«…Заметим, что вплоть до начала ХХ века основанием древней истории для христианского человечества служили лишь мифы Ветхого Завета, либо гностические тексты. Так, например, на фундаменте «герметического корпуса» (гностической компиляции первых веков христианской эры, получившей огромную популярность в эпоху Возрождения) сложился египетский миф масонства. То есть, ничего настоящего, подлинного те же масоны о Египте не знали вовсе…
…Да, сегодня мы можем шагнуть гораздо дальше Греции Платона и Аристотеля, и о настоящих истоках и основаниях идеального платоновского «Государства» знаем гораздо больше, чем еще полвека назад…»

---

О мистических истоках монархической идеи: Египет, Византия, Россия

---

Владимир Можегов — «Один Бог на небе, один Царь на земле».

---

1. Новый Традиционализм

Споры о лучшем государственном устроении обычно имеют своей фундаментальной основой работы Платона и Аристотеля. В самом деле, ничего сколько-нибудь нового после греков (плюс еще синергические схемы Полибия) человеческая мысль на тему идеального государственного устройства уже не сказала. Ничего по-настоящему нового не родил и бесконечный ряд утопистов Нового времени от сумасшедшего «диктатора мира» Кампанеллы до хитрого мошенника Маркса (не говоря уже о либеральных теоретиках вроде Гоббса, Локка и проч.)

ХХ век знал четыре рабочие государственно-политические модели — имперскую монархию (потерпевшую поражение в ходе ПМВ, когда были сокрушены четыре традиционные империи: Российская, Германская, Австро-Венгерская и Османская), либеральную демократию, большевизм (революционный коммунизм) и фашизм (правый активистский вождизм).

Последний, будучи последовательно этатистской доктриной, выступал как против либеральной демократии, так и революционного марксизма. Правый активизм (будучи детищем модерна, он, в то же время, воскрешал идеалы Римской империи и глубинной европейской идентичности) вообще оказался единственной заметной консервативной идеологией ХХ века. Точнее, целым веером идеологий, включающих, в том числе, и духовно-православные версии (как, например, легионерское движение Кодряну в Румынии). Когда же после ВМВ все эти идеологии были стигматизированы как тоталитарные, консерваторы оказались без идеологии вовсе.

Бессмысленно было говорить о том, что подавляющая часть идеалистических движений, выступающих под христианскими знаменами не были замешаны ни в каких преступлениях. Или, что обвинения, предъявляемые им, можно с успехом предъявить их противникам. Или что сегодняшняя форма тоталитаризма (левая цензура, культура отмены, инклюзивность, глобальная миграция) не снились никаким предшествующим. Ибо историю и законы всегда будет писать та форма тирании, которая сегодня на коне.

Таким образом, сегодня консерваторам, лишенным монархических, имперских и активистских идеалов, остаются лишь слабые бормотания популизма (то есть просто здравого смысла), не способного всерьез противостоять агрессивному напору леволиберального хаоса. Те же интеллектуальные конструкции, которые консерваторы все же пытаются возводить – слишком эфемерны и полны эвфемизмов, что и понятно: называть вещи своими именами в условиях тоталитарной диктатуры либерального дискурса никто сегодня уже не рискует.

Тем временем холокост народов Европы в активной фазе (если считать с контркультурной революции 60-х) продолжается уже добрых полвека. В этой отчаянной ситуации (уничтожение большой культуры, духовных иерархий, национальной истории, семьи, а теперь уже и самих наций, да и нормального человека – как мужчины и женщины — как такового) правым остается лишь молча наблюдать, как поднимается дым над трубами леволиберальных крематориев, унося с собой последние остатки и ценности европейской расы и цивилизации.

Хуже того – сегодняшним консерваторам оказываются трудно даже просто окинуть взглядом целое. Новых гегелей наше время давно не рождает. А те формы традиционализма, которые нам известны, оказываются замешаны на тех же возрожденческих мифах, что и идеологии модерна.

Есть, однако же, и нечто такое, что за последние сто лет изменилось к лучшему. Это – наше знание о древних культурах. За последние десятилетия историческая наука сделала гигантский шаг вперед в этом направлении. Так что сегодня мы гораздо больше знаем о зарождении и бытии шумерской, аккадской, египетской цивилизаций (в том числе – их государственности, и запуске самого процесса истории), чем даже сто лет назад. Исторические знания! – это ли не лучшие основания для нового взгляда на Традицию и Традиционализм?

Заметим, что вплоть до начала ХХ века основанием древней истории для христианского человечества служили лишь мифы Ветхого Завета, либо гностические тексты. Так, например, на фундаменте «герметического корпуса» (гностической компиляции первых веков христианской эры, получившей огромную популярность в эпоху Возрождения) сложился египетский миф масонства. То есть, ничего настоящего, подлинного те же масоны о Египте не знали вовсе. Тоже можно сказать и о «примордиальной традиции» Генона и Эволы, которая запитывалась из тех же гностических источников.

Таким образом, о настоящих основаниях той же монархической идеи или монотеизма мы получили возможность рассуждать сколько-нибудь основательно только в последние десятилетия.

Да, сегодня мы можем шагнуть гораздо дальше Греции Платона и Аристотеля, и о настоящих истоках и основаниях идеального платоновского «Государства» знаем гораздо больше, чем еще полвека назад. Сегодня мы понимаем, например, что монархическая традиция Византии сложилась как сумма римского цезаризма и египетской мистики царства (о чем раньше говорилось слишком мало ввиду слишком недостаточных наших знаний о Египте). Так, не этим ли нашим новым историческим знаниям суждено стать основанием переосмысления традиционалистских идей? Не они ли должны стать основой будущей консервативной идеологии? Не из них ли будет выкован меч для борьбы с неолиберальной чумой ХХI века?

2. Христианская монархия или иудейская теократия?

Согласно Платону изначальным, наилучшим и божественным строем является монархия. Как всегда, более приземленный и менее категоричный Аристотель предпочитает платоновскому космическому идеалу средневзвешенное благо земного компромисса. Между этими двумя полюсами и развивались взгляды греко-римского мира на идею государства.

Пришествие Христа и христианизация Римской империи вывели монархическую идею на совершенно новый духовный уровень. Одним из высших созданий греческого гения в это время становится политическая теория симфонии: в этой византийской модели отношений государства и Церкви, император и патриарх вместе заботятся о материальном и духовном благе народа. Гораздо позднее папский Рим создал компромиссную теорию «двух мечей», объясняющую притязания Церкви на светскую власть.

Но и на Востоке, и на Западе идеалом политической власти Церковь всегда признавала именно монархию. Формула «Один Бог на небе, один Царь на земле» всегда служила высшим измерением (пусть и недостижимым в реальности) христианской Империи.
Лишь в наше странное время «смерти Бога» стали возможны церковные концепции, оправдывающие демократию и прочие формы власти, которые в любое иное время Церковь предала бы анафеме.

(Разумеется, революционные идеологии протестантских деноминаций, возрождающие ветхозаветное иудейство мы в расчет не берем, и говорим лишь о традиционной — православной и католической – Церкви). И разумеется, все эти «оправдания демократии» следует воспринимать лишь в плане «внешних высказываний». То есть, никакого вероучительного или богословского смысла они не несут и нести не могут. Так же, как и вообще любые «социальные учения», представляющие собой, как верно заметил папа Бенедикт XVI, лишь «рациональное аргументирование» Церковью ее взгляда на положение вещей в мире. Аргументирование, коим Церковь желает «пробудить духовные силы», без которых никакая «социальная справедливость» утвердиться не может (Pope Benedict XVI, Deus Caritas Est, 28).

В 2000-м году свои «Основы социальной концепции» приняла также и Русская Православная Церковь. «Социальная концепция» — вещь, безусловно, необходимая и насущная. Церковь имеет право (а порой и просто обязана) высказываться на общественно- и государственно значимые темы, сообразуясь со своим вероучением и своей апостольской миссией в мире.

Однако, читая некоторые части той же «Концепции», посвященные отношениям государства и Церкви, не всегда легко понять, каковы ее цели. Не всегда легко понять даже — где мы в данный момент находимся: в пространстве ли Священной истории или истории эмпирической? В парадигмах духовного идеала или насущной реальности? А ведь когда речь идет о политическом измерении конкретного времени, это, согласитесь, важно: одно дело библейская история, имеющая духовное и символическое измерения, другое – земная реальность, в которой мы пребываем.

Так, в части III «Концепции» (Церковь и государство) читаем: «Первоначальной ячейкой человеческого общества являлась семья. Священная история Ветхого Завета свидетельствует о том, что государство сложилось не сразу. До ухода в Египет братьев Иосифа государства у ветхозаветного народа не было, а существовала патриархальная родовая община. Государство постепенно складывается в эпоху Судей…». Здесь мы очевидно находимся в пространстве библейского мифа. Однако, формулы, которые использует «Концепция», стремятся утвердить миф как реальность историческую: «Первоначальной ячейкой человеческого общества являлась семья… государство сложилось не сразу. Государство постепенно складывается в эпоху Судей».

Это о каком государстве идет речь? Священную историю «ветхозаветного народа», согласно преданию Церкви, записал Моисей. Согласно тому же преданию, Моисей вывел созданный им народ из Египта. Однако, ко времени Исхода государство в Египте существовало, как минимум, уже пару тысяч лет! Тоже можно сказать о государствах Месопотамии (Шумер, Вавилон), более молодом государстве Хеттов итд. Должна ли «социальная концепция» Церкви, претендующая на то, чтобы являть взгляд ее на отношения с государством «здесь и сейчас» указать на этот очевидный факт? Может ли она этот факт просто проигнорировать?
Читаем дальше: «В результате сложного исторического развития, которым руководит Промысл Божий, усложнение общественных связей привело к образованию государств». Здесь уже явно речь идет не только о «ветхозаветном народе». Перед нами разворачивается настоящий генезис духовного развития человечества. В начале «ячейкой человеческого общества» является «семья». Затем образуется «патриархальная родовая община». Потом, «в эпоху Судей», складывается государство. Наконец, «сложное историческое развитие» приводит к образованию государств. И вот триумфальное завершение духовного развития человечества: «В древнем Израиле до периода Царств существовала единственная в истории подлинная теократия, то есть богоправление».

И лишь на следующей остановке Бытия в мир входит монархия. И да, это уже шаг с вершины вниз: «Однако по мере удаления общества от послушания Богу как устроителю мирских дел люди начали задумываться о необходимости иметь земного властителя. Господь, принимая выбор людей и санкционируя новую форму правления, в то же время сожалеет об оставлении ими богоправления: «И сказал Господь Самуилу: послушай голоса народа во всем, что они говорят тебе; ибо не тебя они отвергли, но отвергли Меня, чтоб Я не царствовал над ними… Итак послушай голоса их; только представь им и объяви им права царя, который будет царствовать над ними» (1 Цар. 8. 7, 9).

На первый взгляд, духовный генезис общества, намеченный «Концепцией», вполне отражает реалии Священной истории, на которые традиционно опирается Церковь: от семьи к патриархальной общине; от общины к «единственной в истории подлинной теократии»; от теократии к монархии.

Однако сразу возникают вопросы. Насколько этот взгляд абсолютен? Возможно ли экстраполировать его на реальную историю и реальное общество? Да и насколько та реальность, которую рисует этот взгляд отражает само вероучение Церкви?
«Единственная в истории подлинная теократия», о которой говорит «Концепция», это, очевидно, то прямое «богоправление», когда Бог в виде огненного столпа следует перед ветхозаветным народом, ведомым Моисеем. Или же – «эпоха судий». Монархия же – это та форма правления, которую устанавливает Бог по слабости «ветхозаветного народа», запросившего себе царя, как у других народов: «не тебя они отвергли, но отвергли Меня, чтоб Я не царствовал над ними» (1 Цар.8.7). Такова реальность библейского мифа.
Подчеркнем, что слово «миф» мы употребляем не в современном уничижительном (миф = сказка), а скорее в «лосевском» смысле: миф – есть символ, есть указание на некую высшую духовную реальность. Так же и вся Ветхозаветная история есть предзнаименование, указание на нечто, что еще грядет, на нечто, что пока существует лишь в потенции, лишь в предвидении, лишь в пророческом откровении. И вся Ветхозаветная история, по мысли Церкви, есть такое предуказание, есть такое предвидение Истины.
Истина же есть Христос. Потому все, что происходит с Ветхозаветным народом до Христа есть лишь Его предвосхищение, лишь пророческое указание на Него. И в этом высшем смысле вся Ветхозаветная история есть, разумеется, миф. Не сказка, но символ. Символ, который вовсе не обязан прямо по-детски коррелировать с эмпирической реальностью. Он должен указывать на нечто высшее. В данном случае символ указывает на Христа. Именно потому Церковь и приняла после многих колебаний Ветхий Завет в качестве своей вероучительной книги. Приняла уже тогда, когда тот договор Бога с ветхозаветным народом утратил свою силу и был принят Завет Новый – с новым народом, с народом по духу, а не плоти, с христианской новозаветной Церковью.
И если все это так (а это так), то вправе ли мы объявить высшей точкой духовного развития человечества «единственную в истории подлинную теократию» ветхозаветного народа? Или все же такой высшей точкой становится явление Христа? Подлинного Помазанника, Царя мира, Царя царей? То есть та самая высшая реальность Бытия, на которой и основывала свой монархизм Христианская Восточная Римская Империя, когда складывался ее монархический идеал? Та высшая реальность, в сравнении с которой «единственная в истории подлинная теократия» есть лишь «святые сны земли», грезы мира о спасении и обновлении, грезы души человеческой (древнего человечества) о Спасителе и Искупителе?
Не получается ли так, что «единственная в истории подлинная теократия» ветхозаветного народа в прочтении «Концепции» оказывается выше единственного в истории явления Христа Спасителя, Христа Помазанника?

То есть единственной, на самом деле, подлинной Теократии и единственной подлинной Монархии, которую знал когда-либо мир?

Увы, «Концепция» просто «забывает» о Нём!

Ещё раз отметим: никакого богословского и вероучительного смысла «Основы социальной концепции» не несут. Это просто слова, произнесенные для внешнего мира в потребной месту и времени упаковке. Но это ещё не значит, что эти «слова» не могут принести вреда. Мне лично приходилось наблюдать, как из неосторожных слов «Социальной доктрины» Церкви люди делали вывод о более низком значении царской власти перед властью «иудейской теократии». Впрочем, всё в конце концов оборачивалось выводом самым банальным – нам нужен не Царь, но вождь! Да и какой ещё мог бы следовать отсюда вывод?
Надо ли объяснять разницу между христианским Царем, который есть образ Царя Небесного, и народным вождём, ведущим народы в ещё быть может более «единственную, подлинную в истории теократию»? Теократию, например, марксизма? Ленинского большевизма? Или грядущего иудейского мессии-машиаха?

Да, наверное, всё-таки надо. Ибо смысл ритуального цареубийства именно в этом: один царь – христианский устраняется для того, чтобы пришёл другой – антихристианский; чтобы христианскую эпоху сменила эпоха «миллениума», т.е. мессианского века мессии-машиаха. (О метафизике истории как борьбе христианского и антихристианского мессианских проектов, я писал в работе «Два мессианства. Противостояние». Привожу её в качестве фундамента для настоящих рассуждений).

Что же касается христианского вождя, то приход его конечно возможен, и даже может быть жизненно необходим. Причем, именно в такую эпоху как наша: когда трон катехона (удерживающего) пустует, и занять его спешит его негатив, полное отрицание, агент хаоса – антихрист. В такое время, возможно, единственный шанс на спасение – это вышедший на бой Змееборец (вспомним, к примеру, эпоху Минина и Пожарского).

Однако, вождь – явление разовое, единичное, экстраординарное. И роль его однозначна: отвоевав пространство истины, он должен передать власть легитимному катехону (удерживающему), то есть Царю-Помазаннику.

Точную формулу такого перехода к желаемому положению вещей для пост-большевистской России вывел Иван Ильин. Согласно мысли философа, для обуздания пост-большевистского хаоса необходим русский диктатор, цель которого подготовить почву для возвращения русского царя. В наших сегодняшних реалиях эта формула должна звучать видимо так: консервативная революция сверху – русский диктатор – русский царь. Такова логика духовной войны, основанная на метафизике Священной истории.

И ещё один момент. Та, пресловутая «единственная в истории подлинная теократия, то есть богоправление», о которой говорит «Концепция» есть, все же, не только и даже не столько «богоправление», сколько «цареправление». «Я Господь, Святый ваш, Творец Израиля, Царь ваш», говорит пророк Исайя (Ис, 43:15). То есть, «иудейская теократия» — это, на самом деле, о том, что сам Бог является Царем Израиля и ведет его. Иоанн Златоуст, Кирилл Александрийский и другие святые отцы, толкуя это место, говорят, что здесь пророк указывает на Христа. И нам, конечно, тоже надо об этом помнить.

Итак, на вопрос – христианская монархия или иудейская теократия? – мы должны ответить следующим образом: конечно, христианская монархия. Притом, что даже иудейская теократия является по сути своей монархией. Только монархией очень своеобразной (о чём мы еще поговорим).

3. Историчность и богодухновенность – вещи разные

Почему вообще возможны аберрации, подобные тем, о которых говорилось выше, когда место Царя царей в «Основах социальной концепции РПЦ» занимает иудейская теократия? Главная причина, наверное, понятна – процессы иудаизации и расхристианизации мира, которые начались далеко не вчера. Точнее, которые сегодня находятся в завершающей стадии «конца истории».

В феврале 1917-го высшим иерархам тоже приходилось находить какие-то более-менее духовные объяснения своему отречению от царства и приятию революции. За прошедшее время ситуация едва ли могла измениться к лучшему. И то чрезмерное доверие Ветхому завету, которые мы наблюдаем во всем христианском мире (по большей части уже бывшем) – следствие целых веков иудаизации христианского сознания.

Теперь скажем несколько слов об историчности библейского мифа и историчности Истины, с которыми так неосторожно обходится «Концепция».

И прежде всего, зададим вопрос: а какое вообще имеет отношение к истории та «историческая диалектика» от семьи к «истинной теократии», затем монархии итд., которую она разворачивает?

Ответ – никакого. И не только в духовном плане (о чем мы уже сказали), но и в плане сугубо эмпирическом. Как и в любой попытке найти некое средневзвешенное благо компромисса между идеалом и реальностью конструкция получается крайне уязвимой. В реальной же истории мы скорее увидим другое: трагический разрыв, настоящую бездну и разделение непримиримых полюсов, которое и станет двигателем всей последующей после Христа истории.

Но не будем забегать вперед. Отметим пока, что развитие общества от семьи к «патриархальной родовой общине», и, далее, к государству, еще вполне объективно (хотя и легко может быть оспорено с разных сторон). И, вероятно, в масштабе отдельного ханаанского племени все могло быть именно так, как повествует об этом библейский миф. (Еще раз подчеркнем, что слово «миф» мы используем в «лосевском» смысле, подразумевая под ним символический уровень реальности).

Церковь свидетельствует о богодухновенности (от греч. θεόπνευστος — боговдохновенный; лат. inspiratio — вдохновение) ветхозаветного мифа. И мы вовсе не собираемся ставить эту «богодухновенность» под сомнение. Богодухновенный текст – значит спасительный, раскрывающий некие духовные истины. Однако, мы вовсе не обязаны и принимать утверждения Библии буквально как дети. «Будьте просты как голуби и Мудры как змеи» — эти слова Христа как нельзя кстати именно здесь.

Читая слова Писания о том, что Адам был создан из глины, а Ева — из ребра Адама, что Адам и Ева согрешили, послушавшись Змея и сорвав плод Древа познания, мы вправе видеть здесь метафору. Метафору, быть может, самую великую и гениальную на земле, но все же – не репортаж об эмпирическом событии. Перед нами символ, указующий на некую духовную реальность, которую иначе донести невозможно.

Другой пример. Согласно традиции, все Пятикнижие (Тора) написано Моисеем. Но даже традиции придется уточнить, что как минимум два места Торы записаны кем-то еще. Первое – сообщение о смерти Моисея, второе – там, где говорится, что «Моисей был самым скромным человеком на земле» (в синоидальном переводе: «Моисей же был человек кротчайший из всех людей на земле» (Числ. 12.1)). (Впрочем, вполне вероятно, что Моисей был не только самым кротким, но и самым кристально честным человеком на земле).

Что же до похождений известного ветхозаветного народа, то здесь нам остается полностью полагаться на слова Моисея. Увы, никаких исторических подтверждений Торы обнаружить невозможно. Очевидно, что реальному Древнему миру популярное ныне ханаанское племя не было известно вовсе. Мы, наверное, очень бы удивились, если бы вместо международных новостей о событиях в США, Европе или Китае, Первый канал стал бы вдруг изо дня в день вести подробные репортажи о приключениях цыганского табора в Мытищах. Народы Древнего мира также точно удивились бы, если бы им стали рассказывать в том же духе о «народе Израиля».

Мало того, что «Израиль» является на горизонте времени, когда Древний мир, одарив человечество цивилизацией, государственностью, культурой, знаниями и изобретениями (которые и создали пространство нашего мира), уже катится к закату, но и проявляется он в крайне нелицеприятном с точки зрения древнего человека образе: как вечный революционер, бунтовщик и разбойник. «Хабиру», «шасу», «со-газ» — все эти наименования протоиудеев указывают на полубандитский характер жизни «ближневосточного казачества», промышляющего разбоем на границах Египта, и появляющегося даже в Месопотамии!

Разумеется, мнение современной науки о зарождении Израиля (скажем так – подавляющей части серьезных ученых) не претендует на истину в последней инстанции. Но в целом реальность «несвященной истории» евреев, как они есть, примерно такова.

Мало что значило иудейское племя в целом для Древнего мира даже тогда, когда в мир вошел Христос. Не представляли особой ценности еврейские мифы также и для первых египетских, сирийских, греко-римских христиан. Да и для Церкви в целом. «Эклессия» тем и отличалась от синагоги, что решающую роль играла в ней вера в Христа и Его Воскресение. «Если Христос не воскрес, то … тщетна и вера ваша», говорит ап. Павел коринфянам (1 Кор, 15.14).

Иудейские же «предания старцев» воспринимались ранней Церковью исключительно в свете Евангелия. Христос вышел «из рода Давида», о Христе пророчествовали пророки, Сам Христос говорит о Данииле, Моисее, Аврааме, и лишь потому эти имена, эти реалии имеют для нас значение!

Что же до истории библейских патриархов – Авраама, Исаака и Иакова – то это не христианская история, и вообще не история в настоящем смысле этого слова. Это – ближневосточные предания, причудливая игра света на древних камнях, в которой мы угадываем будущее, настоящее и единственно для нас важное – пришествие Христа-Спасителя, Царя мира, Царя царей.

Давайте еще более заострим эту мысль. Современные египтологи, не находя никаких следов пребывания евреев в Египте вплоть до эпохи Рамсеса, склонны вовсе отрицать реальность Исхода. Если христиане примут точку зрения науки, поколеблет ли она их веру в воскресение Христа? На мой взгляд, христианству в данном случае не угрожает ровным счетом ничего. Или так: если ученые докажут нам, что большинство еврейских историй написаны в годы Вавилонского плена или гораздо позже (к чему склоняется современная библеистика), поколеблет ли это нашу веру в воскресение Христово? Ответ снова – нет.

4. Христианская идея Царства и иудейская теократия как «царство Антихриста»

Вернемся теперь к отношениям христианской политической идеи с идеей ветхозаветной. Когда Римская империя приняла христианство, ей, разумеется, не могло прийти в голову каким-то образом сообразовывать свое политическое устройство с реальными или вымышленными историями ветхозаветного племени, пользовавшегося к тому же репутацией крайне нелестной (разбойничий сброд, мошенники, проходимцы – таково общее мнение греко-римских авторов о евреях).

Греческий гений, рождая новую христианскую политическую модель Империи, опирается на традицию имперского Рима и египетской Александрии. Но уж точно не сообразовывал ее ни с властью иудейского Синедриона, ни вавилонских мудрецов, ни ветхозаветных «судей» (что касается последних, то перед нами, очевидно, традиционная для ханаанских кочевых племен власть старейшин).

Пресловутой «единственной в истории подлинной еврейской теократией» там тоже не пахло. Ветхозаветная «полития» начала проникать в Христианский мир лишь с началом Реформации. Главным политическим направлением которой и было – все более острая его иудаизация.

Если Лютер, революция которого изначально питалась энергией радикального иудейства (еврейство Виттенберга дружно выступило на его стороне), в конце концов отверг евреев (которые не пожелали креститься в лютерову веру), то Кальвин изначально ставит на иудейство, и начинает сообразовывать политическую власть с ветхозаветными реалиями.

Кальвинистские секты строятся по модели синедриона, кальвинистские революционные ячейки, наводняющие Север Европы, напоминают рой связанных тайными нитями иудейских синагог и гетто, в которых плетется заговор против существующего порядка.

Наиболее красноречивой чертой кальвинизма становится отношение к царской власти. Главным врагом Кальвина становится не только Католическая церковь (радикалы с особой жестокостью убивали католических священников и с особым рвением уничтожали католические святыни), но и христианский монарх. Во Франции радикальные кальвинисты-гугеноты носили кличку «монархомахи».

Это уже была борьба с самой христианской мистикой царства. Причем, борьба совершенно осознанная. Радикалы прекрасно понимали, что именно ритуальное умерщвление короля (удерживающего, катехона) уничтожает старый мир и открывает дорогу новому миру «фундаментальной изменчивости» (т.е. разгоняет колесо социальных революций).

Дальнейшая иудаизация бывшего христианского мира идет по тому же сценарию – все более радикальная революционность и приведение политических институтов к ветхозаветным реалиям (слово «революция», пришедшее в социальную сферу из астрономии, и означает возвращение к изначальной точке).

Боевые революционные секты и конгрегации (вплоть до большевистских ячеек), английская, французская, американская революции, сегодняшняя американская (масонская) демократия – все они строились по ветхозаветным лекалам, и во всех своих частях: парламент (синедрион), президент (первосвященник), верховный суд (судьи) и «правовой договор» (между Богом и народом, народом и властью) копировали иудейские институты.

Наиболее наглядным и потрясающим примером иудаизации христианского мира в первые годы Реформации стала диктатура анабаптистов в немецком городе Мюнстере (1534-1535). Это апокалиптический «новый Иерусалим», ставший апогеем Крестьянских войн, явил идеальный пример «иудейской теократии», как она есть, и настоящую икону царства Антихриста на все времена.

5. Христианская идея Царства наследует не Иудее, а Египту

Вернемся теперь к идее христианского царства. Чем же питается византийская идея власти? «Константиновский поворот означал … возвращение в Египет», утверждает один из самых авторитетных египтологов нашего времени Ян Ассман.

Современный историк справедливо замечает: «Идея Византийского царства (Kaiseridee) исходила из того, что василевс вел свое происхождение как от римского императора, так и от египетских фараонов – через Птолемеев и сирийских Диадохов (древнеегипетский ритуал инаугурационного миропомазания). Согласно византийской концепции власти, император как их единственный прямой правопреемник не мог иметь равной себе под небом власти, являясь земным наместником Бога, защитником всей христианской церкви и чистоты веры. Такую концепцию власти и связанный с ней церемониал Г.А. Острогорский назвал «своеобразной византийской политической религией»».

Итак, византийская царская идея, византийская политическая теология берёт свое начало в Риме и Египте. Византийский василевс – фигура сакральная, он – прямой представитель Бога на земле. Но в то же время, он – римский император – первый из людей. Отсюда и неупорядоченность прав наследства – главный бич Византии, и бесконечная чреда дворцовых переворотов (у каждого есть возможность доказать, что он «первый после Бога»).

Из этой двусмысленности (с одной стороны, сакральная святость царства; а с другой – василевсом может стать кто угодно), Византия выходит не без изящества. Символическим артефактом византийской модели священного царства является двуместный трон. Этот многозначительный символ указывает на то, что василевс – есть только местоблюститель настоящего Царя царей – Христа.

Ибо согласно христианской мистике царства, Царь может быть только один. Он вне времени, он – воплощение вечности. Настоящий Царь – это Христос. Тот же, кто «играет роль» Царя царей на земле – лишь Его местоблюститель.

Или так: здесь на земле меняются лишь земные образы настоящего Царя Небесного, который всегда один и неизменен. Вот почему наиболее почетное место византийского двухместного трона пустует: оно оставлено для Христа, «заместителем» которого на земле «работает» император, в ожидании Его Второго Пришествия.

Двойной трон. Москва, Мастерские Московского Кремля,
1682–1683 гг. Принадлежал царям Ивану Алексеевичу
и Петру Алексеевичу (Петру I).
Источник: Музеи Московского Кремля

---

Эта идущая из самых начал цивилизации Египта (о чем мы еще поговорим) и выстраданная Византией традиция – живое воплощение слов апостол Павла о катехоне (удерживающем): «Ибо тайна беззакония уже в действии, только не совершится до тех пор, пока не будет взят от среды удерживающий теперь. И тогда откроется беззаконник, которого Господь Иисус убьет духом уст Своих и истребит явлением пришествия Своего» (2фес 2.7).

Апостол Павел увидел катехона в римской власти (таково во всяком случае традиционное мнение Церкви). Восточный христианский Рим узнал катехона в римском императоре – василевсе. На этом убеждении зиждилась и своего рода «свершившаяся эсхатология» Византии. Византийцы были убеждены, что их Империя будет стоять вечно. И лишь в самом конце времен на византийский престол взойдет и утвердится «беззаконник», которому, впрочем, суждено будет властвовать лишь три с половиной года, после чего последует славное Второе пришествие Мессии-Христа.

Эта благодушная эсхатология во многом определила и весьма благодушное же отношение Византии к истории и времени вообще. Не смотря на тревожную и трагичную в целом атмосферу Евангелия (покайтесь, ибо время близко!) Византия так и не приняла ситуацию линейного времени всерьез, продолжая жить в традиционных парадигмах естественного для древних цикличного «вечного возвращения», то есть так же, как тысячи лет жил и Египет!

6. Царь – Мессия – Помазанник

Но византийский царь – это еще и помазанник. Слово «Христос» или «Мессия» (məšiaḥ) и значит – Помазанник. И христианский Царь (Император) – это, прежде всего, Помазанник, то есть «мистическая проекция» Христа на земле, в мире сем. Именно в этом смысл таинства помазания: некто Высший изливает на голову венчающегося на царство елей, делая его подобным Себе.

Каково происхождение таинства помазания? Однозначного ответа нет. Помазывание ароматами – вообще довольно распространенный в Азии обычай. В Месопотамии иногда от лица бога помазывали жрецов. Что же касается «помазания на царство», то традицию эту евреи могли заимствовать как у египтян, так и у хеттов.

Хорошо известно изображение помазания на царство Рамсеса IV – рельеф из храма Хонсу в Карнаке (ок. 1156-1150 гг. до н.э.) Однако, это изображение довольно позднее. До этого времени о ритуале помазания царя в Египте ничего не известно. Известно, однако, что сам египетский царь, имеющий божественный статус, помазывал иногда своих чиновников (то есть давал им свою божественную санкцию).

Кроме того, — и для нас это исключительно важно — Египет знал ритуал помазания благовониями умершего при бальзамировании, как знак будущего воскресения из мертвых.

В то же время традиция безусловного помазывания царя на царство издревле (XV в. до н.э.) существовала у индоарийского племени хеттов, с которым хорошо были знакомы евреи. (Присутствие хеттов в Ханаане прослеживается начиная с XIV и по VIII в. до н.э. В библейском рассказе о завоевании Ханаана говорится, что хетты обитают «в горах» и «к северу» от Ханаана, что соответствует общему направлению и географии первоначальной Хеттской империи).

Библия часто поминает хеттов (сыны Хета), например, в сюжете о продаже гробницы Аврааму (Быт. 23, 3-20). Иудеи порой роднятся с хеттами (история Давида и Вирсавии, первым мужем которой был хет Урия. Вирсавия же становится матерью царя Соломона). Пророк Изекеиль обращается к Иерусалиму со словами: «мать твоя Хеттеянка» (Иез. 16, 1).

Таким образом, традиция помазывания на царство имеет, вероятно, как отчасти египетское, так и отчасти хеттское происхождение. (Само выражение «помазать на царство» — хеттское). Когда пророк Самуил помазывает на царство Саула, то евреи следуют, очевидно, хеттской традиции: «И взял Самуил сосуд с елеем и вылил на голову его (т.е. Саула), и поцеловал его и сказал: вот, Яхве помазал тебя (məšaḥaḵa) в правителя наследия своего» (1 Цар. 10, 1).

Хетты овладели Ханааном во время египетской смуты, наступившей скоро после царствования фараона Эхнатона (прибл. 1365–1336 гг.). Это как раз время большой активности банд хапиру, которые, почуяв слабость египетской империи, приступают к тотальным грабежам ее уделов. Это же – и самое вероятное время «Исхода».

О том, кто такой «Моисей», и кто такое «евреи», которых Моисей «вывел из Египта», поговорим в следующий раз. Сейчас же заметим, что сама идея Бога-Царя очевидно египетская. Как и идея Единобожия, впервые являющаяся в реформе Эхнатона. Как и сама учреждаемая царем и вводимая в государстве новая религия. И первое, и второе – плод деятельности гения Эхнатона. Или, точнее: плод деятельности гения Эхнатона, основанной на двух тысячах лет предшествующей египетской традиции. Или, еще точнее: плод богодухновенного сотворчества Бога и Царя, основанного на вдохновении гения и двухтысячелетней Традиции.

Возможно ли представить себе, что бы на такое творчество оказались способны члены бандформирований хапиру? Вопрос риторический. Впрочем, пусть читатель пока сам поразмышляет на эту тему.

Нам же важно теперь выяснить главное: как идея Бога-Царя, так и идея единого Бога заимствованы евреями у Египта. Впрочем, еще очень и очень долго (едва ли не вплоть до эпохи Вавилонского плена) Израиль будет относится к своему Богу, скорее, как к могущественному богу племени, которому предстоит победить всех иных богов всех прочих народов. Против этого многобожия и человеческих жертвоприношений (ханаанский обычай сожжения первенцев в тофетах) будут неизменно восставать еврейские пророки, которые будут также неизменно побиваться камнями.

Итак, вот наши первые промежуточные выводы:

1. Мистическая фигура христианского Царя лишь в малой степени наследует Платону и Аристотелю (и у того и другого «царь полиса» – это светское выборное лицо). В еще меньшей степени она есть результат генезиса от «патриархальной общины» земному властителю «как у других народов» (мысль «Основ социальной концепции РПЦ»). Традиция христианского царства наследует прежде всего не менее чем трехтысячелетней египетской традиции. Которая через еврейских пророков была передана Давиду, а от него – к воплотившемуся Мессии, Христу-Помазаннику. Ритуалы же «помазывания на царство» заимствованы евреями отчасти у египтян, отчасти у индоариев хеттов.

2. Что касается Священной истории, то в глазах Церкви ветхозаветный народ всегда символизировал духовную историю спасения человека Богом, божественное домостроительство. Однако, история семьи Авраама – это только прообраз спасения. В ней, как точно говорится в «Основах социальной концепции», проявлен Промысел Божий. Однако, точно ли мы уверены в том, что ясно понимаем его? Ведь даже апостол Павел утверждал, что мы видим божественную реальность «сквозь мутное стекло, гадательно» (1 Кор. 13, 12). Являет ли Священная история реальную историю патриархов – Авраама, Исаака и Иакова? Или миф о ней, записанный Моисеем? Или компиляцию ближневосточных мифов, собранных позднейшими редакторами? Этого мы в сущности знать не можем. Да и так ли это важно? Если в свете Истины, вошедшей в мир с Христом, вся Ветхозаветная история есть только прообраз, только отсвет ее, только сладкие грезы Востока, сохранившие и передавшие из уст в уста древнюю божественную весть о грядущем Спасителе?

Вот почему во всей Ветхозаветной истории для христиан по настоящему центральной является только пророческая линия, идущая от Моисея, и восходящая к царю Давиду и мессии Христу. Прочую же историю Израиля нам вполне достаточно видеть в обличающем зеркале библейских пророков.

И уж нам вовсе не следует абсолютизировать Ветхий Завет. Может быть, наоборот, самое время как раз немного от него отдохнуть?

7. Как же возникло государство?

Отложим теперь на время библейский миф, и попробуем посмотреть в самые начала Традиции, цивилизации, образования государства так, как позволяют нам это наши сегодняшние знания.

Выходя из верхнего неолита, первые известные нам цивилизации Междуречья и долины Нила постепенно оформляются в государство. О природе государства много спорили в XIX-XX вв., школьные учебники до сих полны измышлениями марксистов об ирригационных сооружениях, необходимость постройки которых якобы и привела к созданию государства.

Однако долина Нила, дающая по несколько урожаев в год, не требовала никаких ирригационных сооружений. Невероятно плодородная, защищенная со всех сторон морем и пустыней, эта земля была настоящим первобытным раем. Сами египтяне называли ее святой землей, черной землей (в отличии от красных земель окружающих пустынь). В среднем неолите берега Нила сплошь покрывали бесконечные вереницы поселений, социальное устройство которых никакого оформления в государство просто не требовало.

Почему же государство в Египте всё-таки возникло? На это были причины морально-социологические и религиозные – так сегодня отвечают на этот вопрос серьезные египтологи. В основе египетского этического кодекса, заключенного всеобъемлющим термином «Маат» (справедливость, жизнь по правде, должное бытие) лежало то, что один из самых авторитетных египтологов и культурологов нашего времени Ян Ассман называет «негативной антропологией», т.е. трезвое осознание того, что человек зол по своей природе.

Первобытный Египет прекрасно осознавал, что мир, в котором он существует – уже далеко не рай, что золотой век далеко позади, а человек глубоко испорчен. И что, как «святую землю» Египта требуется охранять от красных песков пустыни, поддерживая должное бытие, так же точно и испорченного человека (чья злая воля стремится владычествовать над слабым) требуется смирять. Итак, государство утверждается для того, чтобы усмирить злую волю человека: желание притеснять, грабить, отбирать чужое имущество. Первейшие и главнейшие функции государства (и, спустя шесть тысяч лет это остается так и никак иначе) – полицейские. Государство – это тоже насилие. Только насилие позитивное, насилие, заставляющее подчинятся закону, и защищающее слабых от произвола сильных. Всё это ярко являют египетские тексты. А такие формулы как «по правде судить» являются важнейшими в этике Маат.

Государство создано богом, дабы «укрепить спины слабых» (Поучение Мерикара). «Речь идет о спасении слабых из рук сильных. Направляющее вмешательство государства изображается здесь именно как спасение. Судья как защитник: это квинтэссенция древневосточной идеи справедливости, задуманной целиком и полностью с точки зрения бедных и слабых, «вдов и сирот», которых государство оберегает в их праве… Боги сотворили изобилие, но людская злоба и жадность порождают скудость. Дабы слабые не гибли от жадности сильных, должен существовать царь, то есть государство, заботящийся о справедливом распределении. Благороднейшая задача царя – воплощение справедливости, а типичнейшая форма этого воплощения – указы о помиловании, освобождении, амнистии…».[1]

Позиция «негативной антропологии» основана на той предпосылке, что «без организованной власти люди не способны хранить промеж себя мир и справедливость. Поэтому справедливость невозможна вне господства».[2]

Тот же взгляд на вещи Ассман обнаруживает в классической Индии, где ту же миссию защиты слабых от «закона рыб» (когда более крупные пожирают мелких) исполняет сословие кшатриев-воинов, и в «учении о государстве» императора Фридриха II Гогенштауфена.

Однако, прежде всего, прямую трансляцию этих идей мы увидим в классической Византии. Фёдор Успенский в своей «Истории Византийской империи» подробно описывает указы императоров, направленные на защиту крестьянской общины и её прав, замечая, кстати, что перед нами «редкие в истории меры», которым «Запад не может представить и тени подобия».

Особенно замечательны мотивы восточных императоров: «Есть люди, которые, отрицаясь от своей духовной природы и Создателя, заботятся только о земных благах и временном благополучии. От таких людей, с жадностью гоняющихся за богатством и подверженных страсти стяжания, происходят все бедствия отсюда всякие замешательства, отсюда все несправедливости, отсюда великие и долгие страдания и стоны бедных. Но за бедных стоит сам Господь…» (вступление к одному из законов, изданных в 934 году императором Романом Лакапином).

Этот текст (как будто вышедший из-под руки египетского царя) являет собой прямое продолжение этики Маат. Как и сама крестьянская община Византии представляет собой прямое продолжение крестьянской общины Египта. А Русская община – прямое продолжение общины Византийской. Перед нами по сути, ничто иное, как прямая передача Традиции от нижнего неолита (10 000 л. до РХ) и до середины ХХ века, когда крестьянство в России было окончательно уничтожено.

Но вернемся в Древний Египет. Итак, Египет прекрасно осознает: когда-то, в золотом веке (царстве Осириса) не было нужды в государстве. Люди были бессмертны, счастливы и почитали богов. Однако, с вхождением в мир смерти (убийство Сетом брата Осириса из зависти и желания властвовать) всё изменилось. В царстве Гора (сына Осириса) смерть является уже непреложным законом. Однако, справедливость была восстановлена (любовь и божественная магия Исиды и Гора воскресили Осириса). Этот новый космический порядок и призван поддерживать Египет. В этом и заключается этический смысл этики Маат. И также, как Осириса воскресили Исида и Гор, Маат дает бессмертие смертному. Для этого тот должен пребывать с Осирисом в пространстве этики Маат: то есть почитать царя и исполнять закон справедливости. Если ты богат и силен, ты должен уберечь себя от зла – не притеснять слабых и помогать немощным.

Во множестве известны египетские тексты, где тот или иной царский чиновник свидетельствует перед смертью, что он всегда исполнял законы Маат, охранял бедных от произвола, накормил голодного, утешил вдову, помог немощному. Так перед нами открывается иной, более высокий смысл египетского государства.

8. Теология царства: христианство наследует Египту, а не Иудее

Итак, государство становится необходимым, потому что боги оставили этот мир, потому что высшая форма бытия на земле (форма золотого века, когда люди и боги жили вместе) более невозможна.

Один из египетских мифов повествует о восстании людей против богов. Боги подавили восстание, однако, изогнув небосвод над и под землей, ушли за его пределы, оставив людей одних. И теперь связь с богами возможна только через фигуру царя.

«Если бы боги присутствовали здесь и сейчас, никакого государства бы не существовало. Однако же, поскольку боги далеко, должен иметься институт, поддерживающий контакт с миром богов даже в условиях божьей удаленности». Таким образом, «место реального присутствия занимает репрезентация».[3] Таким образом, государство (царство) есть репрезентация Бога на земле.

Как же возникает эта теология Царства?

Первое, что мы обнаруживаем в додинастическом периоде Египта – это гробницы и погребальные обряды. Первоцерковь Египта – это плач об умерших и память о них. Можно сказать, что Египет создала мысль о смерти. Точнее – о её преодолении. Весь Египет с первых же дней своего существования устремлен за грань этого мира, туда, куда ушли боги и куда уходят мертвые.

Первые века египетской письменности (насквозь сакральной, в отличие от Месопотамии, и, в особенности, Финикии, где большая часть записей – это документы торговых сделок и учетные книги) – это только и исключительно запись имен. Египет ведет свой многовековой мартиролог, записывая имена своих мертвецов, и, таким образом даруя им вечность: ибо тело тленно, имя же – вечно.

В сущности, вся цивилизация Египта сосредоточена вокруг идеи преодоления смерти, вся эта цивилизация – один напряженный подвиг достижения бессмертия.

Месопотамия тоже попробовала шагнуть за край («Эпос о Гильгамеше»), но осознала тщетность усилий. Вывод древнейшего на земле эпоса: «Гильгамеш! Куда ты стремишься? Вечной жизни, что ищешь, не найдешь ты! Боги, когда создавали человека, смерть они определили человеку, вечную жизнь в своих руках удержали. Ты ж, Гильгамеш, насыщай желудок, днем и ночью да будешь ты весел; праздник справляй ежедневно; днем и ночью играй и пляши ты! Светлы да будут твои одежды, волосы чисты, водой омывайся, гляди, как дитя твою руку держит, своими объятьями радуй подругу – только в этом дело человека!».

Эстетически и философски одаренные греки мгновенно поняли эту разницу между Месопотамией и Египтом, оценив духовный порыв последнего одной точной поговоркой: «всё боится времени, время боится пирамид».

Пирамиды – это и есть египетские памятники бессмертия, увековечивающие не столько даже погребенных царей или египетскую цивилизацию в целом, сколько все поколения живших прежде. Вершину же египетской пирамиды венчает царь. И так же как вершина пирамиды указывает на солнце, садящееся на неё, так же и царь указывает на Высшее, символизирует и представляет это Высшее перед лицом всего народа.[4]

Откуда же такая невероятная вера и почитание царя в Египте? А. Зубов считает, что ключ к разгадке лежит в самой этимологии слова «Бог» (егип. ntr, нечер – чистый).[5] Если «Бог» по-египетски – это тот, кто, прежде всего, чист, значит и тот, кто может приблизиться к Богу, должен быть, прежде всего, чист. Таким образом, сама идея выделить из всего общества одного человека, который будет представлять весь народ, рождается из сознания собственной нечистоты. Если эта догадка верна (Ассман говорит о репрезентативной функции царя, воплощающего небесного Бога, но это в сущности тоже самое), то перед нами, конечно, очень высокий уровень самосознания народа.

Мысль, которую подчеркивал в свое время Карл Шмитт: всякая позитивная политическая теория (теология) предполагает негативную антропологию — представление о неисправимой ущербности человека (и наоборот), полностью разделяет и Ассман: святость царя существует только в соотнесенности с греховностью подданных.[6]

Итак, Царь – это тот, кто чист, тот, кто очищен жертвами всего народа, и, через эту свою ритуальную чистоту получает право войти в чертоги Бога. Он тот, кому каждый (недостаточно чистый) делегирует свое право связи с Богом.

Таким образом, царь – не только представитель Высшего на земле, он также и – плоть от плоти народа, он – избранный, отделенный от народа, его святое. Царь в некотором смысле – «Ба» (небесный образ) народа.

(Интересно, что Израиль, упраздняя царя и его репрезентативную функцию представителя Бога на земле и представителя народа перед Богом, сохраняет понятие «святости» и «чистоты», перенося его – что совершенно естественно – на сам «народ Израиля». Но об этом поговорим ниже).

Итак, венчаясь на царство, царь обретает ритуальную чистоту и приобщается миру богов. Теперь он – прямой потомок Осириса и Гора, первых поколений богов-царей «золотого века». Царь, собственно, и есть воплощенный Гор – сын Осириса, победивший Сета, вечный Царь Египта. Таким образом, всякий, входящий на трон, египетский царь – есть лишь новый образ единого, неизменного, вечного Гора.

Царь, также, – единственный, кто достоин совершать ритуалы и приносить жертвы. Ритуалы – вообще наиважнейшая функция царя. Смысл ритуалов – «возвращать» гармонию золотого века, когда боги и люди жили вместе. Ритуалы призваны изгонять хаос (Исфер) и поддерживать порядок Маат.

Сами египетские жрецы совершают богослужения лишь от имени царя, делегирующего им это право. (То же мы позднее увидим и в Риме: император – верховный понтифик, и в Византии: император – «внешний епископ» Церкви).

Когда же царь умирает, он становится проводником в мире смерти и посмертия. Он – тот, кто открывает двери неба для своего народа; он тот, за которым народ (те, кто любил царя и следовал этике Маат) уходит в свет вечного дня («Книга выхода в свет дня» — настоящее египетское название «Книги мертвых»).

Итак, царь одновременно и бог, и человек. Он – самый чистый из людей, достойный представлять их перед богами, и – представитель божественного мира на земле. Он тот, кто открывает божественные врата, проводник в царство света, в «свет вечного дня», богочеловек, спаситель. Он – путь, которым в небесные селения всходят все, кто пребывал на земле с ним и Маат, кто пребывал в истине и благе божественного порядка вещей.

Ассман называет египетское государство «институтом божьей близости», фактически – церковью, где сакральное и светское, религиозное и политическое еще не разделены. Смысл существования его тот же – спасение.

И так же, как и земной институт Церкви «существует только на основании той предпосылки, что пришествие Христа непосредственно не предстоит» (Эрик Петерсон, Церковь, 1951), так же точно египетское государство существует лишь как «репрезентация рая». И с тем же правом, замечает Ассман, можно египетское государство назвать церковью, оно также точно отвечает за связь с божественным, за спасение, за защищенность людей и социальную справедливость.[7]

И да, конечно, более всего это напоминает нам модель византийского государства и византийской симфонии властей: царь и патриарх, государство и Церковь (в случае Египта эти институты еще не разделены) вместе отвечают за материальное и духовное благо граждан.

Заметим также, что египетская модель государства-церкви, как и византийская, имеет троическую природу. В Византии это: Бог – Царь – Патриарх (Церковь), в Египте: Бог – Царь – Маат.

Особенно ярко египетская троическая формула бытия будет явлена в монотеистической реформе Эхнатона. Бог (Атон), сын Его (богочеловек Эхнатон), и Маат (священные энергии божественного порядка) – это уже как бы прямое предчувствие христианской Троицы.

Таковы изначальная идея египетской теологии и статус египетского царя, идея монархии как таковой, монархии в том именно виде, в каком она впоследствии будет воспринята и Византией. Справедливы следующие заключения Ассмана: «Константиновский поворот означал в некотором смысле возвращение в Египет».[8] «Христианская церковь … в сущности гораздо ближе египетской идее государства, чем … иудейско-ветхозаветной традиции».[9]

9. Еврейская «черная легенда» о Египте

Хотя, как мы выяснили, наука XIX века почти ничего не знала о Древнем Египте, у марксистских мифов об «азиатском способе производства» и «египетской деспотии» кое-какие основания все-таки были. Это, конечно, прежде всего, еврейский миф об Исходе. Маркс, наследник древнего раввинистического рода, не мог, конечно, относиться к Египту иначе, чем любой иной еврей на земле. И как для любого еврея, слово «фараон» означало для него основание всякой нееврейской власти, и представителя любой нееврейской власти в принципе.

Еврейский миф об Исходе описывает Египет крайне нелестно, создавая его своего рода «черную легенду». В то же время нельзя не улыбнуться наивной фантазии этих описаний: две повивальные бабки, которым фараон приказывает убивать еврейских мальчиков… Корзинка в тростнике… Дочь фараона пошла купаться… Моисей пришел к фараону… Фараон пришел к реке… Перед нами, конечно, ничто иное, как «чукотские сказки о Ленине и Сталине». Так африканец пытается рассказать про Русского Царя, но выходит история про африканского вождя. Так варвар, ослепленный величием Константинополя, привозит домой рассказы, которые постепенно превращаются в колыбельные сказки для детей. Конечно, к реальности эти сказки имеют отношение очень относительное. Египетский Фараон – это Бог, он живет в большом городе – столице великого государства, и к нему так просто не ходят. Он изредка, и по большим праздникам являет свой лик в окне явлений, и это — явление божества.

Понятно, что египтологи не могут воспринимать историю Исхода как заслуживающий доверия документ. Тем более, что не обнаруживается никаких следов пребывания евреев в египетском рабстве, да и никаких следов евреев вообще. Известно, что рабство Египет узнает поздно и в размерах весьма незначительных. В Древнем и Среднем царствах, при египетском изобилии, замкнутости и слабости полицейских сил, рабство было просто неактуально. Пирамиды и царские гробницы строили свободные люди. Лишь в эпоху Нового царства, когда Египет становится империей и обзаводится регулярной армией, количество рабов начинает расти. Однако, от завоеваний гиксосов, азиатских племен семитского происхождения (а это 1700-1580 лет до РХ) и вплоть до XIII века (стелла Мернептаха, текст которой утверждает, что над Израилем в Палестине одержана победа) никаких следов евреев в Египте не обнаруживается. Самые ранние, известные нам еврейские поселения здесь относятся к VII в. до РХ.

Впрочем, ведь и миф о Моисее утверждает тоже самое. Никакого Израиля до Моисея в природе не существует. Именно Моисей является создателем Израиля. Именно он собирает из разрозненных племен народ, связывает его новым божественным законом и устремляет к какой-то ослепительной, блистающей во времени цели.

И, очевидно, что за этим мифом о Моисее какая-то историческая реальность всё же стоит. И дело не только в той «исторической памяти», которой запечатлено этим мифом лицо Израиля, как мы его знаем; и не только в невероятном значении этого мифа для всей мировой истории (убери его, и мы окажемся в вакууме). Дело – в тех невероятных (на всех уровнях – от сакральных до бытовых) культурных связях, которые мы обнаруживаем сегодня между Египтом и Израилем. Количество заимствований, начиная с египетских имен самого Моисея и его левитов-жрецов (на что обратил внимание еще З. Фрейд в своей книге «Этот человек Моисей», 1939) и «Ковчега Завета» (типичный египетский саркофаг, реплику которого можно увидеть среди сокровищ гробницы Тутанхамона) можно перечислять целыми страницами.

Но гораздо интереснее обратится к переосмысленным Израилем египетским смыслам.

Египет – это мир святой земли (египтянин боится умереть вне Египта, ибо это может стоить ему вечности), населенной святым народом. Все прочие народы, не знающие Царя и Маат, египтянин считает дикими варварами.

Свою же цивилизацию считает в высшей степени исключительной. Здесь, в Египте, образовался мир. Здесь мир, трудами египтян, прошел весь путь своего становления. И стоит этот мир лишь до тех пор, пока Египет поддерживает его бытие. Если он перестанет поддерживать священный порядок Маат, мир поглотит хаос.[10]

Знаком избранности и чистоты египтянина является его обрезание (в Египте обрезывались как правило высшие касты, позднее обрезание сохранилось видимо только у жрецов, как знак выделенности, избранности, святости).

Всё это –и этот невероятный патернализм египтян, и это сознание своей исключительности (доводя его порой до абсурдных форм), и это обрезание (как знак собственной чистоты и святости), заимствует и усваивает Израиль. Только усваивает в форме крайне своеобразной, и при том – в позиции абсолютной вражды к Египту (что и подчеркивает «черная легенда» Библии).

Таким образом, вполне можно предположить, как некая диссидентская общность, выросшая внутри египетской культуры, но находящаяся в глухой оппозиции к ней, объединяется посредством нового, основанного на египетском культурном коде, однако, конфронтационного Египту мифа, и покидает страну, устремляясь к иным пределам и горизонтам.

И, как не трудно увидеть, именно этот мотив (с одной стороны – ненависть к государству, любой внешней власти, а с другой – самообожествление) становится «ведущей мелодией», фундаментальным архетипом Израиля на все последующие века его бытия.

И что самое интересное, нам действительно известен альтернативный египетский миф об исходе. Это рассказ египетского историка Манефона (IV–III вв. до Р.Х.), человека, который заслужил огромный авторитет как в ученых кругах древности, так и среди современных египтологов.

[1] Ян Ассман. «Политическая теология между Египтом и Израилем», СПб, 2022, с. 91-92; См. также: Ян Ассман, Маат, с. 197; а также подробную библиографию по теме, приведенную в этих книгах.

[2] Там же

[3] Там же, С. 96-97

[4] См. Ассман Я., С. 15

[5] См. Зубов А., Новый курс лекций по истории религий, Древний Египет. Лекция 3. Категория Бога в Древнем Египте https://abzubov.com/new_course/lecture_003

[6] См. Ассман Я., Политическая теология между Египтом и Израилем, СПб, 2022, С. 82 и далее.

[7] Там же, С. 98

[8] Там же, С. 152

[9] Там же, С. 172

[10] Ян Ассман в работе «Культурная память» пишет: «Египтяне жили в твердой убежденности, что с их культурой погибнет если не мир, то во всяком случае мировой порядок как таковой, его осмысленное устройство и жизненные связи: «Однако взятый в целостности своей культурной и общественной жизни, Египет был так же уникален, как строение самой этой земли. Уникален был и египетский духовный настрой, эта непоколебимая уверенность в том, что культурная идентичность Египта и продолжение существования физического космоса — одно и то же» (Fowden, 1986, 14). Египетские храмы были центрами, поддерживавшими существование мира. Сохранение египетской культуры и поддержание существования мира были аспектами одной и той же работы, возложенной на жрецов и нашедшей в храме не только вместилище, но и монументальное и эксплицитное выражение. В Египте поздней эпохи ортопрактическая сакрализация жизни соответствует сакрализации страны, идее Египта как «священнейшей страны»… это означает особое сознание своей исключительности, основанное на представлении об особой близости к богу, «общности жизни всего Египта с богами».

цинк