«… болезнь у пушкинизма сильно запущена. Вряд ли излечима. Прогнозис пессима. Но лечиться надо». Александр Лацис

Пушкин

Собираясь в дальнюю дорожку,
жадно ел моченую морошку.
Торопился. Времени в обрез.
Лез по книгам. Рухнул. Не долез.
Книги — слишком шаткие ступени.
Что еще? За дверью слёзы, пени.
Полно плакать. Приведи детей.
Подведи их под благословенье.
Что еще? Одно стихотворенье.
Пара незаконченных статей.
Не отправленный в печатню нумер.
Письмецо, что не успел прочесть.
В общем, сделал правильно, что умер.
Все-таки, всего важнее честь.

Лев ЛОСЕВ

Дуэль Пушкина с Дантесом. А. Наумов. 1884 год

Владимир Козаровецкий

Тайны пушкинской дуэли

Эта история окутана многими тайнами.
П. Вяземский

I

Весной 2004 года в руки мне попала книга академика Н. Я. Петракова «Последняя игра Александра Пушкина», выпущенная издательством «Экономика». Математик-экономист написал блистательную работу о дуэли и смерти Пушкина, наконец-то расставившую все по своим местам в этой истории, недовыясненность которой породила целую литературу. Книжка вышла в 2003 году, но была замолчана нашей пушкинистикой, для которой петраковская трактовка преддуэльных событий означала крах и забвение большинства книг и статей, написанных на эту тему. Потому и я ничего не слышал о ней.

Я немедленно получил санкцию в «Русском Курьере» на интервью с Николаем Яковлевичем, встретился с ним, и 28 мая 2004 года, в преддверии пушкинской годовщины, интервью «Последняя игра Александра Пушкина»  было опубликовано.

Уже после публикации интервью я обнаружил в «Вопросах литературы» свежую рецензию Б. Сарнова на книгу Петракова — «Тамара ему, конечно, изменила»  (2004, № 2; https: //magazines.russ.ru/voplit/2004/2/sar8.html), написанную в недопустимом для литературного критика тоне. Понимая, что после публикации нашего интервью Сарнов вряд ли пойдет на дискуссию, но, учитывая, что в свое время Сарнов написал очень хорошую рецензию на книгу А. Лациса «Верните лошадь!» (М., 2003), чем поспособствовал ее изданию, я все-таки позвонил ему и предложил дать интервью по поводу книги Петракова «Русскому Курьеру». Сарнов сказал, что если уж он о чем-нибудь пишет, то делает это наилучшим образом, и в дальнейшем у него уже не возникает необходимости говорить о том же. Этот ответ вполне удовлетворил меня, развязав мне руки.

Практически одновременно с публикацией нашего интервью, в котором содержалась и резкая критика в адрес известных пушкинистов, к пушкинской годовщине появились еще две публикации в прессе (А. Королев. «ТАЙНА РОКОВОГО ДИПЛОМА», в газете «Культура» за 1–6 июня 2004 г., и А. Лисунов. «СУДНОЕ ДЕЛО», в майском номере журнала «Народное образование») — и, так же как и в книге Петракова, в них высказывалось мнение, что «пасквильный диплом» Пушкин написал и разослал своим друзьям сам.

Этот «залп» не остановил пушкинистов, и, будучи вынужденными отвечать на вопросы корреспондента ОРТ, по следам публикации в РК опросившей тех, кто был упомянут в нашем с Петраковым разговоре, в день рождения Пушкина они высказались на телевидении по поводу интервью в «Русском Курьере» (Л. Аринштейн, Н. Скатов и И. Сурат). Я ответил им статьей «ДЕМОНЫ РУССКОЙ ПУШКИНИСТИКИ» (РК, 2 июля 2004 г.) Уже после публикации «ДЕМОНОВ» в «Курьер» прислал свою статью исследователь творчества Н. Кукольника из Таганрога Александр Николаенко (к сожалению, недавно скончавшийся), и газета опубликовала ее под названием «ЧТО САРНОВ ОТБИВАЕТ У СТАТУИ?»; тогда же я написал общий ответ Королеву и Лисунову «ВСТРЕЧА У ОБУХОВА МОСТА», в тот момент оставшийся неопубликованным из-за преждевременной кончины РК. И интервью с Н. Я. Петраковым, и перечисленные выше статьи опубликованы в Интернете на одном из моих сайтов по адресу https: //discut1837.narod.ru и в моей книге «Пушкинские тайны» (М., ИД КАЗАРОВ, 2009).

Петраков впервые дал интерпретацию преддуэльных событий, разумно, без натяжек объяснившую мотивы писем и поступков Пушкина в эти предсмертные дни и их мистификационный характер. И центральным документом и одновременно главным пушкинским поступком в этой истории несомненно является «диплом рогоносца», полученный Пушкиным и его друзьями 4 ноября 1836 года:

Полные кавалеры, Командоры и кавалеры Светлейшего Ордена Всех Рогоносцев, собравшихся в Великом Капитуле под председательством достопочтенного Великого Магистра Ордена Его Превосходительства Д. Л. Нарышкина, единодушно избрали г-на Александра Пушкина коадъютором Великого магистра Ордена Всех Рогоносцев и историографом Ордена. Непременный секретарь граф И. Борх.

«Диплом рогоносца» требует некоторого комментария. Термин «коадъютор» — из церковной практики: когда католический епископ впадает в физическую или духовную дряхлость, ему дают помощника — коадъютора.  «Великий магистр Ордена» Д. Л. Нарышкин, с одной стороны, был не только высокопоставленным, но и дважды рогоносцем, поскольку его жена, Мария Антоновна Нарышкина,  первая красавица Александровской эпохи, 14 лет была любовницей Александра I,  а потом сбежала с его флигель-адъютантом в Париж — и от императора, и от мужа; с другой стороны, к концу 1836 года Нарышкин, по степени духовной и физической дряхлости, был практически в маразме и менее чем через год умер.

«Нарышкин — великий магистр ордена рогоносцев — стал рогоносцем по милости императора Александра, пошел, так сказать, по царственной линии, — писал П. Е. Щеголев в книге „Дуэль и смерть Пушкина“. — И первую главу в истории рогоносцев историограф должен был начать с императора Александра. Начать… а продолжать?

Мне думается, составитель диплома и продолжения хотел бы тоже по царственной линии. Если достопочтенный великий магистр был обижен в своей семейной чести монархом (Александром I. — В. К.), то его коадъютору, его помощнику г-ну Александру Пушкину, историографу ордена, кто нанес такую же обиду, кто сделал его рогоносцем?.. Не в императора ли Николая метил составитель пасквиля? Для ответа не нужно искать данных, удостоверяющих факт интимных отношений царя и жены поэта, достаточно поставить и ответить положительно на вопрос, могли ли быть основания для подобного намека».

Щеголев прекрасно знал, что таких оснований было куда больше, чем для какого бы то ни было намека на интимные отношения Натальи Николаевны с Дантесом. Существует множество свидетельств того, что фаворитизм при дворе русских императоров не только был схож с нравами французских или иных прочих монархов, но и отличался «простотой нравов». Вот описание привлечения в «царский гарем», приведенное в той же книге Щеголева:

«Царь — самодержец в своих любовных историях, как и в остальных поступках; если он отличает женщину на прогулке, в театре, в свете, он говорит одно слово дежурному адъютанту. Особа, привлекшая внимание божества, попадает под наблюдение, под надзор. Предупреждают супруга, если она замужем; родителей, если она девушка, — о чести, которая им выпала. Нет примеров, чтобы это отличие было принято иначе, как с изъявлением почтительнейшей признательности. Равным образом нет еще примеров, чтобы обесчещенные мужья или отцы не извлекали прибыли из своего бесчестья» .

II

Пушкинская преддуэльная ситуация была общеизвестна, но не потому ли никто не смог достойно отобразить ее художественно,  что в том виде, как понимали тогда и потом, вплоть до выхода книги Петракова, эту историю (с Дантесом, стоящим на коленях перед Натальей Николаевной и обещающим застрелиться, если она ему откажет, и тому подобной литературной чепухой), она была банальной, а истинной трагедии никто так и не разглядел? И почему ближе всего к действительности это удалось сделать Нестору Кукольнику, написавшему драму «Гоф-юнкер»,  в которой он изобразил реальную придворную ситуацию с перечисленными прототипами? В драме принц назначает главного героя гоф-юнкером,  чтобы получить «доступ» к его сестре, и это назначение приводит того в шоковое состояние, в котором он только и способен издевательски повторять: «Я — гоф-юнкер?!» — и которое весьма напоминает бешенство Пушкина, в какое его привело известие о производстве в камер-юнкеры.  Сам ли Кукольник догадался о том, что происходило с Пушкиным и вокруг него, или обладал достоверной информацией? И если обладал, то откуда, от кого он ее получил?

Пушкина и Кукольника связывали непростые отношения: с одной стороны, поэт над Кукольником подшучивал, иногда — довольно зло: известна его ироническая реплика по поводу убогости «кареты» Кукольника (в письме к Н. Н. от 30 апреля 1834 г.) или по поводу его творчества: «А что, ведь у Кукольника есть хорошие стихи? Говорят, что у него есть и мысли»  и «В Кукольнике жар не поэзии, а лихорадки»,  а Николаенко в свое время прислал мне неизвестную пушкинскую эпиграмму: «Он Нестор именем, а Кукольник — делами».  Тем не менее, после первого знакомства с ним Пушкин заметил: «Он кажется очень порядочный молодой человек».  Пушкинские эпиграммы на людей, которых он близко не знал, не раз ставили его в неловкое положение: познакомившись ближе, он жалел о словах своих экспромтов, сорвавшихся с языка из-за мгновенно возникшего желания сострить, и его остротами в адрес Кукольника нас не удивить. Но почему Пушкин выделил в его характере именно эту черту  ?

«В 1893 году в Таганроге ростовская газета „Юг“ разыскала свыше 40 писем из переписки Пушкина с женой и с Кукольником,  — писал Николаенко. — Тогда об этом писали и другие газеты… П. И. Бартенев по поводу находки ограничился общими рассуждениями, и то через полгода. В его „Русском Архиве“ (1894) можно прочесть: „Что-то сомнительно!“ А почти через 20 лет, в 1912 г., незадолго до своей смерти, тот же Бартенев в рецензии на 3-й том „Переписки Пушкина“ под редакцией Саитова глухо намекнул на возможность публикации писем Н. Н. Пушкиной к мужу в далеком будущем» .

Поскольку письма Н. Н. к Пушкину практически неизвестны (кроме единственного письма), таганрогская находка представляется вполне реальной. В связи с этим возникает еще несколько вопросов: каким образом письма жены Пушкина попали к Кукольнику? что именно заставило Бартенева усомниться в достоверности их содержания (вероятнее всего — содержания некоторых из них)? и почему даже в 1912 году они не попали в переписку Пушкина, а возможность их публикации вообще была отнесена в «далекое будущее»?

Все поставленные выше вопросы требуют ответов — но возможно ли при скудости имеющихся данных выстроить такую версию, которая даст удовлетворительные ответы на все  эти вопросы? Мы обязаны попытаться.

III

Среди неизвестных писем Н. Н. к Пушкину (а в обнаруженной пушкинской переписке, скорее всего, и были преимущественно ее письма — за исключением нескольких записок Пушкина к Кукольнику) для нашей темы могли бы оказаться наиболее интересными письма из «болдинской» переписки 1833 г. и письма весны и лета 1834 года, когда она жила в Полотняном заводе. Причина этой ее поездки до сих пор стыдливо обходится стороной. Обычно ее отъезд из Петербурга объясняют тем, что она выкинула и поехала туда для поправки здоровья; у меня это, как минимум, вызывает недоверие. После выкидыша о добровольном дальнем путешествии по нашим дорогам, которые кто только тогда не клял, и говорить нечего. Однако же есть и другое объяснение: Пушкин, вычислив, что он не может быть отцом ребенка, которого она носит, «крупно с ней поговорил» и отослал в деревню. (Слухи об этом просочились, несмотря на оберегающее Пушкина молчание друзей и близких, и отец поэта впоследствии счел своим долгом заступиться за честь сына, в письме к дочери заявив, что толки об избиении Н. Н. мужем — злопыхательская клевета.)

Вдали от Петербурга, светской жизни и балов и в ужасе от такой перспективы, Наталья Николаевна, видимо, пыталась в письмах разжалобить мужа, признаваясь в грехе, каясь и обещая впредь никогда такого себе не позволять; в этих-то местах и содержался достаточно прозрачный компромат на царя. Переписку надлежало схоронить так, чтобы ближайшие современники до нее не добрались, а потомки узнали, что было на самом деле, — но как можно позже. Но у Пушкина в руках уже и в 1833 году были письма жены, в которых Н. Н., никогда не умевшая врать, проговаривалась, и мысль, что такие письма надо уничтожать — либо отдать на сохранение в надежные руки, его не оставляла и раньше.

Приглядываясь к своему окружению — а Кукольник в окружение Пушкина входил, — Пушкин в дневниковой записи от 2 апреля 1836 года, после знакомства с ним, и отметил важную для себя черту его характера: «Он кажетсяочень порядочный молодой человек».  В этой фразе два ключевых слова, а не одно, как можно было бы предположить: человек, которому Пушкин собирался доверить на сохранение тайну, должен был, конечно, быть безусловно порядочным  — но и, крайне желательно, молодым,  чтобы хотя бы при своей жизни как можно дольше эту тайну охранять — в том числе и от Натальи Николаевны. Не по этой ли причине Пушкин в письме к ней иронически отзывается о Кукольнике, выводя его из круга тех, у кого стали бы искать письма жены — а их искали: полагаю, именно из-за них были опечатаны бумаги Пушкина сразу после его смерти.

Так Кукольник ознакомился с подробностями происходившего в семье Пушкина и в Аничковом дворце, что и послужило основой драмы «Гоф-юнкер» (она, разумеется, была запрещена). Когда через 30 лет после смерти и Натальи Николаевны, и Кукольника обнаруженная у родственников жены последнего пушкинская переписка попала в руки Бартеневу, информация оказалась и для него шокирующей. Трудно сказать, чего больше было в его реплике «Что-то сомнительно!» — сомнения в достоверности этих документов или опаски от прикосновения к тайне Романовых, не подлежавшей обнародованию. Вот почему и в 1912 году эти письма не попали в «Переписку Пушкина», а Бартенев заявил о возможности их публикации не раньше, чем «когда-нибудь».

IV

Сомнения Бартенева в возможности опубликовать письма Натальи Николаевны становятся понятными, если внимательно приглядеться к пресловутому «диплому рогоносца». Обращение Пушкина к теме фаворитизма двора Александра I для Пушкина не было новым: он уже однажды использовал этот адюльтерный сюжет — в «Гавриилиаде» (см. главу «Поэма в мистическом роде») ; но Пушкин невероятно усилил этот сюжет аналогией со своей семейной ситуацией. «Диплом», намекающий на измену и Александра I, и Николая I, был оскорбительным для обоих императоров, фактически обвиняя их в нарушении библейской заповеди (а Николая I — и в вопиющем ханжестве, поскольку он постоянно и напоказ демонстрировал свою приверженность христианским ценностям) и унизительным для императрицы Александры Федоровны и памяти императрицы Елизаветы Алексеевны. Другими словами, «диплом рогоносца» был оскорбительным для династии Романовых.

Проведенный академиком Н. Я. Петраковым анализ пушкинских писем преддуэльной поры и всей преддуэльной ситуации показывает, что никто, кроме Пушкина не мог и не осмелился бы написать такой «пасквиль»: он был нужен только ему самому и именно в том виде и в том количестве, как был написан и разослан. Вот почему получили его только друзья Пушкина, вот почему адреса на конвертах были указаны с такой точностью — даже тех, кто только что переехал. При пушкинском авторстве этот «диплом» органично встраивается в цепочку поступков и писем Пушкина в ноябре 1836 — январе 1837 гг., являясь необходимым звеном в его контригре, на которую вынудило его поведение царя, жены, Геккерна и Дантеса. Разумеется, как и всякая мистификация, эта тоже не оставила следов, подтверждающих ее с непреложностью факта, — но кроме изложенных соображений есть и другие косвенные свидетельства пушкинского авторства «диплома».

Важным свидетельством является, прежде всего, повторное использование сюжета с царем и Нарышкиными. Представим себе, что в 1828 году Пушкин передает Николаю I письмо с объяснением, кого именно он имел в виду в «Гавриилиаде», тем самым заставив царя «закрыть дело» об авторстве поэмы, а в 1836 году до царя доходит «диплом рогоносца». Было общеизвестно, что у Николая цепкая память; Пушкин бил наверняка.

Второе свидетельство — введенная в обсуждаемый оборот А. П. Лисуновым записка П. А. Плетнева о встрече с Пушкиным у Обухова моста незадолго до дуэли («Народное образование», 2004, № 5):

«У Обухова моста, о судьбах Промысла. П. говорил, что как бы он ни шутил с судьбой, судьба шутит злее. Составить мистификацию — на манер „диплома рогоносца“, припугнуть приятелей, которые не верили, чтоN  (здесь было затерто. — В. К.) лезет к нему в душу и постель. Разослал в конвертах. А все оказалось правдой — жена в слезах, приятели испуганы. Как им сказать, что все шутка. Меня он пропустил, потому что я человек благоволения — и все пойму».

О том, что автор «Записки» — Плетнев, свидетельствует и стремление точно передать пушкинские слова, и осторожность, с которой затерто имя того, кто лезет к Пушкину «в душу и постель» (Плетнев был трусоват; впрочем, и кто бы в то время осмелился вписать в такой текст имя царя — но не имя же Дантеса стирал владелец записки!), и тот факт, что Плетнева не было среди получивших «диплом». Но решающим доказательством подлинности «Записки» служит не только проглядывающий сквозь запись Плетнева стиль Пушкина, но и характерно пушкинский афоризм: «Как бы ни шутить с судьбой, судьба шутит злее».  На такой афоризм не был способен ни автор публикации в журнале «Народное образование» Лисунов или его редактор (разумеется, не в упрек им обоим), ни показавший Лисунову эту записку букинист.

Подробный разбор обстоятельств появления этой записки и степени ее достоверности приведен в моей статье «Встреча у Обухова моста»  на том же сайте и в книге «Пушкинские тайны».

V

В одной из своих статей для советского спортивного журнала Александр Лацис рассказал о пушкинских занятиях физкультурой. Из писем Пушкина и воспоминаний о нем вполне возможно воссоздать тот образ жизни, который он вел в деревне; известно, что он любил верховую езду, много ходил пешком, обливался холодной водой. В городе он стремился по возможности сохранить эти деревенские привычки и в течение всей жизни занимался гимнастикой и для укрепления «дуэльной» руки носил тяжелую трость. Однако только к концу жизни сам Лацис, на собственном примере, понял, что Пушкин с помощью этой «лечебной физкультуры» надолго отодвинул неотвратимую победу болезни, одно из первых проявлений которой описано поэтом в раннем стихотворении «Сон» (эти неожиданные обмороки  преследовали Пушкина всю жизнь).

Отмечали, что Пушкин грыз ногти, но это не так: он просто прикрывал рукой нервный тик  в углу рта, который появлялся у него в минуты эмоционального возбуждения. В последний год жизни нервный тик превратился в судороги, которые временами страшно искажали его лицо. Кроме неожиданных обмороков и судорог был еще один грозный симптом, который довершал картину заболевания: микрография.  В медицинских справочниках он описывается так: сначала буквы могут быть обыкновенного размера, но, по мере письма, они становятся все меньше и в конце страницы могут быть меньше в несколько раз. В последний год жизни Пушкина микрография развилась настолько, что буквы в последних строчках на листе были чуть ли не в 10 раз  меньше, чем в начале.

Лацис не называет болезнь — он лишь сообщает, что впервые она была описана в Англии в 1817 году. Однако известно, что в 1817 году в Англии впервые было опубликовано «Эссе о дрожательном параличе»  Джеймса Паркинсона — то есть описана так называемая «болезнь Паркинсона»  (он описал течение болезни на собственном примере), и практикующие невропатологи вполне могут сопоставить признаки и оценить вероятность именно этого заболевания. Неизвестно, читал ли ее описание Пушкин — в подлиннике ли или в переводе на русский или французский, — но в Одессе поэт был дружен с домашним доктором семьи Воронцовых Уильямом Хатчинсоном  (это о нем Пушкин писал в письме к В. К. Кюхельбекеру в апреле 1824 года: «…Беру уроки чистого афеизма. Здесь англичанин, глухой философ, единственный умный афей, которого я еще встретил». ), хорошо знавшим ее симптомы, поскольку Хатчинсон был учеником и коллегой Джеймса Паркинсона.  Скорее всего, он и предсказал Пушкину течение болезни.

Нетрудно представить воображенный Пушкиным исход — с учетом того, что болезнь у него проявилась так рано и что она была практически не изучена; никаких лекарств, хотя бы замедляющих ее течение, не было, а вся стрессовая обстановка вокруг поэта в течение практически всей жизни только провоцировала ее ускорение. Хотя болезнь Паркинсона обычно развивается в пожилом возрасте, Пушкин уже к 35 годам ощутил грозное приближение симптомов, которые для него могли означать только неизбежный скорый конец. Он мог представить себе обездвиженность и паралитическую беспомощность при естественном развитии болезни — и он не мог этого допустить: при одной мысли о том, что ему грозит подобное, он приходил в ужас.

Летом 1835 года, несмотря на сопротивление царя, Пушкин добивается предоставления ему длительного (четырехмесячного) отпуска и уезжает в деревню. Формально он объясняет потребность в таком отпуске целью переселения в деревню, поскольку городская светская жизнь ему и его семье не по средствам (в письме Бенкендорфу он объясняет, что в Петербурге он тратит 25 000 в год и «за четыре года… сделал долгов на 60 000 рублей»). Но это только одна из причин поездки, и к тому же — не главная. Пушкин уже знает, что его единственным спасением от грозной болезни может быть только возврат к деревенскому образу жизни, при котором он чувствовал себя гораздо лучше, что именно после переезда в город болезнь ускорилась и что если и возможно ее приостановить, то только переехав в деревню. Вопрос был лишь в том, не слишком ли поздно он спохватился; эта поездка и должна была дать ответ.

Ответ оказался обезнадеживающим: болезнь зашла слишком далеко. Стало ясно, что он должен готовиться к уходу, чтобы не дать болезни приковать его к креслу паралитика. Переписка Пушкина этого времени проникнута тревогой этого знания; к этому же времени относятся и его самые отчаянные стихи о близкой смерти — «Родрик» и «Странник».

«Еще не было анонимных писем, — писал Лацис. — Но уже было ведомо: настали последние дни. Пришла пора исчезнуть. Надлежало тщательно замаскировать предстоящее самоубийство. На лексиконе нашего времени можно сказать, что в исполнители  напросился Дантес. А заказчиком  был сам поэт».

VI

В конце 1836 года Пушкин пишет для «Современника» мистификационный памфлет «Последний из свойственников Иоанны д`Арк» (он был опубликован уже после его смерти; вся ситуация и «письмо Вольтера» Пушкиным были выдуманы), где проводит параллель: «Вольтер — Дюлис» следовало читать «Пушкин — Дантес». Пушкин становится на сторону Вольтера, посчитавшего, что ниже его достоинства драться с Дюлисом, — и тем самым показывает свое истинное отношение и к Дантесу, и к последовавшей потом дуэли.

Значение Дантеса  в истории дуэли и смерти Пушкина преувеличено  многими поколениями пушкинистов. Дантес был пешкой не столько в игре травивших Пушкина, сколько в смертельной игре самого Пушкина, и в этом Лацис и Петраков не могли не сойтись. Лацис убедительно показал, что одной из причин поведения Пушкина в последний год жизни, истинной причиной смертельных условий  дуэли с Дантесом стала осознававшаяся необходимость ухода из жизни.

Те, кто описывал, как выглядел Пушкин в последние месяцы жизни, свидетельствуют, что вид его был страшен, а при упоминании имени Дантеса его лицо сводили сильные судороги. Они не понимали, что принимают за причину следствие: болезнь зашла так далеко, что один из ее самых характерных признаков — нервный тик — усилился, превратился в судороги и стал бросаться в глаза. Немудрено, что симптом так ярко проявлялся при виде человека, которого он — при пушкинском жизнелюбии — намерен был сделать собственным палачом. Это исследование Лациса наконец-то объяснило факт, который для пушкинистики всегда был загадкой:

«Ни один из лучших пушкинистов не взялся объяснить, — писал Лацис, — почему Пушкин плакал навзрыд на праздновании лицейской годовщины 19 октября 1836 года. Почему так и не смог дочитать приготовленные стихотворные листы? Вероятно, эти вопросы задавали себе многие, находили ответ некоторые, но вслух не проговорился никто… Ужели непонятно? Поэт ясно представлял: этот праздник для него последний, на следующем его не будет, его не будет нигде… Стало быть, им было принято твердое решение опередить конечную стадию той болезни, от которой, во избежание предстоящих унизительных страданий, существует лишь одно единственное лекарство — смерть».

Когда было принято окончательно это ужасающее, мучительное решение? Скорее всего — в 1835 году. Именно к этому времени относятся его стихотворения «Родрик» и «Странник»; последнее, в свете сказанного выше, особенно откровенно:

При детях и жене сначала я был тих
И мысли мрачные хотел таить от них;
Но скорбь час от часу меня стесняла боле;
И сердце, наконец, раскрыл я поневоле.
«О горе, горе нам! Вы, дети, ты жена! —
Сказал я, ведайте: моя душа полна
Тоской и ужасом; мучительное бремя
Тягчит меня. Идет! Уж близко, близко время…»
……………………………………………………………….
«Познай мой жребий злобный:
Я осужден на смерть и позван в суд загробный —
И вот о чем крушусь: к суду я не готов,
И смерть меня страшит».

О близкой смерти Пушкин сообщает и в несохранившемся письме к Катенину, написанном не позже апреля 1835 года, поскольку ответное письмо Катенина от 16 мая написано явно без продолжительной паузы в переписке — и Катенин пишет: «Судя по твоим, увы! слишком правдоподобным словам, ты умрешь  (дай Бог тебе много лет здравствовать!) Вениямином русских поэтов, юнейишм из сынов Израиля…»

* * *

Предоставим последнее слово предсмертным словам Александра Лациса, который был потомком Пушкина  по одной из внебрачных линий и был болен той же, наследственной болезнью (потому-то он и распознал ее симптомы у Пушкина):

«Не надо оскорблять поэта, приписывать ему отсутствие выдержки, проницательности, элементарного здравого смысла, — писал он в статье „У последнего порога“. — Он не был заводной игрушкой, не был рабом общего мнения…

Не в том суть, какая именно болезнь была у Пушкина, а в том какая болезнь у пушкинизма.  Она сильно запущена. Вряд ли излечима.  (Я бы, в расчете на новые, неожиданные „лекарства“, все-таки добавил: в ближайшем будущем.  — В. К.)  Прогнозис пессима. Но лечиться надо».

VII

Вернемся к вопросу, который был озвучен в тексте интервью с Н. Я. Петраковым в «Русском Курьере» от 28 мая 2002 г.: «Зачем Пушкину понадобились смертельные условия дуэли?» Ведь для того, чтобы быть наказанным за дуэль — при  любом ее несмертельном исходе  — высылкой из столицы, совершенно необязательно было так рисковать жизнью. Желание именно убить, движимое именно такой, смертельной ненавистью? Но Дантес, как мы уже знаем, столь сильных чувств не заслуживал, и Пушкин сам об этом написал в памфлете о Вольтере. Желание умереть? Но в таком случае, при пушкинском жизнелюбии, у него должны были быть веские основания в поддержку такого намерения.

Так что же все-таки толкало Пушкина на смерть и заставило назначить поистине убийственные условия дуэли? Я вижу только одну бесспорную причину. Похоже, эта догадка Александра Лациса, которой он обязан той же самой болезни, полученной им от поэта по наследству (он сказал мне об этом перед смертью), — эта догадка в истории дуэли и смерти поэта — основополагающая. Другое дело — что такой, самоубийственный уход из жизни решал все проблемы,  разрубал все завязавшиеся узлы.

Стало быть, Александр Лацис был прав: именно по причине уже принятого решения Пушкин рыдал 19 октября 1836 года: он не оставил себе шанса. Он знал, чем кончится его дуэль, и сделал все возможное, чтобы перед смертью защитить свою честь и честь семьи, — это и показал в своем блестящем исследовании Николай Петраков, пройдя вслед за Павлом Щеголевым и сделав последний, решающий шаг. Этим трем замечательным пушкинистам мы и обязаны практически полной картиной предыстории последней пушкинской дуэли.

Возможно ли к этому что-либо добавить? Оказывается, возможно.

VIII

Известно, что письмо с пресловутым «дипломом рогоносца» было под двойным конвертом, и конверт с самим «дипломом» был запечатан сургучной печатью, на которой без труда можно прочесть А и П — инициалы имени и фамилии Пушкина (причем и по-русски, и по-французски!). С учетом двойной направленности «диплома» «по царской линии» это была не просто смелость: это был смертельный риск.

Такое прочтение в сургучной печати «пасквильного письма» инициалов Пушкина можно было бы счесть натяжкой, когда бы печать не содержала еще и изображение ветки акации  и циркуля.  А вот это — решающий аргумент, ибо это масонские символы,  причем ветка акации  — один из важнейших. Мало того, печать по этому признаку была согласована и с тайным содержанием самого «диплома». Иначе и быть не могло: невозможно представить, чтобы Пушкин, закладывая в «диплом» тайный смысл — и не один, — не использовал каждый  элемент этого анонимного письма, в том числе — и печать.

Пушкин, как известно, был «вольным каменщиком» — во всяком случае, он не только никогда не отказывался от этого, когда заходила речь о его масонстве, но и оставил прямые подтверждения своей причастности к масонству. И хотя Пушкин пробыл членом ложи недолго, центральную легенду масонства — легенду о Хираме — он не мог не знать: эта история является стержнем обучения вступившего в орден.

При строительстве храма Соломона всеми работами руководил архитектор Хирам. Он не только был весьма образован и постиг сокровенные тайны природы, но и был умелым организатором. Хирам разделил всех рабочих и по профессиональному признаку (обрабатывавших дерево, камень и металл), и, в соответствии с познаниями, внутри каждой профессии: на учеников, подмастерьев  (товарищей)  и тех, кто ими управлял, — мастеров. Знание  давало возможность перейти из низшего разряда в высший.

Нашлись такие, кто захотел перейти в высший разряд, не обладая достаточными знаниями: три товарища решили насильно заставить Хирама выдать им тайный пароль мастеров. Хирам отказался выдать тайну, ответив каждому из них, что только знание дает возможность узнать ее. Они убили его, засыпали труп мусором, а утром отнесли в лес и закопали. Соломон послал мастеров на поиски пропавшего архитектора, и они нашли его благодаря ветке акации,  указавшей на могилу Хирама. Убийца Хирама был пойман и убит, двое других покончили с собой; головы этих трех товарищей принесли царю.

Главная мысль легенды: смерть есть дверь к жизни.  «Акация… — символ связи, соединяющей Видимое с Невидимым, нашу жизнь с следующей за нею, — объяснял Папюс, один из лучших масонов-популяризаторов, — одним словом — это залог бессмертия. Тело Хирама разлагается, но над ним поднимается ветвь, имеющая цвет Надежды, указывающий, что не все кончено». Хирам готов «лучше умереть, чем выдать свою тайну, и вследствие этого он становится бессмертным».

Ветка акации  стала на масонском символическом языке важнейшим символом и паролем, и глава книги Папюса, рассматривающая легенду о Хираме, начинается с фразы «акация мне известна»,  а заканчивается ее расшифровкой: «бессмертие мне известно».  Пушкин, веткой акации опечатывая «пасквиль» (теперь мы можем в любом контексте брать это слово в кавычки), подтверждал свое авторство.

IX

В переводе с метафорического языка орден рогоносцев означает… орден масонов:   ведь франкмасоны, предшественники современных Пушкину масонов, достойно носили рога, которые были для них «символом мужества и геройства»! «Выходит так, что Александр Сергеевич Пушкин стал летописцем ордена Вольных Каменщиков. Но что это за летописи? — задала себе вопрос Т. И. Буслова, расшифровавшая  спрятанную в „Дон Кихоте“ с помощью масонского символического языка автобиографию Сервантеса.  — Где они?» («Тайна Дон Кихота», М., 2003) И нашла ответ… в сказках Пушкина.  Оказалось, что Пушкин с помощью того же масонского символического языка, каким пользовался Сервантес, зашифровал в сказках основные вехи деятельности масонского ордена в России: в «Сказке о царе Салтане» — в XVIII веке, в «Сказке о мертвой царевне» — в XIX. Вот некоторые из более чем 40 дат, расшифрованных Т. И. Бусловой в «Сказке о мертвой царевне»:

«26 мая 1799 года — день рождения внучки императора Павла I (царевны) и самого Пушкина; …15 июня 1799 года — день объявления Россией войны Испании; 1 февраля 1801 года — день переезда императора Павла I в Михайловский замок; 12 марта 1801 года — день убийства Павла I и дворцового переворота; 17 сентября 1809 года — день, когда был заключен мир между Россией и Швецией; 18 марта 1814 года — день подписания соглашения о капитуляции Парижа; 19 ноября 1825 года — день смерти императора Александра I…

Воскресенье „мертвой царевны“ и восстание ее из гроба, — пишет исследовательница, — пришлось на 14 декабря 1825 года — восстание декабристов, а ее „свадьба“ — на 13 июля 1826 года — казнь Пестеля, Рылеева, Бестужева, Муравьева, Каховского. Интересно, что в последнем случае, как и в романе Сервантеса „Дон Кихот“, под свадьбой скрывается казнь предводителей восстания» .

Вряд ли Пушкин был «действующим масоном» до самых последних дней — хотя перчатки, брошенные на крышку гроба Вяземским и Жуковским, несомненными и известными масонами, и были признанием исполненного им масонского служения. Тем не менее Пушкин, несомненно, всегда оставался верен лучшим чаяниям масонства, а сам факт, что он свободно владел масонским символическим языком, позволившим ему зашифровать летопись, свидетельствует, что, несмотря на краткость срока пребывания в масонской ложе, он успел дойти в ордене до высокой степени, и, я полагаю, дело не ограничилось только «семнадцатым градусом посвящения».

Да, несомненно, Пушкин сам написал этот «диплом», которым не только бросил вызов царю, но и объявил себя историографом масонского ордена в России, тем самым предложив будущим исследователям его стихов и жизни всерьез отнестись и к проявлениям масонского символизма в его поэзии, и к наличию информации, зашифрованной в его сказках задолго до смертельного исхода.

Подобные «дипломы» ходили по рукам, ими баловалась молодежь. В. А. Соллогуб был поражен тем, что попавший в его руки «типовой бланк» такого диплома, почти один к одному повторявшего полученный Пушкиным, был отпечатан типографским способом,  — оставалось только вписать фамилии в оставленные для них места. Нас же поражает то, какими скупыми средствами (точно вставив три фамилии, добавив всего два слова — «историографом Ордена» — и запечатав конверт сделанной по его заказу печатью) Пушкин превратил «типовой» диплом в уникальный по емкости и многозначности документ, связав в нем в один узел сразу несколько тайн и оставив нам ключи для отгадки.

«Диплом рогоносца» — гениальная пушкинская мистификация,  где общепринятое толкование — лишь оболочка текста, а многозначность смысла превращает этот текст и в обвинительный акт, и в духовное завещание одновременно. Пушкин понимал, что это пролог к дуэли и смерти, и оставлял нам знак — ветку акации.

Бессмертие ему было известно.