Денис Новиков

By alexandrbabushkin , in было дело on 03.12.2016 .

1992. Бродский с молодой женой и Денис Новиков, снимала Эмили Мортимер в своём лондонском имении. Тогда Денис прилетел свататься к будущей звезде британского кино, а Иосиф Александрович — знакомить дедушку Эмили, знаменитого адвоката, с новой супругой Марией. (Кстати, фотография «говорящая» — Мария беременна, курить ей не дают, и дразнит курящих поэтов, приложив к губам пустые пальцы). В 95-м в нью-йоркском издательстве «Эрмитаж» Денис выпустит первую книжку стихов «Окно в январе», с замечательным Послесловием Бродского (кроме Новикова, ни одного молодого поэта он письменным напутствием не удостоил). В следующем году муза Дениса Эмили Мортимер дебютирует в кино.
Иосиф Александрович уйдёт в 1996-м, не дожив до шестидесяти, Денис в 2004-м — в 37.
А на этом снимке оба — влюблённые и счастливые. Живые.

Новиков
Денис Геннадиевич
(1967 — 2004, Беер-Шева)

Жил в Москве. Учился в Литературном институте им. А.М. Горького. Участник группы «Альманах». Член Союза Российский писателей. Несколько лет провел в Англии и Израиле. Стихи публиковались в журналах «Театральная жизнь», «Огонёк», «Юность», «Арион», «Новый мир», «Знамя». Выпустил четыре книги стихов. Послесловие ко второй книге Новикова — сборнику «Окно в январе» (1995) — написал Иосиф Бродский. В последние годы резко порвал с литературным кругом (последние пять лет жизни стихов не писал) практически не печатался.
wiki

«… в последние годы своей жизни он резко разорвал с литературным кругом. Его уже нельзя было представить, как в сборнике «Личное дело», под одной обложкой с Гандлевским, Кибировым, Приговым, Рубинштейном, Айзенбергом… Самый молодой и ранний из них, Денис стал настаивать, что он — не из них.
… когда последняя, самая сильная книга стихов Дениса Новикова «Самопал» («Пушкинский фонд», СПб, 1999) прошла незамеченной, он решил, что стихи — это его сугубо частное, действительно личное дело, и порвал с литературным кругом окончательно. Да и как его книга могла быть всерьез замечена? Тираж «Самопала» — 1000 экземпляров. Такими были поисковые тиражи 1900-х годов, когда на всю Российскую империю (исключая Финляндию и Польшу) приходилось 120 000 человек с высшим образованием. Сейчас таковых больше. Но они — другие».
Олег Хлебников
http://2005.novayagazeta.ru/nomer/2005/09n/n09n-s38.shtml

«Мне посчастливилось во второй половине 1980-х гг. быть знакомым с Денисом Новиковым. Встречал его много раз в поэтической студии Ольги Чугай, видал в некоторых кампаниях, перезванивался с ним, общался. Среди студийцев Ольги (да простят меня другие товарищи Дениса по поэтическому цеху, если я невольно сейчас их принижу) он, наверное, был самым крупным и талантливым поэтом. Если мне захочется назвать великого русского поэта советско-постсоветского безвременья (этого слома эпох), то как-то сами собой вспомнятся и назовутся только два имени – трагически рано ушедших Евгения Блажеевского (+1999) и Дениса Новикова (+2004). Может быть, есть и еще. Но я назову только их». Игорь Курляндский
http://igorkurl.livejournal.com/101542.html

Россия

Ты белые руки сложила крестом,
лицо до бровей под зелёным хрустом,
ни плата тебе, ни косынки –
бейсбольная кепка в посылке.
Износится кепка — пришлют паранджу,
за так, по-соседски. И что я скажу,
как сын, устыдившийся срама:
«Ну вот и приехали, мама».

Мы ехали шагом, мы мчались в боях,
мы ровно полмира держали в зубах,
мы, выше чернил и бумаги,
писали своё на рейхстаге.
Своё – это грех, нищета, кабала.
Но чем ты была и зачем ты была,
яснее, часть мира шестая,
вот эти скрижали листая.

Последний рассудок первач помрачал.
Ругали, таскали тебя по врачам,
но ты выгрызала торпеду
и снова пила за Победу.
Дозволь же и мне опрокинуть до дна,
теперь не шестая, а просто одна.
А значит, без громкого тоста,
без иста, без веста, без оста.

Присядем на камень, пугая ворон.
Ворон за ворон не считая, урон
державным своим эпатажем
ужо нанесём – и завяжем.

Подумаем лучше о наших делах:
налево – Маммона, направо – Аллах.
Нас кличут почившими в бозе,
и девки хохочут в обозе.
Поедешь налево – умрешь от огня.
Поедешь направо – утопишь коня.
Туман расстилается прямо.
Поехали по небу, мама.

1992

***
Пойдем дорогою короткой,
я знаю тут короткий путь,
за хлебом, куревом, за водкой.
За киселем. За чем-нибудь.

Пойдем расскажем по дороге
друг другу жизнь свою: когда
о светлых ангелах подмоги,
а то — о демонах стыда.

На карнавале окарина
поет и гибнет, ча-ча-ча,
не за понюшку кокаина
и не за чарку первача.

Поет, прикованная цепью
к легкозаносчивой мечте,
горит расширенною степью
в широкосуженном зрачке…

Пойдем, нас не было в природе.
Какой по счету на дворе
больного Ленина Володи
сон в лабрадоровом ларе?

Темна во омуте водица.
На Красной площади стена —
земля по логике сновидца.
И вся от времени темна.

Пойдем дорогою короткой
за догорающим лучом,
интеллигентскою походкой
матросов конных развлечем.

***
Ну-ка взойди, пионерская зорька,
старый любовник зовёт.
И хорошенько меня опозорь-ка
за пионерский залёт.
Выпили красного граммов по триста —
и развезло, как котят.
Но обрывается речь методиста…
Что там за птицы летят?
Плыл, как во сне,
над непьющей дружиной
в даль журавлиный ли клин,
плыл, как понятие “сон”, растяжимый,
стан лебединый ли, блин?..
Птицы летели, как весть не отсюда
и не о красном вине.
И методист Малофеев, иуда,
Бога почуял во мне.

***
Включу-ка я лёгкую музыку, вот что.
Я тоже ведь лёгкая вещь.
Я тоже ведь создан как будто нарочно,
чтоб публику-дуру развлечь.
И я повторяюсь, как музыка эта
по просьбам рабочих людей,
а после распада, суверенитета —
звучу по заявкам блядей.

Г. И.

Все сложнее, а эхо все проще,
проще, будто бы сойка поет,
отвечает, выводит из рощи
это эхо, а эхо не врет.
Что нам жизни и смерти чужие?
Не пора ли глаза утереть.
Что — Россия? Мы сами большие.
Нам самим предстоит умереть.

Не играй ты, военный оркестр,
медью воздуха не накаляй.
Пусть Георгий таскает свой крест,
да поможет ему Николай.
То он крест из бесчинства пропьёт,
то он дедовский орден проест…
Это я не про русский народ.
Всё в порядке, военный оркестр.

Ты помнишь квартиру…

Ты помнишь квартиру, по-нашему — флэт,
где женщиной стала герла?
Так вот, моя радость, теперь её нет,
она умерла, умерла.

Она отошла к утюгам-челнокам,
как в силу известных причин,
фамильные метры отходят к рукам
ворвавшихся в крепость мужчин.

Ты помнишь квартиру: прожектор луны,
и мы, как в Босфоре, плывём,
и мы уплываем из нашей страны
навек, по-собачьи, вдвоём?

Ещё мы увидим всех турок земли…
Ты помнишь ли ту простоту,
с какой потеряли и вновь навели
к приезду родных чистоту?

Когда-то мы были хозяева тут,
но всё нам казалось не то:
и май не любили за то, что он труд,
и мир уж не помню за что.

***
Жизнь прошла, понимаешь, Марина.
Мне не стыдно такое сказать.
Ну не вся, ну почти половина.
Чем докажешь? А чем доказать,

что ли возле молельного дома
поцелуем, проблемой рубля,
незавидною должностью «пома»
режиссёра, снимавшего для

пионерского возраста; что ли
башней Шуховской — эрой ТВ,
специальною школой, о школе
по-французски, да память mauvai,

да подумаешь: «лучше и чище»
и впервые окажешься прав.
Закатает обратно губищи
драгоценного времени сплав.

Увлажнённые выкатил зенки,
проницающий рыбу на дне,
было дело — под юбкой коленки,
постороннего наедине, —

непроглядно. Скорее из кожи
истончившейся вылезешь вон.
Жизнь прошла без обмана, чего же
поднимать мелодический звон —
лбом о сторону прочного сплава,
доказательства скрыты внутри…
Говоришь, половина? — И слава
Богу. Вся, говоришь? Говори.

***
А мы, Георгия Иванова
ученики не первый класс,
с утра рубля искали рваного,
а он искал сердешных нас.

Ну, встретились. Теперь на Бронную.
Там, за стеклянными дверьми,
цитату выпали коронную,
сто грамм с достоинством прими.

Стаканчик бросовый, пластмассовый
не устоит пустым никак.
— Об Ариостовой и Тассовой
не надо дуру гнать, чувак.

О Тассовой и Ариостовой
преподавателю блесни.
Полжизни в Гомеле наверстывай,
ложись на сессии костьми.

А мы — Георгия Иванова,
а мы — за Бога и царя
из лакированного наново
пластмассового стопаря.

…Когда же это было, Господи?
До Твоего явленья нам
на каждом постере и простыне
по всем углам и сторонам.

Еще до бело-сине-красного,
еще в зачетных книжках «уд»,
еще до капитала частного.
— Не ври. Так долго не живут.

Довольно горечи и мелочи.
Созвучий плоских и чужих.
Мы не с Тверского — с Бронной неучи.
Не надо дуру гнать, мужик.

Открыть тебе секрет с отсрочкою
на кругосветный перелет?
Мы проиграли с первой строчкою.
Там слов порядок был не тот.

1994

Ценник.

От вещи останется ценник.
Не верится — десять рублей.
Останется Ленин от денег,
на лоб ему ценник приклей.
Не плюй на возложенный веник,
камней не бросай в мавзолей,
как провинциал шизофреник.
Войди, поклонись и приклей.

***
Учись естественности фразы
у леса русского, братан,
пока тиран куёт указы.
Храни тебя твой Мандельштам.
Валы ревучи, грозны тучи,
и люди тоже таковы.
Но нет во всей вселенной круче,
чем царскосельские братвы.

***
Когда кричит ночная электричка,
я не могу волнения сдержать
и я кричу: умолкни, истеричка,
и умоляю дальше продолжать.
Никто из наших, русских и почти что,
не может не почувствовать укол,
когда кричит ночная электричка,
быть мужиком, не спрашивать, по ком

***
Все сложнее, а эхо все проще,
проще, будто бы сойка поет,
отвечает, выводит из рощи,
это эхо, а эхо не врет.

Что нам жизни и смерти чужие?
Не пора ли глаза утереть.
Что — Россия? Мы сами большие.
Нам самим предстоит умереть.

***
Так фокусник захочет объяснить,
но, со словами сладить не умея,
повествованья потеряет нить,
и пропадёт у фокуса идея.
Как опустился иллюзионист!
Он так давно с животными, что лает —
не говорит, и на руку нечист,
и голубей, того, употребляет.

***
Допрашивал юность, кричал, топотал,
давленье оказывал я
и даже калёным железом пытал,
но юность молчала моя.
Но юность твердила легенду в бреду.
Когда ж уводили её,
она изловчилась слюной на ходу
попасть в порожденье своё.

Икона

Будем ждать, будем век коротать,
будем Саймона слушать Гарфанкела,
будем Библию тоже читать:
ты за ангела, я за архангела.
Я пойду за тебя помолюсь,
путь из кухни проделаю в комнату,
не боюсь — и теперь признаюсь:
я ведь выменял эту икону-то.
В доме не было нашем икон,
но меня повела Богородица,
привела пионера в притон,
где контрасты по-скорому сходятся.
Там Она мне смотрела сквозь мглу —
и тогда я вино своё выставил;
дома гордо повесил в углу,
даже из пионеров не выступил.

Сила есть, а ума мне не нужно.
Биржевик промышляет умом.
А моя заключается служба
в сумасбродстве, напротив, самом.
Высоко это раньше ценилось,
но отмстил неразумным Гайдар.
А теперь всё опять изменилось,
и пора отвечать за хазар.

Как можно глубже дым вдохни,
не выдыхай как можно дольше —
и нет ни горцев, ни войны,
и панства нет, и членства Польши.
Когда б не Пушкин, то чихал
бы я на всё на это, право.
Скажите, кто это — Джохар?
Простите, где это — Варшава?

Тридцать один. Ем один. Пью один.
С жадностью роюсь
в кучке могучей, что твой Бородин,
в памяти т.е.
Вижу — в мой жемчуг подмешан навоз.
И проклинаю,
но накладных не срываю волос,
грим не смываю.

Памяти А. В.

Когда роковая обида
за горло актёра берёт,
он больше не делает вида,
что только на сцене умрёт.

Обида из мелких, обидка.
Но надо же как-то с доски
фигуру убрать недобитка,
добить, говоря по-мужски.

***
вы имеете дело с другим человеком
переставшим казаться себе
отсидевшим уайльдом с безжизненным стеком
и какой-то фигнёй на губе
почему-то всегда меблированы плохо
и несчастны судьбы номера
и большого художника держит за лоха
молодёжь молодёжь детвора

***
Науки школьные безбожные,
уроки физики и химии
всем сердцем отвергал, всей кожею
и этим искупил грехи мои.
Да, это я лишил сокровища
за сценой актового зала
девятиклассницу за то ещё,
что в пятом мне не подсказала.
Но нет любви без этой малости,
без обоюдной, в общем, муки,
как нет религии без жалости
и без жестокости науки.

Где ты теперь и кто целует пальцы?
и как? и где?
Не удивлюсь, коль это впрямь
малайцы.
Они везде.
А ты везде, где это только можно,
не зная, что
такие пальцы целовать несложно.
Так где и кто?

A. W.
Государыня, просто сударыня,
просто дура, набитая всем,
начиная с теорий от Дарвина —
до идей посетить Вифлеем.
Просто женщина, с ветром повенчана,
и законно гуляет жених
в голове и поёт, деревенщина,
ей о ценностях чисто иных.

***
Норвежки и чешки: коньки и такие
специальные тапочки для ностальгии.
Реальную чешку, живую норвежку
судьба посылала мне после в насмешку,
поскольку они утолить не могли
желания левой и правой ноги.
Тут много от секса, но что тут от сердца?
Лишь татуировка у чешки, для перца, —
на заднице сердце пронзала стрела
и лучшего места найти не могла.

***
Я лягу спать, мне будет сниться
твоя отдельно голова,
отдельно таз и поясница.
Расчленена, а всё жива!
При коммунистах в балагане
пилили женщин по частям.
И ту, которая с ногами,
отдельно помню по ногтям.

***
За наблюденьем облаков,
за созерцаньем кучевых,
я вспоминаю чуваков
и соответственно чувих.
Я вспоминаю их отцов
и матерей, но почему?
Ну почему, в конце концов,
я — сторож брату моему?

Изыскание

По брусчатке, как сказано
у Михалкова
и украдено у Маршака,
ну а тот это слово у Бёрнса какого
напрокат одолжил на пока…
Я нашёл подтвержденье догадки
у Даля:
нет брусчатки в его словаре.
И сгубившая Бёрнса позёмка седая
по живому метёт в ноябре.

Тайна

Бежать озабоченным кроликом
из книжки любимой твоей;
лежать молодым агкоголиком,
как в книжке на сей раз моей.
Английскими были писатели,
им было понять нелегко,
что русскими будут читатели,
а втайне — насрать глубоко.

***
Дай Бог нам долгих лет и бодрости,
в согласии прожить до ста,
и на полях Московской области
дай Бог гранитного креста.
А не получится гранитного —
тогда простого. Да и то,
не дай нам Бог креста! Никто
тогда, дай Бог, не осквернит его.