит.
А что ты чувствуешь?
Что время идет очень быстро.
Что время идет трагически быстро.
Что жизнь сама — по природе своей — заполнена переменами, и чаще всего скверными, гадкими, а то даже и страшными переменами, — и потому ты не рвешься бежать им навстречу.
Ты хочешь ее — жизнь — как-нибудь задержать.
Так, как, бывает, задерживают приятного собутыльника.
— Слушай, ну посиди еще полчаса, ладно?
И когда я думаю про «N лет, проведенных при Путине», — это приятные мысли.
Мне приятно об этом думать, потому что тот же самый Путин был на том же месте тогда, когда я был младше, и когда все были живы, и когда все было впереди.
И это значит, что пока он все тот же — и там же — перемены еще не до конца обвалились на мою голову, как люстра на Веничку.
Еще есть, значит, время, когда все как бы по-прежнему.
А уже потом — мельтешение, обновление, мрак и кошмар.
Но это еще не все.
Есть и другое — совсем простое, банальное, но никогда не грех об этом помнить и повторять.
Дело в том, что жизнь не измеряется тем, при ком она прошла.
Был такой поэт, Пушкин его фамилия.
Он когда-то написал стихотворение про политику.
То есть не про политику, разумеется, а про все самое главное на свете, — но и про политику тоже, и даже про «моя жизнь прошла при Путине» в этих стихах сказано все.
А именно:

23 июля 2017 г. 

Я часто думаю о том, как бы это выглядело, если бы женщина могла заранее сказать мужчине — просто и прямо — как сложится их жизнь вдвоем.
Рассказать ему будущее — так же быстро, как посылают в магазин за картошкой.
— Мы проживем вместе сорок восемь лет. И я буду все время ругать тебя за то, что ты не то надел, не туда пошел, не с тем выпил, не выпил лекарства. Но когда на сорок девятом году я неожиданно замолчу — без меня ты не сможешь.
— Уйду к Саше через четыре года. Да, сволочь. Да, стерва. Какая разница. Ты же сразу знал, на что идешь.
— А я буду прекрасной старухой. Очень красивой, в своем уме, остроумной и домовитой. Буду заниматься внуками, правнуками. Но, видишь ли, какое дело. Я буду твоей вдовой.
— Ты будешь гулять от меня с первого же года после того, как поженимся. Но никогда не уйдешь. И понятно, почему. Кто ж тебя еще, кроме меня, вытерпеть сможет.
— Мы с тобой быстро разведемся. Но после этого, как ни странно, подружимся.
— Я буду тебе изменять. С вызовом, чтоб ты заметил. Но ты не заметишь — нарочно — и все пройдет, как и не было ничего.
— Я не буду тебя любить сначала. Буду делать вид, убеждать себя в том, что все правильно сделала, когда замуж вышла. А потом — каким-то случайным утром — ты еще будешь спать, а я встану, уйду, вернусь, посмотрю на тебя спящего, глупого, с открытым ртом — и вдруг так полюблю. И уже навсегда.
— Ты будешь бухать, а я рыдать. И так все время — до твоих похорон.
— Ты меня бросишь и уйдешь к этой. Ну, ты ее пока не знаешь, ей сейчас восемь лет, так что какая разница. Правда, до этого момента у нас будет вечная великая любовь.
— Лет через пять я пойму, что моя духовная жизнь не наполнена чем-то значимым. И уеду в Индию. Машу заберет бабушка.
— Я попытаюсь уйти от тебя к Саше. Но быстро вернусь. Ты, конечно, сволочь. Но по сравнению с Сашей…
— А у нас с тобой не будет сорока восьми лет. Да что уж там, и восьми лет не будет. Но, знаешь, до самых последних недель, когда ты устроишь меня в ту дорогую больницу, — тебе будет так весело, так завирально хорошо со мной. Останется только преодолеть эти последние недели. А потом женишься снова, если захочешь. Или не захочешь.
Человек обычно думает, что если бы он мог знать свое будущее, он бы все поменял.
Но если женщина, которую ты любишь, расскажет тебе всю правду сразу, — ты примешь ее так же безоговорочно, как и распоряжения насчет картошки.
Выслушал, поцеловал, взял ту судьбу, какую дали.

5 марта 2015 г. 

ЭТО НЕ МЫ. ЭТО ОНИ.

15 сентября 2017 г. 

Люди любят сравнения.
Людям нравятся заманчивые, прилипчивые аналогии, все эти бесконечные Сталины-Гитлеры, которыми надо измерить жизнь.
Вот и нынешняя Россия — это Советский Союз, Путин — Брежнев, Сирия — Афганистан, Украина — да хоть танки в Праге, санкции — пустые полки, Боинги, Олимпиады, железный занавес, митинги, Ельцин-Навальный, а в конце хаос, крах, ну и мы все — как тогда, молодые, счастливые, с флагом.
Не получается.
Жизнь упрямо идет в другую сторону.
В Крыму ли, в Донецке — нет протестующих чехов, а в Сирии —
призывников, наша столичная тоска по сыру — уже подзабытая, впрочем, — даже и близко не тянет на прежние электрички за колбасой, действующий Совбез — с его способностью быстро вывернуть в любую сторону и обязательным ЗОЖем — не повторяет ржавевшее Политбюро, митинги не идут по нарастающей, как лет тридцать назад, а собираются строго по праздникам, а потом назад, в школу, в офис, Навальный, вопреки внешности, не становится Борис Николаичем, так как не может увлечь ни чиновников, ни простецов, а коммунистическая стена, отделявшая советское от свободного, недействительна в мире, где нет и не может быть никакой изоляции, потому что везде — одна и та же модная сумка, часы, трусы, телефон и правильно рваные джинсы.
Да и мы сами — даже если нафантазировать худшее, хаос, обвал, — уже не «как тогда».
Милый романтический идиотизм, вера в великую заграницу, которая придет и спасет, — кончились навсегда.
Осталось трезвое, циничное благоразумие.
И даже те, кто делают вид, что хоть сейчас готовы на баррикаду, — такие же благоразумные, на самом деле.
Двадцатый век научил всех.
Иван Петрович, который идет по той же улице, где некогда шел Петр Иваныч, — это уже не Петр Иваныч, а Иван Петрович. Это другой человек.
Конечно, нам хочется знать, куда он идет.
Но никакие сравнения не помогут.

17 августа 2017 г. 

Грузный мальчик с флагом Конфедерации стоит неподвижно перед памятником генералу Ли.
Он отдает честь своему каменному командиру.
А перед ним — толпа сторонников мира, любви, терпимости и разнообразия.
И они, приверженцы любви, буквально скрючились от ненависти.
Они, поклонники терпимости, орут и визжат, и прыгают перед замершим мальчиком, и тянут к нему свои факи, и пытаются его ну хоть как-нибудь оскорбить.
Но ничего не выходит.
Мальчик стоит так спокойно, словно бы и нет перед ним этой обезьяньей помойки, словно бы на площади он один — и его генерал.
На кого он похож?
А похож он на черную девочку, которая так же бесстрастно проходила сквозь бесновавшуюся расистскую толпу, когда в первый раз шла в школу в пятидесятых.
Но теперь другой век, и совсем другие люди утверждают свою власть, и пытаются затоптать каждого, кто не идет с ними в ногу.
«Мир и любовь», бывшие в свое время образом свободы, стали дежурной риторикой унижения, господства и цензуры, и всякий раз, когда очередной лицемер цитирует Нельсона Манделу или Мартина Лютера Кинга, — уличное стадо сносит памятники, строчит доносы и скандирует свои дешевые проклятия.
Стадо задыхается от злобы.
А мальчик стоит.

8 сентября 2017 г. 

Москве — очень условно, конечно, такие даты всегда фантазия, — исполнилось 870 лет.
Москва — один из самых уродливых городов западного мира.
Собственно, Москва вообще больше не имеет отношения к западному миру, а проходит по ведомству мира третьего — там же, где Мехико, Бомбей-Мумбай, Куала-Лумпур, Каир, Шанхай, Дубай и все прочие центры ада.
Сложно даже сказать, что в Москве все-таки хуже, страшней: позднесоветские Калужская площадь и проспект Сахарова, лужковские Манежная площадь и Золотая Миля, хрущевский Новый Арбат, собянинское стеклобетонное Зарядье, Арбатская площадь с выдающимися по вандализму зданиями Генштаба и офисов напротив «Праги», огромная и тоже полностью снесенная Якиманка, убитая советскими Плющиха, несчастные Чистые пруды с театром Калягина, «Лукойлом» и зданием ВТБ, монструозная Лубянка в КГБ-стиле, Пушкинская площадь, лишившаяся всех своих пропорций и красот, бессмысленно-гламурная Тверская, мертвый Столешников, автомобильный кошмар Таганки, испоганенный Курский вокзал вместе с «Атриумом», пахнущие ресторанным жлобьем Патриаршие, ужасная Трубная площадь с «Легендой цветного», «Красные холмы» на Павелецкой, подчистую снесенные Сокольники, Мордор в бывшем Оружейном переулке на Садовом кольце, брежневские башни, испохабившие лучший дворянский район за Арбатом, сам Арбат, превращенный в туристическую помойку, Боровицкий холм с воцарившимся там истуканом, перечеркнувшее все виды центра Москва-сити, торговый центр «Европейский» (хотя там нет ничего европейского, одни горцы) у Киевского вокзала, ну вы уже поняли, я могу перечислять бесконечно.
И всюду подростки, подростки, приезжие, приезжие, подростки, подростки, приезжие подростки, гастарбайтеры, еще гастарбайтеры, и еще подростки.
И никаких москвичей.
Это не высокомерие, это всего лишь факт: ни один город в мире не смог бы выдержать такого напора бабла, строительства, понтов, молодости, варварства и нагнанной со всего прежнего СССР рабочей силы.
А ведь когда-то я так любил Москву.
Ту Москву, последние кусочки которой еще сохранились вокруг Ивановской Горке, в переулках за Чистопрудным и Покровским бульваром, в районе Басманных улиц, в Лефортово, за спиной высотки на Котельнической, на улице Солженицына (самая лучшая улица Москвы, кстати, и это логично, что она называется именно так), и чуть-чуть в Замоскворечье, и чуть-чуть на Шаболовке и в Хамовниках, и еще кое-где, но очень скоро, уверен, стройка сделает свое черное дело и там.
Везде будут стоэтажные башни, сидящие в них парвеню со всей России и обслуживающие их таджики.
И вечная давка, и вечная пробка, и вечная плитка, которую за миллиард надо менять каждый год.
А разве что-нибудь еще надо?

28 сентября 2015 г.

Русский человек прощается с последним теплым днем, как несчастная солдатская жена — с мужем, уходящим на фронт, а оттуда в котел, а оттуда в могилу.
Он ходит по улице и грустно говорит: прощай, солнце. Больше я тебя не увижу до апреля — то есть, честно говоря, никогда.
Он говорит: прощай, теплый ветер. И тебя больше не будет.
Он говорит: прощай, сухой асфальт, и даже плитка проклятая, но все равно еще сухая, — прощай, прощай.
Скоро над тобой раскинется дождевой океан, а потом он замерзнет, и я, матерясь и рыдая, буду падать головой вниз — туда, где ты спишь подо льдом.
Он говорит: прощай, рай.
И он говорит: здравствуй, ад.
Здравствуй, тьма.
Здравствуй, стужа.
Здравствуй, всякая гадость, которая уже завтра начнет валиться на меня с неба — и так до апреля.
Но я же знаю, что это обман, и никакого апреля не существует.
Когда Адама выгоняли из рая, ему тоже обещали, что это временно, это максимум на несколько месяцев, и что в апреле его пустят обратно.
Апрель — это как муж, который вернется с фронта.
Никто не вернется.
Но я как-нибудь справлюсь. В скафандре шарфов и курток. В гриппе и температуре.
В родном аду.
А последний теплый день в это время садится на поезд, и машет шапкой остающемуся в аду русскому человеку, и выбрасывает дурацкую шапку вниз, в ад, — ведь ему она незачем, и ласково говорит на прощанье: «Си ю лэйтер». Он же чужой, теплый день, он не наш, не из ада.
И уезжает.
Шапку-то подбери, пригодится еще.
Вот, молодец.