Потому что осень.

Иногда мне снится, как я играю в бадминтон с Беллой, одноклассницей. Возле школы, после уроков. На ней платье лёгкое, летнее. На мне тоже какая-то простая одежда. Она улыбается, она смеётся. Она отбивает. Я отбиваю. Она отбивает. Я отбиваю. Воланчик летает туда-сюда. И так мне хорошо, так светло, так радостно!
Это было всего один раз. В 1989-м году, в месяце мае. В селе-городке Шали. Выпускной класс, уроки закончились и мы с Беллой остались поиграть в бадминтон. Не физкультура, просто сами решили. Возле школы, в маленьком парке, а, может, на стадионе. Мы играли. Нам нравилось. Но потом кто-то кого-то позвал. Зачем-то. Какое-то время вышло и надо было куда-то дальше. И мы не доиграли. И она ушла, и я ушёл, и мы сказали друг другу пока, сказали, потом обязательно доиграем, но не доиграли. Больше никогда.
Не потому что что-то такое там страшное произошло, ничего такого не произошло. Просто как-то больше не получилось, чтобы после уроков, и захотелось поиграть в бадминтон, и время чтобы было, и чтобы никто не мешал, и не звал никого никуда, в общем, звёзды больше так не сходились, а где-то внутри осталось и иногда снится. Нечасто. Но вот сегодня опять приснилось.
И я проснулся, лежу. Только ещё не совсем проснулся. А половиной себя там, половиной тут. И думаю: надо обязательно доиграть. И что мне мешает? Ничего. Ведь я уже взрослый. Раньше мне надо было у кого-нибудь спрашивать разрешения, говорить, куда я пошёл и зачем, а теперь я взрослый, теперь у меня спрашивают разрешения, а про себя я всё сам решаю. Пойду к Белле и доиграем. Даже поеду. На машине поеду. Ведь у меня есть машина и есть водительские права. Это потому что я взрослый. А на машине до Беллы всего десять минут. Она живёт прямо около школы, в пятиэтажке. Я за десять минут доеду.
Только надо Беллу предупредить. Надо ей позвонить. У меня где-то записан её домашний телефон.
Раньше все телефоны были домашними. Они жили на тумбочках в прихожих и были привязаны к стенам за поводок-проводок. А теперь телефоны стали дикими. Носятся повсюду совсем без поводков, некоторые только в чехлах-намордниках.
Я позвоню и трубку возьмёт мама Беллы. А я скажу: здравствуйте! Позовите Беллу, пожалуйста! И мама спросит: а кто это спрашивает? Я отвечу: это Герман, её одноклассник. И мама скажет: а, здравствуй, Герман! Сейчас позову. И крикнет куда-то в глубину коридора: Белла, тебя к телефону! Я позову Беллу играть и она спросит у своей мамы, она ведь девочка, ей надо спрашивать разрешения: мааам, можно я пойду с Германом в бадминтон поиграю? А мама скажет: иди, конечно. Потому что мама Беллы меня любит. Наши мамы, моя и Беллы, вместе работают в школе. Не в той школе, в которой мы с Беллой учимся, в другой. Мы учимся в школе № 8, вместе, а мамы работают учительницами в школе № 3, тоже вместе. Поэтому мама Беллы обязательно отпустит Беллу поиграть со мной в бадминтон.
Была такая игра раньше, бадминтон. Вы, наверное, не знаете. Сейчас всё больше про теннис. А в советское время вместо тенниса был бадминтон. Он похож на теннис. Только вместо мячика воланчик. И ракетки меньше и легче. Но мы покупали для бадминтона теннисные ракетки, чтобы всё было серьёзно, и рукояти обматывали изолентой, а в воланчик забивали камешек или пластилин, чтобы тяжелее был и летел как пуля. Мы много играли в бадминтон. На улице, на природе. Ракетки и воланчик были в багажниках наших «жигулей» всегда, на всякий случай, и в прихожих квартир.
Белла наденет своё лёгкое платье, летнее, возьмёт ракетки и воланчик, и выйдет ко мне. А я уже и приеду. Чего тут ехать? Десять минут. Значит, надо собираться! А я ещё лежу.
Смотрю в окно. За окном дождь. Листва облетела, оставшиеся листочки жмутся к голым дрожащим веточкам, их сбивает дождь. Осень. Тогда была весна. А теперь осень. Белле будет холодно в лёгком платье. Наверное, ей придётся надеть куртку. И ботинки, непромокаемые. Такие тяжёлые, осенние ботинки. Потому что осень.
Но ничего. Всё равно можно встретиться и доиграть. Надо позвонить Белле. Ведь она ждёт. Мы не договаривались, но она наверняка ждёт. Ведь в тот, в первый раз, это она предложила: давай поиграем в бадминтон? А я сказал – да, давай. Теперь моя очередь. Теперь я должен позвонить и предложить. Ей же наверняка неудобно самой предлагать поиграть в бадминтон во второй раз! Она, может быть, лежит у себя в комнате на кровати и читает книгу. Или на кухне пьёт чай и смотрит в окно. И думает: хорошо было бы доиграть в бадминтон. Почему Герман не позвонит?
Надо позвонить. И надо поехать. Только где я оставил свою машину? Начинаю вспоминать, где я оставил свою машину. Память делает zoom-zoom-zoom. Вот где я припарковался. Вот где я оставил свою машину. В Петербурге.
Но почему в Петербурге? Ведь я живу в Шалях. Как это так получилось, что я оставил свою машину в Петербурге? Теперь надо ехать за машиной в Петербург?
Знаете, бывает, оставишь свою машину у ресторана. В ресторане решаешь – эх, выпью. Эх, выпьешь пару бокалов вина или кружку пива. Больше не пьётся. А за руль уже нельзя. И домой пешком или на такси. А потом утром хочешь куда-то поехать и вспоминаешь: а машина-то у ресторана осталась! Сначала надо машину от ресторана забрать! Надо сначала идти или ехать до ресторана за машиной.
Что же я пил такое, чтобы оставить машину в Петербурге, когда я живу в Шалях?
И тут вспоминаю, что я и сам живу в Петербурге. Потому за окном и дождь. И осень. Ведь в Петербурге всегда осень. И дождь. А в Шалях, там всегда весна. А потом лето. А потом снова весна. А в Петербурге осень за осенью. И даже если бы на календаре был месяц май, всё равно за окном была бы осень, потому что Петербург и потому что я здесь живу. Но как я здесь оказался?
Наверное, как-то раз я приехал сюда за машиной. Да так и остался. Не выбрался. Не вернулся.
А она там живёт, Белла, в Шалях.
Это далеко. За десять минут не доехать. И за десять часов. Трое суток надо ехать. Не меньше.
Думаю, всё равно поеду. Потому что надо поехать и доиграть. Доиграть в бадминтон. Думаю, так даже лучше. Потому что вот приеду в Шали, а там весна, и тепло, и Белла сможет надеть лёгкое платье, а здесь всё равно холодно, дождь, ветер и не получилось бы сыграть в бадминтон.
Думаю, как буду ехать. Мимо Москвы. Москву надо по кольцевой обогнуть. Чтобы не терять времени. И вообще. Я же тридцать лет живу в Петербурге. Значит, я не люблю Москву. Это ведь шаурма и поребрики, и там люди все злые, в общем, не надо в Москву заезжать.
А может, всё-таки заехать?
Вспоминаю, что именно там, в Москве, среди шаурмы и поребриков, уже тридцать лет живёт Белла. Замужем. Трое детей. Или двое. Или пятеро. И она, наверное, уже никогда не наденет то платье, лёгкое, летнее. И не будет так смеяться, как раньше. И, может быть, она совсем разучилась играть в бадминтон. Может быть она стала такая… ну, как это сказать… такая… солидная.
А я сам? Я смогу отбить одну подачу. Может две. Или три. А потом у меня будет одышка. И сердце начнёт выпрыгивать из грудной клетки. Это ещё если протрузии не сведут позвоночник болью.
Значит, мы никогда не доиграем в тот бадминтон.
Надо было тогда доиграть. Тогда. Ведь я ничего не хотел такого, особенного. Просто доиграть в бадминтон. Перебрасываться воланчиком и улыбками, и звонким, детским ещё смехом, от меня к ней, от ней ко мне, ещё всего, может быть час. Или даже полчаса. Нам бы хватило. Всего полчаса. Мы бы доиграли. Мы бы устали. Мы бы насытились. И жили бы дальше зная, что не оставили за собой недоигранных бадминтонов. Жили бы спокойнее. Может быть даже счастливее.
Во всяком случае я. Белла. Белла может и не помнит ничего про тот бадминтон. А может и помнит.
Кто сейчас играет в бадминтон. Никто не играет. Все играют в теннис.
Я тоже однажды играл в теннис. Это было семь осеней назад. Осенью мы уехали из питерской осени в осень Испании. Во дворе жилищного кооператива, где мы снимали квартиру, был теннисный корт. И мы с женой ходили играть в теннис по вечерам. Однажды мы полезли за своими мячами в манговый или оливковый сад и нашли там десятки и сотни мячей, перелетевших через ограду, мячей от сотен игроков за многие годы. Мы собирали мячи и смеялись. Это было очень весело. И казалось: ну что такого?
В следующем году опять поедем. Опять снимем квартиру. И будем играть в теннис. В Испании. Или в Марокко.
Но это больше не повторилось. Никогда. И никогда не повторится.
На следующий год упал курс рубля и вырос курс евро, и квартиру ту не сдают, и не было времени, не было возможности, а потом наступила пандемия и больше никто никогда никуда не поедет и все мы будем жить, состаримся и умрём в вечной осени Петербурга.
Если бы знать. Что это всего один раз. Всего один раз за целую вечность. Я бы часами не уходил с корта. Я бы не переставая смотрел в лицо своей жены. Я бы подавал ей мячи, отбивал, подавал, отбивал, мы бы смеялись, мы бы встречались глазами, искрящимися в тёплом испанском воздухе, а потом шли бы домой обязательно взявшись за руки. Ведь это всего один раз в жизни, один раз в вечности.
Но в теннис мы тоже не доиграли.
И я обернулся мыслью на всех людей вокруг меня. На мужчин и женщин, худых и толстых, мам, пап, дедушек, бабушек, стареющих и усталых. И подумал, что я не какой-то там особенный. Я такой как все. И они такие же как я. А, значит, они тоже не доиграли. Не наигрались. Каждый не доиграл в свой бадминтон. Или на качелях не докачался. Каждому когда-то не хватило часа или меньше, кого-то кто-то куда-то позвал, зачем-то, какие-то там дела были, наверное.
И вот моя младшая дочь играет на детской площадке, а я говорю: пора домой. Надо там, это, фортепиано. Французский. А она говорит: папочка. Можно я ещё пять минуток?
И я говорю: можно.
И сижу на скамейке под облетающими осенними листьями ещё полчаса. Пока она сама не подходит и не говорит: пошли домой. Я доиграла. Я наигралась.

цинк