Гоша (Игорь) Буренин

Игорь (Гоша) Буренин
1959–1995

Родился 22 февраля 1959 года в г. Лихене (Германия). Отец — Юрий Петрович Буренин, полковник, танкист; мать — Роза Соломоновна, по образованию — историк, работала заведующей школьной библиотекой. Родители развелись, когда сыну было 16 лет.
Гоша окончил архитектурный факультет Львовского политехнического института (1976-1981 гг.). В 1980-м году женился на Оксане Данилюк (Ксения Агалли). Работал полгода в проектном бюро Львовского лесотехнического института, был уволен по сокращению штатов. Затем — художником-оформителем в театре Бориса Озерова, иногда делал иллюстрации для газет.
С 1985 по 1986 год жил в Ленинграде, затем, с конца 1980-х гг., — в Ростове-на-Дону.
Умер в 1995 году от цирроза печени.

«Гоша – единственный из компании, кто умер, если можно так выразиться, естественной смертью: от цирроза печени. Впрочем, еще Марина, его жена. У нее во время диабетической комы отказали почки. Гошина могила на Северном кладбище в Ростове – пример отчаянной бренности бытия: едва различимый в бурьяне холмик у самой дороги, по соседству с мусорной кучей, в ряду безликих бугорков с табличками «Неизвестный мужчина». Правда, на его собственной жестяной табличке написано «Игорь Буренин». Известный мужчина, стало быть. Можно не врать себе: за Гошиной могилой никто не будет ухаживать. Его мама – Роза Соломоновна – умерла в далеком городе Львове, а Марина лежит неподалеку от Гоши, буквально в соседнем квартале. А мы, друзья, – такие, какие есть – неудачные друзья… Гоша был гармоническим человеком: писал стихи, рисовал, шутил. После гармонических людей, как правило, ничего не остается.

И от Гоши ничего не осталось. Только память. Наше знакомство совпало с началом перестройки, на память он читал нам с Олей стихи Саши Соколова:

Вот умрет наша бедная бабушка,
Мы ее похороним в земле,
Чтобы стала она белой бабочкой
Через сто или тысячу лет.

Теперь сам Гоша стал белой бабочкой… «

Борис Бергер
цинк

***
не то, чтобы сойти с ума, —
но выйти из дому хотя бы,
но вспомнить, горе, что октябрь, —
не то чтобы сойти с ума.

но: хочется считать дома,
аптеки, кабаки, — все рядом,
все родовой хранят порядок,
как зубы, книги, как обман, —
и год хранят, гудящий улей.

и, как солдат ушел за пулей, —
она ведь пела и звала! –
душа скользнула – и дотла:
зола, залей, залай, зозуля,
завой, что долбаный полкан,
но не тверди треклятый номер –
чей номер? – паспорта? полка?
довольно, что с ума не сходит.

доволен князь, что он в походе,
земле довольно что сама
влажнее слова и ума,
что пуля серебристо бродит, —
и что там лязгает: тюрьма?
или шарманка о свободе?
хватает слепоты, безродья, —
не то, чтобы сойти с ума.

***
немые скопища времён
скупые вольностью повторы
молчаний где, считай, имён:
престолы зимы да просторы

так мох ежом закатан в шар —
его не растолкует лето
не расколотит — и ветшать
колючка тащится по ветру

но свистнешь — вывалится слой:
столетье, колкая лепёшка —
и штукатуры ладят строй
шлепками извести из ложки

так до потопа — по весне
где обрывает сходни север —
толкни булыжник! боль в десне
качнёт дома запахнет серой — —

над хлястом волн свистит луна
и всадник гладя швы на меди
шершавой лестью валуна
клянёт мундир и просит денег

ЗОЛУШКА

мой близнец, божевольная золушка, —
в пепле губы, в крови ли рукав, —
ни на убыль, ни, горе, ни в прошлое
не исходишь, — заложница, зернышко
в недозволенной мгле языка –
время терпко, — и то: не тревожь его,
однокровный, родной мой ахав, —
сколько можно утюжить подошвами,
излечимы ли наши срока?

нет, не устричный мрак чудака
и не пушкинский бред о психушке, —
просто страх перед ухнувшей двушкой
и молчанием – наверняка:
просто страх перед ржавой копейкой.

жизнь, как жизнь: то ли рыжею кепкой,
то ли клевым словечком «жакан»
враз кишки обнажит, — ну, аркань, —
жбан поставлю! – шарахни, но метко,
ты же знаешь, я сильно учен, —
мне что двушка, что вышка, что перышко, —
только чтоб не молчал телефон,
только бы не молчал телефон,
мой близнец, божевольная золушка.

написано во времена, когда телефонные автоматы звонили за 2 копейки

***
кто бы почуял? тогда и за чайную мерку
выкупил кровь да расправил бы сбитый ледок —
нежная корочка века налипла досмертно
нервная кожица света дрожащий садок

завтра ли завтра — уже пятаками навыкат —
слово и слово держать что больное стекло:
входишь-выходишь метелишь осадок в корыте
всё остаётся одно и пустое светло

вся эта хриплая примесь песка в позолоте
жадный расплав чешуи языка в языке —
мира хоть каплю! и время вдохнуть в повороте
чайных стрекоз забывая трещать в кулаке

чур! это время моё отражаться в лиманах
щучьим сачком воровать по углам глубину:
чуешь? дрожат древовидные страшные мальвы
свежий побег выпуская царапать луну

***
дождь и дождь: двоеликая нянька —
тяжело награждает вода
по разбухшим стегая садам —
в пору августа кожу меняем

впору слепнуть как слепнут стада
в двуязыком граничном тумане —
связь кровей в известковом дурмане
в голубиной возне разгадав

я ныряю; ты взглядом и точкой
беспокойна — то ластишься, дочка,
и два голоса пробуешь вместе

то всплываешь по влажной коре
в молоке где шевелятся тесно
листовидные ласты дерев