В поезде мущщины. Класс – который давно не принято учитывать ни в каком информационном поле. Работяги, золотодобытчики, газовщики. Я знаю людей, которых всего лишь упоминание об этом классе натурально бесит. Но тем не менее они есть. И кулаки у них такие, убедительные, что ли. По полведра.

Мущщины ведут гнилые разговоры. Красуются. Человек по природе страшный понтовщик, если не осаживать.

Есть, впрочем, рефлексирующие.

-Да после десятого года мир стал дико меняться и изменился. И время скакнуло прям на глазах, то ли действие генной еды дошло и человек мутировал, то ли возомнил, что он вот прям голубых кровей.

— Да с такими кровями щас тоже навалом, — бубнит, не умещаясь на второй полке, тип, весь в наколках цветных.

— Братцы, я вам скажу, что реальности ее вообще нет. То как ты относишься к тому, че тебя окружает, и есть реальность. Вот все такие: уе-мое уж сколько лет не чувствую Новый год. А ты че, в детском саду, что ли, незамутненный, что ли? Не, милый, ты крылья говнецом своим невольно или от лени измазал, теперь продирайся к тому ощущению. Делай че-то.

— Ага, я помню, мне бабка читала из Писания, — совсем не в тему трындит еще один, -что дьявол он из окошка придет. И старухи на всякие праздники святые — то ветками берез окна защищали, то еще чем. А он, сука, не через то окно. Его-то окошечко виндоус называется.

Все кривят рты. Даже засыпающий.
К вечеру разговоры становятся рваными. Дополняются храпом, сопением.

-Мам, мам, а я стих придумала, — говорит с боковой полки девочка. И пытается на запотевшем окне, как на айпаде раздвинуть, сделать покрупней заоконное.

Мама уже цыкнула пробочкой от полторашки, а стакан, запрошенный у проводницы вежливо, все не идет.

-Мам, мам, стих, говорю, придумала, — девочка гонит пальцем каплю по стеклу.

— Да отстань. Ходит тут, ходит, жопой водит, — маме не нравятся красивые проводницы.

Мужик через купе, не старый еще, крепкий, который всю дорогу маялся тем, что вот «учинили тряхомудье, добропорядочнуму человеку покурить негде», диктует кому-то адрес.

— Заезжай. Баня, два коня, свиньи, овцы, пруд свой. Кроликов штук, наверно, шисят. Ебуцааа! – последнее он выговаривает с таким придыханием и таким нагромождением эмоций, как, пожалуй, чеховский дядя Ваня выдавал о небе, которое когда-нибудь будет в алмазах.

Путь здесь еще не сделали «бархатным» и колеса отстукивают.

Мальчик лет двух идет от туалета и шлепает себя по пузу резинкой от чистых колготок, сзади мама с помытым горшком.

Мальчик не выговаривает шипящие, вместо «ш» и «ж» он произносит «ф».

И кричит на весь вагон, наполовину уже спящий.

— А теперь, изволь, гони фыкаладку.

У мамы счастье зашкаливает. И все это от «изволь» и «гони», сваливание всего в кучу наш конек. Но пока это лишь умиляет.

-Это за что же, — улыбается она.

— Нууу. Я ф молодец. Я ф покакал!- кричит он.

Ночь. Мужик, у которого кролики, два коня, баня, выходит на станции. Сколько ни странствуй, но к этим вот звукам не привыкнешь, они сладко ломят сердце. Когда поезд стоит в ночи. А через динамики дежурная и какой-нибудь бригадир дефектоскопистов переговариваются, умножая эхо. А потом этот легонький стук по крышкам букс –тук-тук.

Мама девочки сопит сидя, прислонив спину к перегородке.

Девочка шепчет.

— А на реках мерзнут лунки. Рак не свистнет. Ну… Нечем дышать.

Луна бежит за составом, что привязанная. От стужи она в каком-то зеленоватом обруче. Как в кольце. И — леса, леса. Снег, снег.

На мостах, которые мы проезжаем, вагоны шумят сильнее.

Иногда по ночам Бог поднимает крыши, тихонько выдергивает из подушек перышки и щекочет добрых людей. Люди улыбаются и видят цветные сны. Мы с Дусей тоже не злые, но мы не любим щекотки. Просыпаемся, украдкой идем на кухню, варим чай и сосиску, сидим такие, думаем. Каждый про свое.Дуся — наша кошка. Причем, Дуся это не совсем нейм или, как выражаются интеллигентные люди, кликуха. Это ее твердая жизненная позиция.
При всей своей козырной величавости, торжественности спины и серьезности бровей, она бывает, как формулировали мудрые люди, простодырой.Ну, например, Дуся всерьез полагает, что с сусликами- сурикатами, которые в телевизоре или футболистами клуба «Анжи» можно отлично побеситься, дать, так сказать, жару.Сусликов она подбадривает бубенцами лапами, не выпуская когтей, прячется за телевизор, после чего с бешеным взором и дергающимся хаотично хвостом вдруг выскакивает. По задумке режиссерши, сурикаты немедленно должны валиться в пылищу, перебирать в воздухе лапами и хохотать до опупения. Однако ничего подобного не происходит.Футболисты тоже оказываются существами неуправляемыми и совершенно бестолковыми. Обсуждать с ними какие-либо технико-тактические действия станет только дурак. Но Дуся не такая.И тогда она с ловкостью иллюзиониста превращается в летающего слона, начинает гонять по полу всякие там штуки. От пуговицы, что громыхает почти как канализационный люк до носков, которые тоже оказывается лязгают как железнодорожный состав, если, премекиваясь с ними через голову на письменном столе, сносить разные канделябры, жестяные коробки и коллекции подстаканников.Утром ей достается действо, издавна обозначаемое на Руси словом «втык». Конечно, хозяйка могла бы просто взять и прибить ее, скажем моим горнолыжном ботинком, который — вот он, стоит в прихожей, бери любой, но она всего лишь называет ее мелкой сволочью и бессовестной мордой. Дуся терпит и все понимает: бешеные гены папеньки, запросто совершающего оздоровительные пробежки по потолку, не обманешь. Сидит понурая, с вселенской тоской, и с должным почтением выслушивает ряд назревших возражений. И вот, когда уже момент достигает своей кульминации,казалось бы, подожди еще маленько и… но кошка, не меняя выражения на элегичной морде, начинает подмигивать то одним, то другим глазом. Тем самым превращая трагедию чьего-то там недосыпа в сущий пустяк, в балаган.Для детей она объект раздора и дикой все сметающей любви.Ей прекрасно удается амплуа «Дуся ненадолго околела». Это когда девочки, разогнанные мною, с помощью упоминания Гринписа и прочих организаций в борьбе за защиту животных, все же соглашаются с тем, что она должна спать днем, но непременно на спине, кверху лапами, поджав их, она ведь при этом такая миленькая.Мы же с кошкой просто дружим. Нам, в сущности, делить нечего, кроме утренней ванны. Она ходит туда как раз тогда, когда и я. И считает обязательным, просто непременным сделать лапой по стене 146 движений (ну, да считал), когда закапывает в пластмассовый лоток свой внутренний мир. Но мы с ней вполне мирно на этот счет договариваемся.Возможно, поэтому она вовсе не считает зазорным ходить курить со мной на балкон. Там мы дышим никотином, смотрим на звезды и молчим.Вот и в этот раз. Я разминаю сигаретку, открываю осторожно дверь.А там – снег. Прекрасный, как степь наутро после лебединых свадеб. Вызывающий одновременно тоску и удаль, как роскошнейший блюз.Для Дуси он вообще первый. В жизни ее первый.Она сидит, на подоконнике, таращит глаза, нюхает так смешно. Прозрачные узорные крупинки задерживаются на ее лесках-усах. Дуся фыркает, глядит на меня ошарашенно, будто спрашивает.- Че это?-Снеег, — тяну я.- Ааа, -кивает она. Хотя, конечно, это так, для порядку, чтоб не продолжать разговор. Так же все ясно же. Правда, пока ничерта не понятно.Какой-то мужик закрывает машину, средь укрытых попонами таких же, идет нарочито медленно. Вокруг ни души. Он задирает бошку вверх, а потом в телефон, как будто хочет отправить всему миру смс-ку. Что –нибудь этакое восторженное. Экспрессивное, матерное.Мы с Дусей молчим, хотя пронимает и нас, хочется прыгать, валяться, и валять в этом снегу девушек. Хочется разбудить всех домашних и затаенно подвести к окну. Но. С девочками мы вчера разо … поссорились, короче. Я применил к ним старинную словесную угрозу типа ремень, обещал отлупить. Что вызвало в их стане только еще больше смеха и шушуканья.Ее будить не стану тоже. Пусть поспит.
Ведь еще осенью я подкупил(сеточкой отборной моркови)в дальних лесах зайцев. Чтобы они там, как только выпадет первый, следами своими что-то такое изобразили. Пусть сбивчивое, путаное, но о моей любви к ней. Вот завтра купим еще моркови и поедем читать.

Петербургский художник Женя (съевший не одну собаку в жанре некрофилии) и актер кукольного театра Андрей (осваивающий в тюзе роль не очень сердитого волка) собрались на охоту. Они позвонили мне как «специалисту по жопе родины», попутно выдвинув уточняющие требования: чтоб мобильной связи никакой, чтоб ущербная осень в среднерусском пейзаже и чтоб утка летела тучей.

Я-то ненавижу эту охоту с детства.

Каждую осень ближе к заморозкам бабушка приносила с озера целую снизку еще живых (в капканах) ондатр. Те вырывались, верещали, клацали сковывающим их железом. А бабушка степенно брала по одной за внушительный, как бикфордов шнур, хвост и, ударив головой о приступок крыльца, успокаивала. У ондатр были открыты глаза, из ноздрей сочилась кровь. Но страшно не было, просто удивляло и не постигалось вот это: все так легко происходит. Жизнь – перышко на ладони.

В общем, на охоту я не собирался, но проведать место, в котором для меня было столько обжигающего сердце пространства, желалось очень.

Товарищи добрались до меня вечером, употребили по три кружки чаю. Я кинул в багажник рюкзак, и мы тронулись.

Нижний прошли в полночь, подолгу задерживая взгляды на мостах, утыканных огоньками. Я испытывал самое настоящее, совершенно дурацкое, как улыбка похмелившегося человека, бережно несущего облетевший букет роз, счастье. От этого уюта, катящего на четырех колесах, запотевших боковых окон, которые то и дело нужно было протирать ладонью, печки, дышащей подогретой осенью прямо в лицо, но главным образом от того, что так все удачно пока складывается. И я еду.

Под утро свернули с большака, остановились. Туман не давал никакой возможности оглядеться. Метрах в пятидесяти справа виднелась шиферная крыша двухэтажного барака, много-много антенн. Из-за этого барак походил на заблудившийся в сухлпутных просторах фрегат.

Вдруг из марева проступила фигура мужика. Фуфайка защитного цвета, сырые резиновые сапоги с прилипшими нитями трав. Руки в карманах. К правой была привязана веревка, уходящая далеко в марево.

— Братва, закурить не дадите?- сипло спросил он.

Я вытащил пачку.

— Подожги сам, а, — попросил мужик.

Чиркнул зажигалкой, протянул, он вытащил из карманов руки. Пальцев на них не было. Ни одного. Сигарету он зажал в культях, затянулся.

— Че за город-то, отец? – поинтересовался Женя.

Дядька поддел цигарку языком, сдвинул ее в уголок рта и невозмутимо ответил:

— Марс.

Веревка на его локте зашевелилась, стала дергать.

— Паскуда, — процедил он, впрочем, без ярости. – Борька, Борька, Борька, твою мать.

С другого конца провода раздалось баранье блеянье, переходящее в нецензурное.

-Ты куда нас завез? — спросил актер.

— А мне нравится, — благодушно потянувшись, сказал художник-некрофил.

Ехали-ехали. Белая пелена оседала, будто пыль в полях от комбайнов, удерживаясь лишь в желтеющих перелесках.

Как ни странно, проселочные дороги не запахали, они не заросли репейником и, кажется, были даже на прежних местах. Кто-то куда-то ездил по ним.

На месте была и деревня, которую сперва помечали в картах как «нежил.», а потом и вовсе перестали наносить. На въезде гостей встречал ржавый остов старого гусеничного экскаватора, уткнувшегося ковшом в землю.

Лет двадцать назад в деревне появился фермер, отставной полковник ОБЭП. Он разработал маниловский план, провел даже асфальт в голове своей, получал немыслимые урожаи топинамбура, взялся чистить озеро, форелью из которого, по его словам, планировал обеспечить на долгие годы не только район, но и всю страну, а может, даже и землю. Потом, правда, экскаватор сломался, топинамбур чего-то посох, а рожь забили васильки. Фермер осерчал, написал комбайном по полю что-то вроде «Прощай, немытая Россия». Сдал в металлолом(какую смог) технику и купил в Болгарии маленький домик.

Мы медленно мяли «кенгурятником» бурьян.

— Забавно все как,- сказал Женя. — Природа, как собака, залижет на себе любые раны, которые сделал ей человек. А человек, если стал ублюдком, то это не вытравить.

С легкостью матерого домушника монтировкой он поддел на амбаре замок. Обнаружил там порожние сгнившие бочки, сундук с поеденным молью добром, конскую узду на гвозде и косу-литовку. Неотбитая, она шла плохо, но полынь и крапиву до крыльца уложить кое-как удалось.

И амбар, и дом принадлежали последней обитательнице этой деревни – бабе Нюре (Анне Михайловне) по прозвищу Черная. Внешностью цыганки и норовом ледокола «Ленин» когда-то она внушала ужас местным передовикам пятилеток. Анна Михайловна, в ту пору еще просто Анька умела за ночь спахать на каком-нибудь чахлом ДТ-75 три дневных нормы. Забулдыжные механизаторы всерьез полагали, что без ее ведьминских замашек тут не обходится.

— Если глянет недобро – сляжешь, а если хорошо поглядит – пропадешь, увязнешь, собачонкой на привязи станешь, — трепали ее имя мужики.

И развивали тему.

— А чего. Вон видал у нее запаска от «Беларуси» за сараем в крапиве стоит? — говорил один другому.

— Ну, — напрягался тот.

— Вот в этом колесе она по ночам и шабашит.

— В смысле?

— На этот, как его, на съезд ведьм летает.

Трактор свой она звала нежно, как городские фифы своих фанфаронистых ухажеров «мальчик мой». Если случались поломка, она загоняла его «на яму», в которой в 19 веке обжигали кирпич. Холила и лелеяла. Без нее не обходилась ни одно всесоюзное мероприятие — Волго-Дон, целина. Товарищ Хрущев собственноручно приколол на ее (во всех смыслах выдающуюся) грудь Орден Ленина, пожал ладонь, и даже, говорят, поцеловал в смольную щеку. Но орден она не носила, разве что по-пьяни иногда растворит со звоном окошко и безумно заорет через озеро:

— Стакан орденоносцу!

Правда, никто чего-то не спешил, не несся сломя голову с граненым, боясь расплескать. Да и не кому было. В деревне, кроме нас с бабушкой и Таньжи, проживающей в тополях под кодовым названием «где в 79 году Семен Костькин об башку агроному гитару сломал» больше жителей в ту пору не имелось.

— Странно как, — сказал актер Андрей, когда мы вошли в дом, — замок не сломан. Выходит не лазили. То ли все такие сознательные в округе. То ли…

— Тебе ж, идиоту, говорят, — интеллигентно перебил Женя, — колдунья тут жила. Вот и все объяснения.

И правда – все, все было на месте. Чугуны, ухваты, фотокарточки в рамке, крашеной серебрянкой, в столе обнаружилась даже советская мелочь и стихи песни «В лунном сиянье» переписанные от руки. Отвердевшие пряники в авоське, кровати с железными еловыми шишками на спинке, мертвая бабочка между рамами. Как будто хозяйка вышла куда-то на время.

Мы распаковали рюкзаки, я пытался разжечь печь, но она чадила.

— Выпить надо, — резюмировал Женя. – А потом, помолясь, поди, и к супу кого-нибудь застрелим.

— Что значит, кого-нибудь? – всполошился актер. – Я сюда на уток ехал.

— Не ссы, -подбодрил его художник.

Выпив и закусив, петербуржцы, долго собирали свои навороченные ружья итальянской фирмы «Benelli», затем отправились на озеро. Я разглядывал фотографии. Она. На гусинице трактора, а вон тост произносит за богатым столом. В молодости она была красива, несмотря на мощный нос и едва заметные пыльные усы над губой.

С Черной была связана самая романтичная в этих местах история. Я знаю ее по рассказам. Чужим. Однажды (в конце 70-х), когда она уже вернулась из своих странствий окончательно, к ее дому подъехала желтая «Волга» 24-й модели с шашечками. Шустрый, щуплый мужичонка долго выгружал из багажника прямо на траву позвякивающие ящики со спиртным, свертки в бумаге. Черная вышла на крыльцо и застыла:

— Чалый, ты?

— Кто ж еще, — лыбился разодетый в расклешенные кримпленовые брюки, пиджак и желтый чешский галстук тот.

Как выяснилось позже, вместе с этим Чалым Анна Михайловна когда-то в буквальном смысле давала стране угля. Она сгребала этот уголь на тракторе, он – был слесарем в автоколонне. Потом поднялся, возглавил ее. И вот – явился.

Весь вечер они кутили под старой черемухой, вспоминали. Она – в цигейковой шубе, подаренной им. Он – галстук долой, в рубахе, расхристанной на груди. Никто толком ничего не знал о том, что у них когда-то было, только Чалый потом проболтался деревенским, что каждый отпуск следовал за ней по пятам, искал.

И вот – ночь. Чалый долго курил на воздухе. А вернувшись, нарочно ошибся койкой. Анна Михайловна трактора колесные переворачивала руками, а его просто взяла за майку, трусы и выкинула в окошко. И шубу тоже.

Впрочем, начальник автоколонны парень был упертый, чумовой. Он еще раз съездил в город за водкой, опоил всех комбайнеров, нарушил уборочную. И через три дня на ЗИЛу, в кузове которого был из тех же комбайнеров подобран вполне себе профессиональный оркестр с баяном, балалайкой, пионерским горном и даже тамбурином, приехал снова. Но Анна откровенно послала всех этих жалельщиков из министерства любви.

— Сука, — шептались в кузове. – Такого мужика приворожила. А теперь изгаляется.

Но и тут не сдался бывший автослесарь. В татарской деревне Лопуховке, что была по соседству, приобрел он ей пегого жеребенка женского полу. И назвал его АНЯ, ВЕРНИСЬ. Перевязал бантом из косы дочки одного татарина. Отослал. Затем докончил оставшиеся деньги и укатил в свой угледобывающий край.

«Пах, пах» — стелилось от озера по не просохшей еще траве.

Черная тоже стала под старость поддавать задорно.Затрет две фляги бражки из старых вареньев, и не давая им созреть, тихонечко выцедит ковшиком. Ходит, бормочет что-то, шепчет себе под нос. Пролетающие мимо грачи к ногам падают. Выпьет, а потом клянчит у бабушки. Но бабушка ее ни разу не боится, раз откопает в смородине бутылочку из заначки, другой, потом пошлет: «Нюрка,ты меня хоть в ежика преврати, больше не дам. Ты ж подохнешь. А я потом жалеючи на жальник (почему-то так иногда называли в деревне кладбище) волочи тебя.

Она уходила, не превратив бабку даже в корову, все шептала чего-то, шептала. Ее запои странным образом рифмовались с пришвинскими «весной света», «листобоем» и «зазимком». Однажды она подозвала меня, шарахающегося по саду, в поисках орешника на удилище. И попросила втихаря от бабки съездить в ту самую Лопуховку. В магазин. За вином «Улыбка». Сказала коротко

— Не то сдохну.

Мне было 9 лет, и на лошади ездить я добром не умел. Но она помогла, подсадила на Аню (которую уже можно было назвать старой клячей), зажала в кулак синенькую пятирублевку, присовокупив со ступеньки крыльца к лошадиному заду смачный поджопник. Сама же чинно и как-то плавно завалилась боком от этого па все по тем жеступенькам втраву. Я поскакал.

Это было настоящее волшебство! Поля неслись мне навстречу, мир был таким теплым и простым, как баня на следующее утро.

На сдачу к трем бутылкам с кубанской девушкой на этикетке, седовласый татарин Алим насыпал мне в холщовую сумку мармеладу в крупинках сахара. Отвешивал Аньке такой же пендаль, и я мчал обратно. Сверяясь с тропкой Млечного Пути.

«Ба-бахх» — неслось с озера.

Мы сошлись с ней на фоне «Улыбки», и еще некоторых незначительных вещей. Только-только в далекой Мексике закончился чемпионат мира по футболу. Мне купили мяч, настоящий, ну, такой, с черными ромбами. И я слонялся с ним, забивая голы во все воображаемые ворота.

Тогда Черная пошла к старухам, построила их на лугу. Разбила на две команды. Бабушка с Таньжой, а мы с ней. Штанги сделали из худых чугунов. И началось.

Черная ловила летящие верхом мячи подолом своего фартука, и так несла, как гуся или яблоки, к противоположным воротам, там вываливала и легонечко, щеточкой посылал мяч в угол,мимо бабушки. Просто бабушка, стоявшая в тех воротах, времени даром не теряла. Она распускала и сматывала в клубок старую варежку. Чего просто так стоять.

— Это не по- футбольному, — кричала Таньжа.

Мой массивный вратарь-гоняла, шел в расклешенной цветастой юбке на свою половину поля, астматично дышал, и никак не реагировал.

— Это не по-футбольному, — на тон выше канючил соперник.

— Иди … правила почитай, — беззлобно реагировала та и подмигивала мне.

В тот день мы выиграли со счетом 11:3.

Художник с актером вернулись часа через четыре. На их поясах висели утки. От шагов шеи птиц колыхались.

— Девять штук, — сказал Женя.

— Двух не достали, — уточнил Андрей.

Уток сложили в ряд, и Женя принялся их фотографировать. Селезни отливали радугой.
Товарищи пили, смеялись, позировали друг другу с ружьями, из которых не выветрился еще смертельный дух. Раскрыливали уток. Ветерок шевелил их верхние пуховые перья.

Я пошел бродить по деревне. В доме, где когда-то проводил у бабушки каждое лето, отсутствовали крыша и пол. Теперь там, как в оранжерее, росла береза. Из мертвой, сброшенной кем-то с потолка земли при разборке потолочных досок, я пытался извлечь книжный шкаф. Острое и холодное что-то полоснуло по ладони. И закапало в пыль, сначала беззвучно, а потом тенькая, будто маятник в часах.

«Кап-кап, кап-кап», — выталкивало сердце.

«Тук-тук, тук-тук», стучали когда-то ходики, когда мы здесь под вечер успокаивались, и бабушка, сидя на сундуке, рассказывала со смехом про далекое. Ужасное или светлое. А мы, в предвкушении утренней рыбалки или похода в поля за созревающим горохом, засыпали сладко, не понимая ее молитв и замысловатой, шепотом сказанной фразы «Бог — все во всем».

Я не был тут с тех пор, как не стало ее, потом Черной, 17 лет прошло, а на яблонях в саду ветер раскачивал огрызки веревок, которые служили нам качелями. Стоишь, смотришь на это, и вдруг тебя, что называется, накрывает. Здесь почему-то вериться, что ничто и никуда не уходит, не исчезает насовсем. Обрывки тех слов, отношений, характеров остаются где-то на мировом сервере памяти. И когда совсем муторно, вспомнишь, будто наберешь известный адрес в сети, и по ссылке в поисковом окошечке всплывет другое бабушкино выражение «Делать надо все старательно и хорошо. Говенно само получится».

Когда я вернулся, у костра, кроме товарищей сидел на корточках какой-то дед.

— А я слышу, громыхают, — говорил он. – Дай, думаю, схожу.

— А сколько тут до вашей деревни?- спрашивали санкт-ленинградцы.

— Да километра три, наверно.

Женя немедленно вручил ходоку самых отборных уток, пластиковый стаканчик.

— Не, не, — запротестовал тот. – Я их не ем. Зубов шесть штук осталось, да три тебенька. И у старухи тоже. Я зайчишками, бывает, промышляю, — усмехнулся он чему-то. – Даже свой способ охоты изобрел.

— То есть? – выпив тоже, спросил Женя.

— А вот нюхательный табак, знаешь?

— Ну.

— Значит, беру его, хожу такой, по пенькам рассыпаю. Заяц подошел, нюхнул, и кэ-эк чихнет – х…к мордой об пень. Готово дело. Я потом только иду утром, в мешок их штабелями складываю.

— Гонишь, дед, — сказал Андрей.

— Провалиться на месте, — лукаво сощурился старик. Его одарили сигаретой и дополнили стаканчик водкой.

Он ловко, без спешки, выпил, занюхал опять рукавом.

— Пойду я, ребятки. А ты, что ли Ольгин, внук? – вперился он в меня. — Во вымахал. Помнишь, ты маленький приходил ко мне в кузню и просил дать железяк?

Я не помнил.

— Ну, я тебе и дал, чемодан с подковами, еще какой-то рухлядью. Эх,бабка твоя мне звездюлей и навешала. Говорит, надорвался, три дня с горшка не слезал.

По этому случаю деду налили еще.

Женя рассказал про утреннюю встречу с мужиком.

— А, это Толик, — прикурив от головешки, сказал старик. – Он столяр от бога. А года три назад москвичи выкупили там ДОК. Ну, он забрал тиски, говорит, его были. А они ему морду набили, и пальцы обеих руках топором обкорнали. Сказали, закон должен быть и порядок. Что поделать, звери.

Дед помолчал.

— А город тот вовсе не город, совхох был когда-то. Раньше Маркс назывался, потом, как водится, нужная буква, отвалилась. Кругом один Марс, ребятки. Ну, спасибо вам, Медведеву и Путину. До свиданья.

Женя вознамерился довезти его до дому. И Андрей тоже.

Руку дергало под бинтом, не утихало, я растопил печку.

Вернулись они только к полуночи. С ними был бородатый спутник в футболке ЦСКА, 25 номер, сзади надпись «Рахимич», а на трусах другая- «Дина».

— Отец Виктор, — рекомендовал его Женя, вынося из машины еще охапку спиртного.
— Вот такой чувак. Нападающий последней молодежной сборной СССР по футболу. От него три дня назад жена ушла.

Батюшка зачем-то привез с собой икону, завернутую в полотенце, поставил ее аккуратненько на крыльце и уселся возле костра.

Потрескивал пластик в ладонях, гремела музыка через форточку авто, полная луна далеко простирала тени деревьев. И землей пахло, которая отмучилась, родила и теперь, изможденная, успокаивалась.

— Вот я мертвяк рисую, батюшка, — говорил Женя. – Понимаешь? А к картинам этим из американских галерейщиков очередь. Я ж когда-то так, дурачась, написал это. Теперь этой хренью деньги зарабатываю. А вот они, — кивнул он в темноту то ли на уток, лежащих в траве, то ли на саму деревню — были живые. По-настоящему работали. Пахали.

— А мне, понимаешь, роль волка никак не удается, — гнул свое Андрей. –Заурядный он какой-то выходит, мудацкий, извини за просторечие. Какой-то кроссворд для электрички.

— Господи, какие же мы все мухи, — говорил отец Виктор, опрокидывая очередной стакан. – И я, и вы. Все.

Они еще долго говорили о Льве Гумилеве с его «Этногенезом и биосферой земли», о том, что у каждой нации есть свое окончание, о Генри Форде, о едва заметной,но существенной, мутации человека. Потом все, кроме отца Виктора разошлись, уснули, кто где. А я еще долго слышал с печки сквозь пьяный храп, как треща бурьяном, в футболке с 25 номером на спине и трусах с надписью «Дина», батюшка ходит босиком по деревне и басовито поет: «Богородице, Дево, радуйся».

Утром мы проснулись от воя сигнализации.

Женя выскочил на улицу, вернулся, усмехаясь.

— Е-мае, я ж забыл. Мы вчера в магазине у девушки кота купили. За 56 рублей. Она про какую-то тетю Маню говорила, мол, ее животина. Но нам-то по фигу, что ты, мы ж пограничники. А этот, сволочь, пригрелся в машине и дрых на заднем сиденье, под утро наверно, надоело, и стал везде лазить.

Он держал кота за загривок, тот щурился, моргал глазами, выжидающе-мирно висел.

На улице моросило. Завтракали чаем в пакетиках и раскрошенными конфетами «Родные просторы». Батюшка прятал грязные (в ссадинах) ноги под лавку.

К обеду развиднелось, и я опять шатался по деревне. Заходил в дома, уносил оттуда пуговицы с тесненным якорем, листки, исписанные чернилами, чей-то нательный алюминиевый крестик.

Когда мы повезли отца Виктора домой, у него вдруг зазвонил оживший мобильник.

— Матушка, ты уж прости меня, дурака, — сказал он в трубку и засиял. – Спаси Господи.

Он нажал отбой и выдохнул:

— Аня…

Сглотнул что-то, морщась, будто у него больное горло и добавил:

— Вернулась.

У дома священник благодарил нас за что-то, трепетно и даже горячо, базапеляционно отказывался от уток, но мы уговорили, навязали. Я взял листок бумаги, положил его на капот внедорожника и минут десять писал на теплом железе всех деревенских, которых и не знал даже, но по рассказам бабушки, Таньжи и Черной помнил.

— Спаси Господи, — твердил отец Виктор от порога, махал нам этим листком, прикладывал его к груди и слегка, почему-то виновато кланялся.

Мы сели в машину и поехали за грибами.

Я переобулся. Только что купленные в райцентре Салми бродни сияли на солнце. Посидел, покурил, и обошел берег. В травах, завалившись на бок, лежали старые облупленные карбасы, ржавели отходившие свое усталые винты, отражали небо круглые, как линзы телескопов, иллюминаторы. Никто не окликнул меня, не спросил, чего надо.

Покоцанная лодка нашлась у рыбачки Лиды.Но везти меня на остров Лида ни разу не собиралась.- И чего все прутся к этому е…нутому? – недоумевала она. — То сектанты, то нудисты, то зеки. Балабол он и гондон , — вполне внятно отрекомендовала рыбачка моего будущего героя. — Щас расскажет тебе, что только он и есть хозяин того острова.Она напялила галоши, мы спустились меж зеленых пушистых камней. Во дворе, как знамена чужих и совсем неведомых стран, полоскались на веревках нарядные половики.- Вон, — кивнула она на лодку. — Правда, течет, паскуда. Но до острова, поди, дотянешь. Там, если что, ковшик.Лида подоткнула подол, обнажив незагорелые полные колени, уперлась в камень и спихнула суденышко. Тугая волна долго не давала отчалить. Наконец, изловчившись, я кое-как вскарабкался на одну, будто на холм, стал виден рыжий проселок, ведущий к двум по-северному сработанным домикам, нужник и пес, дефилирующий меж медовых сосновых стволов с озабоченным видом, будто он из налоговой. Лида крикнула, пересиливая ветер:- Как хоть тебя звали-то?2Говорят, в переводе с финского Мантсинсаари означает Земляничный остров. Место и в самом деле прекрасное. Это самый крупный остров на северо-востоке Ладожского озера. Даже в выкладках сухой цифири характеристика его отчаянна и не скучна: 16 километров в длину, 7 в ширину. Два маяка. Шесть медведей, семь рысей, двадцать пять лосей, тридцать лис, два поселения бобров, несколько сотен зайцев, змей, ужей, енотов. И единственный ныне обитатель Клюня. Клюня – это не кличка, фамилия такая. Полное имяАлексей Иванович. По национальности — белорус. Хотя бравадно утверждает, что имеет знатные французские корни.Я греб к нему на лодке, как подыхающий во время перехода через Суэцкий канал, галерщик. Мне просто хотелось увидеть воочию, что за нахал такой этот Клюня, разрешивший себе жить так, как велит его заполошное сердце. Кто дал ему такое право? Какое такое ведомство разрешило? Собес, пенсионный фонд?Через час болтанки оказался в бухте с растрепанными веревками водорослей. Привязал лодку к дикой яблоне, и зашлепал голенищами резиновых ботфортов меж греющихся на камнях гадюк по дамбе. Когда-то здесь шесть раз в день ходил паром, перевозил технику, людей, скот на пастбище. Но это было так давно, что теперь не вспомнит ни одна местная чайка. Только вода.
Дорогу утягивает в ельник, идти по ней легко и приятно. Она прямая, как спица.Километров через пять распахивается поляна, поросшая белым по грудь цветком. Продираешься сквозь травы, путаешься в нитях, дуреешь от запахов и вдруг наталкиваешься на забор с коровьим черепом. Чуть дальше дом с шиферной крышей, которую почти разобрали ветра. В некоторых местах, как древние автомобили знакомого всем чудака, стоят только печки.Мятые тропы уводят в сторону. «Наверно, туристы», — думаю я, затем обнаруживаю вытоптанное место, как для привала. Но ни мусора, ни следов кострища, ни консервных банок. Только несколько раскопанных муравейников. И тут до меня, идиота, доходит, что это простой русский мишка. Обыкновенный, проще говоря, бурый медведь, Ursus Arktos. Наелся муравьев, валялся тут, блаженствовал, слагал из облаков воздушных лошадок и овечек.Колени стали ватными, по спине, будто уж прополз. Я ускорился и нервно грянул: «Не для меня, пряде-о-о-от вясна. Не для меня Дон разольется».Каким чудом отыскал потом дом аборигена, до сих пор не представляю.Островитянин стоял у поленницы ко мне спиной и тягал пудовую гирю.- Пять, четыре, три, два, один, — кряхтел он.- Вы Алексей Иваныч Клюня? – как можно спокойнее, чтобы не напугать старика, уточнил я.Он опустил гирю на траву и только потом обернулся:- Ну и?3- А знаешь, какой самый верный способ, когда встретишься с медведем морда к морде, избежать смерти? – веселился он, выслушав о растревоженных муравьиных кучах. – Медведи очень не любят человеческого говна. Прямо терпеть его не могут. Поэтому надо немедленно набрать в ладонь как можно больше этой субстанции и кинуть ему в морду.- А где ж так быстро взять-то?- Хм. К тому времени, как ты увидишь его, такого добра у тебя будет предостаточно, — улыбнулся он своей, вероятно, не раз уже использованной шутке.- А вообще, если серьезно, при встрече с медведем надо истошно орать и смотреть ему в глаза. Они не любят шума и уходят.- Не хотелось бы увидеть это воочию, — бурчу я.- А че. Я однажды повстречал в лесу одного задорного. Он встал на задние лапы, посмотрел и как будто сквозь зубы сплюнул. А если медведь встает как в цирке, — это, без дураков, собирается атаковать. И не пройти мне было, не проползти. Ну, я взял громадную ветку, как пишут в милицейских отчетах, похожую на дубину, и как заору на родном наречии, как понесусь на него. Он опустился на четыре лапы и смотрит, мол, что за упырь? Развернулся, подумал маленько и, не торопясь, с достоинством, ушел в тайгу. Показалось, что даже башкой покачал с досады. А я жив остался. Так –то мне не жалко, смородину, малину пусть рвет ходит, но он ведь, засранец, яблони ломает. Осенью явился прямо в сад, Тайга, (собака Клюни) прямо охрипла, а он обнял ствол, как электрик, трещит ветками, только лапой иногда отмахивается и чавкает, кайфует, глаза прикрыв. Недавно опять приходил, я взял в валенке порох сжег и отнес туда, за сад. Недели две уже не было. Зато рысь двух котов утащила, остался один. Вот он, шкура. Кунак зовут. А умный, паскуда. Живых змей мне приносит. Бросит под ноги, на, мол, хозяин. Жри, добыча.За час разговоров, пока мы угощались тушеным в моркови хариусом с лапшой «Доширак», Клюня даже не поинтересовался у меня, кто я и зачем вообще сюда приперся. Достаточно было имени. Бубнил что-то радиоприемник на аккумуляторных батареях. В задней избе стояли старинные койки с металлическими шишками, шкаф. К створкам трюмо были прикреплены вырезанные давным-давно из советских журналов портреты Ленина, Сталина и, ясное дело, .Потом мы шли с ним какими-то неведомыми тропами к северному маяку, в руке его, будто у калика перехожего, была крепкая ореховая палка для пеших походов.- Алексей Иваныч, как вы тут оказались-то? — сказал я ему в спину.- Эк, ты хватнул, — остановился, усмехнулся. – Это все равно, что про монголо-татар вспоминать. Мы сюда приехали в 1952-м. Здесь у матери брат во время войны погиб, поэтому из всех предложенных мест выбрали именно это. А вообще же на остров направляли спецпереселенцев, — говорит он, пренебрегая тропой, идет рядом, по травам. — В основном тех, кто не выполнял нормы по трудодням. Русские, белорусы, хохлы, татары, карелы, киргизы, эстонцы, литовцы, немцы, евреи. Даже финны были, только уже наши, советские. Шутка ли, три деревни, почти полторы тысячи человек. Как мы тут весело жили! Чума! Клуб был. Случались, конечно, драки. Но в основном, кто кого любил, тот с тем и шел.По слегам преодолели болото.- А я тогда зда-аровый был бычара. Дизель делали мужики, а я им деталь в сорок килограмм одной рукой подавал. Один раз комсорг увидел, рассказал в правлении. Вызывают меня туда в Пятикарну. Будешь в соревнованиях участвовать сегодня. Ладно, говорю. Чего нам, кабанам. Пришли на стадион, а я в кальсонах под штанами. Ну, гири потягать дали, сказали, только рубаху сними, а это же двоеборье, надо потом стометровку бежать. Там ни в какую. В кальсонах не выпускают. Девчонка знакомая подходит, шепчет на ухо: «Я сегодня новые трусики надела, давай тебе их отдам, ты пробежишь, и обратно вернешь». Я понимаю, что идиотизм, но как колхоз родной подставишь? Пошли мы, значит, в туалет. А там между мужским и женским стенка не до потолка была. Прогал. Я ей кальсоны передал она мне эти трусики свои.- Рейтузы?- Зачем? Обычные, голубенькие такие. Из ситеца. И вот я в них как дал жару! Рекорд района десять лет держался. Сделал круг почета и опять к туалету. А там, у женского, уже очередь, злятся «Что за засранка там там уселась» — ворчат. Смех один. И, знаешь, как было. Легкоатлетам платили командировочные 25 рублей, а двоеборцам – 50. Мы ели в дешевой столовой на деньги нашего руководителя Толи, а потом на мои шли пиво в парк пить. И все чинно, без шума и наглежа.Он надолго задумывается. Лес обступает нас по обеим сторонам. Сосны кажутся берегами, а небо -рекой. На дальнем озере плачет выпь, как будто в горлышко пустой бутылки дует.- А потом я сел на три года.- В смысле, в лагерь?- Ну, да. Будильник одному члену партии об башку разбил.- Насмерть?- Будильник да. Его покалечил изрядно. Он ходил такой борзый, везде был прихват, ногу винтом загибать умел. Пришел в один дом, а там мы сидим с девчонками, мирно беседуем. И он одной говорит, опять п…ду на выданье принесла. Представляешь, при всех. А я же шебутной, рьяный. Хотя она и не подружка мне совсем была.

В тюрьме Клюне понравилось.

— Кормили как на убой, деньги всегда имелись. Я мог пойти в магазин и купить себе, допустим, костюм. Или пальто. А если мне не глянется ничего, выбрать материал и сшить в мастерской. Спортивная площадка, тренажеры всякие. Выходной – только твой день. Хочешь — спи, хочешь по городу шатайся.

— Это где такой был непридуманный рай?

— В Желтых водах, Донецкая область. Там уран добывали. Потом, при Ельцине демократы везде трындели, что его извлекали заключенные. Да ни хрена подобного, уран добывали добровольцы. Заключенные строили им жилье. И какие это были квартиры! Хоромы! Если холостой – то двухкомнатная невероятной планировки, если – женатый- апартаменты. Правда, больше полугода в них мало там кто тянул. Пятки гнить у живых начинали. Глядь, а в холостяцкой квартире уже другой живет. Такой же. Выходило, что мы строили тот город для покойников. Тогда не знали, что такое этот уран, и куда он вообще нужен. Что ты, мне девятнадцать лет всего было. Я думал такие чудесные тюрьмы у нас везде.

Мы выходим к маяку, трогаем его теплые из кованого железа бока, усаживаемся на пригорке.

Тихо. Пейзаж — как будто старый коврик, помотавшийся по коммуналкам,к горизонту невидимыми гвоздиками приколотили. Вдалеке на фоне полярного выгоревшего солнца, тарахтел маленький баркас с мигающим зеленым огоньком на борту.

4

До сороковых годов остров Манстинсаари принадлежал финнам.

-Мой сват здесь пулю в задницу схлопотал, — говорит Клюня.- Я его спрашиваю: ты, что тикал, дядь Вась? Финны же знали каждую тропку тут, и сколько здесь их сил было собрано наши даже не догадывались. Чего только стоят их знаменитые «кукушки». Снайперы. Залазили под пургу на деревья, чтоб следов не оставлять и ждали, подпускали поближе. Отсюда нельзя было взять остров, с Пятикарны – тоже. Для финнов Мантсинсаари был чем-то вроде нашей Брестской крепости. Он не был отдан врагу, то есть нам, ни во время советско-финской войны, ни во время Великой Отечественной. Наши уже ушли далеко на север, а взять Мантсинсаари так и не удавалось. Дальнобойные орудия, расположенные на острове, били по печально знаменитой Дороге жизни. Я знаю, где лежат 380 наших десантников.

— Откуда?

— Рассказываю такой случай. Лет пятнадцать назад приезжает ко мне в гости с финнами ихний батюшка, то есть поп. Ну, приехал и приехал, я свозил их на кладбище. Выпили. И тут он говорит, что был тем самым финским командиром, который, по приказу, естественно, расстреливал наш десант. «Мы им кричали, русские сдавайтесь. Но разве русские сдадутся. У них и оружия — то совсем не было, автоматы с рожками, да пулеметы. Они многого не учли, а может, просто хотели отвлечь нас на этот край, наделать шуму. Маленького роста почти все, плавать не умели, мало кто выбрался на берег». В общей сложности на разных берегах, кажется, 800 человек полегло. Но сколько я не пытался, не писал в военкомат – давайте, говорю, хоть крест памятный поставим. Бесполезно.

Остров финны отдали лишь в порядке общей капитуляции в 1944 году.

Здесь до сих пор целы военные объекты: 2 бетонных пулеметных дзота, 2 огневые точки для дальнобойных орудий, бункер командного пункта, казармы, баня, стрельбище и даже казино для офицеров. Эти памятники большой человеческой вражды сохранились гораздо лучше, чем брошенные деревянные дома мирных жителей.

— Я знал русскую женщину, которая была в плену у финнов. Она рассказывала, что их было несколько человек. Финка посылала их за ягодами, но каждый раз, как они возвращались, проверяла язык. Если синий или красный — била. А они молодые, есть-то хотелось. И вот придумали, одна ложится на траву навзничь, а другие ей ягоды прямо в горло закидывают. Я к ним, к финнам, честно говоря, не очень хорошо отношусь. Они ко мне тоже. Они относятся ко мне как к оккупанту.

-Но привечаете же их?

— Ну, да. А я всех принимаю. Жалко, что ли. Зек беглый как-то приходил. Я же сразу просек, кто он. Говорю, дорогой мой, я тебя сдавать не буду, три дня ешь, пей, чем бог послал, ночуй, а потом, как пришел, так и уходи. Ушел. И свидетели эти Иеговы были. Дули мне в уши. Я говорю: ребята, я крещенный, хоть и ненавижу попов. Это с детства у меня. Когда крестили, я вцепился батюшке в бороду, а он меня выкинул в окно. Я в бога верую, а не в попов.. И эти приходят каждый год в августе, как их, изотереки. Они любят на озере чакры свои чистить. Голышом купаются. Всегда меня зовут, когда концерт устраивают. И, главное, за собой потом все убирают. Ни соринки. А финны любят приезжать тоже, да. Я для них вроде диковинной зверушки, шута, скомороха. Ну, и пусть. Правда, бывает, поступают и серьезные предложения. Одна все звала меня. Муж у ней умер. Фермер. И ей нужен был хозяин. Я не мог ей сразу отказать, говорю, подумать надо. Приезжает через год, подумал? Я говорю, ты же со мной там сбесишься. Я – до работы дурной, но я вольный. Этот, как его менталитет не совпадает. Приезжает правнучка хозяина моего дома. Аня. То топор мне привезет, то пилу. Я уж стар для нее. Сыну говорил, смотри какая веселая. Дурень, приударь. А он сопли жевал. Аа, — машет рукой Алексей Иваныч. Встает с травы. Мы трогаемся в обратный путь, но уже другой дорогой, через заросли конского щавеля.

— Я ей говорю, у нас бы звали тебя Анечка. Она так хохотала. У них же нет уменьшительно-ласкательных имен. У них вообще –чума. Один приезжает, рассказывает, разбогател. Спрашиваю, как? Дом дочке продал. Дикие люди, бляха-муха.

— А здесь ведь еще один маяк?

— Да на юге. Финны лет триста назад строили. Но тот кирпичный, капитальный.

— Кто же обслуживает?

— Сами же мариманы, аккумуляторы привозят, потом врубают дистанционно.

После Желтых вод Алексей Иванович вернулся на остров. Работал трактористом, паромщиком. Уходил под лед вместе с МТЗ-50, дрался с начальством, получил партбилет, был крепким общественником.

— Я всегда дурной был до работы. А надо было больше внимания жене уделять. Ладно, — машет он пятерней.

5

Тусклая белая ночь. Остров весь звенит от голосов птиц. Присутствие рядом большой воды умножает все запахи до одури. Алексей Иваныч приносит из сеней большую бутыль, в которой колышется жидкость.

— Спирт? – интересуюсь я.

— Медицинский,- кряхтит он, выдирая зубами из тары скомканную газету. Отплевывает крупинки.- Извини, дерьмом я те поить не буду.

Химичит потом с мерной бутылочкой, разбавляет.

Выпили, по одной, ждем. Тихое счастье уселось, как кот, на загривке.

Клюня несет альбомы с фотографиями.

Вот он штангу жмет 150 кг. Вот с косой идет на покос. Из трактора чумазый торчит.

Вечерняя деревня, вся в огнях. Танцы вприсядку среди стогов сена.

— А сколько детей у вас, Алексей Иваныч?

— Пять. От первой жены сын, и от второй четверо. Но вишь, не заладилось. Поэтому тут и живу, — лукавит он. –Не, я знал, что моя вторая жена ****овала. И знал с кем. Один из них брат мой был. Я пошел в храм и поставил каждому семь свечек за упокой. И, представляешь, друг за другом ушли. Все любовники.

— Куда?

— Куда, куда, к богу. И жена слегла. Я потом отмолил ее. Но она так ничего и не поняла.

Конечно, езжу, она тут в Миноле на берегу живет, квартира, все нормально. Ладно. Все. Закрыли тему. Не грузи меня. Знаю, что грех на мне.

— Вы же коммунист, даже флаги красные, говорят, над избой развешивали до недавнего времени.

— Да, развешивал. И еще бы повесил. Только кончились флаги. Вова, я под красным флагом родился, под ним и помру. Только к нынешним коммунякам никакого не имею отношения.

— История вашей ненависти с финном, живущим до недавнего времени здесь, обошла чуть ли не все газеты.

— Да, это журналистам надо было. Мол, финский остров, теперь наш, финн и белорус, вместо того, чтобы пить водку, ненавидят друг друга. А никакой ненависти не было. Просто я люблю поговорить, а Мати молчун. Он со своих за баню брал по пять евро, а за трактором, чтобы свозить финнов на их кладбище приходил ко мне. Разные у нас менталитеты, Вова. Ну, ему не нравилось, что ко мне постоянно кто-то ездит, что я «барабан» себе из бочки сделал, чтобы медведей отпугивать, что флаг красный повесил. Да ради бога. Я шебутной. Ты слышал, я же тут в перестроечные годы партию свою создал. Уникальная была партия, которая называлась «Советская демократия». В нее входил я один. А надо мне было это для того, чтобы получить землю в аренду. Казалось, я просек все эти игрушки. Хотел стать фермером. Три раза ездил в Москву и, в общем-то, добился своего.

Районное начальство приказ сверху исполнило, землю Клюне выделили. Но в отместку оголтелому демократу тут же обрубили все возможности сбывать молоко и мясо. Все, что они с сыном заработали за два года, -две тысячи рублей долга. Как память о тех временах у Клюни остался трактор, на котором он кого только не возил по острову. Финны прозвали его дядя Леша Андеграунд. Это потому что Алексей Иванович выполнял на острове функцию метро.

Последние четверть века Алексей Иванович трудился на острове егерем. И опять прославился своей норовистостью.

— За яйца чаек, допустим, я никого не брал. За утку в несезон протокол даже не составлял. Но предупреждал. Тут все мое слово знают.

И кулаки. Однажды Алексей Иванович победил в боксерском поединке некоего начальника рыбзавода по кличке Рыжий. Они сошлись без ружей, но, ошалевший от левых боковых Клюни, Рыжий в порыве ярости схватился за лом. Этот лом до сих пор стоит у Клюни в сарае. Потом многие бывающие на острове моряки, поили дядю Лешу до отвала за то, что начальника их на место поставил.

А не так давно по ошибке у него застрелили вместо лося любимого коня Алмаза. Который ходил за ним по пятам, как собака. Клюня устроил коню пышные похороны, чем поверг соседа финна в депрессию.

— Многое могу простить, но не это, — говорит чуть захмелевший Клюня. – Я знаю, кто это сделал. Один бандит. Мне не нужны 40 тыщ. Он еще сюда явится.

— И что вы сделаете?

— Так же ошибусь. Люди только спасибо скажут.

— Ну… сядете.

— Хм. А мне-то жить осталось. Самое большее пять лет. Батя во сне приходил, плакал. Я ему говорю: ты чего? А он: чтоб тебе, дурню, жизнь продлить. И обещал мне 80 лет, если, конечно, пить меньше буду. Я уже всех клюней пережил. Так долго никто в моем роду из мужиков не тянул.

Укладываемся спать, он у окошка, где Ленин, Сталин и Лукашенко. Я — у печки. Алексей Иванович говорит:

— Знаешь,а у меня живет домовой.

— Не исключено, — бубню я.

-Я прямо уверен, что он есть. Зовут его Гоша. Когда я прихожу с тяжелыми ведрами, Гоша открывает мне двери. Одеяло поправляет. Злых людей в дом не впускает, они просто останавливаются у порога и не могут войти. Хороший домовой, добрый, потому что и я не злой. Вот только пукает иногда.