Клевцов
Владимир Васильевич

1954, Великие Луки
с 1961 г. живет в Пскове.

Окончил Великолукский сельскохозяйственный институт,
работал зоотехником, помощником наездника на  ипподроме,
лесником в Астраханском заповеднике,
корреспондентом, заместителем редактора и редактором псковских газет.
В 1986 г. в московском издательстве «Современник» вышла первая книга «Дельта».

Лауреат Горьковской литературной премии за 2017 год
за сборник рассказов «Родник»

Член Союза писателей России

Пограничник

В последние годы село Обозный Двор совсем захирело. Всё изменилось в одночасье: колхоз развалился, фаельдшерский пункт и почту закрыли; на окраине, как затонувшие баржи, стояли пустовавшие коровники с провалившимися крышами, а само село впервые за тысячу лет стало приграничным населённым пунктом, и от заграничной Белоруссии его отделяло озеро Белое. В общем, по всему было видно, что приближается день, когда обозодворцы должны окончательно сгинуть, исчезнуть с лица земли, оставив после себя только озеро, холмы и лес.

Понимая это, обозодворцы часто ходили на берег озера, словно прощались и с ним, и с лесами, и холмами. Идти было метров двести, и всё под гору. Сверху было видно, как над водой стелился матовый туман. На прибрежной осоке, на листве берёз лежала тяжёлая, крупная и тоже матовая роса, и казалось, что глядишь на озеро сквозь запотевшее оконце.

На берегу рассаживались кто где хотел – одни у самой воды, другие под деревьями или на мостках, свесив ноги, – и терпеливо ждали восхода солнца. Даже не самого восхода, а того неуловимого, торжественного и мгновенного преображения, которое наступает в природе сразу после появления над горизонтом светила. Сначала казалось, что ещё рано, что переход к преображению не начался, а потом происходила вспышка, небо на мгновение озарялось, играя жёлто-зелёными и розовыми красками, – и было уже поздно. Момент преображения так и свершался незамеченным. И вот уже косо летали над озером неведомо откуда взявшиеся чайки, рассеивался туман, последние его клочья быстро скользили над водой, краснея, как петушиными гребнями, своими верхушками, и истаивали прямо на глазах.

Всё изменилось, только природа осталась прежней, и это вселяло уверенность, что жизнь со временем образуется, войдёт в нужное русло, что обозодворцы не сгинут совсем, а по-прежнему будут любоваться окружающим миром. Нет, не можем мы сгинуть, думали они, потому что не на кого тогда это оставить – и озеро, и лес с холмами. И гонители, те, кто хочет прийти на наше место, не оценят всей земной красоты, которая без нас, обозодворцев, окажется лишённой смысла и ненужной, а Бог такого не допустит.

Но горевали в селе недолго и, плюнув на новых правителей, все эти изменения учинивших, стали жить тем, что им посылал спасительный русский Бог, – овощами с огородов и рыбой с озера. Картошки обыкновенно накапывали по пять-шесть мешков с сотки, рыбы тоже было много. Ставить сети, как и тысячу лет назад, плавали на противоположную белорусскую сторону, к деревне Веска, считая, что судак, лещ и угорь там крупнее и обильнее.

Но весной прошлого года на село вновь обрушились напасти. Ещё с апреля установилась небывалая жара, не выпал дождь и в мае. Вспахиваемая под картошку земля, даже вывороченная из глубины, была пересохшей, и у ходившего за плугом бывшего конюха Егорова, пахавшего по очереди огороды одиноким старухам, от пыли побелели сапоги.

Дождя ждали каждый день, и он как будто собирался. На горизонте появлялись и выстраивались в ряд белые облака, потом сбоку, клубясь, появлялась чёрная туча и, продвинувшись, замирала на месте.

Замирало всё и на земле. В неподвижном воздухе парило, комары от зноя прятались в кустарниках и вылетали только затем, чтобы покусать конюха Егорова, уходившего в это время в тенёк пообедать. А тут, как назло, когда надежда оставалась на одну рыбу, на озере появился Пограничник. И самое обидное, охранять границу взялся не посторонний человек, не другое должностное лицо, а свой же обозодворец – бывший участковый милиционер Михаил Антонович Скоробогатов.

И до Скоробогатова знали, что граница с Белоруссией проходит по середине озера, но граница была мысленная, обозначенная лишь на географических картах, а в действительности её никто не охранял. Скоробогатов же взялся охранять добровольно, никто его не принуждал, и произошло это, по мнению обозодворцев, от завихрения мозгов.

После бегства жены в город Михаил Антонович попал в отставку, оказался не у дел и, как это часто бывает, предался праздным размышлениям. В какой-то миг произошло в нём движение мысли, он стал крепко задумываться и вскоре убедился, что все люди тем и заняты, что ежеминутно безобразничают, нарушая закон и дисциплину.

Вот возвращаются из леса грибники, и у каждого в руках свежевырубленная палка. Зачем, спрашивается, погубили молодые деревца, которым ещё расти и расти? Нет ответа. А вот мчится по улице мотоциклист-ухарь Волобуев. Новый участковый пытается его остановить, да где там: виляя из стороны в сторону, мотоциклист сворачивает в проулок и исчезает. В прежние времена, помнится, стоило засвистеть в свисток и указать жезлом, как любой шофёр останавливался и бежал навстречу, согнув в коленях ноги. Теперь хоть в пионерский горн или духовую трубу свисти, хоть оглоблей размахивай – никто не притормозит.

Встречаясь на улице с мужиками, Михаил Антонович, отличавшийся милицейской наблюдательностью, с горечью видел в их лицах желание в скором времени совершить что-нибудь противозаконное. Иногда он присаживался в тенёк к своему приятелю Егорову, и они молча разглядывали очередную неподвижно зависшую тучу, откуда то и дело громыхало. Пробившееся в прорехи солнце бликами ложилось на траву, искрило в осоке, и казалось, нужно лишь лёгкое дуновение, чтобы скопившаяся на западе громада пришла в движение.

– Эх, не мешало бы дождика, хомут тебе на шею, – вздыхал бывший конюх. Отобедав, он вольно разваливался в траве, закуривал, пуская дым в подлетавших комаров. А Скоробогатов думал: «Опять бардак, сплошной бардак – и жара не ко времени, и дожди, будь уверен, пойдут, когда не надо». Он косился на сытого Егорова, по лицу которого было видно, что и он в этот момент задумывал что-то нехорошее.

Месяц Михаил Антонович крепился. Он даже серьёзно подумывал податься в скит, чтобы больше не видеть безобразий. Это было бы замечательно, как если бы он вдруг превратился в величавую птицу, парящую высоко в небе и оттуда, с высоты, мудро взирающую на людские глупости и пороки. А потом решил – всё, надо что-то делать, как-то исправлять положение, не в большом, конечно, объёме, а в малом, в местном, что ему по силам.

На следующий день он съездил в районный центр, купил сорок мотков крепкой, толщиной с велосипедную спицу, лески и от острова к острову, привязывая леску к деревьям и пням, натянул по воде пограничную линию. Вышло всё очень ладно и прочно, и это порадовало Михаила Антоновича. Но затем, когда он привязывал к леске сторожевые буйки, у него впервые возникло сомнение в правоте своего дела, и всю работу не покидало неприятное чувство, что он сейчас чем-то похож на паука, ткущего паутину.

Теперь каждое утро Скоробогатов натягивает плащ, закидывает на плечо подвесной мотор и отправляется на охрану государственной границы. Село Обозный Двор ещё спит, только по сараям приглушённо кричат петухи. Кричат петухи поочерёдно, по мере того как он идёт по улице от дома к дому, – словно салютуют ему. Но это неразумная птица, ей всё равно кого приветствовать – новый день, хозяев или вот его, пограничника Скоробогатова. Люди Михаила Антоновича уже давно не приветствуют, и он знает, что сейчас некоторые проснулись и молча наблюдают за ним из окон. Обо всём этом он думает вскользь, как бы между прочим, а настоящими мыслями на озере, у своей пограничной линии.

Через полчаса на берегу появляются и будущие нарушители – обозодворские рыбаки. С собой они несут вёсла, сети и похожий на огромную зелёную гусеницу невод, от которого пахнет водорослями, рыбой и потаённой озёрной глубиной. Разговаривать они стараются вполголоса, и разговор в основном касается Скоробогатова.

– Вчера Пограничник в райцентр уезжал.
– Вернулся, гад, сам видел.
– Значит, жди, где-нибудь на своей лодке среди островов прячется… Рыбий глаз.
– Паук.

Выйдя к озеру, где с листвы нависших берёз то и дело скатывается и падает в воду роса, рыбаки замолкают совсем. С великими предосторожностями отвязывают они лодки, рассаживаются, берутся за вёсла и гребут, отдаляясь от берега. Вскоре сгущается туман, и трудно понять, двигаются лодки или стоят на месте, и только по тому, как от каждого гребка медленно отдаляются круги водоворотов, можно догадаться, что лодки плывут.

Из тумана постепенно проступают очертания островов. Обозодворцы едва шевелят вёслами, кажется, перестают дышать, но их присутствие выдают сторожевые буйки, подскакивающие от самой лёгкой волны. И вот уже слышится рёв мотора, из-за островов выскальзывает лодка с сидящим в ней Скоробогатовым и быстро мчится навстречу, пропадая в клочьях рассветного тумана. Подъехав вплотную, он начинает кричать:
– Осади назад! Ворочь, кому говорю!

Обозодворцы осаживают и ворочат и от расстройства ставят сети не на излюбленных местах, а где придётся. Невод же совсем не забрасывают и к обеду возвращаются в Обозный Двор почти без улова. А Михаил Антонович, проводив их взглядом и словно бы споря или оправдываясь, ещё долго разговаривает сам с собой:
– Ну разве можно беспрепятственно плавать туда и сюда? Сейчас вы, мужики, плаваете, а затем, глядишь, контрабандисты или нелегальные эмигранты поплывут. Я сам против этих границ, но если они установлены, то должны совершаться действия по их защите.

Через месяц к границе уже никто не приближался, ни свои обозодворские, ни заграничные белорусы. Закутанный в плащ, Михаил Антонович неподвижно сидел в лодке, наблюдая за передвижениями по озеру рыбаков. Солнце заходило с северо-восточной стороны, и родной берег был по утрам в тени, сумрачен, сохраняя ночную загадочность, зато как ярко был озарён берег заграничный. Отчётливо желтела полоса песка, белели стоявшие в ряд берёзы, и влекуще светились на куполах вескинской церкви золочёные кресты.

Церковь стояла на самом верху, и при виде её у Михаила Антоновича возникало желание размышлять. Мысли в основном были приятные. Вот он взялся за охрану границы, и что же – за месяц навёл порядок. А будь таких Скоробогатовых побольше, и живи они не только в Обозном Дворе, а в районном городе Сенеже, в областном центре Пскове и даже в самой Москве, и будь каждый на своём месте, борись он с безобразиями – за короткий срок можно было исправить в державе положение. И получается, что он, Скоробогатов, простой милицейский пенсионер, на самом деле человек государственный, державный.

Но потом, словно устыдясь собственного возвеличивания, он предавался другим мыслям. Представлял, каким крохотным, несмотря на всю державность, должен он казаться среди огромного водного пространства. Даже на самой крупномасштабной карте района его лодка будет не больше булавочного укола. И уже совсем незначителен он был под раскинувшимся над ним небом. Но это и хорошо, думал Михаил Антонович, так и надо, это и есть его место, потому что в природе всё устроено правильно и никто не должен высовываться вперёд и нарушать раз и навсегда заведённый порядок. И, рассуждая так, Михаил Антонович с удивлением осознавал, что собственная микроскопичность его нисколько не уязвляет, что рядом с этим озером и этим небом никто не имеет права быть большим и заметным.

Иногда к границе подплывал приятель Егоров, посланный обозодворцами для его увещевания.

– Антоныч, – кричал бывший конюх, сложив ладони раковиной, – покажись!
– Опять ты, Егоров, – отвечал Михаил Антонович, выплывая из-за острова. – Ты бы с собой ещё мерина прихватил. Я как-то тебя без лошади видеть не привык.
– Мент ты, мент и есть, хотя и на пенсии, – ругался обиженный Егоров, сразу забыв, что мужики наказывали ему говорить с Пограничником уважительно и терпеливо. – Мы тысячу лет друг к другу плавали и теперь будем, понял? Ты нам не указ. У нас половина жён с той стороны взята, мы все родственники между собой.

Про «жён с той стороны» Егоров напомнил напрасно, потому что сбежавшая жена Скоробогатова тоже была вескинская, и на него, когда он думал о ней, всякий раз обрушивалось мерзкое чувство беззащитности перед бабой, и случалось что-то вроде спазма дыхания – воздух выходил, а обратно он никак не мог его заглотить и слова выкрикивал урывками.

– Га-гад худой. Во-ворочь, го-во-рю.

Егоров спохватился, понимая свою оплошность.

– Ну-ну, Антоныч, ты же мне друг, вражина. Я к тому, что мы из-за тебя скоро по миру пойдём, раз рыбу не даёшь ловить. Уселся, как хомут на шею.
– Во-воро-рочь, – уже задыхаясь, хрипел Скоробогатов. – Во-воро-рочь.
– Ну тебя к бесу, загнёшься ещё тут, – бормотал Егоров и торопливо уплывал.

Проходило лето, на августовском небе было тесно от звёзд, луна плавала совсем близко, словно вытолкнутая наружу. Скоробогатов, томясь неизвестно отчего, плохо спал и однажды, проснувшись среди ночи, подумал: «А почему это всех тянет на ту сторону? Рыбы, думают, больше – это одно, но, видно, есть и ещё что-то». И сам решил сплавать в Веску.

Ещё до появления границы он несколько раз гостил в Веске у родственников жены, но ни на берегу, ни в церкви не был. А берег, ежедневно просматриваемый им до мельчайших подробностей, интересовал его всё больше.

В день, когда он решил поехать, уже с полудня установилась небывалая тишина и безветрие. Небо как-то незаметно затянулось серовато-белой, под цвет холстины, пеленой, солнце приутухло, и тем отчётливее среди померкших красок вырастала отливавшая синевой туча. Она разрасталась с молниеносной быстротой, точно надуваемая воздухом, и казалось, что скоро опустится на землю, поглотив и её.

В этот раз действительно шла гроза. Скоробогатов это понял, как только отплыл, но не стал возвращаться. Он погнал лодку, стараясь достичь противоположного берега до ненастья.

Воздух ещё оставался неподвижным, но это продолжалось недолго. Первый порыв ветра обрушился на сушу, пригнул берёзовую рощу, погнал по дальней дороге пыль, и дорога задымила, точно подожжённая. Вода на озере вспенилась, пошла барашками, враз погрузневшая лодка стала зарываться носом в волны, окатывая Скоробогатова брызгами. Он всё-таки успел причалить и забежать в лес с первыми каплями дождя, крупно и весело защёлкавшими по листве. Над головой близко ударил гром и покатился куда-то вдаль. Запахло свежестью. Ветер внезапно, как и начался, стих, а дождь, усиливаясь с каждой минутой, даже не полил, а отвесно, накрывая лес, заструился с неба потоком.

Прятаться от дождя не имело смысла, но Скоробогатов всё равно встал под берёзу. Он весело, как внезапно подвернувшийся праздник, переживал случившееся, и было жалко, если дождь и гроза быстро стихнут.

Но гроза и не собиралась стихать. Дождь шёл, даже когда туча сдвинулась, освободив часть небосклона, и на этом месте выглянуло солнце. Поток света, хлынувший на землю, мгновенно рассеялся по лесу, пробиваясь тонкими лучами, точно между ветвей воткнули золотистый веник, упал пятнами на тропинки, заиграл на мокрых берёзовых стволах, зажёг мелькавшие дождевые потоки, осветив весь лес игравшимися, струившимися огнями. «Ух ты, ах ты!» – в который раз грянул гром, и после каждого удара дождь на короткое время усиливался.

И тут выяснилось, что в лесу Скоробогатов был не один. Всё время рядом с ним под деревом стояла незнакомая женщина. Когда сверкнуло особенно близко и Скоробогатов обернулся поглядеть, куда могла угодить молния, женщина тоже обернулась. Они так и застыли, ошеломлённые и напуганные неожиданной встречей. Михаила Антоновича сковало. Подобное с ним случалось и раньше, когда он, к примеру, видел размахивавшего ножом хулигана. Обычно это быстро проходило, и он, скопив внутренние силы, бросался на хулигана, заворачивал за спину руку и начинал крепко крутить, точно выжимал бельё.

Сейчас скованность никак не отпускала. И причина была в том, что, с одной стороны, незнакомка ему понравилась, было в ней что-то влекущее, отчего хотелось ей сразу довериться, а с другой – она могла быть наслышана о нём, человеке, известном по обе стороны озера. А что она могла услышать? Всё то же: паук, рыбий глаз, Пограничник, мент поганый. Как же не вовремя поднялся Михаил Антонович на борьбу с безобразиями, как не вовремя!

Ещё Скоробогатов увидел, что у женщины зелёные глаза и русые, потемневшие под дождём волосы. А больше ничего заметить не успел: подхватив тяжёлую сумку и скособочась, она как можно легче, зная, что за ней наблюдают, пошла в гору к деревне. Поняв, что может никогда больше её не увидеть, Михаил Антонович поспешил следом.

Он шёл и лихорадочно искал повод познакомиться. Будь он в прежней должности и на своём участке, он мог бы поинтересоваться её именем официально и даже попросить для проверки документы. Другого способа в голову не приходило, и так, в отчаянии, он добрёл за ней сначала до Вески, потом до её дома, поглядел, как она поднялась на крыльцо, отперла замок и скрылась внутри.

Утром Михаил Антонович уже твёрдо знал, что влюбился. И это тоже было так не вовремя, так не вовремя. Думая о случившемся, он прикидывал, как на метровой линейке, свой жизненный путь: сколько прошёл, а сколько осталось, и с горечью осознавал, что находится на отметке в 70–80 сантиметров и недалёк тот день, когда он, дойдя до края, сковырнётся вниз. Влюбиться в таком возрасте – большой непорядок, следовало непременно забыть вескинскую женщину и никогда не плавать к заграничному берегу.

Как и предсказывал Михаил Антонович, большой знаток безобразий, что если жара не ко времени, то и дождь будет во вред, после грозы погода действительно переменилась. Словно от толчка, что-то на небесах нарушилось, сдвинулось с привычного, месяцами не меняемого места, и дожди зарядили каждый день. Как раз пришло время копать картошку. Конюх Егоров снова помогал одиноким бабкам, напряжённо выворачивая из раскисших борозд редкие картофелины, и за плугом ручейком бежала вода.

Целыми днями Скоробогатов нахохлившись сидел в лодке, то и дело с тоской наводил на заграничный берег бинокль. Берег был пуст, бесприютен, затянут сеткой моросившего дождя. Только непрерывно наплывали с той стороны низкие тучи, ветер гнал их с неутомимым постоянством, и они меняли очертания прямо на глазах, растекаясь над головой Скоробогатова, как чернильные пятна.

«Может, письмо ей написать», – думал Михаил Антонович, но, представив, как письмо сначала отправится из его районного города Сенежа в областной центр, из областного центра в столицу Белоруссии, из столицы поочерёдно в свой белорусский областной центр и свой районный город, и на всё это потребуется не меньше двух недель, между тем как по озеру до Вески всего пять километров, – только сплёвывал с досады и мысленно восклицал: «Надо же, какой бардак, ну сплошной бардак».

А осенью случилось удивительное. Только осенью в селе Обозный Двор заметили, что с Пограничником, к счастью, творится неладное. Он стал невнимателен к своим пограничным обязанностям, и обозодворские рыбаки уже несколько раз беспрепятственно наведывались на вескинскую манившую их сторону, ставили сети, торопливо забрасывали невод, ожидая услышать за спиной окрик: «Стой! Ворочь назад». Но никто не окликал. Не ловленная почти полгода рыба шла густо, косяками.

Вескинские рыбаки тоже плавали к нашим, и от них в Обозном Дворе узнали, что лодку Скоробогатова можно часто видеть у вескинских мостков, а самого его – прогуливающимся в берёзовой роще с агрономшей Наташей Пряниковой. Любопытные обозодворские бабки вскоре выяснили, что мужа агрономша не то сама вытолкала из дома, не то он, как и супруга Скоробогатова, сбежал в город. Бабкам этого показалось мало, и они плавали в Веску знакомиться с агрономшей. И вот что их поразило: говорила Пряникова спокойно, уверенно, без тени смущения, и зелёные глаза её мерцали той загадочной глубиной, какая бывает только у любящих женщин.

Зимой, когда выпал снег и озеро сковал мертвящий холод, Михаил Антонович выпросил у приятеля Егорова отдохнувшую от летних трудов лошадь, сложил в сани кое-какие пожитки и через озеро Белое, оставляя на нетронутых сугробах извилистый след, который тут же заметало позёмкой, перебрался в Веску. Весной, правда, обозодворцы забеспокоились: не возьмётся ли Пограничник за старое, не начнёт ли охранять границу, теперь уже с другой стороны, но ничего такого не случилось.

ссылка
картина: finbahn.com/андрей-шустов-россия/