Дмитрий Веденяпин

ВЕДЕНЯПИН
Дмитрий Юрьевич

1959, Москва
Поэт, переводчик
Стипендия Фонда Иосифа Бродского, 2011

wiki
Журнальный зал
facebook

***
Кто-то снизу крикнул: «Поручик!»
И поручик Сунцов прошагал к окну.
Ни души. Пустовал даже грязный стульчик,
На котором вечно кряхтит этот горе-сапожник, ну,
Этот жид — как его? — Шмульчик? Срульчик?..
«Господа, — ни с того ни с сего прошептал поручик, —
Всё пропало: Россия идёт ко дну».

* * *
Хамсин, а не самум. В каких песках?
О чём ты говоришь — конечно, сами.
В широких шляпах, длинных пиджаках,
С печальными еврейскими носами

Они идут в шабат сквозь этот мир,
Где всё разъято, смешано, разбито,
И тот, который светится из дыр,
Протёртых в этом наждаком иврита.

Само собою, там всегда шабат
И всё кошерно: каждая травинка,
Как здесь кошерны их походка, взгляд,
Молитвы, вздохи, бороды, ботинки.

Вот мимо нас они идут впотьмах
По улицам своим огнеупорным
В широких шляпах, длинных пиджаках,
Пылающих то золотым, то чёрным.

* * *
Мы вышли из гостиницы с таким
Дурацким выражением на лицах,
Как будто это не Иерусалим,
А, я не знаю, Ницца.

Но очень скоро — дело даже не
В очкариках, кто с пейсами, кто в хаки,
Не в Кардо или Западной стене —
Нас окружили знамения и знаки.

На нас, по крайней мере, на меня
Легла ответственность — да-да, вот это слово.
Мне предлагалось стать большим и новым:
Прочней алмаза, горячей огня.

Как говорят в Одессе, чтоб я знал,
Откуда что берётся: сверху? Снизу?
Письмо царю на «В», звонок, сигнал,
Короче говоря, еврейский вызов.

Нам подарили встречу и печать
В залог, что нам не сделаться одними
Из тех, кому не встретиться опять.
Забуду ли тебя, Иерусалиме…

Начало лета

«Я точно знаю: вот оно
Настало, сука,
Когда в открытое окно
Влетает муха».

***
Привыкнуть к этому нельзя вообще
Ни тут, нигде, ни в праздники, ни в будни.
Перед лицом контуженных вещей
Я в том клянусь торжественно и чудне.

* * *
В серых стёклах, не то зеркалах
На каком-то закате-рассвете
Эта женщина честно светилась впотьмах,
В полумгле-полусвете.

О позорно-неловкие полуслова:
Перелёт-недолёт, но без них мы,
В смысле я, знать-то знал, но набрёл бы едва
На Незнайкины рифмы.

А они хороши. Почему? Потому
Что ботинки и полуботинки,
Да и палка — селёдка (одно к одному),
Как подушки-простынки

На диване, нет, полу-диване, тахте
Или кресле-кровати…
Как вот эта вот женщина в той темноте
На рассвете-закате.

Кясму. Утро в лесу.

Нет ничего прекраснее, чем лес
С нечастыми вкраплениями датчан
На великах и пеших англичан
И даже немцев с картами и без.
В лесу ты есть такой, какой ты есть,
Но лучше, вероятно, потому,
Что здесь, в лесу, слышней благая весть
Или ещё Бог знает почему.
В лесу живёт прозрачный свет, а в нём
Прозрачный смысл, а с ним любой дурак —
Да что уж там — любой духовный гном
Становится уместным, как овраг,
Болото, камень или бурелом.

***
Как свет под соснами, где ты и тут и там,
Как Фигаро, а то и Мандельштам,
Порхающий над эс-эс-эр, как слово
Над вещью… Там и тут, два мотылька,
Один — оттенка светлого желтка,
Второй — как небо: нежно-голубого.
«Вас к телефону», — говорит зола
Золе, и та встает из-за стола,
Под окнами сосед кричит: «Пошел ты…»
Другому пьянице… Над клумбой у грибка
С песочницей кружат два мотылька:
Небесно-голубой и бледно-желтый.
И получается зеленый день, где там
И тут, и сразу весь Адам,
И даже то — вот сели, вот вспорхнули —
О чем сейчас вот здесь и только здесь
Туда-сюда шьют солнечную взвесь
Два мотылька под соснами в июле.

***
Как будто дождь, как будто дождь, как будто —
Всю ночь — шуршат страницы, льются слезы.
Нет ничего реальнее «как будто»,
Не улыбайтесь, господин философ.
Где ночь, там Мунк: безумье, мрак и страсти.
С рассветом настает пора «как будто»:
Тебя как будто нет и тут же — здрасьте-
Пожалуйста — ты входишь. С добрым утром!
Боюсь, что здесь не обойдешься светской
Улыбочкой, как в тускловатом зале
«Недорогой» гостиницы со шведским —
Buffet — столом и розой на рояле,
Которая ни очно, ни заочно
Не заблагоухает — это точно.

* * *
Какая-то птица скрипела,
Название птицы, увы —
Канюк? Пустельга? — улетело
Из ржавой моей головы.
Бывают же птицы на свете
И солнца круги и слои,
Где бабочки делают эти
Балетные взмахи свои.
Бывают же лес и черника,
И лес, и черника, и свет,
И ягель, и море — и дико,
Что этого, может быть, нет
В том месте, куда нас, понятно,
Не то чтоб пустили, но где,
Наверное, было б приятно
Сквозь сосны спуститься к воде.

* * *
Когда мы подъехали к дому, было уже темно.
Дождь мерцал, ветер дул со стороны залива.
Ты была в белом свитере и сером плаще, как в кино
Бергмана или Годара, в общем, очень красивой.

Пахло жасмином, морем, соснами и травой,
Счастьем, сказал бы я, только не вечным, взрослым,
Где чёрный мальчик с факелом кружит над головой
Чуть ли не в каждом кадре, — взрослым, чересполосным.

Мы устроили ужин (кстати, может, и нет),
Точно чего-то выпили — in vina ve… — иначе
Что ж за кино? Когда я позже выключил свет,
Снова стал виден сад и крыша соседней дачи.

Маяк

Старик сидит в прозрачном «помните»,
Как на террасе или в комнате

Среди смеркающихся слов,
Перед окном, открытым настежь,
Где то потухнешь, то погаснешь,
Разглядывая свой улов.

Когда темно и непонятно,
Стон, плач и солнечные пятна.

Там, где ни слёз, ни маеты —
Родные вспышки темноты.

* * *
Я хотел бы не понять,
Но случайно взял и понял.
Понял и пошёл гулять.
На небесно-синем фоне
Лес шумел со всех сторон.
Сосны, подавляя стон,
Ограничивались скрипом,
Зеленели, золотясь,
Вышелушивая связь
Между знанием и всхлипом.

* * *
Вот дядя в кепке с бородой седой,
Вот бабушка в платке с кривыми ножками,
Вот юноша высокий, краснощёкий…
И что всё это значит? Только то,
Что я иду по улице в пальто
Из драпа, сдержанный… и кстати
Теперь навстречу школьники — ха-ха,
Хи-хи, ха-ха, и вдруг один: «Тиха
Украинская ночь»… Эх, тёти, тяти…

Воздушный шар

То выше подлетал, то ниже
Спускался шар.
Нам подарили ночь в Париже
На рю Муфтар.

Потом он дёрнулся, а после,
Пропев «уа»,
Скукожился, чтоб я, как ослик
Иа-Иа,

Хранил тебя, моя слепая
Ночная ню…
Как ты белеешь, засыпая…
И я храню.

* * *
Дениска Кораблёв в витрине
С обложки пялится в окно.
В одном саду посередине
Стояло дерево одно.

Как говорил товарищ Сталин,
Размяв щепотку табаку,
«Не то чтоб мы его познали,
Но откусили по куску».

Не всякая душа потёмки,
Внутри иных светло, как днём.
Ушанок мёрзлые тесёмки
Стучат о кружки с кипятком.

Война и мир. Цветёт сурепка,
Картошка морщится в золе.
Лев Яшин поправляет кепку,
Готовясь обыграть Пеле.

Везёт, когда в колодце света
Ещё один, за глубиной
Другая, та, что глубже этой
Прозрачной, солнечной, сквозной.

— Гурджиев — справа, третий с краю,
С усами… — Поздно, я пойду…
Сосна скрипела, расширяя
Сознание в одном саду.

***
Вдруг начались серьёзные дела.
Как бы погасли солнечные пятна.
Жизнь, что была, взяла и уплыла,
Как облако, немного безвозвратно.
На яблоне сидит “павлиний глаз”,
“Лимонницы” калитку украшают,
Мерцая, “адмирал” пустился в пляс…
Но бабочки уже не утешают.
Горит отдельно эта красота,
Отдельно птицы тенькают и вьются.
Старик в пенсне кричит: “Я сирота”,
Смешно кричит, и в зале все смеются.
Однажды, сорок лет тому назад,
Я тоже был один на целом свете:
Проснулся — дом молчит, и дачный сад
Молчит, пустой, и в нём сверкает ветер;
Мир обезлюдел; никакой мудрец,
Я точно знал, не сможет снять проклятье,
Пока между деревьев наконец
Не замелькало бабушкино платье.
Приходит страх, и смысл лишают прав.
Недаром в мире пауза повисла
Как грустная неправда тех, кто прав,
И стрекоза “большое коромысло”.
В огромном чёрном городе зимой
Метёт метель на площади Манежной,
И женщина, укрывшись с головой,
Лежит без сна в постели белоснежной.
Был смысл как смысл, вдруг — бац! — и вышел весь,
А в воздухе, как дым от сигареты,
Соткался знак, что дверь — не там, а здесь
В пещеру, где начертаны ответы
На все вопросы: о природе зла,
Путях добра и сокровенной цели
Всего вообще… Серьёзные дела!
Я ж говорил! А вы: “Мели, Емеля”.

***
Жизнь моя в столбе бесплотной пыли,
В облаке, расплывшемся от слёз,
В зеркале, которое разбили,
А оно очнулось и срослось.

В комнате, как в солнечном осколке
Озера, сверкающего сквозь
Листья и ослепшие иголки,
Пляшут пряди солнечных волос;

Рыбаки спускаются по склону
По траве, блестящей от росы;
Папа говорит по телефону,
Обречённо глядя на часы.

Даже в зимней обморочной давке,
В стёклах между варежек и шуб
Тонкие секунды, как булавки,
Падают, не разжимая губ;

Но не зря в серебряном конверте
Нас бесстрашно держат на весу —
Как от ветра, спрятавшись от смерти,
Одуванчик светится в лесу.

1994