В детстве я, наверное, был антисемитом. И все из-за него. Вот он.
Он меня всегда раздражал. Я просто обожал великолепный цикл рассказов Паустовского про кота-ворюгу, резиновую лодку и т. д. И только он все портил.
Я долго не мог понять — зачем Паустовский тусил с этим Фраерманом? Какой-то карикатурный еврей, и имя у него дурацкое — Рувим. Нет, я, конечно, знал, что он автор книжки «Дикая собака динго, или Повесть о первой любви», но это только усугубляло ситуацию. Нет, книгу я не читал, и не собирался. Какой уважающий себя мальчишка будет читать книгу с таким сопливым названием, если «Одиссея капитана Блада» в пятый раз не читана?
А Паустовский… Паустовский был крутой. Реально крутой писатель, я почему-то это еще ребенком понимал.
А уж когда вырос и узнал про три номинации на Нобелевскую премию, международную славу и Марлен Дитрих, публично вставшую на колени перед любимым писателем, я зауважал его еще больше.
А уж как я его зауважал, когда, поумнев, перечитал его книги… Паустовский не только многое видел и многое понял в этом мире — он был мудрым. А это очень редкое качество. Даже среди писателей.
Особенно среди писателей.
Примерно тогда же я понял и почему он тусил с Фраерманом.
А после недавнего рассказа о демонах Гражданской войны, решил рассказать и вам.
***
Меня всегда удивляло — почему про Великую Отечественную снимали пронзительные фильмы, на которых люди плакали, а Гражданская была каким-то развлекательным аттракционом. Про нее снимали большей частью всякие легковесно-развлекательные «истерны» вроде «Белого солнца пустыни» или «Неуловимых мстителей».
И только много позже догадался — это было то, что в психологии именуется «замещение». За этим развлекаловом они прятали нас от правды о том, чем на самом деле была Гражданская война.
Поверьте, бывают такие случаи, когда правду не факт, что нужно знать.
В истории, как и в математике, есть аксиомы. Одна из них гласит: в России нет ничего страшнее Смуты.
Никакие войны, никакие эпидемии и рядом не стояли. Любой человек, погрузившийся в документы, отшатнется в ужасе и повторит вслед потрясенным классиком, вздумавшим поизучать смуту Пугача: «Не дай Бог увидеть русский бунт…».
Гражданская война была не просто страшной — это было что-то запредельное.
Не устаю повторять — это был ад, вторгшийся на землю, прорыв Инферно, нашествие демонов, захватывавших тела и души недавно мирных обывателей.
Больше всего это походило на психическую эпидемию — страна взбесилась и впала в буйство. Пару лет никакой власти не было вообще, страной владели мелкие и крупные группировки обезумевших вооруженных людей, которые бесцельно метались, пожирая друг друга и заливая почву кровью.
Демоны не жалели никого, они инфицировали и красных, и белых, и бедных, и богатых, и уголовников, и мирных обывателей, и русских, и иностранцев. Даже мирных хоббитов-чехов. Их уже везли эшелонами домой, но и они заразились, и полилась кровь от Пензы до Омска.
Я расскажу только про один эпизод той войны, позже названный дипломатами «Николаевским инцидентом». Я не буду пересказывать его подробно, дам только основную канву событий.
Был такой, как сегодня бы сказали, полевой командир «красной» ориентации по имени Яков Тряпицин. Незаурядный, надо сказать, был человек. Бывший прапорщик, выбившийся в офицеры из рядовых на Первой Мировой, еще солдатом получивший два Георгиевских креста. Анархист, на Гражданской воевал против тех самых белочехов в Самаре, потом ушел в Сибирь и добрался до Дальнего Востока.
Однажды он поругался с командованием, и, недовольный решением о приостановлении боевых действий до прихода частей Красной Армии, ушел с верными ему людьми, которых набралось всего 19. Несмотря на это, он объявил, что отправляется восстанавливать Советскую власть на Амуре и ушел в поход — уже с 35 людьми.
По ходу рейда отряд рос, они начали занимать села. Тогда начальник гарнизона Николаевска-на-Амуре, фактической столицы тех мест, белый полковник Медведев отправил навстречу Тряпицину отряд во главе с полковником Вицем. Белые решили ликвидировать красных, пока те силу не набрали.
Встретившись с карателями, Тряпицин, заявив что желает избежать кровопролития, лично явился в расположение белых на переговоры. Сила харизмы этого человека была настолько сильна, что вскоре после этого в отряде Вица вспыхнул бунт, полковник с немногими оставшимися верными бойцами ушел в бухту Де-Кастри, а большинство недавних белых солдат присоединилось к отряду Тряпицина.
Поскольку в Николаевске вооруженных сил почти не осталось — всего около 300 бойцов, белые в Николаевске пригласили для защиты города японцев. Те, конечно, были только «за», и вскоре в Николаевске был размещен японский гарнизон — 350 человек под командованием майора Исикавы. Кроме этого, в городе проживало примерно 450 гражданских японцев. Как во всех дальневосточных городах, было много китайцев и корейцев, кроме того, в Николаевске зимовал отряд китайских канонерок, не успевших до ледостава уйти на китайский берег Амура во главе с коммодором Чэнь Шином.
До весны и ледохода все они оказались заперты в городе, уйти из которого было некуда.
Однако вскоре, совершив беспрецедентный зимний переход, к городу подходит 2-тысячная «партизанская армия» Тряпицина, в колоннах которой шел и Рувим Фраерман — недавний студент Харьковского технологического института, после третьего курса направленный на производственную практику на железную дорогу на Дальнем Востоке. Здесь его и застала Гражданская война, в которой он взял сторону красных и ныне был у Тряпицина одним из агитаторов.
Город взяли в осаду.
И началась долгая и нечеловечески страшная кровавая пляска демонов Гражданской войны.
Началось все с малого — с двух человек, красных парламентеров Орлова-Овчаренко и Щетникова, которых убили белые.
Тогда красные распропагандировали гарнизон крепости Чныррах, контролирующей подступы к Николаевску-на-Амуре, и заняли крепость, получив артиллерию.
Под угрозой обстрела города японцы заявляют о своем нейтралитете.
Красные входят в город и занимают его практически без сопротивления, захватив, помимо прочего, весь архив белой контрразведки.
Обезображенные трупы Овчаренко и Щетникова выставлены в гробах в здании гарнизонного собрания крепости Чныррах. Все требуют мести и по спискам контрразведки начинаются аресты и расстрелы белых.
Японцы держат нейтралитет и активно общаются с новыми хозяевами города. Вскоре условие их нахождения в своем квартале забывается, начинается братание, а вооруженные японские солдаты, нацепив красные и черные (анархистские) банты, слоняются по всему городу, а их командиру даже разрешают держать связь по рации с японским штабом в Хабаровске.
Но идиллия братания быстро кончилась. В ночь с 11 марта на 12 марта японцы обстреливают здание штаба Тряпицина из пулеметов и зажигательных ракет, рассчитывая сразу обезглавить красные войска. Здание было деревянным, в нем начинается пожар. Начальник штаба Т. И. Наумов-Медведь погиб, секретарь штаба Покровский-Черных застрелился, самого Тряпицына с простреленными ногами вынесли на кровавой простыне и под огнем перенесли в соседнее каменное здание, где и организовали оборону.
Стрельба и пожары идут по всему городу, как быстро выяснилось, в вооруженном выступлении приняли участие не только солдаты японского гарнизона, но и все мужчины-японцы, способные держать оружие.
Бои идут насмерть, пленных добивают и те, и другие.
Личный телохранитель Тряпицина, бывший сахалинский каторжник по кличке Лапта с отрядом пробивается к тюрьме и вырезает всех заключенных.
Чтобы не привлечь стрельбой внимания японцев, всех «кончают» холодным оружием. Поскольку кровь пьянит не хуже водки, обезумевшие люди убили не только арестованных белых, но и своих же партизан, сидевших на гаупвахте.
Боевые действия в городе идут несколько дней, исход сражения решает командир партизанского отряда красных шахтеров Будрин, пришедший со своим отрядом из ближайшего крупного населенного пункта — села Кирби, что в 300 км. от Николаевска.
В конечном итоге японцев вырезали полностью, включая консула, его жену и дочь и гейш из местных публичных домов. Спаслось только 12 японок, бывших замужем за китайцами — они вместе с городскими китайцами укрылись на канонерках.
Новым начальником штаба назначается любовница Тряпицина Нина Лебедева — эсерка-максималистка, сосланная на Дальний Восток гимназисткой, в 15 лет, за участие в покушении на пензенского губернатора.
После разгрома японцев в городе объявляется Николаевская коммуна, отменяются деньги и начинается настоящая охота на буржуев.
Раз запустив, кровавый маховик остановить уже практически невозможно.
Я избавлю вас от кровавых подробностей происходящего в Николаевске дальше, скажу лишь, что итогом т. н. «Николаевского инцидента» стала гибель нескольких тысяч человек.
Это всех вместе, разных: красных, белых, русских, японцев, интеллигентов, хунхузов, телеграфистов, каторжников и разных прочих тысяч человеков.
И полное уничтожение города — после эвакуации населения и ухода отряда Тряпицина от старого Николаевска не осталось ничего.
Ни-че-го.
Как потом подсчитали, из 1165 жилых построек разных типов 21 здание (каменные и полукаменные) было взорвано, сожжено 1109 деревянных, таким образом на круг было уничтожено 1130 жилых домов, это почти 97% всего жилого фонда Николаевска.
Перед уходом обезумевший от крови Тряпицин отправил радиограмму:
Товарищи! В последний раз говорим с вами. Оставляем город и крепость, взрываем радиостанцию и уходим в тайгу. Все население города и района эвакуировано. Деревни по всему побережью моря и в низовье Амура сожжены. Город и крепость разрушены до основания, крупные здания взорваны. Все, что нельзя было эвакуировать и что могло быть использовано японцами, нами уничтожено и сожжено. На месте города и крепости остались одни дымящиеся развалины, и враг наш, придя сюда, найдет только груды пепла. Мы уходим…
Вы спросите — а что Фраерман? Никаких свидетельств о его участии в зверствах нет, скорее наоборот.
Безумный драматург по имени Жизнь решила, что именно в этот момент с бывшим харьковским студентом должна случиться первая любовь. Разумеется, несчастная.
Вот что писал в воспоминаниях партизан Сергей Птицын:
«Слухи о предполагаемом терроре проникли в население, и люди, не получившие пропусков (на эвакуацию — ВН), в ужасе заметались по городу, изыскивая всякие средства и возможности выбраться из города. Некоторые молодые, красивые женщины из буржуазии и вдовы расстрелянных белогвардейцев предлагали себя в жены партизанам, чтобы те помогли им выбраться из города, вступали в связи с более или менее ответственными работниками, чтобы использовать их для своего спасения, кидались в объятия китайских офицеров с канонерок, чтобы спастись с их помощью.
Фраерман с опасностью для собственной жизни спас дочь попа Зинаиду Черных, помог ей укрыться как своей жене, а позднее, явившись к ней в другой обстановке, не был признан за мужа«.
Никаких свидетельств о его участии в зверствах нет.
Но он там был и все это видел. От начала — и практически до конца.
***
Тряпицина, Лебедеву, Лапту и еще двадцать человек, отличившихся при терроре, «кончили» свои же партизаны, неподалеку от того самого села Кирби, ныне — села имени Полины Осипенко.
Успешный заговор возглавил бывший поручик, а ныне член исполкома и начальник областной милиции Андреев.
Их расстреляли по приговору скоротечного суда задолго до получения каких-либо указаний из Хабаровска и Москвы.
Просто потому, что после перехода некой черты людей надо убивать — что по-людским, что по-божьим законам, хотя бы из чувства самосохранения.
Вот оно, расстрелянное руководство Николаевской коммуны:
Фраерман в расправе над бывшим командиром не участвовал — незадолго до эвакуации он был назначен комиссаром партизанского отряда, сформированного для установления советской власти среди тунгусов.
«С этим партизанским отрядом, — вспоминал в своих мемуарах сам писатель, — я прошел тысячи километров по непроходимой тайге на оленях…». Поход занял четыре месяца и закончился в Якутске, где отряд был распущен, а бывший комиссар стал работать в газете «Ленский коммунар».
***
Они жили в лесах Мещеры вдвоем — он и Паустовский.
Тот тоже много чего насмотрелся в Гражданскую — и в оккупированном Киеве, и в самостийной армии гетмана Скоропадского, и в красном полку, набранном из бывших махновцев.
Точнее сказать — втроем, потому что к ним постоянно приезжал очень близкий друг — Аркадий Гайдар. Об этом даже в советских диафильмах рассказывали.
Тот самый Гайдар, написавший однажды в дневнике: «Снились люди, убитые мною в детстве».
Там, в незагаженных лесах и озерах Мещеры, они чистили себя.
Переплавляли черную демоническую энергию в чеканные строки редкой чистоты и нежности.
Гайдар написал там «Голубую чашку» — самое хрустальное произведение советской детской литературы.
Фраерман долго молчал, но потом его прорвало, и он за неделю написал «Дикую собаку Динго, или Повесть о первой любви».
Повесть, действие которой происходит в советское время, но город на Амуре, описанный в книге в деталях, очень узнаваем.
Это тот самый дореволюционный, давным-давно не существующий Николаевск-на-Амуре.
Город, который они стерли.
Паустовский тогда написал так: «Выражение «добрый талант» имеет прямое отношение к Фраерману. Это — талант добрый и чистый. Поэтому Фраерману удалось с особой бережностью прикоснуться к таким сторонам жизни, как первая юношеская любовь. Книга Фраермана «Дикая собака Динго, или Повесть о первой любви» — это полная света, прозрачная поэма о любви между девочкой и мальчиком».
Они вообще хорошо там жили. Как-то правильно, по-доброму и весело.
Гайдар всегда приходил с новыми шутливыми стихами. Однажды он написал длинную поэму обо всех юношеских писателях и редакторах Детского издательства. Поэма эта затерялась, забылась, но я помню веселые строки, посвященные Фраерману:
В небесах над всей вселенной
Вечной жалостью томим,
Зрит небритый, вдохновенный,
Всепрощающий Рувим…
Выпустить своих задавленных демонов они разрешили себе только один раз.
В 1941-м.
Про Гайдара вы наверняка знаете, Паустовский с фронта писал Фраерману: «Полтора месяца я пробыл на Южном фронте, почти все время, не считая четырех дней, на линии огня…».
А Фраерман… Фраерман, которому шел уже шестой десяток, ушел летом 41-го в московское ополчение рядовым бойцом. От передовой не прятался, потому и получил в 1942-м тяжелое ранение, после которого был комиссован.
Бывшему харьковскому студенту и партизанскому агитатору была суждена долгая жизнь — он прожил 80 лет.
И каждый день, как Чехов раба, выдавливал из себя этого черного демона.
По воспоминаниям многих, Рувим Фраерман был одним из самых светлых и добрых людей, которых они встречали в жизни.
И совсем по-другому после этого звучат строки Рувима Исаевича:
«Прожить жизнь свою достойно на земле — это тоже большое искусство, быть может, даже более сложное, нежели любое иное мастерство…».
P.S. А «Кота-ворюгу» вы все-таки почитайте, если еще не.
Еще в Финбане: